Платье розового цвета. 1-я часть

Не сольются никогда зимы долгие и лета:
У них разные привычки и совсем несхожий вид.
Не случайны на земле две дороги — та и эта.
Та — натруживает ноги, эта — душу бередит.

Эта женщина в окне, в платье розового цвета,
Утверждает, что в разлуке невозможно жить без слез,
Потому что перед ней две дороги — та и эта.
Та - прекрасна, но напрасна, эта - видимо, всерьез.

Хоть разбейся, хоть умри, не найти верней ответа,
И куда бы наши страсти нас с тобой ни завели,
Неизменно впереди две дороги — та и эта,
Без которых невозможно, как без неба и земли.

  В Живом Журнале (ЖЖ) у Садальского С. две коротенькие строчки-реплики двух женщин по поводу этой песни:
Первая: Никогда не понимала, про что эти стихи.
Вторая: Любимая песня у Окуджавы!:)

 Только непонятно, у неё любимая из песен Окуджавы или она знает что-то дополнительное про самого Окуджаву, чего я пока не знаю?
  Мне песня тоже нравится. Не оригинально? Завожу на компьютере. В исполнении Ирины Муравьёвой. Музыка Исаака Шварца. Не сольются никогда…

   А за что нравится? Вы мне можете объяснить? Песенки у Окуджавы все простые. Есть такие простые, что и не объяснишь за один присест. Из окон корочкой несёт поджаристай, за занавесками - мельканье рук. Театр. Берет немыслимай такой на ней.

  Ну и что, что две дороги, две разлуки?! Теперь что, плакать надо? Невозможно жить без слёз. Слезокапки. «Извините меня. Просто я – слезокапка», - так сказала мне, почти мальчику, когда-то одна, почти девочка, стесняясь своих слёз и сопливя платочек, когда мы только что познакомились на трамвайной остановке, потом ехали на трамвае, потом я провожал, а у неё сегодня умерла бабушка. Женские слёзы. Но я это слово запомнил. Мило-грустное. Как осень.
 
  Мы плачем (и мужчины тоже), когда всё-всё нам понятно? Или когда непонятно? Мы плачем, когда не очень понятная нам, не очень дрессированная, наша душа хочет? Когда всё, вроде бы понятно, вот, на блюдечке, но – непонятно. Что-то ещё остаётся, сладкое и горькое, не сказанное никому. Вот оно бегает, бегает от нас в потёмках. Жмурки. И не догонишь, не поймаешь за плечи, не обнимешь, не сорвёшь повязку с глаз. И плачешь.
 
  Пойдёшь по одной дороге – плач стоит. Пойдёшь по другой – опять слёзы. Слёзы разных людей. И там, и там разлука ведь. Это что, разница материального и духовного? То натруживает ноги, это душу бередит. И не совместить? А если все ноги обобьёшь в поиске редакции, которая всё-таки тебя напечатает и деньги ещё за это даст? Тогда как с натруженными ногами? Куда их отнести?       Невозможно, как без неба и земли. И плакать? А что тут розовое платье делает? При чём тут оно в окне выпячивается? Тут общелюдские ценности под простыми словами, за занавесками, а оно – розовое. Она в спецовочке такой промасленнай…. А оно розовое.

   И вот, решил написать для вас и для себя (мне тоже будет интересно чего-нибудь ещё по ходу откопать) простенькую, миленькую, небольшую вещицу, этакую безделицу, почти не требующую ни от вас, ни от меня умственных затрат, про «эту женщину в окне в платье розового цвета». Главное – понятную вещицу. Типа – откуда вдруг взялся именно розовый цвет? А заодно и платье. И женщина. Откуда они взялись? У меня ведь довольно широкий кругозор. Возьму и напишу. Главное – цвет. Цвет и больше ничего.

   Ведь, по моему мнению, просто так поэту, ни с того, ни с сего, делать упор на розовый цвет не пристало. Другие женщины и платья в горошек могут обидеться. Вот, если бы была когда-то с человеком некая конкретная история, тогда как-то простительно. Для начала порылся насчёт самого Окуджавы, может, где объяснение будет. Ничего про это. Откуда он взял это платье – ничего нет. Но у меня в голове-то что-то есть, о чём дальше скажу. И кричалки, и пыхтелки. И даже сопелки.

  (Печатаешь «розовый», а Ворд даёт тебе ошибку, тоже обижается вместе с платьями в горошек. Перевоспитывают нас, подчёркивают. И ведь русский Ворд делали русскоязычные люди, хоть и Майкрософт! Майк его, софт его. Неужели они уже не знают, что ещё есть такие слова? Просто розовые. Или голубые. Опять подчеркнул. Но Окуджава о запрете розового уже не знает. Он уже успокоился. А мне расхлёбывать. И не спросишь. «Розовый» подчеркнул красненьким волнистым, а «расхлёбывать» - зелёненьким. "Кластер"-то не подчёркивает!!!!! Люди! Кому мы отдаёмся?! Господи. О, великий, могучий, правдивый и свободный. Господи. О, великий, могучий, правдивый и свободный. Не будь тебя.)

   Да, конечно, могла быть просто случайность с женщиной, которая оказалась на тот момент перед мужчиной как раз в этом платье, в этом цвете, в этом окне. А у мужчины настроение. Утверждает, что в разлуке не бывает жизнь без слёз. Когда он помахал ей со двора одной рукой, а в другой чемодан и рюкзак с молотком или ледорубом за плечами. А она в окне. Грустная.

