Сибирский писатель Владимир Сапожников

      В начале  2016 года мне в руки случайно  попала книга. Добротный  советский переплёт. Сборник «Повести и рассказы».  Книга была издана    Западно-Сибирским книжным  издательством  в  1982 году.  Тираж 50 000 экземпляров, страниц – 605.  Фамилия  писателя, Сапожников  Владимир Константинович была незнакома, хотя  с семидесятых годов я был  знаком с творчеством  большинства  писателей  сибиряков: Шукшина,  Распутина,  Астафьева,  Лиханова, Лихоносова…
 Незнакома была, скорее всего потому, что хотя его книги и  издавались  большими  тиражами, но телевидением его имя  «раскручено» не было,  «Литературную газету» читал я редко, как и литературный журнал «Сибирские  огни».
   
   
      Вступительная  статья  к сборнику  «Воспоминания при полной луне», написанная  автором  начиналась  как  обычно: где родился, семья,  как научился читать и какие его  были первые  книги,  война. До войны Владимир не успел выбрать профессию, солдатом   стал  в неполные  восемнадцать лет, « и за перо взялся только потому, что в один прекрасный день твердо решил, что знаю правду, которую ещё никто не знает, а значит, я, и никто другой  обязан поведать её  миру, человечеству».  И вот эта  правда, поведанная  автором в  «Воспоминания  при полной  луне».  Я публикую  сокращенный текст описания  фронтовой  жизни из  вступительной  статьи.
   
        «Был обычный окопный день то ли девятисотый, то  ли девятьсот двадцатый  мой  окопный день, никто их тогда не считал.  Доцветала  липа, в траншеях бродил теплый  ветер, в сладком его  дурмане   смешались  запахи меда, пота глины и усталого солдатского тела.  А полянки  на нейтральной полосе  колыхалось  белым – бело  - цвела  лесная ромашка. Эти ромашковые  полянки нас и разделяли  да редкие  молодые  дубки, либо пополам  перерезанные, либо ошкуренные   пулеметными  очередями до наготы  телесной.
         
    
        Негустая  перестрелка не смолкала  целый  день, однако наступать ни нам ни немцам не хотелось. Да и как наступать:  вся нейтральная полоса  была  утыкана  минами, опутана  проводами натяжения -  постарались и наши  саперы, и   немецкие…
Что это?! Что-то двигалось  по нейтральной  полосе:  издали виделось     траншеями?!  Серое, легкое   то ли бежало, то ли, мелькая над травой, летело -
птица?… Но это была не птица! Это был лесной  олешек, пятнистая лань.  Светло-коричневая  шубка в черных крапинках, стрелочки уши, скошенные цыганские, огромные  от испуга  глаза …

 
         Шарахаясь от  немецкой, ощеренной ружейными стволами траншеи, то от нашей, пугаясь  желтизны  брустверов, лань бежала, сама, видимо, не зная  куда  бежать, и мы замерли: вот сей час с той, другой стороны  грянет выстрел, взревет пулеметная  очередь… Или мина  р-рах- и нет ничего…
Но лань бежала! И что-то мелькало сзади, будто невидимой  нитью к лани привязанное, в точности  повторяя  все её движения. Что-то поменьше, совсем крохотное, серенькое, почти  белое,  ещё больше похожее на птицу…
Маленький!   Ланёнок, совсем, может быть, недавно родившийся в этом  солнечном дубняке… Он ни на шаг не отставал от матери, от светлого её  зеркальца, повторяя смертельно-панические  зигзаги её  бега: мать, взвиваясь, прыгала  через поваленное дерево, и он, будто взнятый невидимыми крыльями , прядал  вверх…


