Лорд Сир-Ландер

В забытый памятью день один несчастный был напуган чем-то неописуемым, чем-то таким, что он не мог описать, по той лишь причине, что он стал немым; но твердил постоянно одно…
 Как его звали — тоже забыл. Постоянно любые допросы сводились к тому, что он бешено мотал головой «нет» и крепко-крепко жмурился. Всем его было жаль, особенно его матери Киккент, что была на пенсии, и на горе своей старости ее сын уже того…
       Началось это неделю назад, когда тот самый белобрысый парень, Цег Киккент прогуливался по лесу. Один. Одиночество его не смущало тем, что оно — и есть одиночество. Ему было двадцать лет. Он работал мойщиком на заправке. Сегодня была суббота. Был 1999 год. 10 июля. Он гулял как обычно подхватил с собой из хижинки матушки небольшую ветку, используя ее как трость – именно в лесу он с ней и делал вид не для кого, или же для природы, что он — калека. Ну, чтобы можно было прям откровенно сказать, что он был разговорчивым, то нет; скорее Цег Киккент был малообщительным, немногословным парнем бывал он, но имел непостижимый смертным ум, которому бы позавидовали великие гении человечества. Но пардон. Это шутка. Сам он был немного туповат: имел мало знаний, а то, о чем бы его не спроси — он не знает толком. Он порою даже забыл свой день рождения; именно дату; но зато, почему-то, знал точно наизусть именно время, когда он появился на свет. Это было 15:37.
      Порой и ему даже, Цегу, казалось, что лес пустовал. А какой может тогда быть лес без зверей, без птиц? Одно молчание, выводящее из себя на каждом шагу, когда он шел по сухим веткам, словно они были скелетами падших деревьев кустов, они трескались с таким хрустом, что порою бывало страшновато, что такой звук может разбудить именно того, кто в этом лесу, по легенде местных жителей (которые уже здесь не живут с десяток лет), существует и до сих пор.
      Тот, кто существует не попавшись на глаза такому существу как человеку, имеет огромную популярность. Сам же Цег знать не знал этой легенды, а если ему и сказать ее, то он ее просто-напросто забудет и все.  Его светло-голубые глаза взирали на лес обыкновенным взглядом, который ничего особо нового не находил. Когда он шел, то в миг посмотрел же на небо, увидев, как оно для него нагоняет страх и тревогу оттого, что оно буквально час назад имело цвет его глаз, а сейчас такой, как от ярости. Странно, но ему почему-то казалось, панически, дескать, думалось, что весь мир покидает его и оставляет в лесу одного. Лес был забыт всеми. Туристы здесь почти никогда не водились. С момента зарождения легенды о том, кто здесь якобы существует, это место стало иметь землю, куда нога человека перестала ступать, и опасаться, как быть сгоревшим за живого, или же как быть утопленником. Лес выходил либо обратно в деревеньку, то бишь в поле, а оттуда идет дорога в саму деревню; либо же к реке, за горизонтом которой, как поговаривают, имеется обрыв. Водопад. Водопад, падающий в некуда. В некуда — именно потому, что там, внизу, куда скатывается постоянно вода, образуется полная чернота. Тьма. Тьма, сжирающая любой взгляд, кто посмотрит в нее. Некоторые даже говорили так: «Уж лучше потеряться во Млечном Пути, чем оказаться там, испытать то, что там, во тьме…»
   Люди боятся тьмы, но не боятся той тьмы, что там, внизу, куда и проваливается водопад.
      И вот в этот же раз Цег впервые вышел за пределы этого леса, и посмотрел на мутную, внушающую непонятный чего страх, реку. Она лениво струилась, будто прилегала к берегу, стукаясь об песок, словно сама вода убегала от неизвестно чего. Как будто сама природа чего-то так сильно боялась, как будто даже что-то имелось такое, что она не могла породить. Это и было то, что выходило из рамок рационального. Легенды придумывают люди; о чудовищах, о прочих глубинах тех миров, куда нам, смертным, лучше не лезть; но ведь же это и нерациональное выдумывают люди, хотя сами люди и есть создания природы, а от них же, собственно, и идет этот исход того, что по принципу всего сущего, просто-напросто — вымысел. Если легенда крылась о том, что был или были какие-то люди, был такой-то случай, — это да, это куда правдивее. Но то, что были какие-то сущности иного рода бытия — слишком уж мало верится… Как и верилось до настоящего момента Цегу Киккенту, пока в воде, в центре реки не стали образовываться кольца, и пока они не разрастались и не раскидывались в дали друг от друга, не образовалась какая-то воронка, в центре которой было — ничего, кроме аналогичной тьмы, куда проваливался водопад.
