Моё открытие русских-3. Опыт иллюстрации отечестве

                «КТО  ПОЙМАЕТ  ГОТФА?!»

   
                Полюбив выражения типа -1,
                которые отвергали прошлое,
                мы обретаем свободу от вещей.
                Велимир Хлебников.
               
       
                I

      Блистательнейшая из Империй планеты прогибалась под сладкой тяжестью собственной роскоши и мощи.
      Она была похожа на прекрасную гетеру, вдруг обрюхатевшую в самый неподходящий момент. Воистину на пике всеобщей востребованности, когда к ней жадно тянулись алчущие руки, губы и фаллосы всей ойкумены.
      Или – нет, пожалеем мать-корову: Империя была подобна роскошной смоковнице, обременённой перезревшими плодами, гнущейся под их приторной тяжестью, пылящей спорами избыточной культуры.
      Велисарий попытался было капризно отодвинуть от себя всплывшую в памяти строку. Но, подумав, снисходительно разрешил ей повториться, безэмоционально и молча:  «Сулла – смоквы плод багровый, чуть присыпанный мукой…»
      О бедная моя голова, переполненная культурными ценностями, ставшими общечеловеческими! Я уже никогда не обрету свободу ни от них, ни от вещей, мне в изобилии таком  совершенно излишних. Но слава богам,- ах, да: теперь уже одному Богу,-  что я грек, и, стало быть, у меня никогда не возникает варварской мысли отвергать своё необъятное прошлое.
      Да, были мы и такими, и иными. Чему только мы не поклонялись! Во что только мы не верили!  Но это были мы – греки, главные дети человечества. Которые поломали, конечно, множество игрушек. Зато всё,  к чему прикасались, становилось новой прекрасной игрушкой. Для нас и для всей планеты.
      Какое всё-таки счастье, что мы – греки!
      Велисарий снисходительно улыбнулся себе и миру. Прожив уже весьма долгую жизнь, он сделал главный вывод:  ничто нельзя принимать слишком серьёзно. 
      Люди всего лишь люди. Каждый конечен в возможностях, но бесконечен в желаниях. Стоит  принять это как аксиому – и всё становится на свои места.
     Сказанное, кстати, относится и к любому народу в целом. Однако, как и в первом случае, каждый старается убедить себя и всех, что он суть исключение.
     А исключение – лишь мы: греки!  Велисарий усмехнулся  тривиальности хода
 своих мыслей, но менять его не стал. Главно — думать. А как — это вторично.   
     Господи, зачем так всё сложно в мире Твоём ?
     И как ты ускользающе тонка, мера мудрости…
     И как легко заблудиться даже якобы  гордо идущему впереди…      
     Главное я  в своей жизни уже сделал. И хорошее, и очень плохое.
     А как вы хотите: быть Мечом величайшей Империи и не запачкаться о кровь её
 врагов?  Такого не бывает.  Всё помню:  триумфы в Месопотамии, в Северной
Африке, в Италии. Привет тебе, Фравий Аниций! Да, мы с тобой уже старики. Дай
нам, Новый Бог, покинуть эту планету вместе. Но не забываю и грандиозную
резню в  константинопольском цирке. Удержать от  поножовщины солдат, которым
дали тройную порцию вину, - для этого, увы, нужна ещё одна армия.
     Кровь лилась рекой, чего уж!
     А вы не бунтуйте против Империи, вас кормящей…    
     Да-да, я уже стар. И оттого не столько живу, сколько наблюдаю.
     Пытаюсь понять: на какую же планету занесла меня судьба?
     Я стал некоей самодостаточной величиной, которой в принципе больше ничего не нужно. Между нами – даже побед. Сколько можно побеждать ? И если сегодня я в некотором смысле озабочен, то, поверьте мне, весьма чуждому рисовки, скорее не как полководец, а как софист, решающий сложную логическую задачу…
     Мы, византийцы, явно перегнули с накоплением всяческих ценностей. Особенно культурных.
     Это опасно!
     Если у общества нет настоящих материальных проблем, то именно беспроблемность становится не просто главной, а очень грозной проблемой, способной в перспективе разрушить сами Устои.
     Где ты, старый друг Прокопий, собеседник мой терпеливый? Прав Искандер Двурогий: какой смысл не только побеждать, но и красиво формулировать, если рядом нет летописца!
    Увы, Кесариец,  нас разлучило то, против чего все бессильны: нас разлучила старость.
    Но сформулировал я, согласись, недурно.
    Да, мы создали могущественное государство. Однако главный механизм его развития, пройдя некую высшую критическую точку, стал механизмом разрушения этой державы-смоковницы, перенасыщенной плодами. Они ломают ветви. Они рушат Древо!
    Именно это - предмет моей грусти и моих забот?
    Давай честно: это предмет моих размышлений, ибо время эмоций я уже пережил…
    Как недальновидны люди. И греки здесь не исключение! Ведь в нашей истории была не только Спарта: был и Сибарис. Жители которого считали, что спартанцы идут в бой с песнями лишь потому, что их мирная жизнь невыносима. Неужели невозможно было предугадать, что ждёт Империю, превратись она в гигантский Сибарис?  Византия стала державой-тортом! От которого все  хотят оторвать кусок пожирнее…
     От таких мыслей у Велисария опускались руки с тонкими пальцами скорее музыканта, чем воина. Руки, унизанные, будто берег чайками, тяжелыми перстнями, уже как бы не имевшими цены. Поскольку, помимо золота и сказочной красоты камней,  вобрали в себя ещё и художественный гений лучших ювелиров мира.
     Он усмехнулся, рассматривая свои руки, явно подошедшие к порогу старости.
     «Вот и я стал любить роскошь, - иронически вздохнул полководец.- Друг Прокопий, спроси меня: «Зачем?» Скажи мне на высокой латыни:  «Врач, исцелись сам!» И я тебе ничего не смогу ответить, милый мой Кесариец. В жизни людей масса всякой бессмысленности. Вроде этих моих колец…»
      О, всё стало в тебе проблемой, Империя великая!
      Вернее – поводом для дискуссий. Даже предстоящий штурм ничтожного готфского Авксима. Города-сарая! Возле которого огромная византийская армия лениво полулежит уже бессчётное число совершенно бездарно потерянных в бездействии, в обжорстве и пьянстве дней.
      Как поднять отягощённого гуманитарными правами  византийца в элементарную атаку?  То бишь, поднять, конечно, можно: у сложнейшей государственной машины для этого есть соответствующие рычаги.
      Но разве я похож на смоквы плод багровый, чуть присыпанный мукой?
      А ведь были времена, когда и я, и те, кто со мной,- молодые, мускулистые,-  рвались в бой, воспламеняемые даже не блеском чужого золота или прелестями непричёсанной девки иного рода-племени, - хотя ничто скотское, конечно, и нам было не чуждо, - но лишь звуками боевой песни и чувством локтя товарища по легиону.
      Ты прав, друг Прокопий, уставший бродить со мной на склоне лет по белу свету:  у всякого народа, как и у каждого отдельного человека, бывают юность и зрелость . Неужели нас ждёт -  бесконечная старость? 
      О боги…
      Всё-всё стало в родном отечестве поводом для дискуссий!
      «Меня не железкой учили махать: я профессиональный огнемётчик. Протестую против нарушения пункта «г» 1124-й статьи полевого устава Империи о необходимости использовать воина отечества по его основной армейской специальности! Мы не стадо варваров:  мы – греки.»
      Это верно. Мы даже не римляне. Они избрали совсем иной путь к национальной старости, сделав своих граждан, три века подряд жравших бесплатную свинину и пивших полубесплатное вино,  лениво-агрессивными зрителями и паразитами. Мы же погрязли в дискуссиях.
      «Какой ещё готф? Я из инженерных войск!»
      «Моё дело обеспечивать чёткую работу механизмов:  я стенобойщик!»
      « А у меня, согласно пункту «е» статьи «О духовном развитии воина Империи», сегодня вообще – творческий день. И я буду писать стихи! Хотя не хочу их писать и не умею. Но это моё гражданское право, которое защитит меня от принуждения марать руки о какого-то  звероподобного готфа!»
      М-да, творческий день у кавалериста – это мы, Юстиниан, пожалуй, с тобой перегнули. Даже если кавалерист суть гражданин  самого цивилизованного в мире государства – Византии Блистательной.
      Но что теперь? Дело сделано…
      Вчера третий пехотный легион вообще не вышел на плац.
      Друг Прокопий, ты журишь в своём письме какого-то захолустного Селевка? Полноте:  его отряд по твоим описаниям всё же больше похож на боевую единицу регулярного войска, чем наши «забастовщики».
      Интендантская служба завезла, видите ли, не тот сорт оливкового масла. И солдаты, не выходя из палаток, орут прямо сквозь сетчатые окна-накомарники: «Мы будем жаловаться! Почему ленивые свиньи из подотдела оперативного снабжения нарушают третье примечание к 1962-й статье? Перед штурмом положено ОМ-1, а не ОМ-3:  им просто невозможно нормально растереться. Мы будем жаловаться в канцелярию Императора !»
      Велисарий иронически-осторожно покачал сложным париком. Над которым, дабы скрыть унизительную старческую плешь главнокомандующего армии Византии ( кто пойдёт умирать, намазавшись ненавистным  ОМ-3 да ещё за лысого?),  колдовали сегодня всё утро два искуснейших  цирюльника из  Эритреи.
      «Перед штурмом».
      Красиво звучит!
      Было бы что штурмовать…
      Ты пишешь, Прокопий, что Селевк, лично мне неведомый, недопустимо для греческого военачальника оварварился в провинциальной глуши. Может быть.  Но он защищал родные города! Разве это не достойная цель, которая стоит и языка понравившегося тебе антского кифариста, и коварства ночной вылазки, за которую ты критикуешь сохага с сияющих общегуманистических высот?
      Нет, друг мой софист: я понимаю Селевка. Как, кстати, ты понял и простил когда-то меня за большую кровь «Ники», пролитую в константинопольском цирке. Была цель, Прокопий.  Была цель!
      А какова она у нас под Авксимом?
      Лафа тому Селевку: его может занести на страницы мировой Истории лишь случайным ветром. Или твоим великим, но иногда слишком эмоциональным пером. А мы с тобой уже там, Прокопий.  И у меня нет желания прослыть в глазах досужих потомков, которые и так Цирк мне не простят, ещё и  сатрапом, нарушающим гражданские права великого народа во имя осады какого-то убогого варварского городишки.
      Ты понял моё душевное состояние, Кесариец?
      Я  - седогривый лев, которого обстоятельства вынуждают охотиться за мышью!
      Велисарий прошёлся длинными белыми пальцами по волнам роскошного парика. Да, бездействовать нельзя. Прослыть вторым Кунктатором – такая перспектива не вдохновляет…
      Меж тем пресловутого готфского  языка так и не поймали.
      И пойди проверь: есть ли в том убогом Авксиме  тайный ход с восточной стороны, сведения о котором пока противоречивы и косвенны. И пойди докажи потомкам, что тысячи греческих смертей при штурме никому не нужного скопища варварских жилищ были не следствием твоей грубейшей ошибки как полководца!
      Вот вопрос вопросов, друг Прокопий…
      О боги, кто же поймает готфа?


