Герои Достоевского

                Герои Достоевского  (эссе)

1. Раскольников и Разумихин
2. Аглая Епанчина
3. Роль Настасьи Филипповны
4. Парфен Рогожин
5. Жажда (Иван Карамазов)
6. Самый страшный роман Достоевского ("Подросток")
7. Лик божий в романе «Бесы»               
8.      "Дети" и "Взрослые" в романе Ф.М. Достоевского "Униженные и оскорбленные"















                Раскольников и Разумихин

                размышления о героях романа Достоевского «Преступление и наказание»

Противопоставление двух бедных студентов, оказавшихся в одинаковом положении в большом городе, лишенных связей, возможности достойного заработка, по сути одиноких, но по-разному воспринявших эту ситуацию, не навело меня на мысль, что Разумихина надо приводить в пример Раскольникову. Один озлобился и решился на преступление, а другой – нет. Но все не так просто.

В романе показано, как здоровый и крепкий физически и психически человек может вынести многое, а изначально хрупкий болезненный нервный сломаться. Сойти с ума, покончить с собой, зациклиться на навязчивой идее и перейти черту. Реакции Раскольникова на все, что с ним происходит,  – это реакции человека больного. Он не помешанный. Но в результате испытаний бедностью и несправедливостью нервная система его приходит в состояние повышенной болезненной раздражительности на все и всех, а как следствие – опять же, болезненное озлобление. Достоевский, не будучи медиком, употребляет такие слова как «горячка», «бред», «лихорадка», а главное – «мономания». 

Казалось бы, не такое уж и важное с точки зрения такого «богатыря», как Разумихин, обстоятельство – маленькая неудобная комнатка, в которой приходится жить Раскольникову. Для человека здорового это «испытание» - как с гуся вода. Для Раскольникова оно становится одной из причин развития и прогрессирования болезненного состояния. Он чувствует себя в этой комнатке как в гробу, как будто он уже умер. За некой чертой  естественности и нормальности. И в душе у него еще ДО преступления уже поселился холод, он внутренне омертвел.

Дни, ночи, недели, месяцы одинокого прозябания в этой комнате с невозможностью даже нормально поесть. И поговорить с кем-то.

Если о каторге в романе говорится так, что она не сильно отличалась от его обычной жизни студента, то можно представить, КАКОВА была эта жизнь длиной в целых три года, а для психики это огромный срок. Только в тюрьме не надо тратить столько денег и влезать в долги, мучаясь невозможностью заработать, теперь этот убогий жизненный минимум – за счет государства. А в бытность студентом у него и минимума иной раз не было.

Мономания, о которой говорят в романе, - зацикленность на одной мысли, идее, невозможность отвлечься, задуматься о чем-нибудь другом. Мономан ищет подтверждение или опровержение своей идее во всем, что видит и слышит. Ему подсознательно кажется, что весь мир только того от него и ждет, чтобы он перешел от теории к практике, решился на что-то. Доказал, что он не слабак.

А для людей от природы хилых, болезненных это весьма характерно. Они самолюбивы и не любят чувствовать себя ни на что не способными. По-настоящему сильному, могучему человеку таким нелепым образом доказывать ничего не надо. Больной с психологией Раскольникова не хочет ощущать себя никчемным существом, зависящим от милости других.

Поэтому на добродушного Разумихина с его желанием помочь он только злится. Лужина с его откровенным желанием выглядеть благодетелем семьи заранее ненавидит (хотя впоследствии и выяснилось, что в отношении него Раскольников оказался интуитивно прав). Сестра и мать с их желанием всем пожертвовать ради своего «Роденьки» его бесят. Он сам себя презирает за то, что не может, подобно Разумихину, легко относиться к временным неудобствам, недостатку средств, унизительности своего положения, и впадает в такое отчаяние, которое тому и не снилось, и заболевает по-настоящему.

Будь Раскольников крепче, здоровее и выносливее, и высокомерия у него было бы меньше. Подсознательная злость на свое бессилие порождает раздражение на желающих помочь окружающих, желание их принизить. Он хочет быть сильным, но одного желания мало. Ему «не повезло» - даже сестра, будучи женщиной, здоровее, выносливее, уравновешеннее его самого. Человек не может выбрать свою психофизику, сила и уравновешенность ему либо даны от рождения, либо не даны.  Желание быть сильным и невозможность им стать – это и есть истинная трагедия Раскольникова. Смелость, которую он демонстрирует в иных ситуациях, тоже граничит с болезненностью, как будто таким образом он бросает вызов всем, желая опять-таки ДОКАЗАТЬ что-то.

  Казалось бы, человек более рациональный, понимая свою природу, осознает еще до совершения преступления, что последствия этого ему не по плечу. С его-то болезненной чувствительностью выносить подозрения, допросы, шутки, намеки… и это еще не говоря об угрызениях совести. Раскольников, сравнивая себя с Наполеоном и прочими, легко, не задумываясь, лишающими других жизни, не мог ЗАРАНЕЕ не понимать, что ему при всем желании сравняться с ними все это не по силам. Но он мужчина. До крайности самолюбивый, как это и свойственно натурам одаренным, но лишенным мощи. Одна мысль о своей слабости должна была бы приводить его в отчаяние и озлоблять еще больше. Психологически это очень достоверно. 

