Зеландия

 
   Когда сон в ночном небытии оказывается на самом краю, на границе перехода в реальность, можно ухватить его за хвост и, накручивая на согнутую руку, притянуть к себе, чтобы рассмотреть поближе и зафиксировать на некоторое время свое собственное пребывание там. Тогда возникает возможность увидеть те незримые закономерности, по которым движется ваша жизнь.  И, что еще более интересно, те энергосвязи событий и объектов вашей судьбы. Это вполне ощутимая схема и она называется кармой.
  Зыбкая ниша сна так иллюзорна и так совершенно реальна. Она почти неуловима, она проскальзывает между пальцами, как тонкий шелк и исчезает между половиц.
  Вот они силуэты людей, вот их тени, вот  светящиеся связи соединяют их, а вот и событие, встреча, соединение, перемешивание – все это в прямоугольнике экрана, куда смотрит глупое и беззащитное сознание.
  Находясь в этой ускользающей, расплывающейся нише, вы чувствуете себя свободным, сильным и беЗстрашным. Без страха, потому как, вы почти без сознания: без рук, без ног, без тела, наблюдая сиропы другой жизни земной, но и вне земной.
  И здесь приходит понимание собственной силы, спокойной силы равноправного участника жизни. И хочется помочь самому себе, как некий неизвестный могучий покровитель может помочь человеку в трудную минуту без его ведома. Человек потом только скажет: Мне так повезло!... Если бы не это, я бы, не знаю, что делал! Мне бы просто наступил конец!
  И он не знает, что помог себе сам.
 Что это он находился  за светлым окном на улице в темноте и смотрел внутрь, и наполнялся спокойным могуществом, воздействовал на свою жизнь желанием и волей, исходящими не из страстной и несчастной натуры, а из божественной могучей души, пребывающей до срока в каждом из нас.


 
  Сначала, я ползал в темноте по палате. Ползал - это слишком быстрый глагол, настолько быстрый, что все мои движения надо было замедлить в десять раз и все-таки назвать их как-то по другому. Возможно, рапид, но рапид не выносимый для зрителя, потому что пока я проползал одну клетку на линолеуме, можно было сходить на кухню, достать из холодильника бутылку с водой, налить пол стакана, посмотреть как лопаются пузырьки на поверхности, не торопясь выпить, поставить бутылку обратно и вернуться в комнату, вернее, в палату, где я как раз тянулся рукой к границе желто-зеленой клетки. Вокруг стояли кровати с телами людей.
  Я очень хотел пить, как может хотеть пить человек, почти умерший от обезвоживания.
  Я не нашел воды, хотя и полз, и даже, иногда, взлетал над полом распластавшись и, медленно поводя головой, сканировал замутненным взглядом: тумбочки, кровати, подоконники - смешанные, перемешанные, проткнутые самими собой и ножками, как на абстрактных картинах.
 Развернувшись, я также медленно вернулся к подушке и казенному одеялу.
Опустившись плашмя на кровать, я понял, что надо снова уплыть в сон.
   В сон, в котором почему-то не было ее. Во сне был врач. Он как-будто не понимал моего возмущения, взволнованного голоса, срывающегося на крик, жесткой обличительной интонации и пафоса жертвы, уже принесенной в жертву.
  В кабинете у окна на стуле. Снежный свет струился в окно и сливался с халатом, холодными руками и ручкой в белых пальцах.  В глазах его было удивление и злость. Он не привык к говорящим пациентам. Может быть, он их вообще никогда не видел. Возможно, поэтому меня тогда не скрутили, не связали, а просто успокоили тем, что не будут мне больше колоть галлюциногены. Тогда я вернулся в палату на край земли, на островок посреди ядовитого океана. И день прошел в тумане, и пришел вечер - по всем параметрам время подготовки к ежедневной смерти. Когда пациенты ужинают картошкой и селедкой. Времена меняются, а картошка с селедкой уже в течении ста лет остается главной едой для тех, кого завтра порезанными сдвинут ножом с разделочной доски в котел бытия. Сварят и сожрут. Эти бесстрастные упыри – человекоеды.
  Отдай свое сердце! – так кричала ведьма в детских страшных историях, в палатах пионерских лагерей после отбоя, - Оно мое, мое…
  После полуночи, после долгого нервного томления внутри больничной койки, я встал и подошел к медсестре попросить хоть какой-то укольчик от бессонницы. Щас подойду,- она даже не повернула головы. Не ожидая никакого подвоха, я лег на кровать. По углам лежали тихие мертвые. Пришла сестра и вогнала не больше кубика какого-то препарата. Через пять минут меня не было. Меня прямо из палаты запустили на ракете из новогодних фейерверков в ночное мартовское небо. Дух захватило от контрастного циферблата и огромных бронзовых стрелок на башенных часах, в которые я врезался, описав в небе искрящуюся дугу. Мир вокруг зазвенел, а я упал вниз на открытую платформу ремонтного трамвая.