 

                II

       Они лежали под ильмом на шкуре давным-давно убитого им волка.
       Шкура была старая. Но по-прежнему умела бережно хранить тепло. И не потеряла живой звериной мягкости, о которую почему-то хотелось виновато потереться щекой.
       Она была их домом, эта волчья шкура.
       В холод, обняв друга друга покрепче, они ею согревались. В дождь подставляли небу блестящий испод – получалась крыша, вода от которой стремительно отскакивала в разные стороны.
       Волк, когда-то носивший эту шкуру, был хитёр, огромен и сед. Воистину это был князь-волк!
       Когда он притащил его на своих юных плечах в родную слободу, это стало мгновенным пропуском в желанный и суровый мир взрослых мужчин. В мир охотников и воинов.      
       А ильм был раскидист и кряжист. У комля – в три обхвата! Настоящее капище зелёное. Если бы он, конечно, был не антом, а викингом длинномечным.
       Но он не очень во всё это верил. Даже в своё родное, не говоря уже о соседском. Поэтому  иногда посмеивался над знакомыми варягами, которыми молились перед боем ильмам, считая их священными деревами воинов вечно сурового Севера.

       Улоф -
       Олух:
       Стоит на карачках
       Под карагачем!
       Помолился на вяз –
       Уже кунинг, уже князь:
       Бересту -
       Верит!
      
       Молодые варяги на шуточки не обижались. А со старыми он и не шутил. Молитвы и всё, что с ними связано, занимали в жизни идущих по миру северных воинов немного места.
       Столько же, сколько и в его жизни.
               
       Перун кифару дал и меч.
       И голову врага, что с плеч
       Обязан я мечом снести,
       Коль попадётся на пути.         