     Все почувствовали, какая наступила  в лесу  тишина. Молчали обе траншеи. Обе траншеи онемело следили за  двумя  крохотными беглецами: как, почему эти двое оказалась тут, посреди войны?  Они были так малы, так хрупки, так это было СТРАШНО, что мы, ЛЮДИ втянули их в жестокое  наше дело, ничего не ведающих, ни в чём не повинны, бесконечно далёких от зла  и кривды, нас разделяющих!...
Пробегут ли?- задыхаясь ждали мы. – Не  ошибутся ли?
Наверное, немцы думали о том же, ведь в той траншее сидели наши ровесники…
Они бежали, мать и маленький, и уже и уже  в сторон, уже  за траншеями мелькало зеркальце  олешки- мама, скорее же! Только не ошибитесь. Дальше  -  овраг, густые заросли орешника…
Пробежали!  Скрылись, скрылись  в лесной  чаще.


       И ещё несколько минут  стояла тишина, молчали обе траншеи, и это была  прекрасная тишина, которая  торжественным  благовестом  по сей день звучит в моем  сердце.
Жизнь, хрупкая, беззащитная, пусть на кратное  мгновение, на миг единый  остановила  войну!
В этот долгий летний день, девятисотый или девятьсот  двадцатый  моей окопной жизни и рождалось в моем сердце предчувствие  великого откровения – ВОЙНА  ПОБЕДИМА!...  Не силой на  силу, а чем то ещё.  Самой жизнь, высокой и нежной красотой её".
 
               

        Не знаю,  есть ли   в мировой, в  русской  литературе  такие  обжигающие, проникновенные   слова о  ЖИЗНИ, СМЕРТИ, ВОЙНЕ  какие  сказал  Писатель.
Думаю, что  нет!  На русском точно нет,  а  на других языках и аналогов таких слов нет.  Точнее, аналоги есть, но души в них нет. Думаю, если бы в школьную программу  с пятого  класса ввели     это произведение   насколько  чище, честнее становились люди, как бы они ценили жизнь!


       За  свою жизнь, годы  жизни  1922 – 1998, Владимир Константинович Сапожников  прожил всё, через  что прошло его поколение.  Крестьянская  семья  была  зажиточная, раскулачена, выслана  в Нарымский   край. Учился   в Тюменском   педагогическом  институте.  Где - то в компании семнадцатилетний мальчишка -  студент, сказал, что - то не то, кто - то донес.  Получил срок. 
     Началась  война.
-  Кровью  смоешь позор. -
    Из заключения   восемнадцатилетний  паренек попал  в  штрафной   батальон.
Потом Кубанский казачий  кавалерийский  корпус.  Вот  эту жизнь на  войне,  прожитой её  рядовым  участником, он описал  в своем  цикле рассказов « Рассказы старшины  Арбузова». Это была  его первая  книга, изданная в 1957 году.

(Штрафные подразделения вводились с сентября 1942.Сапожников  воевал в казачьем      
 корпусе с июня 1944, был наводчиком ПТР, разведчиком, взял языка, награжден в мая 1945 орденом  Славы 3 степени.)


      В рассказе  «Башмачки», из  этого цикла  рассказов, Сапожников  рассказывает, как в день затишья на  фронте боец получает письмо,  где жена  сообщает ему о рождении сына. Самый пожилой казак  предлагает отправить  жене  посылку.  Собрали всё лучшее, что было у казаков,  а один  из них сшил маленькие  башмачки. « И всё-то в башмачках было: и каблучок, и носочек, и фигурки наколоты. Иной казак возьмет  в руки семеновское  изделие, положит на ладонь и зальётся смехом:
- Ну, башмак! Ну, и башмачище!..
 И хохочет  человек, сам не зная отчего, не может остановиться.
Так башмаки обошли весь  эскадрон…»
 Потом  писали письмо.
«Логунов ( отец ребенка) лежал на траве и писал… Казаки  стояли кругом, подсказывали, что писать. Заговаривали каждый о своем.  У кого трое  осталось,   
 у кого четверо.  Как-то живут, как растут  без отцов, без призора?..
- Им  бы хоть не пришлось воевать.
- Кто войну затевает, нас не спрашивает.
- А бабам  каково?  Всё ими держится, вся Россия.
- На один бы денек…
- Про жизнь нашу напиши, Логунов. Живем, мол, хорошо.
Казаки призадумались замолчали. Эх, родина, родина, милая сторона! Разволновал  душу, разбередил сердце логуновский   сын! …
За коновязями  опять подала голос кукушка.  Сначала квохнула тихо, потом  погромче  и снова раскуковалась на весь лес.  Покукуй  ещё,  кукушка, птица детства!  Накукуй всем, кто тебя слышит, судьбу вернуться домой !..».