  Вокруг была ночь. Трамвай гремел в горку. На платформе  были сложены какие-то конструкции. И ко мне через них пробирались добрые люди: женщина в белом халате и санитар узбек.
 Они начали меня обнимать и мягко так, ватно прижимать к пенопластовым листам, наваленным тут же. Высвободив руку, я ударил санитара в лицо.
 А потом я уже проходил мимо кабинета знакомого профессора онколога, который стыдливо, почти не разжимая губ, шепнул: Ему вырежут почку …   Я сразу понял кому и пошел по лестнице вниз, туда к живодерам вниз, чтобы заслонить его собой. Отдать себя, но не отдать, а вгрызться в них зубами! Биться и не сдохнуть, биться, не смотря на острое жжение в груди, боль погибающего сердца, не смотря на его крик о помощи: Я погибаю, спаси меня, мне больно! – Заткнись и погибай достойно, - сказал я сердцу.
  И очнулся на дебаркадере, зафиксированный, в каюте на медицинской кровати. В пенопропиленовом  матрасе были сделаны отверстия для фиксации, через которые были пропущены снизу перекрученные бинты. Они плотно стягивали мои щиколотки и запястья рук, поверх бинтов вилась упругая стальная проволока с малюсенькими заусенцами, цеплявшимися за бинт. Секретная разработка, сразу угадывалась изощренная мысль профессиональных пыточников. Но самой прикольной в этой системе оказалась проволочная жилетка с крючочками, наброшенная сзади на спину. Она вцеплялась в футболку и не давала приподняться над кроватью выше, чем на пять сантиметров. В один из иллюминаторов было видно серое мартовское небо, в другой – трап, ведущий на верхнюю  палубу.
  Началась война. Остервенелость, с которой я стал биться с этими, мягкими, но совершенно не поддающимся воздействию оковам, удивила меня самого. Здесь я понял, почему клинически мертвым  людям в сердце вкалывают адреналин. Во мне адреналина было больше, чем крови. И я не останавливался ни на минуту, елозя руками и ногами, пытаясь освободить хотя бы одну конечность. Рвался из стальной рубашки. Дикая злость не давала мне остановиться. Как я ненавидел этих нелюдей! Этих бесов! Я не сдамся! – я кричал не слышно, но на всю вселенную. На всю эту прекрасную Вселенную.
  Прошло несколько часов.  Потом пришла медсестра, как в фильме ужасов, коренастая, рукастая, с огромным бюстом, в медицинском колпаке и вколола в бедро какое-то успокоительное. Затем  ушла. Я продолжил свою борьбу. Через час она пришла снова и сделала еще один укол. Мне было все равно. Уровень адреналина не снижался. И я даже не замечал действия этих уколов. Остервенение, овладевшее мной, не позволяло мне остановиться ни на минуту. Бинт на правой руке начал протираться под проволокой. Я был готов собственным мясом и костью перетереть ее.
 Наверное, в этой битве для меня сосредоточилась вся боль, вся ненависть, вся злость на отсутствие справедливости, добра, любви в нашем продавшемся мире. Как мне хотелось плюнуть в лицо тварям, ни ставящим ни во что нашу жизнь – жизнь нормальных, честных, искренних людей. Для них мы были лишь носителями органов, которые стоили приличных денег, а деньги для них были смыслом жизни, оправдывающим любые злодеяния.
  Снова пришла медсестра и я отметил про себя, что к ней лично я не испытываю никакой злобы. Ты все не успокоишься, - она взяла подушку с соседней кровати, положила мне на лицо и улеглась на нее грудью. Я не мог дышать и сказал себе: спи. Сколько прошло времени – не знаю. Но я знал, что она не может меня убить и пребывал в небытии. Когда она убрала подушку, я спокойно посмотрел в ее серые глаза. Она была просто функцией, сиськастой безмозглой функцией. Но даже к этому существу я испытывал любовь.
 Не знаю почему, но мне ее было жалко. Какое-то странное сострадание отвлекло меня от собственных мук. Она, наверное, что-то уловила в моих глазах, отложила подушку и вышла, а я продолжил свою битву. На руке уже появились ссадины и на бинте начала проявляться кровь.
