Как это работает? О формулах и чудесах

Как это работает?
Вряд ли найдется вопрос, который мне довелось задавать чаще. С того самого дня, как я впервые научился спрашивать — и до этой минуты, когда сонный вечер зажигает летние звезды за окном, а магия воздуха — дело рук и излюбленное хобби хозяина этой квартиры  - рисует раскидистое дерево на белой поверхности кофейной пены в чашке, стоящей рядом со мной. Тертый деревянный стол видел, впрочем, и не такое. "Ладно, ладно, как работает это -  я в неведении до сих пор. Так пусть и остается чудом" — я отдаю в пространство эту беспечную, честную мысль. Тогда крона дерева вдруг вырастает из чашки, поднимается ввысь, широкая и раскидистая, прямо у меня на глазах. Белая птица, маленький скворец с круглым глазом срывается с ветвей и тает в воздухе — сама воздух, шутка, изумительный фокус, привычная и невообразимая мера чудес.
Чудо лежит по другую руку от знания, а иногда — и прямо в этой руке, в раскрытой ладони, которая перестает цепляться за привычные схемы, разжимает пальцы, еще трясущиеся от страха — и вдруг в награду в эту руку падает новое сокровище, или зажигается ответ на задачу ясной строчкой в усталой голове. Немало метафизических камней летело в мои собственную голову за эти мысли, и все же я стоял на своем, и сейчас стою.
 - Так как, все-таки, это работает?
Ох и донимал я всех — пока не понял, что мои учителя и сами-то не всегда знают ответы.  Это было одно из первых горьких разочарований, но долго горевать я не стал. Эта немного преждевременно пришедшая мудрость совершенно не остудила моего пыла — скорее, наоборот, распалила его, как от порыва ветра разгорается огонь.
Раз есть вопросы, то где-то есть и реестр ответов  — вряд ли я был первым человеком на земле, чья голова напоминала генератор вопросов об устройстве нашей старушки-планеты — как и всего, что парило и крутилось над ней нее, и вокруг чего кружила она сама. Я убедился лишь в том, что нужно искать тех, кто может ответить, кто может действительно что-то знать.
Почему птицы могут летать? Далеко ли до ближайшей обитаемой планеты? Как работают ветряки и правда ли, что человек не может оказаться разом в двух местах? Как сделать туман, в котором можно скрыться, чтобы тебе не влетело от соседа, в чей сад ты полез? Этот вопрос, долгое время казался мне глубоко практическим. Но меня высмеяли все родственники и даже соседские ребята - все, кроме той девочки, о которой я как-то вспоминал. Ладно. Я понял, что спросил в неудачном месте. Было много других вопросов. Мы слышим музыку только ушами или всем телом? Я покрывался мурашками от некоторых мелодий, а ритмы, казалось, проникали в меня до костей.
Терпеливые и подробные объяснения отца очень часто следовали за потоком моих вопросов, когда я был ребенком. Правда, очень скоро, уразумев, что поток не иссякает, а лишь ширится, грозя поглотить нас обоих, он начал приносить мне книги, а чаще — брать с собой в лабораторию. Это были счастливые дни. Предметы всевозможных форм левитировали там, проносясь надо мною, извергали снопы искр, а рядом качались маятники и цифры на мониторе отсчитывали время, за которым следила какая-нибудь лаборантка с аккуратной прической, слишком тонкими бровями и оттого немного надменным лицом.