Я далека от того, чтобы осуждать Раскольникова и превозносить Разумихина. Если бы последний был главным героем романа, читать его было бы скучно. Натуры болезненные, изломанные, противоречивые интереснее для изучения. И именно таких Достоевский делал основными объектами исследования не случайно. Разумихину «повезло» родиться с устойчивой психикой и здоровым организмом. В нем, помимо природной доброты, есть «здоровая» толстокожесть – способность беспечно, легко, шутя воспринимать жизненные тяготы. 

Соня – моя любимая из всех женских героинь Достоевского, потому что в ней есть абсолютно покоряющая и убеждающая простота и ясность. И отсутствие театральности. И только рядом с такой кроткой, смиренной, покорной и нежной, лишенной острых углов, женщиной мог смягчиться и почувствовать себя сильным Раскольников. Но понимание силы и смелости для религиозного человека – это не бунт, а публичное признание. И поняв, что если решится на это, будет выглядеть в глазах Сони героем, Раскольников уже не воспринимает такой шаг так, как будто он «сдался» и «струсил», напротив, это мученичество. При всем высказываемом публично презрении к общественному мнению Раскольникову важно, как он выглядит, и как воспринимают его поступки. Ему нужно удивление и восхищение, как, впрочем, и многим мужчинам.

Но признаться – это одно, а раскаяться от души – совершенно другое. Раскольников признался, но раскаялся ли? Это очень сложный вопрос. Раскаяние отвергается им как проявление СЛАБОСТИ. Признание того, что он «тварь дрожащая». И, может быть, потому что убил он не только старуху, но и кроткую сестру ее Лизавету, чувство вины было непосредственным, не умозрительным, он действительно ощущал ужас содеянного.

Вплоть до последних страниц романа Раскольников высокомерен, раздражителен, зол, и в этом Достоевский не погрешил против психологической правды. И как бы сам автор ни хотел привести его к евангельской истине, он мог чувствовать, что это уже будет не Раскольников, а какой-то другой человек. О полнейшем раскаянии говорится так, как будто это, возможно, когда-нибудь будет.

На каторге Раскольников видит сон: появились микроскопические существа, вселявшиеся в тела людей, и люди, принявшие их в себя, становились одержимыми. Достоевский употребляет слова «бесноватые» и «сумасшедшие».  «Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований», -  пишет автор. Опять-таки медицина бы это подтвердила – люди, одержимые манией, находят опору в своей навязчивой идее и чувствуют себя высшими существами со сверхвозможностями. Так люди слабые обретают уверенность в себе, которой недоставало им в обычном состоянии.

Раскольникову при всей его невероятной заносчивости, который, по словам Достоевского, заболел от гордости, труднее и мучительнее всего принять себя таким, какой он есть, - не сильным ни телом, ни духом. Нуждающимся в помощи и благодеяниях окружающих. И не способным выстоять, выжить, возвыситься в одиночку. Но все-таки, как это ни унизительно для главного героя, - лучше, наверное, все-таки быть слабым и зависимым, чем преступником.

Хотя для людей его типа простить себе преступление не так тяжело, как простить себе слабость.  Но в ней нет его вины, это – природная данность.

Свидригайлов, возможно, выражает мнение автора, когда говорит: «Это город полусумасшедших.  Если б у нас были науки, то медики, юристы и философы могли бы сделать над Петербургом драгоценнейшие исследования, каждый по своей специальности. Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге. Чего стоят одни климатические влияния! Между тем это административный центр всей России, и характер его должен отражаться на всем».
               

                Аглая Епанчина

      Мнение самого писателя о своих персонажах и оценки читателей, критиков всегда в той или иной мере расходятся. Любимые герои автора могут не полюбиться читательской аудитории и наоборот. Абсолютная объективность не достижима – все мы субъекты и не свободны от личных симпатий и антипатий.

Помимо праведников и грешников Достоевский в мужских образах стремился к большему разнообразию эмоциональной палитры. К примеру, Ганя в романе «Идиот» человек, который страдает от осознания, что ему недостает оригинальности, а оригиналом ему быть хотелось.  (Как, по его мнению, чуть ли не большинству людей, только редко кто осознает, признается...)

Женские образы иной раз оцениваются только в преломлении любви, сами по себе, вне любовных историй они (в отличие от мужских характеров) у Достоевского предстают редко. Назначение женщин он видит в любви к героям-философам и попыткам понять их сложный внутренний мир, проникнуться их ощущениями. Это типично для писателей той эпохи.

Интересно было бы поставить вопрос так: кто из женщин страдает по причине своей не оригинальности? Кого выводит из себя одна мысль о том, что ее можно принять за «такую, как все»? Кого всерьез, на глубинном уровне, это мучает и изводит, не давая возможности обрести душевный покой?

