XIII

 Показания против себя я давал уже будучи совершенно спокойным, хотя мне и пришлось вновь вернуться в тот бордель и еще раз увидеть два залитых кровью тела на убогой кровати верхнего этажа, а затем третью уже в собственной мастерской. Я объяснил, что убил их находясь в состоянии аффекта, почти помешательства, однако прекрасно осознаю всю тяжесть совершенного и не настаиваю на смягчении моей участи. Внезапно полицейские обратили внимания на картину, тот самый портрет Дюбуа, гордо висящий на стене. И в тот миг, когда я сам вновь встретился взглядом с ее матовым лицом, мои нервы окончательно не выдержали. Начав негромко смеяться, я проговорил: "А знаете, я виноват не только в этом, на моем счету еще тридцать два эпизода мягкого насилия над девушками..." Полицейские, однако, то ли не поняли моих слов, то ли не приняли сперва их всерьез, и лишь один из них сказал:
 - А все-таки чертовски красивая дамочка здесь вышла, не так ли?
 - Да, именно так, конечно же! - истерично подхватил я, - и клянусь самим Дьяволом, я бы не смог ее так написать, если бы собственноручно не довел во время работы до состояния пребывания в небытии!
 Вот только после этого стражи закона пристально посмотрели на меня, вгляделись в мое худое бледное лицо трущобного крысеныша, хоть и старавшегося выглядеть относительно респектабельно. Они попросили меня пояснить смысл недавно сказанного, и я этот сделал. Обратно в участок меня вели уже со связанными за спиной руками. Позже, еще раз записав во время допроса мое признание, меня поместили в камеру. И уже там я узнал, что буквально в следующие два дня все мои картины, которые я создавал на протяжении почти двух лет, были уничтожены, сожжены дотла, дабы "благочестивая публика никогда не смогла увидеть плоды труда того, кто совершал ради этой цели нескончаемые злодеяния, приведшие в конечном счете к трагедии".
 Это морально убило меня еще задолго до вынесения приговора. Мне больше незачем стало жить, если смысл моего существования, то, ради чего я столько вытерпел и выждал, обратился в пепел. И я даже не думал о том, чтобы в камере вновь начать рисовать, даже углем на стенах, нет. Я поклялся себе, что вплоть до самой смерти больше никогда не возьмусь за живопись. Теперь наоборот, рисовали меня: во время моего заключения кто-то мельком сделал набросок, на котором я стою возле стены и держу в руках табличку. Бледный, серый, маленький заморыш, с тенями под большими глазами и противно оттопыренными, точно у летучей мыши, ушами. Пожалуй, это мой единственный достоверный портрет, его, надеюсь, хоть не уничтожат, пускай и есть люди, которые бы хотели совсем стереть любое упоминание обо мне с лица земли. Ничего, скоро их желание в значительной мере исполнится, осталось совсем недолго. А тогда, в камере я некоторое время размышлял о своей жизни и о том, что совершил, постепенно приходя к выводу, что должен об этом написать, я был уверен, что мне позволят это сделать в качестве последней просьбы после вынесения приговора. Но для этого предстояло вытерпеть еще одну пытку - суд.

 На суде я вел себя как всегда тихо и спокойно: не кричал, не плакал, моля о пощаде, никого не винил и не оскорблял. Но и не раскаивался на глазах у всех. Вместо того, чем обычно занимаются в такой час подсудимые, я лишь молча сидел на скамье, устремив взгляд куда-то в пол, а затем вверх, часами не меняя одной и той же позы. Несмотря ни на что, одет я был весьма прилично: в черный жилет, брюки и белую рубашку с воротничком-стойкой, хотя в здании было уже очень холодно.
 Из всех выживших жертв на суде присутствовало чуть больше десяти, в том числе те, кого я уже упоминал. Присяжных заседателей и просто зрителей было примерно столько, но все они ничуть не интересовали меня: я продолжал совершенно спокойно сидеть, находясь в состоянии полной апатии, и почти не реагировал на чтение прокурором моего обвинительного заключения, просто кивал в ответ на какие-то замечания в свой адрес.
 От помощи адвоката я тоже практически сразу отказался, поэтому тот присутствовал на процессе лишь для вида, он, конечно, из чувства долга пытался объяснить мои преступления душевной болезнью, какой-то психической травмой, но я шепотом попросил его замолчать, и больше оправданий не последовало. Провести остаток жизни в доме для умалишенных мне точно не хотелось, поскольку, повторюсь, я не сумасшедший и никогда им не был, я просто жертва собственной порочной страсти, вполне вменяемый человек. И потому снисхождения к себе я никогда не требовал.
 Заключение читали довольно долго, а затем уже сам судья принялся выносить приговор, также занимавший далеко не одну страницу. Я же в тот момент уже совсем его не слушал, мне было совершенно все равно, что происходит вокруг, в этом темном, холодном и мрачном здании, вообще в мире. Я хотел только одного - поскорее уйти, распрощаться наконец со своей телесной оболочкой и, быть может, хотя бы немного очистить свою душу там, за чертой земной жизни, пускай это и казалось почти невозможным.
 Я не чувствовал ни боли, ни страха, лишь неприятный холод, озноб, расползающийся по всему телу и доходящий до кончиков пальцев рук, которые уже на ощупь сделались ледяными. Голос судьи монотонно звучал где-то далеко, я попытался повернуть голову в его стороны, но силуэты всех присутствующих казались нечеткими и размытыми, больше напоминающими каких-то кукол, манекенов, но точно не реальных людей. Запрокинув голову, я мысленно повторял: "Пускай это все поскорее закончится, я больше не могу, все равно нет смысла ждать". А чуть позже, почувствовав сильную слабость я просто закрыл глаза. Разумеется, почти сразу же после этого я просто упал со скамьи, и чтение приговора пришлось прервать, пока меня не подняли и, растормошив, не усадили обратно.
 Вот тогда-то со стороны присутствующих и начались недовольные возгласы: кто-то решил, что я начал разыгрывать комедию, дабы избежать приговора, и потребовал, чтобы таких публичных сцен в зале суда не было. В ответ я лишь произнес, что мне просто очень холодно, и я с вечера ничего не ел. В зале опять началось ворчание, но мне все же дали укутаться в какие-то рваные тряпки, а после завершения заседания даже разрешили поесть.
 Нет смысла вновь рассказывать о том, какой приговор мне вынесли. Смертная казнь через повешение в нашей стране давно сделалась классикой. В ответ на приговор я, в качестве своего последнего слова сказал так:
"Я не ищу для себя никаких оправданий, поскольку действительно совершил страшное, преступление против жизней невинных людей, причем молодых женщин. Но могу заверить: я делал все, чтобы мои предыдущие жертвы не испытывали никакой боли и страданий, когда я использовал их в качестве моделей для своих картин живой смерти. Я - не жестокий человек по своей природе, меня таким сделало столкновение с уже реальной смертью, кровью и насилием. И потому, если можете, постарайтесь меня понять."
 Через мгновение из зала донесся гневный ответ:
 "Конечно, пытайся слегка убрать пушок со своего поганого рыла напоследок, чертов чистоплюй! Не хотел, значит, страданий причинять им, да? А ножом троих зарезал тоже для этой цели?!"
 Я промолчал, вновь опустив глаза. Затем судебное разбирательство объявили закрытым, раздался известный удар молотка, после чего меня препроводили в камеру, ту самую, где я нахожусь до настоящего времени, и откуда смогу выйти лишь на приготовленный для себя же эшафот.