Модель солнечной системы кружилась в отдельной комнате, и звезды зажигались и меркли  в ней. Куда они отправлялись в тот момент, когда погасали? Из этого следовал и новый вопрос -  можно ли пройти из одного места в другое там, где в стене нет очевидного глазу ровного прямоугольника двери? История свидетельствовала, что те, кто жил в этих краях до нас, сумели разверзнуть холмы, наскучив человеческой жизнью. Мне не довелось в этом сомневаться. Конечно, в моей семье не верили в сказки. Но я вырос, убежденный в том, что у любого слуха есть свой источник, а научный подход отца незыблемо свидетельствовал - то, что упомянуто в трех независимых источниках, можно и должно проверять. Заинтересованный донельзя, я провел немало часов, пытаясь найти способ проникнуть  сквозь стену — я попробовал дома в каждой комнате, а потом пытался сделать это в кабинете отца и только наглядный эксперимент убедил меня в том, что  мое время для этого еще не пришло. Доказательства отца были представлены рисунками, формулами на экране и прямым столкновением со стеною. Мать отнеслась к моим экспериментам с тревогой и заметила, что не стоит забивать голову такими вещами, когда можно просто пройти через дверь, как любой нормальный человек.
Я не оспаривал их опыта, но для себя решил, что эти вещи, бывшие когда-то обыденными, теперь сделались чем-то вроде заповедников и парков — существуют на особые случаи, а еще, похоже, закрыты «от дурака». И все же, всякий раз, когда в теплые вечера прямо у земли начинал мерцать и кружиться воздух, я вспоминал свои упрямые опыты, и кончики пальцев  у меня начинало покалывать так, что мне приходилось их потереть.
А потом мой собственный опыт стал для меня ответом. Но это другая история, которую лучше не писать в тихих летних сумерках. Она надвигается осколками льда в мое сердце, всполохами огня и   и полумраком моей собственной слепоты. И пока я не знаю, стоит ли делать все это словами, потому что слова, падающие в пространство, часто становятся большим, чем просто набор символов, разделенных точками и запятыми, для равновесия и ритма, а иногда даже - для одной лишь красоты.
Но, возвращаясь к тому, как все устроено — правда в том, что рядом с этим всегда было и еще что-то. Я понял это не сразу,  а потом на долгое время забыл. Но, впервые пришедшее, или вновь возвращенное - знание это обрушилось на меня со странной неотвратимостью, куда более невыносимой, чем понимание, что твой учитель может чего-то не ведать, как, впрочем, и ты сам.
Я был один в тот день, не слишком далеко от дома. Мы поужинали с родителями недавно, а потом я снова убежал погулять. Пара часов оставалась еще до того, как солнце спрячется за темнеющим краем полей. Сиреневые облака копились у горизонта. Я лег в траву, золотую, пыльную, выгоревшую на солнце и тепло, идущее от земли, окутало меня. Было тихо, очень тихо, так что можно было услышать шелест трав, да свист крыльев птиц, пролетающих надо полем и иногда — надо мной. Я закрыл глаза, чтобы цвета и краски не отвлекали меня от этих тихих звуков крадущегося к закату летнего дня. Некоторое время я просто валялся в траве. А потом мир стал вдруг не набором звуков, не разрозненным перечнем частей, а чудесным явлением, огромным и цельным, и я тоже был в нем, и был частью его. Тогда, конечно, я не мог еще описать это. Только ощутить. Я наслаждался золотой тишиной.
И вдруг я услышал музыку, простую мелодию, похожую на принесенный ветром запах цветущего медового луга, и терпкую горечь грядущей осени можно было тоже предугадать в этой прозрачной ее красоте. Музыка эта прозвучала совсем рядом, а на самом деле — словно внутри меня самого. Потрясенный, я сел, широко раскрытыми глазами глядя на безлюдную дорогу,  и понял, что запомнил эту музыку и могу ее записать. Я уже знал, как это сделать. Но я не знал, ни откуда она пришла, ни почему. Сердце у меня билось — от радости или страха, я и сам толком не знал. Словно кто-то поднес мне полную чашу, и я осушил ее.
В тот вечер мне не хотелось больше задавать вопросы. Я записал свою первую песню — сначала на бумагу, а потом и сыграл. А потом спрятал, ибо почему-то опасался показать ее людям,а может быть и самому себе.