В какой-то степени – всех. Но такого рода червоточина может от легкого недовольства собой и окружающими разрастись в агрессию по отношению к миру и людям, манию совершать причудливые поступки, лишь бы обратить на себя особенное внимание, стать чуть ли не идеей-фикс, смыслом существования.

Соню Мармеладову совершенно не волнует этот вопрос, как и Дашу в «Бесах». Они не одержимы самоутверждением. Это тип женщины-сестры милосердия, рядом с которыми натуры изломанные обретают покой.  Аглая Епанчина и Настасья Филипповна - это объекты для восхищения на расстоянии. Но проблема в том, что такого рода симпатии им не очень-то льстят, они не стремятся быть неотразимыми женщинами, светскими куклами, хотят большего (что мужчинам и не понятно). Они претендуют на сверхзначимость своей личности, уникальность внутреннего устройства.

Таким натурам претит проторенная дорожка, то, что представляется им жизнью, как у всех, чем-то типичным. Даже то, в чем большинство нашло бы счастье, для них – драгоценная возможность совершить невероятный поступок и от всего отказаться.  Ради  все той же пресловутой «оригинальности». Так, как они ее понимают. Жизнь для них – это поиски своей «самости». И желание окружающим ее продемонстрировать, доказать.

Они вовсе не лишены подлинных душевных качеств, но настоящее в них перемешано с фантастически раздутым самолюбием и тайными страхами - может, все-таки существуют и нам подобные, и мы во всех порывах своих недостаточно оригинальны? Думаю, что здесь можно говорить о своеобразном комплексе ординарности. О частичной подмене настоящего ума, таланта или доброты ее эффектными («на публику»)  театральными проявлениями.

Аглая упрекает Настасью Филипповну в театральности – можно ведь было встать на путь истинный, отказавшись от роскоши, не бросая никому вызов и не устраивая сцен. Это можно было бы счесть справедливым замечанием, если бы не исходило от той, кто своими взбалмошными выходками нервировала все семейство. Повторюсь: эти женщины очень похожи. Но одна из них – баловень судьбы. Ей во всем повезло.

Аглая – домашний идол, ее считают красивейшей и умнейшей из всех сестер (Настасья Филипповна в письмах сравнивает ее с ангелом, предполагая в Аглае еще и ангельскую доброту). В начале романа, описывая семейство Епанчиных, Достоевский делает весьма тонкое замечание о том, что, возможно, безграничная любовь домашних и преувеличила значимость и достоинства младшей дочери генерала. Но отношение окружающих убедило Аглаю в том, что в ней действительно есть все эти качества. И – как знать? Не внушило ли тайный страх показаться банальной?

Варвара Иволгина говорит брату Гане, что Аглая благороднее их всех, она от богача откажется, а к студенту нищему голодать пойдет…  но почему? Ради возможности совершить очередной театральный поступок?

Достоевский часто описывает больных театральщиной персонажей. Подлинные душевные муки могут в их натуре сочетаться с желанием «показать себя», и трудно провести границу – она слишком тонка! – где заканчивается страдание, и начинается провинциальный театр с распределением ролей?

Любопытный нюанс  - в финальной сцене Настасья Филипповна вдруг говорит, что была об Аглае лучшего мнения, даже в том, что касается ее внешности… Если Настасья Филипповна описывается автором, то Аглая – нет.  Только из уст в уста передаются восторженные отзывы о ее красоте, но автор не счел нужным уделить время внешнему портрету такой важной в романе героини. Есть характеристика Александры, Аделаиды Епанчиных – пусть краткая и устами князя. Но об Аглае и он не говорит ничего конкретного. На мой взгляд, это может быть свидетельством ее апломба. В Аглае воспитано ощущение своей невероятной значимости. И только ее соперница неожиданно роняет несколько слов, из которых следует (как из детской сказки), что король-то голый.

Аглая не сумела вынести ни мига колебания князя (хотя прекрасно знала, что руководит им жалость к больному человеку, а для христианина это чувство выше влюбленности) и убежала навсегда. У нее самой больно самолюбие, как и у Гани Иволгина. Конечно, масштаб их личностей не одинаков, но он вполне соразмерен.

               
                Роль Настасьи Филипповны

В романе «Идиот» Настасья Филипповна – не единственный пример безмерной жестокости общества по отношению к женщинам. Встречу с ней князя предваряет его же рассказ о несчастной девушке в Швейцарии, от которой отвернулась даже родная мать, признав ее падшим погибшим существом. Ни один мужчина, сколько бы он ни грешил, не является до такой степени виноватым в глазах общества, как эти несчастные женщины. Причем обвиняют их, называют тварями (как генеральша Епанчина) даже те персонажи, которые близки Достоевскому и явно ему самому симпатичны. В кого кидали камень в такой ситуации – в друга семьи, соблазнившего девочку-подростка, или в ребенка?