      Идти обратно он побоялся и, не выдержав мощнейшей дрожи, которую он не испытывал с детства, упал на песок, всматриваясь, как вода тонет в бездне, мало того той, которую и образует ее дно в мутной воде. Это было ужасное, поганое зрелище. Наблюдать за тем, как что-то образуется неясное и страшное, и как из спокойствия, нормы, производится свирепый хаос, засасывающий сам в себя такое!
      Что-то медленно происходило в его голове… Что заставило его голову резко заболеть и что-то заставило его встать и медленно, словно каждая нога весила с тонну, шагать в сторону провала дна реки. Воронка все расширялась и расширялась, а Цег все шел и шел, пока не споткнулся об камень, и не упал лицом в реку, что едва ли касалась края берега — ибо силы извне тянули ее к себе, для какого-то, по-видимому, замысла, неизвестный никому и ничему…
      Упав в воду, она брызнула ему в лицо, словно дала шанс ему отойти от неподвластного забвения, оттого, что им управляло так быстро. Когда Цег встал, он посмотрел в воронку еще раз, и увидел, что радиус увеличился до двух, потом трех метрах, и разница величины была всего-то в какие-то считанные секунды. Он испугался и дал ходу назад, убегая от этого места, забыв с собой взять одиноко лежащую трость на песку. Но потом-то, когда его нога достигла порога леса, он нечаянно воздел глаза к небу, и увидал, что оно из ярости превратилось в темноту: аналогичный цвет его ботинок.
      Облака стали быстро блуждать по воздуху темно-серым цветом и шли, нет, бежали, нет, плыли в ту сторону, что вела к выходу из леса; туда же и двинулся на сей ситуацию неглупый Цег Киккент. Пока он бежал, но тут же запутался, а это произошло по причине, что так долго, до темна он в лесу никогда не задерживался, а тут — да. Из-за нестандартной видимости окружения и такого положения в до боли ужасном месте ему бежать было некуда. Если не бежать, то идти, а если же и не идти — то стоять; а уж если и стоять — то верная гибель обеспечена в уйме горячих эмоций страха и безнадежности, где только с величайшем страхом человек достигает того порога, где он начинает и ценить жизнь и бояться ее одновременно. Но, как говорят: движение — жизнь! Но обычно в такие моменты становится поздно. Пока Цег Киккент бежал по пути, что он не ведает в понимании, он вновь спотыкается, но в этот раз ударяется больнее, чем давеча на песку. Подняв голову, он посмотрел вперед. Когда хотел встать, он оказался в такой позе, будто решил отжиматься.
      Но в этот миг, в этот час, в этот период его страшной и нелепой жизни, происходит это…
      Вой неизведанности, вой отрешенности того, кто в понимании людей существовать не может, вдруг подало признаки жизни в этом старинном лесу, что был двадцать лет назад сгоревшим до последней ниточки корешка растения (но сейчас все вновь расцвело). Тогда-то и возвысился чуть ли не до неба страшный туман, загораживающий собой малейшую видимость.
      Этот вой был как вой сотки волков и был так громок, так ужасен, что прежде чем можно было избавиться от этого леса, имелась возможность раньше времени сойти с ума, прежде чем оно покажет свое существование в истинном облике, а не в том, какой ему придумали люди. Цег встал. Было темно и туманно. Пути назад — не было. Пути вперед — тоже. Пути куда-либо — отсутствовал; как и мысли, как и идеи всего наилучшего. Животный страх стал медленно расти в этой жалкой сущности, по именованию Цег Киккент. Страх человеческий отходил плавно на второй план, а на первом, как на стадии эмбриона у матери в утробе, стал расти с каждым разом. Дети растут до девяти месяцев, а этот страх, страх нечеловеческий, стал расти с каждой девятой секундой, а сердцебиение становилось учищенным до того, что нельзя было и придумать в этот момент, что же ему и надо, чтобы оно успокоилось, разве что только гибели; но к сожалению, не чьей-то, а лишь своей. По адским воплям неизведанного живого объекта было точно выведено определение и место его нахождения. Это было на юге. Рык был на расстоянии в ста метрах от места стоящего в животном страхе Цега Киккента. И пусть даже обзор его прекрасных голубых глаз загораживал свирепый и беспощадный туман, не вещающий милости для такого милого объекта, как человек, он продолжал сгущаться, пока ее сумрачная пленка не стала походить на что-то, что страшнее самой тьмы, — черного цвета. Какой же нужно обладать ненавистью к человеку, чтобы его ставить вот в такой тупик со всех сторон? Небо — черное, по сторонам — накипной туман, земля — твердая: могилу не выроешь в ней.