       Вот и вся наша молитва, - усмехнулся он, по сторонам глазами покашивая: нет ли волхвов, родных и кудлатых? Хотя откуда им здесь быть, на земле чужой. Вздохнул: где ты сейчас, дружбан мой главный, оставшийся лишь в сердце да в этих вот краесогласиях, тобой  когда-то сочинённых? И сам себе ответил: ясно где – там, на небесах, в Перуновой дружине. Где же ещё…
       Она спала безмятежно. Даже дыхания, когда к лицу её наклонился, не было слышно. Так можно спать только на шкуре волка под ильмом. Только после жарких объятий. Только в юности.
       То есть здесь и сейчас.
       Чуть заметно улыбаясь и сам улыбки своей не замечая, он стал разглядывать её лицо и обнажённую грудь, которую она, заснув мгновенно, даже не успела прикрыть.
       «Красивая!- думал он, веля своим рукам к ней даже не прикасаться.- У меня брови абы как растут, а у неё почему-то тонкими стрелочками. Ишь ты: как крылышко у  касаточки! Надо же. А зачем так – не понятно… А губы? Свои – ну их: не интересно. У неё – как та вишня спелая!  Ну, ниже лучше не глядеть: опять будить придётся…  Пусть спит! Я и так на ней, как тот скиф на коне: пешком ходить разучился…»
       Он бережно прикрыл её обнажённую грудь краем волчьей шкуры. Лицо же продолжал рассматривать с любопытством и благодарным  удивлением.
       Весна.
       Под ильмом довольно прохладно. А щеки у неё и во сне пылают.
       Это понятно: ещё не успела остыть от его объятий.
       Интересно, что ей сейчас снится? Наверно, дом. Ему, кроме далёкого-далёкого дома, так ни разу за все годы их затянувшегося путешествия по молодой ещё Европе ничего и не приснилось.
       Гигантский ильм, словно вышавнув из леса, кряжисто и вольно стоял на взгорке.
       Точно князь-дерево! Права жить под которым он с трудом добился у византийских начальников.
       Их костерок догорал.
       Последние куски мяса, шкворча, дожаривались на вертеле.
       Он никогда не брал мясо в продовольственной палатке греков. Они выдавали его с  продуктовых складов огромными кусками и тушами, на которых ещё чувствовались следы льда. Но ему,- а особенно ей,- всё равно казалось, что от такого мяса несёт мертвечиной.
       Поэтому охотились сами: она умела и выслеживать, и загонять. Да и нельзя её было оставлять одну у ильма, в двух сотнях шагов от лагеря, полного солдатни чуть ли не со всего мира.
       Местные леса по сравнению с их родными, конечно, жидковаты. Но дичина есть.
       Сегодня убили лань…
       Его глаза вновь стали путешествовать по её спящему лицу. И он не мешал им это делать. Блуждающая улыбка опять сама собой появилась на его губах, чётко очерченных губах воина.
       Для чего у неё такие длинные и тёмные ресницы? От них даже тень! Причём, у него выгорают и становятся почти как у Рыжего-Дай-Воды. У неё – нет. Хотя уже не первый год идут они и бегут с ней по разным странам и никогда не прячутся от солнца.
       «Надо же как они чудно устроены – девки!- улыбаясь, он буквально не отрывал глаз от её лица.- Всё у них не так, как у нас, мужиков: всё, чтобы охота  была смотреть и смотреть! А для чего? Ну, это понятно…»
       Огромная византийская армия уже третий месяц валяла здесь дурака.
       Не поймёшь, война это или так себе – развлечение. Платили как за войну. А тысячи молодых мужиков целыми днями валялись в палатках или устраивали всякие состязания, чтобы вконец не одуреть от безделья.
       Чего только не придумывали!
       Метали копья. Стреляли из луков. Бегали, пока кто упадёт. Соревновались в солдатской харчевне и в солдатском борделе на выносливость: кто больше выпьет, сожрёт, перетрахает.
       За минувшие полторы тысячи лет, - это уже автор, - человечество так ничего нового и не придумало.
       Когда дело доходило до голых кулаков,  лучше всех бился рыжий, как огонь, агнянин. На его счету было уже пять сломанных носов. А сколько ломали его собственный, он не считал, всякий раз с рёвом и хрустом ставя его на место. Среди наёмников агнянин лишь один представлял здесь свой далёкий, почти никому не известный народ, живущий, с его слов, в окружении огромной воды.
       Как очутился под Авксимом, уже и не помнит.
       Агнянин был высок, складен и длиннорук. Самой длинной среди солдат-наёмников была у него и кличка: Рыжий-Дай-Воды. Потому что как только византийская армия подходила к реке или озеру, агнянин тут же в них бросался и начинал плавать жадно, как рыба.
       Хрипло оря  при этом на всех доступных ему речениях: «Вода! Вода! Вода!»
       В различных командных игрищах, нередко переходящих в жесткие потасовки, - то есть там, где нужно было действовать сомкнутым строем,- обычно побеждали германцы или варяги. Их среди наёмников,- и правда, сбежавшихся на заработки едва не со всего мира, -  было в византийской армии больше всего.
      А вот когда доходило до борьбы один на один, обычно участвовал и он.
      - Эй, собор? – кричали со всех сторон, но пуще именно наёмники.- Ты опять на ней?!
      - Сажай свою глазастую на ильм, чтобы галлы не достали, и иди бороться!
      - Мы тебя против грека выдвигаем!
      - Схватишься с самим Селевком, ант?!
      С самим Селевком? Можно, конечно.
      Везёт ему в последнее время на это имя. Впрочем, у греков чуть ли не каждый третий – Селевк. Ясно, что против него выйдет не сохаг припонтийский, а молодой боец из штурмового батальона.
      Борец этот боец – просто классный!
      Он всегда с любопытство и уважением, переходящим в зависть, смотрел за всеми его схватками. Из которых красивый белокурый Селевк неизменно выходил победителем.
      О, бороться греки умеют! Они сделали из этого вида состязаний науку и искусство одновременно. В которых равных им практически не было.
      Понятно, что всем было захватывающе интересно, чем закончится поединок между одним из лучших атлетов византийской армии и наёмником-антом. Жилистым, плечавым, неутомимым. Который недавно показал ещё и свою силу, трижды пронеся на плечах  вокруг своей палатки вьючного армейского осла. Под дружный гогот всех, кто это странное действо видел.
     Таковым было издевательски-шуточное условие командира наёмников. Который на его просьбу жить с подругой до начала штурма Авксима не в душной палатке под любопытными глазами и ушами озабоченной солдатни,- нет-нет, бардельных гетер всем хватало, но разве это то?-,  а на вольной природе под ильмом, сказал во всеуслышание так : «Пронесёшь на себе осла вокруг палатки – живи хоть на ильме!»   
     Пришлось нести. Для куража три раза…
     И вот – час борьбы.
     Греки, понятно, болели за Селевка. Златокудрого, сложенного, как Аполлон. Блестевшего оливковым маслом вожделенной марки ОМ-1, которым борца щедро натёрли перед схваткой.
     Наёмники,-  германцы, венеды, варяги, галлы и агнянин Рыжий-Дай-Воды, - исключительно за него: за анта, под ильмом с подругой живущего, осла носящего.
     И они – вышли.
     И схватились!
     И вскоре ему стало ясно, что положить Селевка на лопатки не удастся.
     Грек выскальзывал из его лап как рыба. Он вытекал из его рук как вода. И дело не только в прекрасном масле марки ОМ-1. Ему, кстати, тоже предлагали натереться, но он отмахнулся. Дело в том, что науку борьбы Селевк уже постиг, а он лишь начал этот путь, наблюдая за его поединками.
     В первые же минуты греческий атлет дважды бросил его на землю. Это ведь была простая армейская схватка, без всяких ковров и почти без правил.
     Он вскакивал мгновенно. Он бился, как лев на арене царьградского цирка! Тем более, что знал:  она смотрит сейчас на него с ветвей могучего ильма. Весь лагерь оттуда -  как на ладони.
      Но Селевк всё-таки припечатал его к жесткому грунту плаца.
      Рёв поднялся страшный. Византийцы ликовали. Всё было похоже на их безоговорочный триумф.
     Однако встал с земли именно он - ант. А Селевк продолжал лежать, не отрывая от земли лица, искажённого, видимо, очень сильной болью. «Вставай!»- кричали греки. А  тот лежал и лежал.
     Ещё когда они были там, внизу и в пыли, сжимая друг друга в железных борцовских объятиях, он слышал, как что-то затрещало. Оказывается, это трещали, ломаясь будто солома,  рёбра Селевка.
     Всё обошлось!
     Доктора у греков очень хорошие.
     Через месяц Селевк выздоровел.
     Да, борьбе надо учиться и учиться! Это вам не ослов вокруг палатки на себе носить…
     Он смотрел на её лицо и улыбался. И думал: «Не понятно, как всё-таки они устроены, девки. Разве я , как Селевка, её сжимал? Куда с кушем! Но она ни разу даже «ой» не сказала. Только сильнее пылали щёки!»
     Костёр угасал.
     Византийский лагерь,  в двухстах саженях  и чуть ниже ильма, был видел будто на ладони. Он словно вымер. Греки закрылись в палатках, протестуя против нарушения их бесчисленных прав жирным и ненавистным во все века руководством. Наёмники, получив жалованье, разбрелись кто куда. На короткий отпуск перед штурмом Авксима. Германцы, как всегда, ушли строем:  понесли заработанное в недалёкие отсюда селища свои. Галлы, тоже как всегда, разбежались по округе скупать нетронутых девок: гетеры из солдатского барделя им уже надоели. Агнянин Рыжий-Дай-Воды сколотил плот, заякорился посредине озерка, что недалеко от лагеря, и пил там в рыжем своём одиночестве, время от времени хрипло выкрикивая тосты за свою далёкую и почти никому не ведомую Британию, будущую владычицу морей.
     По лагерю, - и это тоже отсюда было прекрасно видно,- в большой палатке Малого Совета прошла группа ярко одетых, непомерно толстых людей. Он догадался: наверно, греческие начальники пошли совещаться, когда же наконец штурмовать Авксим. Или вовсе отказаться от этой затеи…
     На своё жалованье они набрали вчера целую торбу зелёных бус. Чувствуя скорое возвращение домой, она попросила его это сделать: будет дарить сёстрам и подругам.
     На вино в этот раз осталось мало. И оно уже закончилось. Он хмыкнул: прошлый раз было много – всё равно не хватило. Очень уж оно питучее да сладкое, это греческое винцо…
     Ресницы у неё дрогнули. Она просыпалась.
     Он осторожно отстранился, чтобы не видела, как он за ней наблюдал.
     Тёплая синева из-под ресниц словно брызнула.
     Глаза у большинства антских женщин были пока ещё по-дунайски карие. Массово заголубеют они лишь после того, как наша кровь сольётся с кровью варягов. Но Север  постепенно делал своё дело: у неё уже глаза были синие, как ильменская вода. И это нравилось ему, тёмноглазому, несказанно.
     - Я тебя люблю, - сказала она.
     - И я…
     - Что – и ты? Жалко, что ли, сказать?
     - Люблю.
     Она улыбнулась задумчиво.
     - Мне сон снился. И это был не дом…
     - Как – не дом?- удивился он, сдерживая в себе желание отбросить полог волчьей шкуры с её груди.
     Она прерывисто вздохнула. Видимо, думая о своём сне.
     - Будто я сплю и чувствую, как ты на меня смотришь. Но глаз не хочется открывать.
     - Потому что я тобой любуюсь?
     - Да…- призналась она почему-то виновато.
     И он признался:
     - А так и было.
     Она благодарно погладила его ладонью по щеке. Но губы её вдруг дрогнули, как от подступивших слёз.
     - Но потом…
     - Что – потом?
     - Потом я увидела, что мы с тобой летим. Высоко-высоко!  И мы уже больше с тобой не люди, а птицы поднебесные: мы с тобой -  журавли…
     Глаза её наполнились синими слезами. Она обняла его, будто боясь, что сон сейчас сбудется.
     Он откинул полог волчьей шкуры, которой сам прикрыл её зацелованную грудь.
     - Да ладно, - сказал, утопая в ней глазами,- журавли так журавли. Лишь бы вместе!
    