В ребенка. Он мгновенно в глазах окружающих становился существом нечистым, люди боялись «замараться» подобным знакомством, в выражениях по отношению к этим девочкам не стеснялись. Вызов против этого лицемерия и воинствующего ханжества и есть личная война Настасьи Филипповны, которая в отличие от Мари, не желала покориться своей участи и молча терпеть пусть и не всегда высказанное прямо, но явное отношение к ней.

Выбирая для себя существо беззащитное, полностью зависимое, и еще не вполне взрослое, Тоцкий вел себя подобно другим закоренелым светским сверхциникам, и никто его не обвинял. Общественное мнение было бы на его стороне и против Настасьи. Даже будь она ребенком не 16, а 12 лет, как Лолита, именно в ней бы увидели грязь и мерзость, да еще Тоцкого сочли бы жертвой.

Конечно, Тоцкого тоже журили за его проступок, но мягко и снисходительно. Мужчин никогда не судили сурово. Думаю, что именно это – осуждение женщин, подобных генеральше Епанчиной, матери Гани Иволгина, искренне убежденных в изначальной врожденной порочности Насти, - мучило ее больше всего. И вызывало отвращение к себе самой, уверенность, что она не достойна дружбы, любви или счастья.

Таких нюансов в романе не так уж и много, но писатель не фиксирует каждый день, час, мгновение – предполагается, что читатели знают, каково персонажам. Но мы живем в совершенно другую эпоху.

Что ранило больше, глубже – предлагаемые деньги потенциальному жениху Настасьи Филипповны или страх перед ней, презрение матери Гани? Мне самой кажется, что второе – больнее. Героиня могла представить себе свою мать или сестру, если бы они были живы. Отвернувшимися от нее, стыдившихся этого родства, только что не забрасывающих ее камнями, как это могло происходить с простолюдинками. И именно с этим она морально не справилась.

Князь говорил, что никогда не мог вынести ее лица – в нем проступало выражение страдания, способного обезоружить любого противника этой женщины, если он не был слеп, глух и нем к чужой боли. Аглае такие переживания даже не снились.

Генеральша Епанчина ревновала к Настасье Филипповне своего мужа. Но кого она обвиняла в его возможном неравнодушии к ней? Разумеется, всю ту же «тварь» по ее собственному выражению. 

Аглая, которая испытывала любопытство к непонятной ей пока стороне жизни, ревность к сопернице и была уязвлена сравнениями с ней, попыталась упростить Настасью Филипповну, примитивизировать ее личность, приписать чувства, подобные собственным. Увидеть в ней оскорбленное самолюбие и ревнивое самодурство. В финальной сцене с Настасьей Филипповной она рассуждает о ее «позоре» так, будто прекрасно понимает, о чем речь, изображала из себя искушенную светскую даму, хотя на самом деле едва ли представляя себе, о чем говорит. (Князь незадолго до этого понял, что Аглая еще, в сущности, ребенок, который значения всех слов не знает, но не желает обнаружить свою наивность и полное незнание жизни.)

Настасья Филипповна, как и все люди, раздавленные морально, попыталась создать в своем воображении недосягаемый светлый образ женщины-ангела, способный все понять и простить. В этот процесс придумывания идеала она вложила больше, чем высказал даже сам автор. Для нее эта женщина, которой были адресованы письма,  одновременно и мать, и сестра, и подруга, и существо высшее…  Именно в женской привязанности Настасья Филипповна в большей мере нуждалась, но, может быть, и сама не осознавала это со всей ясностью. Женская неприязнь задевает больше мужской, женская враждебность в иных ситуациях становится невыносимой.

Это как раз то, чего никогда не смог бы ей дать сам князь.  Поэтому и не удалось ему поспособствовать ее нравственному выздоровлению, и она не поверила, что ее место – среди достойных людей в этом мире. И как человек артистичный вернулась к прежнему эпатажному амплуа, и играла привычную для всех роль, пока ей позволяли душевные силы.

               




                Парфен Рогожин

В романе «Идиот» князь Мышкин предостерегает Настасью Филипповну и Рогожина, уверяя, что соединение их – это верная погибель, нельзя таким людям сходиться. Слишком мало понимания и слишком мало сострадания у них друг к другу, хотя персонажи явно и очевидно – одни из самых любимых самим Достоевским.

Парфен Рогожин – человек, которому наплевать на общественное мнение, это не Ганя и не Афанасий Иванович Тоцкий с генералом Епанчиным. Он готов жениться на Настасье Филипповне, даже не задумываясь над тем, что скажут люди. Он бесстрашен. Этим отчасти и подкупает в начале романа. Поведение его дерзко и вызывающе (как и у Настасьи Филипповны, этим отчасти она его так и пленила).

Он, разумеется, переживает из-за того, что Настасья Филипповна ставит его в глупое положение в глазах других людей, сбегая из-под венца и демонстративно пренебрегая им. Но не дорожит репутацией, не трясется от страха, как все прочие дамы и господа. И запугать его невозможно. Человек не образованный, но глубокий. Он глубже, чем представление о нем у окружающих – куда более рафинированных, но при этом в сравнении с ним поверхностных и банальных. Рогожин не может высказаться так красноречиво, как князь, но чувствует с такой силой, что душевная боль становится нестерпимой, несовместимой с понятием обыденной жизни.