     После  войны  Сапожников  закончил  Высшие литературные  курсы имени Горького. Был журналистом, участвовал в геологических партиях в Восточных  Саянах, речник – рулевой на Енисее, преподавал в школе.
Всё, пережитое, прочувствованное, увиденное  он вложил  в страницы  своих книг. 
Как он пишет в «Воспоминаниях  при полной  луне»:  «Эти страницы  как бы автопортрет  при лунном  свете, который  я счел нужным  набросать. Кто же  лучше тебя  самого знает твое  сокровенное? Оно помимо  твоей воли проявится, даже если ты захочешь утаить его.  Мне возразят: надо ли было делать это?  Ведь сказано: писатель это и есть его книги.  Я думаю, это не совсем  верно.   Я знаю  писателей, которые, как личности, гораздо интереснее своих книг, своих героев,   
 и это, к  сожалению,  бывает часто. Случается и наоборот: книги  умнее, добрее автора -  человека».   

      Самый плодотворный период жизни писателя связан с Новосибирском, где он жил с семьей в Академгородке с начала шестидесятых годов.               
« Городок был чистый, новенький, зелёный, деревья  стояли  среди тротуаров               ( тогда  это было в новинку), и где-то слышалась кукушка…. Был воскресный вечер, по тротуарам текла нарядная толпа, на траве лежали тени, и всюду  было много  цветов и детей».               
 
      Возможность общаться с учеными, с  интересными  людьми   давали  писателю материал для его произведений. И героями его книг были  живые люди со своей  судьбой, сложностями, с победами и поражениями.
 


      Героиня рассказа «Ледоход»,  когда-то  деревенская  девочка  из  пригородной деревни, теперь известный  ученый – микробиолог,  но, неудавшаяся личная жизнь, смерть маленького  внука.  Всё очень плохо.
Но вот она стоит на  берегу  своей реки, реки своего детства, на реке ледоход, каждую весну   совершается  «великое  таинство  Вечного Обновления».
«Так и человек, думала  Анна Артемьевна. Так и она. Так, наверное, все люди. Новые  силы  приходят к тому, кто отдает их.
Анна Артемьевна шла по мокрому  песку  возле  самой  кромки воды и плакала. Но слезы  её  были слезами обновления души. Ей снова хотелось быть сильной, дерзкой, бесстрашной.»



        В повести  «Без лицензии»  автор  причудливо  соединяет, время шестидесятых годов  двадцатого века и времена  начала  двадцатого века, гражданской  войны. Всё это происходит на фоне описании    лесостепной, болотистой  природы  Западной  Сибири.

        Главный герой  повести,  писатель  Терехов,   пишет  повесть о  девушке Лизе  из  богатой  семьи коннозаводчика  из барабинской  степи, это западная часть теперь  Новосибирской   области, действие  происходит в начале  20 века, в  царской России, в гражданскую войну.  Она  влюбилась  в  бежавшего с каторги революционера,   участвовала    в гражданской  войне на стороне  красных.   Терехов  приезжает  в эти места, пытается  отыскать  материальную память о Лизе  в современности. 
 
