Кровь для Вермахта Интервью

11 АПРЕЛЯ – МЕЖДУНАРОДНЫЙ ДЕНЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ УЗНИКОВ ФАШИСТСКИХ КОНЦЛАГЕРЕЙ

Из отчёта специальной комиссии 1945 года: «Среди освидетельствованных врачами освобожденных узников  Освенцима  имеется 180  детей , из них: в возрасте до 8 лет - 52 человека, от 8 до 15 - 128 человек. Все они в лагерь прибыли в течение второго полугодия 1944 (!!) года, т. е. находились в лагере от 3 до 6 месяцев. Все 180 детей были подвергнуты медицинскому освидетельствованию, которым установлено, что 72 ребенка больны лёгочно-железистым туберкулезом, 49 детей - алиментарной дистрофией (крайнее истощение) и т.д.»


ПУТЬ НА «ФАБРИКУ СМЕРТИ»

- Я прибыла в Освенцим 25 сентября 1942 года, мне было семь лет. - рассказывает Лидия Алексеевна Симакова-Уткина, с которой мы встретились прямо в кардиологическом отделении ГКБ 4 города Перми, где она частый «гость». – До этого нас больше года продержали в Минске, куда пригнали после неудачной попытки эвакуации из Брестской крепости, где служил мой отец. В гетто люди умирали постоянно. От голода, холода, издевательств полицаев. И все же я была с мамой. Мы слышали фронт и надеялись на спасение. А потом нас погнали на вокзал, набили в теплушки, заперли и не выпускали до самого Кракова.

Ехали мы бесконечно.  Больше стояли, чем ехали. Изредка нам заносили ведро воды или кидали кирпич-другой хлеба. В туалет ходили тут же, чуть сдвинув доски в углу вагона. Вши, чесотка, дизентерия – трупы из теплушек выбрасывали прямо на рельсы. Мама и тетя Фрося, с которой она подружилась в гетто (у неё был сын Стёпка, мой ровесник) велели нам мыть руки и ноги мочой, чтобы облегчить страдания. Поезд постоянно бомбили. Немцы рассыпались от вагонов, а мы оставались запертыми. Состав подбрасывало, выбивало с рельсов – значит, в какой-то вагон попала бомба. И опять маневрирование, перецепка вагонов, бесконечное стояние. Это было кошмарно, отвратительно, невыносимо, – всё, что нам пришлось перенести в том вагоне.


ПРИБЫТИЕ В АУШВИЦ

-Впечатление о Кракове?

- Повсюду автоматчики в касках с беснующимися овчарками на поводках. Дальше эти звери будут везде, вплоть до сторожевых вышек. Я по сей день ненавижу собак, их лай, их запах. Они напоминают Аушвиц.

- Прямо на перроне нас отобрали у мам. Мам куда-то увели, а нас, детей лет 6 – 11 лет, крепких на вид, закинули в грузовики и повезли. Я держала Стёпку за руку,  как учила меня мама, мне казалось, так я к ней буду ближе. Помню, как проезжали ворота с надписью  «Arbeit macht Frei» («Труд освобождает»), помню огромные территории, разделённые на сектора, длинные бараки, колючую проволоку и вышки….

В детский сектор мы приехали в ранних сумерках. Здесь нас встретили «воспитательницы»: серая форма, пилотки со свастикой, портупея. В руках хлысты. Нас завели в какое-то здание, где велели всё с себя снять и обрили. После чего погнали по пять-шесть человек «мыться». Мойка, это огромный круг и два солдата в противогазах со шлангами в руках. Мы залезли на круг, и он начал медленно вращаться. Солдаты направили на нас шланги, мы тут же стали прятать лица: мы задыхались, тело щипало – из шлангов била едкая смесь. Круг развернулся, и открылась другая дверь. Я заметила,  что вошло нас пятеро, а вышло трое. С другими группами происходило тоже. Кто-то рассказал, что тех детей, кто не выдерживал, просто смывали в сточную яму, для чего круг слегка наклоняли при помощи рычага.


КРОВЬ ЭТО ЖИЗНЬ

-  После санобработки нам выдали одинакового размера полосатую робу и деревянные колодки – «шуги». На руки набили номера, мой был - NR 043885. Затем у каждого взяли кровь для анализов и определение группы. У нас со Стёпкой оказалась четвёртая группа крови. Её брали по большей части «на усушку» или из-за плазмы. Самая страшная участь ждала  детей с первой группой – она подходила ко всем другим. Эти дети просто не успели восстанавливаться – столько крови у них брали. Хватало их всего на несколько дней. Дальше – газовая камера. Но это, конечно, мы узнали не сразу. Равно как и то, что теперь наша кровь ценится дороже нашей жизни, ведь речь идёт о спасении солдат Вермахта. А тогда, проведя с нами все процедуры, нас погнали в  барак.

-  Как выглядел барак? Чем вас кормили?

- Он был двухэтажный, с кирпичными стенами, внутри двух-ярусные деревянные нары. На нарах: матрасы, подушки (набитые соломой), и тонкие чёрные одеяла. Все же нас старались содержать в относительной чистоте. Перед сном дали по варёной свекле и кружке противного, но сладкого питья – для крови.