Эти души (Настасьи Филипповны и Рогожина) – как непересекающиеся параллельные линии – схожи, но не способны друг в друге все это разглядеть. Настасья Филипповна и Рогожин холят и лелеют свои обиды, каждый в отдельности. И если Рогожин пытается найти язык простой человечности, Настасья Филипповна для его попыток проникнуть в ее внутренний мир закрыта наглухо. С ней это случилось задолго до их знакомства, к нему она обернута той же стороной, что и к остальным персонажам: наигранного беспощадного цинизма, скрывающего ее тайную горечь и раздавленную детскую невинность. И если она временами слегка «оттаивала», подметив определенные нюансы в поведении Рогожина, которые становились ей интересны, то перемена ее отношения к нему все-таки натыкалась на запертую дверь закрытой от окружающих души. Только князю, как образу Христа, она не могла не верить, от остальных ожидала непонимания, искажения смысла всех ее слов и поступков.

Она видит в Рогожине только страсть и ревность. Собственные эмоции мешают ей приглядеться внимательнее, забыть о трафаретных человеческих типажах и характерах. Отринуть стереотипы и свое недоверчивое отношение к мужчинам вообще. Рогожин – не трафарет, его горе – не болезнь самолюбия. Недаром он не может найти подходящих слов, чтобы его высказать. Ему тяжелее, чем князю. Но, говорящий сбивчиво и возбужденно в начале романа, в дальнейшем Рогожин как будто успокаивается – но это страшное спокойствие отчаяния, которое не может вылиться в возгласы или звуки. Он подробно рассказывает князю о том, что сказала и сделала Настасья Филипповна, живет и дышит только этим, больше его ничего не трогает, не волнует.

Если Рогожин и признавался в том, что боится, то страх он испытывал перед одной Настасьей Филипповной. Они оба слепы в отношении друг друга, не понимают, не чувствуют боль другого, заняты каждый своими неизлечимыми ранами. Существо, подобное князю, нужно им, чтобы иметь возможность выговориться, друг с другом им это сложно. Между ними – стена. И выстроена она внутри Настасьи Филипповны. Для того чтобы восприятие прояснилось, эту, много лет сооружавшуюся крепость, нужно ломать, разбирать ее камень за камнем. Но это – задача, которая оказалась не под силу никому. Ее страх когда-либо кому-то открыться пересилил.

Она попыталась это сделать в письмах к Аглае, так, как сумела, но если уж даже это, в ее понимании, «высшее создание» поняло ее (или захотело понять) так превратно, то, что говорить о грубоватом купце?


Настасья Филипповна и Рогожин были слишком несчастны, чтобы обрести душевный покой и получать хоть какое-то удовольствие от жизни, но и помочь друг  другу они были не в состоянии. Князь вряд ли сам понимал, что в его отношении к Парфену есть доля снисходительности, он будто бы поучает и наставляет заблудшего, а такого рода высокомерие могло бы только его разозлить. Рогожин, как и Настасья Филипповна, не хочет, чтобы его «спасали» в христианском смысле, он, скорее, готов погибнуть, чем стать объектом чьих-то забот. Они оба слишком горды и чутки к любому проявлению обидной для себя жалости (хотя в ней на самом деле нуждаются – только этого не признают). Готовы скорее принять гнев, чем снисходительное участие окружающих.

Они, в сущности, добивают друг  друга.
    
               

                Жажда

          Может человек больше всего на свете стремиться к тому, чтобы увидеть Бога? Так просто и откровенно. Духовная жажда, требующая утоления. Иван Карамазов отказывался принимать мир, созданный богом, но отчаянно хотел взглянуть на него самого… Только о нем и думал, только о нем говорил. Как многие атеисты, которые, как считал Генрих Белль, столько о нем говорят, их умы он занимает чуть ли не больше церковников. Это отрицание сродни безнадежной любви.

       Образ бога? Желание материализации того, что живет в сознании? Непременного воплощения? Ответов на все вопросы? Никто не может полюбить этот мир таким, какой он есть, даже самые отъявленные грешники. И они всегда будут чем-нибудь недовольны. Но образ бога, пусть даже придуманный, нужен всем.

       Но люди не вглядываются в себя, не ищут бога внутри – вот в чем проблема. Внутренний голос, струна, камертон – вот что должно освещать дорогу. Те, кому не нужны разговоры на эту тему, бывают ближе к Нему, чем все остальные. Даже о том не догадываясь.

        Не важно, какими научными терминами можно описать богоискательство. Оно как явление очень трогает. Ведь бог не нужен животным, а людям он нужен. Хотя считается, Он создал всех.

       Ивану нужно было духовное испытание, страдание, муки совести, чтобы что-то постичь, сделать шаг в нужном ему направлении. Так же, как и Раскольникову. Чудовищный шаг. Они чувствовали себя так, будто кто-то их направляет, что-то внутри подсказывает, подталкивает к преступлению. Фатализм. Обреченность. Чужая воля. Свое бессилие. Малодушие. Трусость.