               
                III

   
      Промаявшись общегреческими мыслями весь полуденный отдых, Велисарий собрал-таки после его полудремотного окончания Малый Военный Совет.
      Сказал, пряча в глубине души уверенность в бессмысленности конечной цели происходящего,  с этакой якобы озабоченностью и даже c очень большой досадой:
      - Господа коллеги, нужен «язык». Причём – срочно! Кто же поймает готфа? Я имею в виду, разумеется, не присутствующих,- что вы, что вы!-, а возглавляемые вами службы.
      В задних рядах послышалось ироническое:
      - Спасибо…
      Дальнейшее молчание было воистину избыточно красноречивым. Это был настоящий пир молчания! Который ярче любых слов. Велисарий его ожидал и ему не удивился. Он отлично знал людей. Тем более – своих подчинённых. Для него не было секретом, о чем они  сейчас молчат. Или шепчутся.
      О нём, конечно.
      Чего-де  это старая перечница так упорно демонстрирует свою доброжелательность, переходящую в человеколюбие? Понятно:  готовится предстать перед худым Богом, придуманным для нас хитрыми израильтянами,- и хочет нарастить сумму своих добродетелей!  Дабы перевесила кровь дуроломов из
«Ники», которой  он залил константинопольский цирк? Что-то в этом роде…
      Пусть шепчутся,- не обижался на коллег Велисарий, в последние два года, и правда, почувствовавший стремительно приближающуюся старость.- Люди есть люди. Да и так  ли уж они не правы?
      Наконец, с нескрываемой обидой пожав полными плечами, слово взял начальник общеинженерных
войск. Тоже, кстати, регулярно пользовавшийся правом творческого дня:  в свободное от служебных тягот время он исследовал особенности кифарных лаков привизантийских варваров. Что на официальном
уровне не просто разрешалось, но и всемерно приветствовалось руководством  как одно из действенных средств повышения уровня духовной культуры византийского воина.
      - Я не пойму: что за идиотские взгляды в мою сторону?- дрожа губами и чуть не плача от обиды, возмущенно спросил зал впечатлительный и полный начальник инженерных войск.- Да, сведения  о возможном подземном ходе Авксима функционально нужны в первую очередь нам, дабы определить
оптимум штурмовой техники. Но почему, -  «Кви нигрум ин кандида вергунт?», ах, да, пардон: «Кто
черное превращает в белое?»-, инжереный начальник всегда тут же переводил с латыни, считая
своих коллег невеждами,- и ловить какого-то грязного варвара должны мы – люди со специальным
высшим образованием!? «Эст модус и ребус» («Есть же мера в вещах»), уважаемые мои: мы просто
не знаем, как это делается технически – «поймать готфа». Как не ведает кифарный лак, чем натирается, извините за вульгаризм, пол в солдатском барделе. Если он там, конечно, есть и если его натирают!
     Прекрасно понимая, что последует за этой громоздкой тирадой, Велисарий терпеливо молчал.
     Сейчас, как только сядет этот, вскочит другой любитель латыни: начальник штаба. В непосредственном подчинении которому, - дабы он окончательно не погряз в стратегических тонкостях,- находится
Штурмовой легионом, по традиции выполняющий, именно по заданиям штаба, некоторые функции
разведки и всякие иные, как правило, деликатные армейские операции.
     - Ясно-ясно!
     Уже вскочил и уже заговорил начштаба. Ещё более чем главный инженерный начальник любивший инкрустировать свои выступления цитатами из классики эпохи расцвета старой латыни.
      - Я не отрицаю, что обсуждаемый здесь вопрос юридически входит в функции оперативной армейской
разведки. Уточняю: частично входит! Согласно 367-й статье Устава – да. Согласно её второму примечанию – нет. Однако, господа, рост хос не означает проптер хос,-  начальник штаба, кстати, латынь никогда не переводил, считая, что одни из присутствующих сами всё знают, а другие всё равно ничего не поймут.- Нет-нет, я не буду повторять высокому собранию прописные истины о том, что в армии Империи, кроме палочки-выручалочки, именуемой Штурмовым легионом, есть также контрразведка, таинственная, как Сфинкс; есть
стратегическая разведка, загадочная, как голова Гаргоны. Я скажу о другом. Но не для того, чтобы иметь повод процитировать Плиния Младшего, изрекшего: «Тимор эст эмендатор азперимус.» Всё проще, однако в то же время трагичней, господа. Дело в том, что, к великому сожалению, Штурмовому легиону уже стало известно: вино вчера завезли не из Апеннин – и он залёг, поскольку другое не пьёт. О темпора, о морес? Да: о темпора, о морес! Залёг и пишет. О чём? Боги, я же только сказал! Лучше спросите – куда:  он пишет коллективную жалобу о злостном ущемлении прав молодого воина Империи прямо в Комитет Солдатских Матерей, который опекает канцелярия Императора! Что, как вы знаете не хуже меня, похлеще конной атаки сарматов и пострашнее пресловутой фурор теутоникус. Я всё сказал…
       Боги-боги!
       Ничего иного, впрочем, и не ожидавший от Малого Совета, который собрал лишь для того, чтобы соблюсти ритуал армейской демократии, Велисарий якобы беспомощно возвёл красивые белые руки.
       Эти частые в последнее время «якобы» коллеги замечали весьма чётко. И считали всё более подчеркнутую интеллигентность некогда грозного полководца не следствием его многолетнего общения с мудрым и мягким Прокопием, а попыткой загладить на старости лет память о кровавом избиении бунтовщиков в цирке.
       - Я понимаю, что вы все устали,- он хотел было добавить «от безделья и от бессмысленных побед», но сдержал себя, щадя самолюбие сослуживцев, большинство из которых знал всю жизнь и которые на его глазах состарились вместе с ним.-  Да, всем нам тяжело…- он едва не добавил «в таких огромных париках и со столькими перстнями на пальцах», но вновь сдержал себя.- Может, поимку готфа поручим наёмнику?  Вправе ли мы бесконечно рисковать жизнями греков…
       На этот раз встал, с присвистом вздыхая, начальник отдела армейских вакансий. Когда-то он пришёл практически вместе с Велисарием в величайшую армию мира весёлым и кудрявым парнем, шустростью своей похожим на юного Гермеса. А теперь был обрюзг и толст как свинья.
      Он и всегда был много проще всех, кто сидит в палатке Малого Совета. Долголетнее же общение с варварами,- которые, кстати, нередко воевали в легионах Империи против своих же государств,- ещё более усилило эту сторону личности начальника по вакансиям. Простоватость постепенно обернулась чревоугодием, чревоугодие патологической тучностью. А обворовывание лопоухих наёмников периферийных стран завершило формирование образа, в котором вообще с трудом можно было узнать византийца. 
      - У меня дурная весть, Велисарий,- с трудом выхрипел-высипел из себя главный вакансист.- Зверьки только что получили жалованье – и дружно разбежались по лесам соблазнять своих красоток…
      Начальник штаба хмыкнул:
      - Пчела, ругающая цветок, мёд дающий? Это ново!
      - Коллеги-коллеги,- приподнял брови Велисарий, - прекратите эту вакханалию остроумия, - даже если предстоит штурмовать всего лишь Авксим,- она вряд ли уместна… Я тебя спрашиваю, о Павсаний, - полководец едва сдержал смех, глядя на карикатурно толстого вакансиста: бог мой, что делают с человеком годы, отсутствие личной культуры и всяческие злоупотребления,- неужели разбрелись – все ?
      Вакансист напрягся:
      - Один, кажется, остался…  Далеко живёт, каналья…
      И, упреждая смех Велисария,- хрипло расхохотался сам. Видимо, вспомнив какие-то весёлые подробности, связанные с оставшимся наёмником. Единственным на сегодняшний час из не разбежавшихся по лесам.
      - Один! Но, по-моему, именно тот, который нужен. Позвать?
      - Да уж сделай милость,- кивнул Велисарий, больше не отказывая себе в праве на иронию.- Уж распорядись позвать, друг Павсаний. И - как можно быстрее!