Спали по двое. Я со Стёпкой, держа его за руку. Подъём на рассвете: крик и удары хлыстами. Особенно зверствовала одна немка. В её руке хлыст издавал какой-то особенный, непередаваемо ужасный звук. Если кто-то не поднимался, его били, если и на это не реагировал, его просто вытаскивали из барака, больше он не возвращался. Барак пополнялся каждые два-три дня.
   
Построение на плацу. Кто неважно выглядел, того выводили из строя и уводили.  Навсегда. Затем нас группами заводили в барак с красным крестом. Там, в огромной комнате забирали кровь. На выходе заставляли выпивать по кружке всё того же противного, сладкого пойла. Ужасно кружилась голова, но не дай бог упасть - конец.

Забор крови происходил не каждый день: сегодня, например, сдавала кровь одна группа, завтра другая, послезавтра третья. Эти два дня мы проводили за работой. Все, конечно, рвались на переборку овощей, там была возможность набить желудок. Но не дай бог тебя за этим заметят. «Воспитательницы» не знали чувств. Хотя одна из них – болгарка - по сравнению с другими, была очень доброй. Она могла принести в барак добавочной брюквы или не «заметить» чего-то, за что немка исхлестала бы в кровь. 


ПРОЩАНИЕ СО СТЁПКОЙ

- Это случилось на плацу. «Воспитательница» показала на Стёпку хлыстом и велела отойти в сторону, «к доктору». Но мы уже знали, что  «доктор» не лечит. Он либо оставляет детей на опыты, либо берёт спинной мозг и отправляет в газовую камеру. Газовая камера была видна от барака – с виду обычный вагон на рельсах. Детей загоняли или просто забрасывали в него, затем двери наглухо закрывались, и внутрь закачивался газ. Затем вагон откатывали к крематорию, где тела отправляли в печи. И Стёпка это тоже знал, а потому отказывался идти, плача и изо всех сил цепляясь за мою робу. Конечно, его оторвали и увели. Спустя некоторое время, мне всё же удалось его увидеть. Он выглядел ужасно. Я трепала его за рукав, объясняла, кто я, вспоминала мам, но он только мотал головой и плакал. Потом мне сказали, что Стёпка умер.

-Как вы думаете, почему именно вы выжили? В докладе от 1945 года, написано, что выжившие дети Освенцима попали в лагерь во второй половине 1944 года. Про 1942 год я не нашла ничего.
 
-  Я думала об этом. Возможно - Ангел Хранитель, материнские молитвы… Я единственный ребёнок в семье, мой отец – потомственный военный, мечтал о сыне и воспитывал меня соответствующе. Мать – преподаватель немецкого языка, со мною занималась. В этом плане, мне было легче, чем другим детям. Я сознательно старалась ни с кем не сближаться, ни к кому не привыкать. Подумайте сами: сегодня и завтра с тобой спит один ребёнок, а на третий день уже другой. Куда делся первый? Не думать. Поэтому в Освенциме я думала только о том, чтобы выжить. Утром проснулась? Хорошо. Следующий шаг – пережить плац, выглядеть бодрой, когда ноги отказывают. Дети умирали постоянно, в любую минуту, по разным причинам. Со временем чувство опасности, животного страха не исчезает, нет, - к нему привыкаешь. Если ты не сумеешь этого сделать – ты погиб. Если кто-нибудь из новичков начинал плакать, мы зажимали ему рот, чтобы не услышала «воспитательница». Объясняли, чем это может закончиться. Да, мы делали из каких-то палочек, кусочков материи себе игрушки. Но вот хлопнула дверь, и мы уже затаились по углам: воспитательница не в духе, это опасно.

-Вы видели сны?

- Не помню. Аушвиц - долгий-долгий ад. Один огромный кошмарный сон.


ОСВОБОЖДЕНИЕ

- Но ведь он закончился? Что вы почувствовали, когда вас освободили?

- Январь 1945 года. Однажды утром мы проснулись от нереальной тишины: ни лая собак, ни лающей речи. К нам никто не пришел. И днём не пришел. Это было страшно. Так же как когда нас внезапно переводили из барака в барак: вдруг вместо барака мы окажемся в газовой камере?

Сутки или больше мы сидели и слушали эту тишину. Потом раздалось множество шагов, дверь распахнулась, на пороге возникли женщины в советской форме. Их лица были напряжены – очевидно, они боялись того, что могли увидеть внутри (позже нам сказали, что несколько браков были уничтожены перед самым уходом немцев).

Затем мы шли сквозь строй русских солдат. Вдруг откуда-то выскочила женщина и, рыдая, схватила одного из нас. Тут уже все зарыдали, дали волю чувствам. Не знаю, что чувствовала я.  Мне было 10 лет, из них четыре года я провела в кошмаре. 

Какое-то время мы оставались в лагере, но уже в других бараках. Затем, через Краков, нас отправили в Россию, в город Клин. Там меня нашёл отец. Из Освенцима я выехала с туберкулезом лёгких и кишечника, а в Клину заболела тифом. Я долго-долго лечилась, но по-настоящему ожила только после перевода отца в город Чёрмоз, близ Перми. Тогда там жили эвакуированные петербуржцы. Причём, это были какие-то невероятно интеллигентные, особенные люди из мира прекрасного, они буквально вдохнули в меня желание жить. Они, и невероятная, богатая природа вокруг. Мама моя не вернулась в Россию. Я встретилась с ней только в 1994 году.
Ольга Волгина.
Фото автора