       Пусть Иван формально его не совершил, от этого, бывает, еще тяжелее. Ему даже не в чем признаться, не в чем каяться, а он этого хочет! И только тогда, осознав, что сделано было чужими руками, вглядывается в себя и видит Двойник. Свое худшее «я». Состояние, близкое к безумию, – обыденное сознание не вмещает такие прозрения.

        Вот он – бог. Иван без Двойника. Двойник мешал ему, заслонял свет. Он здоров, Иван болен. Горячка. Ломка. Или смерть или перерождение?..

        Достоевский не написал второй том, хотя собирался. Я не думаю, что он так просто отправил бы на тот свет своего самого удачного персонажа. И не дал бы ему достичь цельности.


                Самый страшный роман Достоевского
               
 
Почему возникает тягостное ощущение от прочитанного?  Хотя в романе не совершаются преступления против человечности. У каждого свое восприятие того или иного произведения. Кому-то тяжело погружаться во внутренний мир персонажей «Идиота», кому-то – «Бедных людей», «Вечного мужа», «Братьев Карамазовых», «Преступления и наказания», «Записок из мертвого дома». Степень тягостности определяется мерой серьезности преступлений и глубины раскаяния. Так должно быть, если исходить из разумных критериев. Но эмоциональный мир героев Достоевского может не подчиняться строгой логике, да и сам он устами своих героев декларировал следующий постулат: человек иррационален. Как бы ни пытались мыслители наподобие Чернышевского подвести под его эмоциональные проявления логическую схему, нервы разуму не подчиняются. Хотя, нельзя не признать, что теории такие привлекательны и далеко не всегда способствуют упрощению человеческой природы. Людям может и импонировать сумма взглядов, в равной мере учитывающая особенности нервной системы индивидуума и его интеллекта.

Но Достоевский – художник другого склада. Герои его бывают не то, что иррациональны, а подчеркнуто иррациональны. Хотя, тем не менее, логика в его произведениях очень четко прослеживается. Отсюда – своеобразие восприятия.  «Подросток» - роман, где есть место безумию и самоубийству (причем не основных персонажей), мошенничеству, жестокости. Но нельзя даже сравнивать каторжан из «Записок из мертвого дома» с этими, пусть и эгоистичными, но достаточно цивилизованными людьми.

Ощущение – мрачное, безысходное. Хотя главный герой трагикомичен, но улыбаться не хочется. Достоевский мастерски передает речь человека не зрелого, но из кожи вон лезущего, чтобы показать, что он может самостоятельно мыслить и оригинально судить обо всем. Но при кажущейся заносчивости (как сказали бы те, кто живет в наше время: заносчивости сопливой) он способен к глубокому состраданию. Высокомерие сочетается с нем с ребяческой непосредственностью.  Сумма качеств, типичная для героев писателя. Неуравновешенность, импульсивность, порывистость, глубина. И, естественно, детскость. В данном случае – детскость подчеркнутая.

Аркадий – человек, на долю которого выпало достаточно совершенно не детских страданий. Но главная его беда – восторженное преклонение перед человеком, рассудок которого на его глазах подвергается процессу распада.
Противопоставление Макара Ивановича Долгорукова, православного странника, и европейского либерала Версилова, поклонника западной культуры, для Достоевского типично, и отдельного напоминания не заслуживало бы. Если бы не особенности личности того, кого Аркадий мысленно вознес на недосягаемую высоту, о любви которого мечтал со всем пылом восторженного молодого человека.

Версилов, который всегда был окружен женским вниманием и любовью друзей, привык воспринимать это как должное, относиться к окружающим слегка снисходительно, с большой долей иронии. В какой-то момент с ним произошло то, что, как он считал, совершенно ему не грозит. Это может быть с кем угодно, но только не с ним. Другие теряют голову, сходят с ума, безответно влюбившись, впадают в ярость, доходят до состояния аффекта, могут мстить, интриговать или убить, как Отелло. Другие. Но только не он. Ироничный разумный сдержанный скептик.

Если Дмитрий Карамазов или человек близкого темперамента бушует, рвет и мечет, пьет, дерется по причине неразделенной страсти, то это и не пугает. В людях такого склада все это естественно, они и сами этого от себя ждут и ничуть не стесняются. Для них это – в порядке вещей. Эмоциональный взрывной Аркадий тоже мог вести себя так. И сам в себе этого не испугаться.

Страшно, когда те, кто считал себя существом иной породы, превращаются вдруг в безумных зверей. Они начинают бояться себя сами и пугать окружающих так, как не пугают никакие буяны и пьяницы, потому что к их безобразиям все привыкли. Именно проявления внезапно открывшегося буйного темперамента у образцов хладнокровной сдержанности и разумной умеренности бывают страшны. Прежде всего – для них самих.

Но страх – это не главное. Они начинают злиться на источник своих страданий, на окружающих, которые – о, ужас! – могут заметить их крайне униженное неприглядное положение. И если они до поры до времени считали, что кто угодно может не справиться со своими эмоциями, но не они, то им предстоит тяжелейшее открытие.