                IV

       Отпустив господ-командиров и ожидая прихода наёмника, главный полководец Империи с задумчивым любопытством рассматривал карту Авксима. В сущности никому не нужную, как и сам дрянной городок. Но выполненную с чрезвычайной тщательностью, с истинно византийским искусством.
       «Сколько иронии в этом факте!- как бы лишь мысленно покачал головой Велисарий, по привычке сохраняя на породистом и холёном лице полнейшую беспристрастность.- Шедевр картографии появился на  свет лишь потому, что мы – именно мы!- собираемся штурмовать серые сараи Авксима, именуемые его жителями домами. Без нашего прихода под стены сии – ха: без прихода захватчиков!- подобной карты у варваров не появилось бы ещё тысячу лет. Как не появилось бы у скифов «скифского искусства», если бы они не заказывали нам отливать всякое зверьё из своего золота. Вот она, уникальная миссия греков: даже кого-то завоёвывая – нести с собой величайшую из культур мира!»
       А сам Авксим… Да кому он нужен, о боги!
       У блистательной Империи и так уже есть всё. За исключением – увы-увы – внутреннего стимула дальнейшего развития. Вот и приходится изобретать стимулы внешние. Высасывая из пальца все эти шумные полупотешные осады, штурмы, подкопы. Дабы хоть как-то тонизировать сонмы жиреющих граждан Византии
и не дать им вконец опавсаниться. Суета во имя…
       Наконец, в палатку Малого Совета,- если, конечно, так позволительно называть огромное сооружение, в считанные часы смонтированное инженерными войсками из парусиновых и металлических конструкций,- шумно вбежал, можно сказать ворвался молодой варвар. Видимо, оставив где-то далеко позади своего тучного вызывальщика в парике вычурной эритрейской работы.
       - Велел прибыть, начальник?!
       Вбежавший заорал на ломаном иллирийском так громко, что зазвенело в ушах.
       - Велел-велел,- кивнул Велисарий, внимательно разглядывая ворвавшегося и подчеркнутой степенностью тона своего слегка остужая чрезмерный пыл наёмника, рвущийся из него наружу не только в голосе, но и в обильных  жестах и в совершенно недвусмысленной мимике: это был восторг, помноженный на любопытство.
       - Пожалуйста, стой спокойно. Я посмотрю, соответствуешь ли ты той великой миссии,- полководец даже не прятал насмешки, по опыту зная, что наёмники на всякие тонкости внимания не обращают, - которую хочет поручить тебе, - именно тебе, воин!-, армия Византийской Империи…
      Кажется, соответствие было полным.
      В том числе по возрасту, столь ценимому в воинах ещё Цезарем, мельком вспомнил Велисарий:  судя по всему, варвар ещё лишь приближался к своему тридцатилетию.
      Наконец, в дверном проёме палатки Малого Совета появился и сам вакансист, одышлевый и потный.
      Велисарий поднял тонкую бровь: всё ясно, Павсаний, не надо никаких разъяснений! Воистину самой красноречивой характеристикой самому себе был сам наёмник.
      Весьма высокий, с сухими мускулами, которые мог заметить лишь опытный глаз, жилистый, поджарый, он был тонок в талии и впечатляюще широк в плечах. В глаза бросалась не физическая сила,- истинные силачи выглядят совсем иначе,- а стремительность и жажда движения. Они буквально клокотали в наёмнике! Видимо, отличавшемся огромной выносливостью: умением плыть, лазать, бежать не уставая.
      То есть именно тем, - со вздохом вспомнил париконосный Велисарий,- чем в высшей степени отличались когда-то эллины, подарившие миру марафон.
      А ещё варвар был подчёркнуто, этак даже вызывающе бос и грязен ногами. Быстроглаз, меднолик, длинноволос. Причём, хотя волосы его были сейчас светлы, изначальной белокурости, как у свеев или норманов, в них не чувствовалось. Они были какого-то вызывающего ярко-соломенного цвета. Что бывает с русыми северянами, выгоревшими под южным солнцем. И вся эта золотистая солома, бесхитростно прямая, даже без намёка на кудрявость, вольно ниспадала на прямые плечи и спину наёмника, с подчеркнутой небрежностью полуприкрытые изношенной до дыр шкурой пепельно-серого, тоже явно северного волка.
      - Ну?!- беспрестанно улыбаясь, будто не рассматривали его, а щекотали под мышками, нетерпеливо прервал молчание молодой варвар: чего, мол, тянете – соответствую или нет?
      Присутствующий при смотринах начальник вакансий укоризненно покачал головой:
      - Ты хоть знаешь, с кем говоришь? Это же – сам Велисарий!
      - Начальник, да?!
      - Начальник-начальник…- всеуспокаивающим тоном остановил ненужный ему диалог полководец.- И я – Начальник!- спрашиваю тебя, вольно подчинённого…- подстраиваясь, видимо, под любезный и понятный наёмнику тон, а главное – под страшно исковерканный полугреческий, на котором изъяснялся, помогая себе мимикой и жестами, варвар, сказал Велисарий,- да-да, я спрашиваю тебя: чему ты так рад? В чем причина твоего буйного веселья, если ты понимаешь, куда тебя вызвали,  и то, что речь может идти лишь о конкретном воинском задании… Ответь мне, пожалуйста:   чему ты рад?
      С некоторым смущением варвар пожал широкими плечами. Он честно не знал, что ответить этому большому, обильно увешанному всякими блестящими побрякушками греку в пурпурных одеждах.
      Поэтому сказал, как думал:
      - Интересно!
      Велисарий невольно улыбнулся. И мысленно поблагодарил наёмника за его бесхитростный, но исчерпывающий ответ. «Я совсем забыл: он ведь переживает сейчас стадию неописуемого любопытства ко всему, что происходит вокруг! Это как в нормальном, здоровом детстве: покажи палец – и уже смешно.»
      - А для чего же тогда копишь жалованье, если тебе и просто так всё интересно? – спросил Велисарий наёмника, едва не забыв уже от собственного любопытства к этому экземпляру человеческой породы о том, для чего именно вызван варвар в палатку Малого Совета.- Ваши дружно разбежались тратить деньги, а ты – здесь. Что будешь делать с золотом, когда накопишь его достаточно много?
      Варвар честно похлопал ресницами: не понял.
      У полуприкрытого завитками парика большого белого уха полководца послышался хрипло-деликатный шепот. Шептал, привстав на цыпочки, маленький и толстый вакансист, варвара позвавший:
      - Он вообще не получает жалованья ни деньгами, ни драгоценностями.
      - Что значит – «вообще»?- недовольно поднял бровь Велисарий.- Сам не хочет или его дурит лис Диоскурий?!- полководец повысил голос, назвав начальника финансового отдела армии, жуликоватого, как всякий бухгалтер, которого недолюбливал и не скрывал этого даже публично.
      - Они ещё не знают золота,- всё тем же виноватым шепотом объяснил Павсаний.- Берёт жалованье вином и украшениями для подруги. Предпочтительно – зелёными бусами из бисера…
      - Он воюет – вместе с дамой?!
      - Вместе. У них это очень распространено. Причем, говорят, - сипло хихикнул вакансист, будто одна жена смотрит дома за хозяйством и детьми, а вторая, самая любимая, сражается на передовой вместе с мужем.
      Велисарий поморщился:
      - Ты, как всегда, передёргиваешь, Павсаний.
      - Клянусь! Можете спросить у него самого!
      И хотя полководец верил клятвам вакансиста не больше, чем главбуха, а клятвам того – как клятвам гетеры, однако, подумав, поманил варвара пальцем, приветливо засверкавшим бриллиантами колец. Казавшимися в лучах солнца, прорывавшегося в палатку Малого Совета сквозь тройные накомарники, то ли ожившими радугами, то ли сполохами какого-то непонятного фейерверка.
      - Да-да: подойди, пожалуйста…
      Варвар подошел, легко и совершенно неробко.
      Запахло чем-то знакомым. Хотя уже и весьма позабытым.
      «Бог мой!- не без ностальгической грусти понял Велисарий.- Всего лишь жареное на костре мясо,- кажется, дичь,- черемша и простое греческое вино. Как давно это было! Значит, он ещё не дожил ни до докторов, ни до строгой диеты. Которая  только то и может, что слегка отдалить неизбежное.»
      Тихо, чтобы не слышал даже стоявший в сторонке вакансист, Велисарий спросил наёмника, подошедшего почти вплотную и смотревшего кругом во все глаза:
      - Воин, ты, правда, не знаешь, кто я?
      Соломенный блондин чуть заметно улыбнулся:
      - Клянусь Перуном – не знаю! Наверно, самый большой начальник, да? Только ты не обижайся: сам поймёшь, если умный, - мне всё это ни к чему. Мы здесь повоюем, там повоюем – и пошли дальше. Земля большая, начальников много. И всем нужны наши простые мечи!
      - Это верно,- кивнул Велисарий.- Простые и недорогие мечи. Которым, слава богу, пока неведомы статьи и подпункты всяческих уставов… А то, что ты меня не знаешь, это даже хорошо: мне надоела собственная узнаваемость. Слишком витиевато? Пожалуй. Не бери в голову! Просто внимательно слушай – и всё… Мне, большому, но необидчивому начальнику, нужен готф. Живой и не медля! Сможешь поймать? Ты парень жилистый. Ты, наверно, вообще не устаёшь?- добродушно спросил полководец наёмника.
     - Нет! Мне, начальник, бежать лучше, чем ходить!
     - Вот и прекрасно. Значит – сможешь. И, как говорится, Империя тебя не забудет.
     - Готф – один?
     - Ну, хотя бы!
     - Сколько дашь?
     - Сколько попросишь – столько и дам.
     - Ты не жадный? Вот этот твой толстый,- наёмник кивнул на Павсания,- жуткий жмот! Ты – нет?
     - На то, что тебе нужно, я безудержно щедрый,- засмеялся Велисарий.
     Соломеннокудрый озабоченно сунул тяжелую пятерню в буйную свою шевелюру: наверно, прикидывал, что можно сдёрнуть с самого большого начальника за пыльную работёнку.
     Но тут же бросил это занятие, видимо, ему совершенно не свойственное. И беспечно махнул тёмно-коричневой от загара рукой, покрытой множеством почти белых шрамом.
     - Ладно – потом! Так я – побежал?
     - Куда? -  сразу не понял полководец.
     - За готфом. Тебе же срочно нужно!
     - Ну, давай-давай, прыткий,- провожая его глазами, усмехнулся Велисарий.- Вино и бусы – это стоит свеч!