      В этой же  повести   Сапожников  пишет и  о труде  писателя: «Ничто так трудно не писалось, как эта новая книга. Впрочем, легко пишется лишь первое  произведение, когда ты ничего не умеешь, ничего не знаешь, и тобою руководит лишь чутьё, незаезженный инстинкт. Терехов  тщательно готовился  к своей новой работе, но с первых же страниц оказалось, что многого он всё равно не знает.             Как говорили русские люди начала  века, как они одевались, какие  книги читали, как молились , со страхом или надеждой смотрели в день завтрашний…                И постоянная изнурительная погоня за единственным  верным  словом!  И всё же работа пошла, и временами рождалось ощущение того сладостного самообмана, когда  кажется, что книга  пишется  сама собой, что она растет, как живое дерево, и автор лишь вовремя  должен сесть за стол. А севши, отрешится от всего суетного,  сиюминутного, пустякового. И начиналось вериться, что и ты близок к тому  божественному  пушкинскому   волшебству, когда в рукописи не слышно шороха слов, там живут люди, которые разговаривают о своем, они смеются и плачут, ревнуют и ненавидят, и им нет дела ни до самого писателя, ни до его читателей.»


      Очень хочется обратить  внимание  читателей, а особенно  коллег по «Прозе»   вот на это предложение  писателя:  «И постоянная изнурительная погоня за единственным  верным  словом». А работаем ли мы  авторы «Прозы» над словом?  Сомневаюсь! Нам  же  надо просто  «слить» на  электронные страницы   своё «творчество».


      А какая гордость  за  человека  у Писателя!
      «В сущности, неталантливых людей нет, думал  Терехов. Именно талантливость, красоту души должен прежде всего увидеть, почувствовать   в человеке  писатель. Не то, что снаружи, что есть не главное, не существенное, а что происходит из его сокровенного «я» и является истинной  сутью личностью. Миссия писателя в известной степени сходна с суровой ролью Регулировщика в природе того, что стоит на перекрёстках  всех дорог борьбы  живого за  существование.  Писатели  тоже  отбирают  Лучшего.  И утверждает  его.  Торжество  лучшего в  человеческом  обществе и называется  Справедливостью. Добром. Истиной…
Но писатель в отличие его от Регулировщика, карающего смертью за неудачливость, посредственность, ищет  прежде  всего прекрасное. Копит его.                И слагает ему  гимн».


       Пишет Владимир Константинович  и о жизни деревенской  в пятидесятых шестидесятых годах.  Зинаида,  героиня рассказа  «Сивка – Бурка», учительница тридцати лет, от неудачной  семейной  жизни бежит от города  в деревню, работает  в школе и  «жизнь в селе оказалась  вполне сносной, лучше, чем она ожидала». Но  давит Зинаиду предчувствие серой, одинокой жизни.
  Описывает  Сапожников  в рассказе  и жизнь  людей в деревне, трудяга председатель колхоза, он здесь и руководитель и воспитатель, одинокие  женщины с подрастающими  дочерями, для всех находит  и слово и дело.
«Отца нет,  и  пристращать некому. Одна ведь у меня, господи,  а вон чего натворила».  Забеременела девчонка.  И здесь всё устроит председатель.
 И вот Зинаида  едет с председателем в город.  Председатель по  множеству колхозных  дел, а Зинаида  просто «прогуляться».   Едут  на  добром  коне Бурке, в санях по степи. « Ночь была  серебряная.  Бурка,  белый,  сказочный  неутомимо бежал по степи, а за кошевкой   скользили тени.
Всюду сверкали,  переливались огни, и по снегу широким  сияющим  холстом протянулась лунная  полоса».
       Зинаиде «казалось, что и у неё всё ещё  впереди, что надо обязательно быть счастливой.  Нет, не за многие годы  тихого прозябания умнеют люди, а за одно мгновение, за  один вот такой день, который  вдруг озарит своим  светом всю жизнь и хорошо и ясно объяснит её смысл… Ах, почему редки такие дни, почему скупа на них судьба?».