      Благо всему в лесу имелся огромный дуб, под корнями которого было ущелье, куда Цег и спрятался. Через минуту рык прекратился, и это только стало лишь дополнением к тому, чтобы эта тишина и неизведанность чего-то большего нагоняло больше страха и аутофобии. Цег Киккент сжался в комочек и весь трясся, пытаясь заткнусь уши, из которых текли тонкие струйки крови. Существо то имело такой звук, что прибор по измерению децибел зашкаливал бы на всю. А далее последовали какие-то шаги, чрезмерные, жесткие. По ту сторону дуба, что-то стало заискивать, рыться в земле. Чудовищный и неповторимый никаким животным рык и дыхание существа было до того внушающим, что ну никак нельзя было понять, кто это был…
      Цег перестал сжиматься. Он немного лишь повернулся и хотел было вслушаться, но и тут-то его психике не поздоровилось: он, кажется, понял, что это, неведомый людям обитатель, встал во весь свой рост и вытянулся вдоль толстенного дуба, и стало его разнюхивать, дышать на него так быстро и так страшно, что казалось, что существо это порой боится себя само… Вот до чего оно мерзкое и лохматое; вот до чего оно такое отчужденное…
      Огромное, так скажем, «животное» было черного цвета, брюхо было в темно-бардовой крови, лапы были на половину в шерсти, колючей шерсти, наполовину из отмерших человеческих тканей, таких как кожа; то, что представляло из себя голова — описать трудно… Это был мордой вдоль вытянутый череп, имеющий на половину голову что-то вроде бычьего и волчьего, а другая — бесчелюстная голова какого-то человека; лысая, уродливая и безглазая. Хвост чего-то огромного был сам огромный и если стоило им только размахнуть, то каждый, кто увидит его, или если оно кого-то увидит, непременно, как топором, убьет кого-нибудь им. Чудище, кажется, знало, где же находился этим моментом Цег Киккент и оно, кажется, стало стараться свалить своим весом старинный дуб. Но существо по разуму оказалось таким же глупым, как и сама жертва. Но оно бросило все.
      Оно тотчас удрало из этого места в какие-то глуби тумана, словно это белая пустая материя созывала к себе все, что хотела, даже не взирая на то, что в природе и существует такое нечто.
«Это ошибка природы… — думал, рыдая Цег Киккент. — Это ошибка… Такого же не должно быть на свете… Мама…»
      Но мамы рядом не было. В общем — существо удалилось. Потом же, когда Цег вышел в свет вновь, то увидел, что туман рассеялся, и что ночь теперь властвовала в этом лесу.
Цег шел вперед, робко, постоянно нервозно оглядываясь назад, жуя свои ногти, он часто всхлипывал, ожидая, что оно вернется…
Он был безмерно рад тому, что остался жив, и что существо про него забыло, но, как говорится: «Вспомнишь — оно и придет»… Оно и пришло к нему… Снова….
      Оборачиваясь назад, как в последний раз, он увидел, как на него мчится нечто здоровое, с размером бурового медведя, только чуть больше. Оно мчалось на него рыча, как нечто иное, что люди за всю историю своего бытия на Земле никогда и нигде не слышали — но Цег это услышал первым. Это своего рода вымыслом. Само существо. Сама и ситуация.
Когда оно уже приблизилось, то Цег вновь споткнулся об толстую ветку, что шла от поваленного старого дерева неестественным способом, а кто это сделал — прямо перед ним, то есть за его спиной. Он лежал на сырой земле, на которой были сотки маленьких веточек; под ним они хрустели. Он, Цег, хотел было обернулся, как вдруг сумел это сделать, а оно, его величество неопознанного и чего-то сверхъестественного, что может понять и осмыслить только человек со сверхсознанием, встало на дыбы перед ним, и вновь опустилось, и уставило свою безумно чудовищную, уродливую голову с огромными изорванными ушами к его лицу и стало нюхать своими здоровыми ноздрями, откуда же доносился смрад. Он повернул голову влево, зажмурился, но существо из-под горла вытащило костлявую, облитую кровью, руку и взяло его за лицо и хотело было повернуть к себе, чтобы тот, лежащий, узрел весь его, существа, ужас; чтобы он узрел своими глазами нечто неописуемое ни словом, ни письмом.