               
                V               

     Часа примерно через три, которые полководец,- отпустив Павсания, обидевшегося на чрезмерное, как ему показалось, внимание верховного к наёмнику в волчьей шкуре,- провёл в одиночестве и рассеянной задумчивости,- дверной полог палатки распахнулся и на пороге возник соломеннокудрый варвар.
     - Это я, Главный Начальник!
     - Вижу-вижу, Главный Исполнитель!- дружески приветствовал Велисарий, догадываясь уже по тону наёмника, что исчезал он на это время не зря и провел его, видимо, не впустую.
     На варваре теперь были лишь изношенные до дыр порты. Шкура волка, эффектно и небрежно болтавшаяся на его плече во время первого визита в палатку  Малого Совета, куда-то исчезла.
     В неровном свете явно клонившегося к закату солнца,  лучи которого уже словно стлались над землей, буйная шевелюра воина походила на пламя весёлого костра. А с мускулистого тела его, круто загорелого и казавшегося сейчас медным, стекала вода.
     - Ещё раз здравствуйте в вашей хате. Входить – можно?
     - Конечно-конечно: нужно входить!
     Варвар был не один. Он тянул за собой целую вереницу.
     Первым в ней был крупный угрюмый готф, почти спелёнутый верёвками. Наёмник цепко держал его за запястье. А из-за них, тоже держа второго пленника за руку, выглядывала,- даже как бы выпрыгивала от нетерпения,- молодая женщина в длинном сером платье, обильно украшенном нитками бус из бляшек дешёвого серебра и разноцветного, но преимущественно зелёного бисера. Такого мелкого, что на гречанках Велисарий его ни разу не видел. По крайней мере на тех, которых приводили к нему по нужде и при случае.
    Женщина была едва ли не столь же высока, как и наёмник. И тоже соломеннокудрая. Но с неким, конечно, подобием прически. Отчего волосы её, слегка завитые на концах, выглядели вовсе не прямыми. И она тоже беспрестанно улыбалась, как и наёмник. Не робко, не заискивающе, с нескрываемым интересом к происходящему. Однако глаза у неё, в отличие от воина, были не тёмно-орехового цвета, а голубые.
    Глядя на эту пару,- именно на пару: готфы его лично почти не занимали,- пусть с ними разбирается разведка,- Велисарий вновь, как и три часа назад, когда увидел этого варвара впервые,  ощутил почти беспричинную весёлость, которая была спутницей его молодости и от которой он давным-давно отвык.
   Он словно бы говорил себе, не ища причины:  радуюсь, потому что это абсурд! Только теперь в глубине души полководца шевельнулась и лёгкая, как дымка на морском горизонте, зависть. В одну реку нельзя войти дважды. И пахнуть жареной на костре дичиной, молодым вином запитой, мы уже никогда не будем.
   - Возьми, Начальник: они твои!- подталкивая мрачно молчавших готфов, наёмник не говорил, а звонко кричал, будто они были где-то в лесу или в открытом поле.- Бери-бери, Главный Начальник!  А мне вели налить вина, а ей дай ещё бус. Только – зелёных: она другие не любит!
   Да-да:  то, что маячило где-то в глубине души, было, конечно, самой обычной завистью. Которую во
все времена и на всех жизненных высотах испытывал всякий старик ко всякому юноше.
   «Хорошо, хоть есть золото и власть,- не без иронии подумал Велисарий.- Они создают иллюзию некоего равноправия с молодостью. Без них старость, надо понимать, была бы совсем безобразной…»
   Ничего чёрного в такой зависти не было. Но это была она.
   - Бери готфов!
   - Считай, что уже взял. Ну их:  сейчас ими займутся те, кому положено. Ты своё дело сделал, ант…
   Велисария куда больше занимало в эти минуты совсем другое. Перед ним стояли сын и дщерь ослепительно молодого народа. Ещё только шумно рвущегося на историческую арену. Они были полны брызжущей через  край энергии и совершенно детского восторга, которому не нужны никакие причины, который сам себе повод.
   Просто им было всё интересно.
   Всё-всё!
   То, от чего он, Велисарий, уже давно устал.
   - Тебе не нравятся, готфы, Начальник?
   - Ну, что ты, ей-богу, ант: совершенно роскошные «языки»! Она тебе, как я понимаю, помогала их ловить? – Велисарий кивнул на высокую молодую женщину, продолжавшую ослепительно улыбаться.
   - Да, Начальник!- воин благодарно-покровительственно взял свою спутницу за руку.- Она ведь у нас в слободе – лучшая охотница: сама на рысь ходит!
   - Просто амазонка какая-то, верно?
   - Что ты, Начальник!-  весело замахал руками ант, словно отгоняя наваждение.- Ну их, тех одногрудых! Мы их знаем: злые бабы, потому что без ласки живут. У наших всё на месте! 
   Наёмник стрельнул глазами, куда надо,- и мужчины понимающе хмыкнули.
   «Неужели, - подумал полководец, не спеша звать разведку за готфами, ибо все эти игры казались ему сейчас сущим пустяком, - праправнуки сего забубённого солдатика станут ещё неутомимей, ещё плечавей и выше? О,
первую тысячу лет нашей истории мы, греки, прибавляли просто здорово. Красиво прибавляли! Это был даже
не шаг широкий: это был стремительный бег, на полёт похожий! Пока не погрязли в придуманных нами же комплексах:  культура – копьё обоюдоострое, друг Прокопий. Тут ты меня не переспоришь. Людям вообще свойственно сооружать себе красивые могилы… Куда же поскачет этот весёлый кентавр из Он и Она? И не встанут ли на его пути какие-то грозные препятствия, вроде тех, что погубили великий народ скифов!?» 
   Так думал, глядя на наёмника и его подругу, Велисарий. И мы ничего не будем добавлять к его словам и мыслям. Потому что, оборачиваясь назад, слишком легко быть прозорливым…
   - Ну, что, воин? Ещё раз спасибо за готфов!
   Велисарий позвонил в колоколец, богато инкрустированный , как и перстни на его пальцах, драгоценными камнями. Византия воистину уже не знала, куда пристраивать свои несметные сокровища.
   Велел страже, мгновенно возникшей:
   - «Языков» - в контрразведку!
   А сам продолжил, обращаясь к наёмнику, который ему, - как и он сам тому,- нравился чисто по-человечески.
Это была, конечно, общегреческая страсть: жажда узнавания нового. Но это было и следствие долгого общения с Прокопием, для которого узнавание всякого нового народа было и просто радостью, и обязанностью ученого, и стратегической целью государственного человека. Любившего говорить на сей счёт: «Познать – значит понять, а понять – значит не бояться.» Вот-вот: перекуём мечи на алфавиты! Что-то в этом роде…
   - Да, но сам-то ты кто, воин? – Велисарий спросил.- Ты и твоя боевая подружка?
   - Мы-то?
   Варвар явно обрадовался: рассказывать о себе – это же общечеловеческая и слабость, и страсть.
   - Как тебе сказать…  Венетов – знаешь?
   - Ещё бы! И от Тацита. И по личному опыту.
   Велисарий не без удовольствия приподнял широкий рукав пурпурной туники:  там, над холёной кистью большого Начальника, неожиданно возникла рука солдата, испещрённая множеством шрамов далёкой молодости. Колотых, резаных, рваных – всяких.
   - О-о! – уважительно покачал головой высокий наймник.- Главный Начальник не чужд меча?
   - Да уж не чужд: было дело…- охотно согласился Велисарий, сам с интересом рассматривая собственную руку, как рассматривают сводную карту некогда совершенных боевых походов.- Вот это – тевтонский, это – галльский. А рванный – от венетов: крюком каким-то зацепили, пытаясь спешить с коня.  Давно, конечно, было! Ещё когда  кавалерийскую алу в атаки водил…
   - Я тебя  уважаю, Большой Начальник! – звонко крикнул варвар.
   - Так и я тебя,- засмеялся Велисарий.
   - Зла на венетов не держишь?
   - Что ты! Какое зло:  дело служивое.
   - Тогда и антов вспомни, Начальник. Мы от венетов к Востоку.
   - А от скифов, теперь уже бывших, - к Северу?
   - Вы, греки, люди книжные. Небось, где-то записали, как мы Риму при Абритте врезали?
   - Постой-постой… - Велисарий удивленно вскинул брови на высокий, уже по-стариковски бледный лоб.-
Но ведь это триста лет назад было! Малость запоздало, стало быть, открытие твоё, друг мой Прокопий… Так это именно вы тогда вместе со скифами, сарматами и готами сперва Филиппополь штурманули, а потом разбили римлян и Деция, императора римского, кокнули?!
   - Ну, мы: анты и есть, - с веселой гордость подтвердил наёмник.- Мы с теми скифами-сарматами сами сто крат на мечах сходились. А в тот раз с чего-то в одно войско слились, Дунай переплыли – и сам Рим тряхнули!
   - Ох вы и молодцы…- насмешливо похвалил Велисарий, впрочем, прекрасно понимая, что человечество пока пишет свою историю всё больше мечом, а вспоминает о ней, считая шрамы.- И всё это, как я понимаю, поскольку книг ещё нет, передаётся у вас из поколения в поколение?
    - Ну! Волхвы бородатые в башке держат!
    - Волхвы –  это жрецы ваши?
    - Да, что-то вроде того. Только они у нас не в храмах золоченых, как ваши пузатые, богам молятся, а в капищах: в тайных пещерах, в лесных чащобах запрятанных…
    - Ну, то дело наживное:  будут и у вас золоченые храмы.
    - А зачем они?- удивился варвар.- В золоченом храме поп – начальник. А нам начальники ни в храмах, ни за храмами не нужны: мы народ вольный, сами всё на сходах решаем!
    - Ишь, ты? «Сами с усами»,- хехекнул Велисарий, добродушно-иронически хлопая варвара по жилистому плечу.-  Все когда-то «сами» были, а потом и не заметили, как «под нами» оказались. Общечеловеческие, брат-солдат, ценности:  глазом не успеешь моргнуть, как появятся и у вас начальники всех мастей. Но – ладно: не буду тебя пугать… Лучше скажи, какого ты конкретно роду-племени? Судя по шевелюрам, вы не кроаты и не долматы. Открой секрет, ловец готфов:  вас же тьмы, молодых-новых. Всех не упомнишь!
    - Прямо уж и «тьмы», - в целом польщённый, возразил, однако, наёмник.- Тьмы – это туда, к Востоку. Вот где, Начальник, настоящие, несметные тьмы! И все на тебя щурятся…
    Воину всё больше нравился этот странный, хотя и очень большой Начальник. Мог бы приказать, а он слушает, он интересуется. Воину очень нравилось, когда с ним вот так – на равных. Он совершенно не переносил, когда ему пытались навязать чужую волю.
    - Ильменские мы. Слыхал про таких?
    - Постой… Вроде бы мелькало что-то у Страбона…
    - Море-озеро есть такое в студёных краях Бореевых.
    - Очень, наверно, далеко, да? Это, кажется, где-то за меланхлетами и ляхами, если не ошибаюсь…
    - Ошибаешься, Начальник: ляхи будут пониже! И слева, если на Борея глядеть.
    Велисарий вновь удивленно вскинул брови.