       
        Очень интересна повесть  «Дорога на Коён», написанная  Владимиром Константиновичем  в  1973 году.  Коён – это небольшая речка в окрестностях новосибирского  Академгородка, впадающая  в Бердский залив,  берущее начало в предгориях  Салаирского кряжа.   Повесть состоит  из семи новелл,
 пять из них описания природы, себя, своих мыслей:  «Жизнь Коёна  - моя жизнь, и вместе с тем, хотя я помню в лицо  каждый коёнский плёс, каждый островок и перекат, знаю любую мочажину – старицу, всё равно для меня Коён – загадка, сладостная тайна.
Давно привык я думать о Коёне как о существе живом, способном  понимать и чувствовать, умеющем  видеть и слышать. Даже разговаривать».


       В этих  же  главах автор  пишет о  брошенных насиженных местах, о русской деревне, о заброшенных русских погостах, где  не было ничего  поэтичного, а  «скорее  было грустно и страшно». Но  автор  видит  на этом  кладбище и новый памятник: «Дедушке  Кузьме  Митрофановичу  Устинову  от внуков  Пелагеи и Константина».  И  подъитоживает свои размышления:"Народ  тем и силен, что дети знают  и чтут славные дела отцов, продолжают их  с мудрым  пониманием относятся к их ошибкам, совершённых  вольно или не вольно».
      
 
      Он размышляет о судьбе русской деревни: вот она стояла  в благодатном  месте и не стало её: «не пришлецы же спалили, пограбили дома? Своими руками  по собственной  воле разобрали свои жилища».  И здесь же сам отвечает:
 «А не в том ли суть, что разобран до корня и переустроен  весь уклад российского села, тот крестьянский уклад, что отрабатывался не одну сотню лет, с коими Русь ни шатко ни валко  прошагала века? Века шагала и махом  единым  сломала, за какой-то год! В единый миг! И это, наверное,  тоже могло сделаться лишь в России…»


       И в единый ли миг сломала Русь деревенский  уклад? И почему? Так уж она была хороша, даже у такого хозяина, как его отец,  «выгонявшего в ночное три пары рабочих коней, да столько же  молодняка». Мать его, проработавшая на земле полстолетия, «в девках и замужем жила в крепких, далеко не бедных семьях, но когда  мы разговоримся, РАССПОРИМСЯ С НЕЙ О БЫЛОМ, она всякий раз, вздохнув, повторяет: «Ну её к богу, сынок, старую жизню! Чего  видали?  В копне спали, в борозде рожали. Окститься – помолиться неколи было».  Вот она – крестьянская мудрость! Дано ли бы дойти до неё нашей  творческой интеллигенции? И вот наступила эпоха  перестройки, распад  Советского государства и  долгожданная, так дорогая нашей творческой  интеллигенции, свобода.
         
      Новосибирский писатель, критик, литературовед Алексей Горшенин писал  о Сапожникове в начале  девяностых:  «Владимир Сапожников всегда был не только художником большой изобразительной силы, но и писателем остросоциальным, чутко улавливающим общественные настроения. Не всегда, правда, и не обо всем удавалось ему с достаточной мерой правды и откровенности высказаться.  Чаще всего не по своей вине и немочи, а по причине всеобщей недозволенности».

         И вот теперь дозволено ВСЁ!  Где теперь  физики – лирики, председатели колхозов,  геологи, ветераны Великой Отечественной, люди труда и просто люди!
 Где те проникновенные, звенящие слова!  Теперь уже не до них,  надо не опоздать, раз всё позволено! А вдруг!


         «Мы запаздываем, мы постоянно запаздываем, теряя поколения, и юные еще спросят с нас, какое мы имеем право молчать, говоря всю правду лишь у себя на кухне. Спросят, почему парадная ложь всегда звучала для народа оглушительно громко, а правда — лишь робким шепотом. Теперь-то я вижу, что все свои книжки я написал шепотом, и то, что я не один из страха и покорности стадной «наступал на горло собственной песне», — утешение слабое».