Версилов, по словам автора, чувствовал себя глубоко оскорбленным тем, что это произошло именно с ним. Как будто Господь решил так подшутить, подвергнув его жесточайшей пытке: потере контроля над собой. А это для таких людей – самое страшное. Осознание того факта, что они собой не владеют. И в любой момент могут стать смешны или жалки. Упасть с пьедестала. Наивное признание Катерины Николаевны Ахмаковой в том, что она почти любит его, яростное желание Версилова ее «истребить» пугают больше, чем преступление Раскольникова. Здесь обнажилась такая человеческая пропасть, такой разлад между разумом и эмоциями, трагикомический конфликт между которыми может привести к еще более тяжкому последствию – психической болезни, потере рассудка необратимой.

А поскольку свое самолюбие для них всегда было и будет дороже и важнее любой ситуации и любого человека, даже самого ценного, то и страдают они сильнее, чем те, кто тщеславием не одержим, как Дмитрий, или может забыть о себе, как Алеша. Именно поэтому многих трогают страдания рассудочного Ивана, который переживает все тяжелее двух братьев и отца, вместе взятых. Он хочет справиться с эмоциями, одолеть их, одержать верх над людьми, которые хотели бы утвердить свою власть, освободиться от них. Когда наступает миг эмоционального освобождения, то он счастлив, готов смеяться над недавней любовью к Катерине Ивановне, шутить с братом, рассказывать анекдоты. Самая большая радость – обрести власть над собой, вернуть себе ощущение своего «я» как наивысшей ценности.

С Версиловым этого не происходит. Болезнь его – временная. Автор должен привести его от помрачения рассудка, как и у Ивана, к ПРИНЯТИЮ своего страдания и христианскому смирению. Но этот процесс он описывает глазами сострадающего Аркадия, для которого образ несоизмеримо превосходящего его во всем отца останется в прошлом. Останутся воспоминания, ощущение утраты и горькое прозрение. Все пути, как это свойственно логике Достоевского, должны вести к евангельским ценностям и прощанию с гордыней. Но у каждого персонажа в зависимости от его индивидуальности это происходит по-разному.

Вера в единичное добро, в то, что вода камень точит, и в душе любого человека останется воспоминание о бескорыстной привязанности – это то, что питало творческую мысль Достоевского, было выражено им самим многократно в произведениях, письмах, статьях.

Образ Версилова – это во многом ответ на искусственно,  по мнению Достоевского, созданных персонажей. Подобных героям романа Чернышевского «Что делать?» Нельзя вразумить человека и изменить его к лучшему, если втиснуть его природный эгоизм в разумные рамки. Так считал Достоевский, споря со своими оппонентами. Глубочайшая иррациональность – вот что лежит в основе человека, делает его отличным от других божьих тварей. И эту иррациональность он пытается нащупать в характере каждого, даже самого последовательного и хладнокровного прагматика.

Он демонстрирует то, как люди, свысока относящиеся к рабам своих страстных привязанностей, сами оказываются в таком положении. Для Достоевского неразделенная любовь – путь к преодолению гордыни. Но могут ли люди определенного типа преодолеть ее настолько, чтобы прийти к так ценимым им евангельским истинам?

Он и сам не дает ответа на этот вопрос, боясь погрешить против психологической истины, изобразить неестественное раскаяние и тем исказить единственный неповторимый характер героя.





                Лик божий в романе «Бесы»

Что объединяет персонажей романа Достоевского? Таких разных, казалось бы, чуждых друг другу, одержимых каждый своей идеей и стремящихся во что бы то ни стало воплотить ее в жизнь? Мысль простая, но вместе с тем она не моя, а других знаменитых читателей, в том числе и Бердяева: все пути идут к Николаю Ставрогину. Он идейный вдохновитель мыслителей-одиночек и революционеров, добродетельных и коварных личностей. Ставрогин несет в себе как добро, так и зло, в разные периоды жизни он «пробует» будто на вкус и то, и другое. Но не делает выбор. Ему в равной мере сродни и то, и другое.

На него все смотрят с восторгом и ужасом, ждут руководства, советов, ищут его любви или ненависти или дружбы, а он, равнодушный ко всем, ни к чему не стремится. Разум без чувства – мертвый разум? Можно ли это сказать о нем? Получается слишком просто. Ставрогин лишен не только способности сильно чувствовать (потому и играет своими выдающимися сверх меры мыслительными способностями), он кажется преждевременно состарившимся – будто вечно живет на земле.

В сущности герои романа, все эти «бесы» - порождение игры его ума, вдохновленные полетами его фантазии, смотрят на него как на бога и досадуют, что их душевные порывы не находят отклика у этого усталого бесстрастного наблюдателя. Трудно воспринимать Ставрогина как своеобразную личность, он настолько всеобъемлющ, что лишен индивидуальных очертаний.

Он – это все.

И он вместе с тем – ничто.