  Через какое-то время  сестра вернулась и повторила свой опыт. Наверное, не могла смириться с моей безучастностью к ее стараниям. История повторилась. Мне было так интересно на нее смотреть, после того как она убирала подушку.
 Я не чувствовал усталости. Сердце не подводило, оно как-будто приняло мою сторону, вело себя как наивернейший из друзей, четко и звонко билось в груди, делало свою работу, как-будто не было деформированным и израненным. И я знал, что оно не подведет, потому что это было мое сердце, только мое! Единственное и неповторимое сердце, наполненное через край жизнью и любовью с самого моего рождения.
  Когда к моей постели явилась целая делегация из двух врачей, медсестры и санитара, я встретил их улыбкой. К тому времени я уже успел выгнуться , насколько возможно и помочится через трусы на бинт правой руки, попытка получилась не очень удачной.
 И когда они заохали, что я испачкал постель, хотя она была застелена полиэтиленом, я приподнялся, чтобы помочь им вытереть лужу и честно признался, что хотел размочить бинт. Главная врачиха понимающе улыбнулась.
  Она была довольно миловидной женщиной кавказской наружности. Между нами завязалась приятная беседа о жизни, борьбе, смысле, любви и прочих давно забытых вещах. Я видел, что она проникалась ко мне симпатией. И в конце я ей сказал, что с удовольствием отправился бы с ней на морскую прогулку, я бы ее фотографировал и восхищался ее красотой. Она улыбнулась и сказала своим спутникам. Наверное, надо его отвязать. Вы будете себя хорошо вести? - Конечно, - ответил я,- Отчего же мне вести себя плохо. Они отошли в сторонку еще посовещались и потом вышли из каюты. Я  оставался привязанным еще, наверное, два часа.
 Потом они пришли и освободили меня. У меня внутри все тихо ликовало. Никому я не мог передать, какое это счастье, когда чувствуешь освобождение от оков. И свобода вот она совсем рядом всего в одном шаге.
 Мне выдали одежду. Я оделся. Присел на кушетку, еще немного поговорил с врачихой, она смотрела на меня как на святого старца, мне было смешно, а потом я уснул.
 
 Бытие проявлялось странно. Девяти этажной больницей, построенной по секретному советско-американскому соглашению из вафель и мороженного Баскин Роббинс. Стены,  лифты и палаты, коридоры и пол все было изготовлено из прекрасных  желтых вафель.
 Очень хотелось есть.  Пошел по коридору и нашел столовую. На кухне копошилась санитарка. Поворчав на то, что я пришел раньше времени, она выдала мне тарелку с вареной картошкой и селедкой. Я жадно поел этой арестантской еды и вернулся в палату. Свернувшись калачиком поверх одеяла, я снова задремал. Потом явился доктор с прямым пробором на голове, как у дореволюционного приказчика, и начал очень мирно, почти нежно расспрашивать про мои сердечные симптомы. Я сказал, что чувствую себя вполне удовлетворительно. И спросил, долго ли меня будут здесь держать? На что он ответил: Что вы? Вас никто не задерживает. Вы можете уйти хоть завтра. Я поблагодарил и сказал, что, если я свободен, то, пожалуй, уйду прямо сейчас. Он возмутился: Как можно, уже поздний вечер и у меня нет ботинок! На что я спокойно заявил, что мне достаточно и тапочек. Тогда он засуетился, а я отправился к вафельному лифту. Он попросил меня задержаться и бросился искать мои ботинки. Как ни странно, он их нашел в какой-то тумбочке и мы поехали вниз. В холле на первом этаже было пустынно, он открыл мне дверь и мы вышли на крыльцо. Вокруг была мартовская промозглая ночь. Местами лежал не растаявший снег. Где-то за забором больницы звякнул трамвай.
 -  А может быть, все-таки останетесь?
 - Нет, благодарю вас. Не хочу мешать вам нести столь ответственную службу в вафельной больнице, - он удивленно посмотрел на меня, но ничего не ответил, только указал на дырку в заборе прямо возле КПП.
 Я вышел на улицу и побрел по трамвайным путям. Через несколько часов, я все-таки добрался до дома. В квартире меня встретил голодный кот. Пообнимавшись, я выдал ему порцию кошачьей еды, а потом включил телевизор и улегся спать. Передача была про путешествия…

 Где ты, где ты, Зеландия – морская земля? Где твои чайки над песчаным берегом? Кому волны холодного серого бархата шепчут: сюда!...сюда!...  Наверное, тому, кто будет после меня.
 Мне ничего не снилось.