          Владимир Константинович в своем «Моё покаяние», опубликованном  в 1992 году, открывает эту «новую  правду», отличную от той, о которой  писал в «Воспоминаниях при полной луне».  Он обращается к читателям,  «к  юным» -              не  омыв сострадательной слезой  прах не доживших, замученных поколений, строить новую счастливую жизнь невозможно…  В те кровавые, озаренные  пожарами дни и ночи  ( время революции 1917 года, Гражданской войне) Сатана, думаю, ликовал  дико, радуясь своей победе  на  одной  шестой части  земного шара».
 Надо отдать  должное, что в бедах русского народа  Владимир  Константинович   обвинил  не только большевиков, марксистов -  евреев, но и дворянство.  «Окажись прежние  господа мудрее, дальновиднее, освободи они мужика раньше,  Россия не  заразилась бы западными «измами», как не заразился Запад, в легкой  форме  переболев этой страшной болезнью». «Разделавшись»  с большевиками и другими, которые  «из грязи в князи» Сапожников предлагает, покаяться, вдруг неожидан–но появившемуся, многочисленному дворянскому  потомству.
« Но  Ивашка  – из грязи в князи,  а настоящие  князья? Голубая кровь, белая кость – давние наши господа? Как у них с покаяние?  Большевики владели нами  70 лет, белая кость – столетия,  а кто из них хуже, кто лучше  не  – знаю, не скажу. Хотя бы  потому, что крепостное  право  придумали не большевики, а дворяне.              И дворянству в лице их потомков  его, современников  наших, в первородном  грехе покаяться   бы за гнусное  право продавать единоверцев  своих».

         Досталось от Владимира  Константиновича и русской  интеллигенции   девятнадцатого, начала  двадцатого   веков, «плакальщиков» народа русского.       От  начала  двадцатого века  переходит писатель к современности  (1992 год).
«Опасаясь  за  экологию, сытые народы, собираются, кажется, пустить  шапку по кругу – помочь нам, а то как бы  самим не стало хуже. Только это уже  было  семьдесят  лет назад, умный Запад тоже  гадал, взвешивал: помочь захлёбывающейся  в крови  гражданской войны России или погодить. Думал, гадал,  а между тем вся марксистская рать пересидев  империалистическую войну  в тепле  швейцарий, уже  хлынула  в Россию… Не мог Запад не знать, чем обернется нашествие на Русь  чумы двадцатого века, но с брезгливой  жалостью отворачивался: в России всегда  нечисто -  Азия!»

       В заключение автор пишет, что  в наших бедах виноваты не Ленин, не евреи, «вернувшиеся  с ним из швейцарий».  «Нет, православные, не возьмем греха на душу, не евреи, Свердловы и Троцкие, мы САМИ. В этом и ПОКАЕМСЯ.             Жертвы – МЫ.  Палачи – МЫ же. Палачи и жертвы,  между ними шаг  малый и эта  эфемерность роковой черты – не ещё ли одна загадка русской  души, русской  судьбы».
       Так что всё просто – русская  судьба, русский крест.
 
   
         К середине   девяностых, возможно, Сапожников  понимает, что  та самая  «коммунистическая  несвобода»,  когда из под его пера  выходили  достойные  Писателя  произведения, сменилась   свободой  «кошелька».  Во всяком  случае, это чувствуется  в его   повести  «Город под дождём».      

        С начала  девяностых  Сапожников  поселился  в  селе  Кинтереп,  что находится  в очень живописном районе   Новосибирской  области. Арендовал там несколько  гектаров  земли и   высаживал на участке кедры,   как один из героев  его книг.
      Умер Владимир Константинович  в 1998 году, в возрасте  75 лет.