      Но где-то вдали, вдали леса, по ту сторону где и был тот самый водопад, что-то загорелось светло-желтое, а затем — белое. Это было, наверно, спасением, но торопиться так думать было нельзя…
Существо уставилось туда, где мельком горит свет, а Цег тотчас же сумел выкарабкаться, встать и убежать, бежать только к свету… По пути ему продумывалось, что он в коме, что он спит — ибо такого столь ужаса в реальной жизни нигде не испробуешь, нигде не прочувствуешь, как здесь, по его мыслям, отрешенном месте быта. Порою, когда Цег бежал изо всех сил к свету, он спотыкался неоднократно, но не оборачивался, ибо ему за это время страшно сводило шею и делать он ничего не мог. Когда до света осталось меньше пятидесяти метров, он упал, а оно его догнало и хотело было напасть, сожрать, уничтожить или помучить когтями — но Цега спало другое оно…
      Его в миг что-то вытолкнуло со скоростью света, и он тут же очутился на берегу, на том самом месте, возле реки, где воронки уже никакой не было. Он посмотрел туда, и не понял ничего, как это могло произойти. Воронка, кажется, служила своего рода порталом, чтобы оно, чудовищное оно, могло выйти в свет… Кажется сила мыслей людей, именно из-за большого скопления людей выработалась такая сила, как сила мысли, что все единым умом как-то удосужились пробудить из нерационального в рациональное.
      Цег Киккент, кажется, даже и не заметил свою неподвижно лежащую трость, но когда хотел прильнуть к ней обеими руками, на его правую руку ступил черный, заходящей за черную мантию оборванный сапог, будто он сохранил со Великой Отечественной войны.
Этот неопознанный господин в своей черной изуродованной годами мантии был сам чернее ночи, и появился словно в какой-то миг (когда Цег был тотчас на берегу, то никого здесь не видел); а его рост, что тянулся ввысь, что даже снизу не было видать, кто это, где скрывался на фоне звездного неба; но лишь малые очертания были заметны: над ним, там, в небе, небе звездном, висело полнолуние и оно взирали на их двоих, — разумных и безобидных, как видно, существ. Его голова была скрыта в каком-то изуродованном железном шлеме, будто с рыцарской эпохи — хотя этот странник и был, кажется, рыцарем, — выглядел он весьма деформированным и весь был в каких-то непонятных искривленных рожках, отверстия для глаз были какие-то кругляшки; туловище, руки-ноги, все, было одето в черную мантию; на руках серебряные цестусы, но на поясе нет ничего. И вот когда странник, что дышал через свой деформированный железный шлем дышал тяжело, словно задыхается в нем, не взирал на — как для него это низко бы не звучало — смертного, а лишь удалял свой взор туда, за деревья, покуда них, с той стороны, мчался тот, кто по праву и должен являться вымыслом. Быть вымыслом и существовать плотью как легендой, но ни плотью в реальном мире.
      Цег посмотрел на него, раскрыв рот — но этого высокого неопознанного типа он вовсе не боялся. Он знал, что нечто, сражающееся против такое же нечто, может быть твоим другом.
      Чудовище близилось к ним, и странник в шлеме протянул к тому свою тощую руку, поставив прямо ладонь, безмолвно говоря «остановись!», оно уже оказывается бегущим вдоль старых, с густой растительностью, деревьев. И тогда оно, что протянуло к тому руку, что-то брякнуло на то ли латыни, то ли каком-то другом языке «Subsistere!». И все. Деревья, вдоль которых бежало, сломя голову, чудище, пали на него. Сам же он будто и управлял природой и обладал каким-то даром Спасения, чтобы остановить чудовище и дать еще зрелому Цегу право на жизнь. И тогда Цег сначала исподлобья поглядел медленно на высоко стоящего господина; тот пока еще не отнимал свою ногу от его руки и продолжал смотреть вперед, наблюдая, как оно погибает и стонет…
      Река стала оживляться. В это мгновение Цег Киккент бросает свой недоумевающей и испуганный взгляд на цент реки, внутри которой неистово вновь образуется смертоносная воронка с расширяющимся с каждым мгновением радиусом. Высокий странник указывает своей тощей левой рукой на нее, в эту воронку, не отлепляя внимания от стонущего, легендой и людской веры ожившего существа. Цег раскрыл глаза по шире. И бешено дергал головой то на странника, что на него не обращал пока внимания, то на воронку и с ужасной болью не хотел принять мысль, что спасение — это прыгнуть в воронку…