Разве не так верующие, богоборцы и атеисты относятся к образу бога? Который им все дает. И он же все отнимает.

На него чуть ли не молятся Шатов, Лиза, в иные моменты своей жизни и хромоножка. И драма каждого героя романа в отдельности – это драма всеобщая. Люди ждут от образа своего бога того, чего тот им не в состоянии дать.

Он создал добро. И он создал зло.  В нем – истоки всего, и хорошего, и дурного. Он живет в душе каждого. Но он – над всеми. В него верят. Его отрицают.

Мысль Достоевского поднялась в этом романе на такие гигантские высоты, что рассуждениями о жизненном пути гениального грешника нельзя сформулировать великие тезу и антитезу. Выбор между добром и злом есть в душе каждого его героя, он есть в нем самом, но только этот персонаж (которого трудно назвать человеком, настолько он лишен знакомым нам всем эмоциональных очертаний) до такой степени ко всему равнодушен. Хотя может сыграть в любую игру.

Достоевский был глубоко верующим человеком, но были ли у него сомнения? Судя по его героям – могли быть. И наисильнейшие. Устами своих героев он произносил страстные монологи, бросая вызов покорности и смирению, так превозносимыми в христианстве. Мечтал ли он о том, чтобы вера его перестала нуждаться в подтверждениях и доказательствах? Не жаждал ли чуда?

Но здесь уже происходит невольное вторжение в область невысказанного, а значит, слишком важного для Достоевского как писателя и человека. Если и был он в глубине души неудовлетворен образом бога в представленных ему толкованиях деятелей церкви и христианских философов, то в словах это не выразил. И искаженный, «земной» образ псевдосоздателя-русского барина в этом гротесковом романе  - отражение в зеркале сомнений писателя. Его тайных глубинных, возможно, разочарований.



«Дети» и «взрослые» в романе

             Ф.М. Достоевского «Униженные и оскорбленные»

     Безусловно, в каждом человеке, независимо от возраста, навсегда сохраняются некие детские черты  –  как в хорошем смысле (идеализм, наивность, непосредственность, шаловливость), так и в дурном (эгоизм, капризы, безответственность, бездумная неосознанная жестокость).

     Но в некоторых людях «детскость» доминирует, они как бы не «вырастают» психологически, даже если интеллектуальный их уровень очень высок. Тогда как другие могут и в детские годы казаться серьезнее, взрослее своих ровесников, более зрелыми, мудрыми.

      Если классифицировать героев как «взрослых» и «детей», то получится, что Наташа и Ваня – взрослые, Алеша и Катя – дети.  А подросток Нелли, самое несчастное существо, при всем желании не смогла бы остаться ребенком, и в этом ее трагедия.

      Влюбленность двух взрослых молодых людей, Наташи и Вани, казалась идиллической, но, видимо, в ней возобладал материнский инстинкт. Желание опекать оказалось сильнее потребности в равных отношениях, и она предпочла Алешу. Очаровательного взрослого ребенка, который был взбалмошным обаятельным увлекающимся, ищущим психологической опоры в других людях. Но дело не только в неравенстве положения и состояния – он быстро устал бы от ее излишней «серьезности» и без влияния своего отца, князя, классического «взрослого» интригана.

       Катя, богатая наследница, - ребенок несколько иного склада по сравнению с Алешей. Более прямая цельная и твердая, хотя и «витающая в облаках» идеалистка, у которой смутное сказочное представление о своей доброй миссии в мире.

       Взрослые в этом романе страдают сильнее и глубже, чем дети. Потому что они способны понять куда больше, увидеть, услышать, прочувствовать. Дети защищены своим милым эгоизмом и зацикленностью на себе. Чувства вины они не выносят, чувство ответственности их тяготит.

      Самый благородный из взрослых – Ваня. Он способен все прощать, понимать, помогать бескорыстно, полностью растворившись в решении чужих проблем. Наташа эгоистичнее по сравнению с ним, но она более избалована родительской любовью, поэтому не вполне ценит ее, причиняя боль отцу с матерью (поступок, на которой Ваня не был бы способен). «Детскость» в отце Наташи – как в хорошем, так и в плохом смысле слова – тоже весьма показательна. Как дочь своего отца, она влюбляется в мужчину-ребенка, конечно, несоизмеримо более инфантильного.

      А рано повзрослевшая и ожесточившаяся до угрюмости, но в глубине души очень нежная Нелли, – пожалуй, единственная, кто оказался вполне способен оценить Ваню. Но оба этих героя романа обречены. Они лучше всех, они и уходят из жизни по воле автора.

      В финале Наташа жалеет о Ване и говорит о том, что Алеша – лишь сон.  Но действительно ли это ощущение потери или лишь минутная слабость? Ваня и сам не знает. А автор, со свойственной ему дотошностью в обрисовке психологических портретов персонажей, предпочитает лишь затронуть эту тему, вопрос Наташи кажется риторическим и ответа не требующим. Очень грустным кажется это молчание взрослых. 









P.S. Это - не новые тексты, просто они для удобства собраны в один файл.