7. Инок Гервасий и старец Протасий

В один день они мир покинули, в один час у врат обители стали — Ваня да Веня. Первый с северных земель, второй — с южных, один сызмлада тих был да кроток, в пять годов Псалтырь наизусть читал, а в пятнадесять путь ангельский избрал, испросил родительска благословения и отправился во Бор Великий. А другого изгнали сродники за характер зело непокладистый; проскитался с села на другое, у кожевника жил, у лечебника, ни в одном дому не прижился, никакому мастерству не выучился. «Пойду, —  думает, —  в монастырь: авось, прокормят».
Приняли обоих с любовию, расспросили кто и откудова — вот и начали жить да спасаться. Отец Протасий, тот, что с севера, неусыпной молитвою славился, слёзный дар получить сподобился, молчалив был, начальству послушен, на любую работу искусен, постник строгий — иной год токмо хладною росинкою питался. Прожил жизнь он легко да праведно. А отец Гервасий — что с юга — сам с собой изо дня в день не ладил, всякий грех, как репей, к нему липнет, сам себе был он крест непосильный: на поклонах борет сон богатырский — вишь, нахрапывает на Повечерьи, а в посты под простынёй грызёт пряник. Поутру с благочинным ругается, в полдень с келарем задирается, а на Всенощной горько кается. Всякий день гонит бес из обители, а Гервасий всё ворочается. И твердит под нос нехитрую молитовку: «Слаб я, немощен, Боже-Господи, не таков я, как инок Протасий, что как агнец кроткий послу;шливый, сохрани-сбереги меня, блаже…»
Всякий знал, что Герваська — пьяница, да не всякий знал, как он кается. Всякий ведал, что Герваська пьёт, да не всякий видал, как поклоны бьёт. «И зачем ты, Гервася, монахом стал? Угораздила же нелёгкая!» А он басит: «Во миру б я сразу погиб от соблазну, а тут хоть и левой ногой, хоть себе супротив, а спасаюся. Один в иноки идёт оттого, что силён, а другой — потому, что слаб шибко. (Слаб я, Господи, не таков, как Мефодий, что постом одной маковинкой сытится. Слаб я, Господи, не таков, как Арефа, что молитву творит ежечасную…)»
Как-то раз Протасий к Гервасию в сарайку пожаловал. Лежит Гервасий под линялой рогожею носом в угол и угрюмо посапывает, навроде плачет.
— С чего, брате, под рогожею почиваешь да носом шаркаешь?
— Тяжело.
— Ежели с тобой какое искушение, то давай вместе под образами станем, авось, легче одолеем.
— Стань. А я зде полежу. По моим грехам как пред пречистыми ликами становиться? Лучше туто, в закромке, погорюю. Что шёл?
— Помысл один был. Я ведь… и скорбей никаких сугубых не имел, а коли не имел, то отнюдь не по праведности, а по слабости одной: знать, ведал Господь, что не понесу, и миловал. И помыслил я: может, надо бы мне хоть раз пасть, пасть до самых низин человеческих, чтобы горько, нестерпимо соделалось, чтоб воочию,  понял-узрел я, что; я есть в самом деле, без Господа, чтобы дно свое увидал и покаялся, чтобы всю-то жизнь после каялся и страшился Суда Последнего. А то ить иной раз нетерпимо трудно мне обличать себя: всё мелочью представляется, всё будто мимо скользит салазками, а душа меж тем каменеет, и  порою бьёшь её, бьёшь руду эту неплодную, а колодезя не выходит — нет воды, токмо три капельки — от и всё твоё покаянье.
— Выходит, греха ищешь? Или Бога искушаешь? Ежли дал Он тебе всуе, так и благодарствуй, а худшего не пытай. Да и помысл иной побороть бывает сложнее дела. Помолись, Протаська, за себя да за меня, да за всю честну-братию… («Слаб я, Господи, не таков, как Игнатий, что ни разу не видал лика женского, слаб я, Господи, не таков, как Вукол, что любую обиду вытерпит…»)
Ух, невзлюбила же Гервасия братия — вот и прожил он в дальней келии и назначен был на послушание день-деньской чистить ямы отхожие. Оттого ль непристойного запаху, оттого ль, что грехами прославился, тридцать лет с ним никто не здоровался, и на Двунадесятые праздники, чтоб честны;е прихожане не смущалися, в храм его не пускали Божий. А народу под Праздник было много приезжего. Со четырёх концов света стекался разнопёстрый люд: знатный да простой, хромой да немой, учёный да бесом кручённый, бабы с детями да князья с царями — всякий тогда к старцу Протасию на поклон ездил, и никто не ушел без уте;шенья. Да и после блаженной кончины его многие на могилку поплакать приходили, о бедах поведать, скорби исповедать… а потом глядишь — и позабыли, токмо братия раз в год панихидкой помянёт. Мало ли на белом свете угодников Божиих… а может, оттого, что нынешние-то и сами позапутались, кто во что верит — вишь, все к бабкам-ведуньям в очередь, всё бесовску силу испытывают. А о Герваське и память истлела, поговорка одна осталась: «Слаб я, Господи, не таков, как Иван, коему слёзный даден дар, слаб я, Господи да не таков, как Феофан, что и нощью не покидает храм…»
А недавно-то вот какой случай вышел: приходит во святую обитель невесть откуда старчок линялый, захудалый, на плечах несет внучка, трижды скрюченного, и вопрошает: «Где, — говорит, — почивает у вас угодник Божий? Чрез него  внучку целение обещано, трижды был чудный сон нам от Господа». Ну, повела их братия на кладбище на могилку святого Протасия, а старик, ты смотри-ко, упирается: «Нет, не то нам было место показано». И побрёл на саму окраину. И чего там, старый, повыглядел? Всё полынью поросло да ромашкою. Глядь — и впрямь деревянный крест в самой яме торчит середь бурьяна. Приложился ко тому кресту внучик — в тот же миг распрямился, встал на ноги. А под тем крестом и надпись истерлась: «Зде покоится инокъ Гервасiй».
Старикашка поклоны заладил благодарственные, благолепные: «Славен ты, что нижайшим почтил себя, славен ты, что до смерти судил себя, славен Тот, Кто преславно прославил тя!»