      Но вот тогда высокий господин убирает свою ногу с руки смертного и хватает его за шиворот и откидывает куда-то в сторону, пока в тот момент чудище не накинулось на высокого господина, который стал топить существо в воде. Воронка тянула их к себе, а Цег лишь всматривался на то, как их поглощает бездна. И лишь с окончанием лунного света эти двое пропали. Воронка закрылась, и река вновь образовала свою плоскую поверхность. Луна куда-то тем временем отдалилась и скрылась за деревьями, куда уж взгляд смертного Цега точно не дотянется. Это одиночество для него было страшным. Во время боя страшных созданий были слышны вопли и стоны, будто они заранее издавали те звуки, которые встретят не то в параллельном, таким же ужасном мире, как в преисподнии или…
         Цег стоял на четвереньках, и смотрел лишь на свою трость, которая все же, абсолютно также лежит неподвижно. Когда он достигнул расстояния буквально метра от нее, по ту сторону деревьев, поваленных, послышался вой волков. Но потом, спустя несколько секунд, он нечаянно увидел, что луна вновь возвратилась к нему, и что она осветила тот отдаленный участок с поваленным деревьями. Цег Киккент увидел множество черных фигур, собакообразных, сидящих. Они смотрели все. Все смотри только на него. Кажется, это и были дети того, поверженного создания… Они начали движение, но не торопливое, словно хотели сначала запугать, а потом…
      Но луна уже встала где-то по центру звездного неба, словно мать-королева собрала с собою все армию своих звездных детей в защиту смертного, и пустила свет на Цега, который чуть прикрыл глаза, прикрывая их рукой. Отойдя в сторону, он увидел, как мутная вода стала блистать в лунном свете, и что сам песок стал сиять — Луна указывала смертному Цегу лунную дорожку, по которой и нужно было идти. Он тут же побежал в реку; когда достиг пояса — поплыл. Собакообразные создания уже достигли берега и, своим омерзительным воем и воплями каких-то неописуемых звуков стали из-за всех сил, будто отчаянно плыть за смертным. Пловец не взирал на них, а лишь плыл и плыл вперед… Вперед к водопаду…
     Существа эти были без шерсти, словно ее содрали с них, пока они были живые (но сейчас это больше были ожившие туши); твари были без глаз, но с огромными оттиснутыми челюстями, с кривыми зубами. Но некоторые наоборот же имели небольшие круглые глаза и утонченный вертикальный зрачок.
 Цег доплыл до водопада, но, обернувшись назад, видел, как буквально в пару метрах от него уже были эти омерзительные создания, которых не описал бы толком даже Стивен Кинг или тот же Лавкрафт. Он испугался. Течение понесло его в пропасть — и Цег Киккент пропал в пропасти. Он видел, как падает куда-то очень далеко. В настоящую бездну. Где глаз человеческий не видывал такую темень и такие ощущения, который же и приобрел себе несчастный паренек Цег Киккент. Существа за ним же почему-то не падали, они будто испарились, пропали без вести…

Ровно через неделю Цег Киккент был найден на другом краю деревни. Он лежал весь в крови, но не своей, съежившись, сося большой палец правой руки, смотря на то, как перед ним лежит тот самый изуродованный, деформированный шлем высокого, и темного, как ночь, господина. Рядом же лежал его цестус, который одевался сугубо на правую руку. Другою же рукой Цег Киккент гладил то этот шлем, то этот цестус, ощущая его прохладу и этот металл восхитительной формы. Нашли его тогда односельчане, который тут же вызвали шерифов. Был сам Цег Киккент возле другой реки, на берегу. Как оказался там этот шлеп и цестус — он не знал, уж тем более того, где и кто тот господин… Его спаситель…
Спустя какое-то время Цег был доставлен в участок. Прибыла туда к нему и его разъяренная пожилая мамаша, которая в слезах твердила вопросы «Где ты был?», а шерифы — «Что ты видел?», «Как все было?»
Но на все это он лишь им твердил «нет» и крепко жмурился, отказываясь отвечать на любые вопросы. Но лишь тогда, когда он перестал трястись, посмотрел на свою одежду (которая на тот момент была другая, чистая), потом же указал пальцем на тот деформированный шлем с цестусом, и лишь проговорил вполголоса следующее, именно так, что это его напугано больше всего; эти же слова он повторял до скончания своих дней…
— Лорд Сир-Ландер… Лорд Сир-Ландер… Лорд Сир-Ландер… Лорд Сир-Ландер…