    - Стоп-стоп: что значит «пониже-повыше»? Ты слышал о кругообразности Земли, о которой шепчут наши умники, и даже в неё веришь ?!
    - Как тебе сказать… Мир слухами жив, а я по нему с ней уже несколько лет бегу. Но и у нас некоторые уже по вашим книгам соображают!  У меня товарищ был, Бродей звали, так он вообще по-грецки, как по писанному, строчил. Гуляка был отчаянный, а башка – светлая!
    - Почему «был»: убили, что ли?
    - Ну! Ваши в полоне закололи. Мы городок припонтийский штурмануть собирались, да сорвалось:  ночью свою же победу сами и пропели. У нас с этим беда:  вот поём у костров – и всё!
    - А вы не пойте: дети, что ли! Пробовали не петь?
    - Да пробовали, - с досадой признался наёмник.- Ничего не получается! Вот тянет – и всё…
    Велисарий сочувственно развёл руки. Мол: значит – судьба. Поинтересовался, жалея в душе, что рядом нет Прокопия, уж тот бы и спросил, и всё записал:
    - Воин, а ты сам и подружка твоя весёлая, - ишь, как белочка она у тебя на сосне, так и вьётся, так и вьётся!-,
читать-писать умеешь? Штука нужная.
    - Нет пока.
    - А что ж так?
    - Да нету у нас ещё этого…  как его? Ну, чем пишут…
    - Алфавита?
    - Вот-вот!- виновато вздохнул воин.- Не изобрели…
    - Зря тяните,- укорил Велисарий.- Тевтон – вояка тоже будь здоров, а латыни уже наскрёб. Знаешь тевтона?
    - Как же не знать! Крутой бродяга: уже вовсю строем воюет.
    - Так и вы не моргайте: латыни, брат, на всех хватит!
    В голосе наёмника, который изъяснялся с любопытным полководцем на жуткой смеси языков,- вставляя и знакомые греческие, и уже известные византийцам варварские, и совершенно не ведомые Велисарию слова (то состоящие из певучих придунайских звуков,  то из тяжёлых, как скалы варяжских фьордов),-  вновь проскользнули и сожаление, и даже некоторая виноватость.
     - Всё правильно, Начальник! Но хотелось бы что-то своё. А наши кудлатые волхвы никак не придумают:  одно знают – жертвы богам в капищах кладут да кладут! Причем то девку им подавай красную, то парня: мол, кумиры свежей крови требуют. Увлеклись, косолапые…
     - Ну, это вы зря их распустили. За такие дела и по рукам можно дать.
     - Волхвам?!
     - А почему – нет, - было засмеялся, но тут же стал серьёзным Велисарий.- Это боги -  Боги. А на земле всё людское. И за ним очень даже следить надо, брат ант!
     Наёмник промолчал. Видимо, обдумывая новые для него мысли. Полководец меж тем продолжил.
     - И насчёт «своего» определите меру, ребята ильменские. Это дело, может, самое серьёзное!  Скифы, вон, как упёрлись, чтобы всё «своё» было, как от мира всего дурацкими теми народными обычаями отгородились,- так и вовсе с лика земного исчезли. Путь-то оказался хоть «свой», да  тупиковый. А ведь великий народ был!
     - Не-ет,- понимающе закивал воин,- мы переимчивые…
     - Это хорошо!
     Велисарий поманил наёмника пальцем, тот склонился, ухо подставя.
     - А правду говорят, что их у вас по нескольку сразу? – он украдкой кивнул в сторону женщины, которая, деликатно не мешая мужскому разговору, отошла на шаг-другой и с любопытством рассматривала внутреннее убранство огромной палатки Малого Совета.
     Наёмник шёпотом засмеялся:
     - Держим пока в запасе по две, по три. Но я чувствую, Начальник, что баловство это начинает отходить.
     - Понятно. А нашими шаболдами интересовался? Ну, гетерами.
     - Было дело. Но стараюсь обходиться своими:  дюже уж они у вас в этих игрищах грамотные – все секреты наперёд знают!  Некоторым нравится, а мне не интересно…
     Мужики засмеялись сдержанно. И Велисарий, кажется, согласился.
     - Это точно! Научила наших Калипсо на нашу же голову. Ладно, не напрягайся: греческая мифология! Вам ещё рано… А красоток своих придерживайте подольше: пусть ещё  тысячелетие-другое постесняются…
     Велисарий так увлёкся беседой, что совершенно забыл о пресловутом штурме пресловутого Авксима. Ах, как жаль, как жаль, что рядом нет Прокопия,- думал он,- это же не парень – живая этнография!
     - Надо же: ещё нет алфавита… - вновь и вновь поражался полководец, покачивая роскошным париком, который сейчас почему-то так ему мешал, что хотелось сорвать и швырнуть в угол палатки.- Какие же вы юные, ребята: у вас даже Крит и Микены ещё впереди! Воин, а воин, знаешь, на сколько я вас старше?
     Варвар улыбнулся:
     - Ты Начальник – тебе с бугра видней.
     - На три с половиной тысячи лет!
     Шутка, однако, не прошла. И Велисарий продолжил серьёзно.
     - Ант с Ильменя, а ещё как-то вы себя называете? 
     - Ещё… От первоотцов наших Слава и Яна славянами мы себя также кличем. Ну или словене ильменские…
     - Понятно. Далековато вы, ребята, от моря-озера своего на юг ушастали. Не заблудитесь?
     - Нет! Мы уже, возвращаясь, полпути до дома прошли…
     - Откуда – возвращаясь?!
     - С Сардинии, Начальник.
     - Ого! Неужто и туда за вином и зелёными бусами бегали?
     - Да как тебе сказать… Одно другому не мешает. Но больше, конечно, из интереса. Землю вольную мы себе под Ильменем нашли: землицы там столько, что конца-краю ей нет! Теперь вот не спеша осматриваемся: охота на мир, на людей поглядеть. У кого что похуже, у кого что получше. Чего хорошее не перенять? Людей на Земле вон сколько – море! И все разные, будто на диво…
     - Это верно. Значит, домой возвращаться не боитесь?
     Славянин не понял:
     - Мы ? А чего бояться?!
     - Ну, как же: скифы своих путешественников, например, убивали. Заразился, мол, тлетворным влиянием нехорошей Греции? Забыл священные обычаи предков?  Тут тебе и всё …
     - Что ты, что ты, Начальник! – ильменский гость, словно защищаясь, поднял большие ладони.- Это не
по-нашенски. У нас такой глупости нету! Слушать будут, аж рты открывши.
     - Молодцы! Это от здоровья народного, брат: от общей веры в себя…
     Велисарий задумчиво кивнул, вспомнив сперва показавшееся ему не очень уместным слово «антискифы»
в последнем письме Прокопия. Где говорилось как раз о встрече с антами в припонтийской степи.
     Всё нормально. Кесариец есть Кесариец:  схватил главное!
     - А как насчет веры? Чужой не соблазнился, ант, полмира пройдя?
     Наёмник посерьёзнел. Улыбка сошла с его лица.
     - Сложный вопрос задал ты мне, Начальник. Не силён я в таких делах… Что скажу? Молился-молился я богам нашим, чтобы лучшего друга они мне сберегли, - да, того самого: Бродю,- а им – как об стенку горохом… Короче,  больше всего я сейчас себе верю. Да вот ей и ему,-  славянин ильменский кивнул на жену и меч.- Так втроём и живём! А если свои боги не помогли, то зачем я богам чужим…
      Велисарий хотел было сказать, что он думает почти так же, но поостерёгся. И не потому, что у палатки могут быть уши: на Земле просто нет того, кому нужен компромат о главном полководце Византии. А потому, что в молодости атеизм опасен. Как для отдельного человека, так и для народа в целом.
      Спросил чуть о другом, но тоже для него важном:
      - Ант, а ты о новой вере не слыхал? Ну, об относительно новой:  в Христа.
      - Слыхал.
      - И что?!
      - Да как тебе сказать… По-моему, опять перемудрили:  зачем на Крест-то идти, если ты Бог и всё можешь? Нашего бы Перуна силком туда не затащили:  как лупанул бы молнией – только дым и пепел. Крутой!
      Велисарий снисходительно усмехнулся детской простоте этого рассуждения. Сказал задумчиво.
      - Всё сложнее, солдат. Гораздо сложнее!  И фокус даже не в том, что Он живым из мёртвых восстал: наши олимпийцы когда-то и не такое вытворяли. Фокус в том, что Новый Бог добровольно человеком стал – и принял на себя за  других страшные муки…
      - Так ежели за товарища, чего не принять!
      - В том-то и дело, что – ЗА ВСЕХ, кого Господь-отец сотворил:  и за друзей, и за врагов, и за праведных, и за всеми проклятых! Чуешь, ант, куда здесь при желании поворачивать можно?
      Славянин промолчал.
      Понятно: шестой всё-таки век шёл.
      Всего шестой! Хотя для планеты Земля уже и от рождества Христова.
      Спросил осторожно, ибо пока что слишком сложна казалась воину приильменскому вера сия, 
молодому народу нашему почти ещё не ведомая :
      - А ты в Нового Бога уже веришь, Начальник?
      Велисарий молча и повелительно вскинул породистую голову. Словно говоря: аудиенция закончена.
      В пурпурном одеянии своём, в золоте и каменьях, он был совершенно великолепен. Даже сам как бы
похож на некоего Бога. И было уже даже трудно представить, что минуту назад этот почти бог на равных разговаривал с полуголым человеком в рваных штанах.
      Магия мига прошла. Всё встало на свои места.
      Велисарий вновь был главным полководцем Византии Блистательной. Но прежде чем остаться
таковым в истории навсегда, а в жизни совсем не надолго, - в том же 565-м году они умрут все трое:  Юстиниан I ( он же император, он же бывший крестьянин Фравий Аниций, друг Велисария), сам
Велисарий и Прокопий Кесарийский,- хозяин гигантского сооружения и не только его позволил себе
ещё один миг расслабления.
      - Спроси, что полегче…- шепнул Велисарий в самое ухо варвара.
      Зазвенел колоколец. Вбежала стража.
      - Вино и бусы герою! Империя умеет чтить подвиги, совершенные в её честь!
      Спросил, уже на прощаньое, взметнув на высокий лоб соболиную бровь:
      - Воин-языколовец, а где – шкура волка? Если утратил при выполнении задания, имеешь право на компенсацию в десятикратном разvере. Таковы законы государства, которому ты сослужил службу.
      - Да нет, - смутился варвар,- всё нормально! Мы в бой в одних портках обычно ходим: так удобней
да и с одёжей у нас пока трудно. Это она, берегинюшка, шкуру волка загодя припрятала…
      - Так, может, тебе выдать львиную? С печатью величайшей Империи. Без проблем!
      - Не надо,- наёмник решительно прижал к  груди широкие ладони.- Я льва не убивал.
      - Тогда – всё,- величественно кивнул Велисарий.- Отдыхай перед штурмом, воин. Ты это заслужил…
      Наёмник и его дама вышли.
      И тотчас снаружи послышалось напористо-звонко:
      - Эй, орехи грецкие, где тут у вас наливают:  в шестой палатке, что ли?!
      - В шестой, в шестой,- ответил, наверно, стражник…
      На душе у Велисария было чуть грустно. Но светло.
      И он ещё раз пожалел о том, что рядом нет Прокопия. 