Я вспомнил это намного позже, когда вопросов без ответов стало так много, что они наполнили мою чашу  - и перевернули ее. Сверкающие, нервные строки их вылились прямо на звездное небо, застыли, прорвали непроглядную ночь, разомкнули космический холод и -  и в прорехе, которая открылась там, возник и засиял снова этот летний день.
Но долгие годы до того я жил так, словно и не было никогда этого дня, и мир не бывал цельным -  и у меня не стало больше чудес, а остались только мои вопросы. Обрушился мост, позволяющий мне заглянуть поглубже, вспомнить, чего я ищу. И все же я продолжал искать, как ищет воду бродяга в пустыне, уже почти заплутавший, и все же еще помнящий ее вкус  - но обреченный скитаться среди насмешливых миражей.
К тому же задавать вопросы и получать на них ответы было тоже неплохо. Правда, иногда объясненные вещи становились слишком очевидными. А некоторые объяснения  - были та же бесконечная пустыня, в которой можно было иссушить свой разум и обнаружить свои собственные кости, заметаемые пылью и горячим песком. Я чувствовал это в саркастических словах своих знакомых, в иных высокопарных статьях, видел в усталых глазах тех, кто заявлял, что высшая истина заключена унылым пленником где-то среди извилин нашего мозга    -  и из кабинетов этих людей я бежал дальше, пытаясь обрести чистый источник, бьющий где-то среди камней.
Все эти люди, впрочем, знали немало и по-своему были честны со мною. Думаю, я и сам не мог объяснить тогда, чего именно я тогда искал. Так можно искать дополнительное, связывающее все измерение, имея лишь смутную память о нем.
И все же мне  представлялось, что между безошибочным взмахом крыла птицы, влетающим из-под ног в поле, между звездным небом, мерцающим в кабинете моего отца, между настоящим солнцем над нашей головой и отчаянной красотой взгляда, обращенного к тебе  — есть какая-то связь. Я чувствовал ее в соединении звуков и в гармонии линий —в  очертаниях человеческих лиц и рук, в силуэтах деревьев и облике прекрасных вещей — тех, в которых есть «что-то», чему каждый даст название по мере своего сердца — или не назовет и вовсе, просто потянется к этой красоте.
Наверное, именно поэтому, после долгих лет молчания и перерыва,  я снова занялся музыкой. Было ясно, что знание там вовсе не исключает чуда. Техническое мастерство, сколько бы оно ни росло, не исключало того, что я искал подспудно — да, это хорошо сделано, мастерски — и что-то еще в этом тоже есть. И это что-то поднимало любую технику на еще один уровень, превращая набор звуков в песню, вдыхая в нее жизнь.
Я не знаю толком, как это назвать, да и нужно ли.  Волшебство, наверное, подходящее слово — а может быть, это лучше назвать самой жизнью, которая заглядывает прямо в твое сердце из распахнутых окон глаз. Пара строк или музыкальная фраза, от которых ключ поворачивается, выпуская на свободу твою собственную душу. Редкие люди, правда, позволяют себе это. И до сих пор я не знаю, где они набираются храбрости на такие поступки.  Может быть, кто-то сверху отключает им при рождении этот страх, заменяя его смелостью увидеть, услышать, сделать, заговорить. А может, они делают это сами, на свой риск, через свой страх. Или - то и другое сразу.  Много лет я мечтал заново научиться этому, с самого начала.  И, может быть в награду за то, что все-таки решился — порой мне везет.
Потому что среди вопросов и ответов, среди моих схем и моделей то и дело мелькнет вдруг солнечный луч, прозвучит смех, замерцает теплый воздух, и  шелест расцветающих трав позовет отправляться в в путь
И я знаю, что когда этот зов станет немного слышнее  - настанет время отложить чертежи и схемы, собрать вещи, захватить хлеба для птиц и спичек для костра — и снова взглянуть, как мерцает в золотом закатном свете дорожная пыль, и, обернувшись, увидеть, как отпечатываются в ней твои собственные следы.