  Хотя некоторые думают иначе. Про разлуку. Типа – не надо много людям надоедать друг другу и нечего плакать. Особенно культурным творческим личностям, если их две в одной. Квартире. И милая ирония про верные ответы. Не найти верней ответа… Верней верного. И пошло, и поехало. На Старом Арбате, в Переделкино или каком другом Подмосковье. И что она в окне делала? Мыла раму или просто выглядывала на происходящее?
 
  Мне хотелось, чтобы была давняя история про любовь, чтобы поэт про себя об этом думал, переживал, делая вид, что совсем не думает. Был грех когда-то, то ли с ним, то ли с другим поэтом. С Блоком! И потом Окуджава сел и выдал за двоих! Вот и шедевр. Про ценности, которые никогда цену не меняют. (Почти никогда. Особенно европейские, вечные.) А тут я всё немного погодя и разложил. Так, простенько, памятуя, что давным-давно дочка Дмитрия Ивановича Менделеева – молодая Любовь Дмитриевна, была тоже в розовом (вот он, мой кругозор!), а роман у них с Александром Александровичем не очень счастливым получился. Со слезами, разлуками и дорогами разными, без которых невозможно. Как без неба и земли. Он больше по небу ходил, спотыкаясь, а она по земле. Взлетая одним крылом. Как подбитая чайка.

  Ну и начал. Не помолясь усердно богу вначале, перед трудом. Думал и так получится. Быстро получится. На пять-шесть страничек. Это в Ворде. Но вскоре оказался для меня, в этой простоте, в этом розовом платье, подвох, скорее всего, от самого Окуджавы. Булата Шалвовича. Чем дальше я лез в лес со своим кругозором, тем получал всё больше дров. И все их надо было пилить и складывать. А сучки, которые норовят у тебя чего-нибудь проткнуть, штаны ли, рубаху, или в глаз залезть - срезать. И в сторону. И мозгов, уже не знаю, хватит или нет. И бросить жалко. От страха неподъёмности бросить. Сами увидите. Недолго осталось.

  Иное дело – взял и написал: «В склянке тёмного стекла из-под импортного пива роза красная цвела гордо и неторопливо. Исторический роман сочинял я понемногу, пробираясь сквозь туман…» - всё ясно, хоть и туман. Купил пива импортного, выпил. За розу деньги дал в киоске или украл с клумбы, как Три товарища, или срезал у знакомых на даче. Или женщина встречная с загадкою в сумерках просто так дала в руки и пошла дальше. На каблуках. Или ещё не выпил, идёшь по улице и идёшь, в одной руке пиво, в другой роза, которую женщина дала. Пришёл домой, выпил, наконец-таки, склянку сполоснул, налил воды, поставил цветок на стол, сел. Смотри, вдыхай, если получится. Пиши, когда отдохнёшь, голова прочистится, пепельницу с окурками выбросишь, в конце концов.

  Ах, какие удивительные ночи были раньше! Как пахли розы! И больше всего, на вид самые неказистые, стеснительные, на каких-то тоненьких, не лошадиных, веточках, сами маленькие. Но бархатно-мягкие, миленькие. Много-много-много лепестков. И они этак все отвёрнуты, как только у роз бывает. С ума сойти. Вдохнул и сошёл. А они стесняются. Ещё помню, хоть и давно. Ведь тогда у существительного «роза» на первом месте было «как пахнет». По крайней мере, для нас, для детей и юношества.

  Теперь вдыхать сложно, потому как красота стала какой-то невдыхаемой, хоть и создана она в странах оплота свободы и демократии. Иное дело – в стороне тирании и деспотизма, то бишь на Востоке. В Хороссане есть такие двери, там усыпан розами порог…. Пахли розы. Были нежнее, быстрее увядали. А как же ещё? Если хочешь пахнуть. Но как пахли!  Пока сюда не пришла долгожданная демократия с плюрализмом и толерантностью под обе ручки. Теперь в Баку, в магазине цветов, розы без запаха. Долго стоят, смотрятся, каких только нет, но...  Из Голландии. Вместо кур. А я голландских кур грузил. Куры кончились. Импортозамещение. Кикабидзе кончился. Ту ароматную розу сорвёшь разве на какой-нибудь случайной грядке, не в теплице. В банку поставишь…. Грустная.

  Если вспомнить, то хорошие пахнущие грустные розы я ещё встречал на полях крымского совхоза в 69-м году, когда бродил по ним от нечего делать. Воспарял или искал чего? Не помню. Тихо розы бегут по полям. Они и впрямь бежали. Почти за горизонт. С холма на холм. По камням, по глине с песком вперемешку. Только тихо. Без шуму и пыли. Повезло мне. Хоть и стихов не написал или исторического романа.
  Вообще-то я там, в горном Крыму, проходил практику от геологического факультета, после второго курса. Искали обнажения, заносили их в тетрадку, буссолью привязывали к местности, карты выходов горных пород потом рисовали. А розы те, не относящиеся к моей практике, шли на розовое масло для увековечивания аромата и прочего.
 
  Не относящиеся? У нас вся жизнь поделена. Относятся – не относятся. А чего ж ты их вспомнил, эти розы, если не относятся, если их надо было из памяти выкинуть как несущественное? Потому что поэт не соврал же - как я увидел их там, в Крыму, так и вспомнил: тихо розы бегут по полям. И повторил радостно: тихо розы бегут….. И под горой, в лощинке, огромная черешня, тоже не относящаяся, немного в сторонке от роз, которая очень хорошо к нам, голодным студентам, отнеслась вместе с преподавателями – те дали добро на часик. И вот мы полезли на неё, кто может. А кто внизу стоял, ждал милостей от природы. Огромная была. И вкусная. Красно-жёлтая. Но вернёмся к розовому.