                VI

      После этого, говорят, главный полководец Византии  неоднократно вызывал в свой руководящий
шатёр соломеннокудрого варвара. Если возникала сложная ситуация, требующая риска. Под словом
«говорят» мы имеем в виду письменные исторические источники и ничего больше. Хотя имена
славянина и его подруги в них, к сожалению, не названы.
      Бесшумно взять «языка». Тайно переправиться через бурную реку на глазах многотысячного
неприятеля. Взлететь на гору неприступную. Первым ринуться в бой среди нагромождения мрачных
скал, в теснине, где знаменитый византийский строй с его развевающимися штандартами и
оглушительно-грозной медью труб не имел, в сущности, не только преимущества, но даже смысла.
     Да мало ли! На войне как на войне.
     И высокий ильменец – шёл. И делал.
     Много вина и зелёных бус получил он от щедрот не жадной на такую ерунду Империи за подвиги
свои. Пока не погиб. Дело же так было…
     Однажды, вдруг узнав и жестоко на то обидевшись, что жалованье за  конкретную и уже почти
добытую победу  выдавать будут золотом совсем иной, нежели написано в контракте, пробы,- греки тут же бросили штурмовать очередную варварскую крепостишку, де-факто уже взобравшись на её стены.
     - Это произвол!
     - Долой коррумпированных чиновников!
     Кричали солдаты, возмущенные до глубины своих утонченных демократией душ.
     - Велисарий? Сними парик – и глянь вокруг: твой аппарат прогнил насквозь!
     А у них, у антов ильменских, славянами себя именующих, обычай такой был: если бой уже начат и дело дошло до рукопашной, всякое отступление считалось не манёвром, а позорным бегством.
     И на длинной-длинной штурмовой лестнице наёмник, берущий зарплату бартером, остался один. И в тот момент, когда он уже прыгнул с лестницы в гущу тех, кто защищал широкую крепостную стену, его убили. А потом столкнули копьями и баграми, ещё горячего от боя, в крепостной ров. Крича:
     - Ну, ты, Штаны-с-Дырками, оденься приличней – потом придёшь!

     На войне, как на войне.
     Наяву, а как во сне!
     Мигу равен в битве век.
     Зверю равен человек…

     Дня через два проба золота для жалованья была приведена в соответствие с трудовым соглашением. Покочевряжившись ещё немного насчет соблюдения своих прав, греки успокоились. И огромная, прекрасно оснащённая армия Империи без особого труда и почти без жертв крепостишку эту, конечно, взяла. 
     Часть защищавшего её народа была планово перебита. Часть отправлена на невольнические рынки Царьграда. Так красиво и по-детски наивно называл варвар соломеннокудрый, ныне уже покойный, блистательный град Константина.
     Остальное же населеньишко убогой варварской крепостишки было, как водится, утоплено в море греческой культуры. Или, выражаясь изящным слогом Прокопия и его досужих коллег, - эллинизировано.
     Как там, с учетом конкретных обстоятельств?
     Короче: «византийская власть плюс эллинизация всей страны.»
     Человек есть животное, умеющее формулировать…
     Лично осматривая после успешного завершения боя грубо сляпанные крепостные стены и вал-ров под ними,- что, надо признать, делал он в последнее время всё реже и реже,- Велисарий увидел лежащего враскид славянина. Босого. В изношенных до дыр портках. Сляпанных из чего-то домотканного.
     - О-о, друг наш ильменский…
     Велисарий искренне вздохнул, остановившись у тела наёмника. В последние годы, - весьма болезненно и, надо признать, неуместно для его основной профессии,- у главного меча Византии, сильно постаревшего, начало формировать представление о значимости каждой отдельной человеческой жизни.
     - Удовлетворил интерес к миру? Увы-увы…
     Вороны, птицы войны, уже выклевали варвару глаза. Но буйные кудри его, хотя и смешанные с кровью и пылью, были всё ещё наивно-золотисты. И пылали во рву подобно весёлому костру.
     - Как просто: ни тебе бус, ни вина из шестой палатки. Верно, ант? – тихо спросил бывшего наёмника Велисарий, властным жестом отослав от себя досужую свиту и зачем-то вспомнив Нового Бога, в которого очень хотел поверить, но пока так и не мог.- Вечность и тишина! И у какого Престола небесного ты сейчас стоишь, парень весёлый, уже никто никогда не узнает.

      Не верь мне, Господи, пока,
      Как я пока Тебе не верю:
      Свеча в руке – ещё не вера,
      А в сердце не горит пока…

      Рядом с варваром,- буквально рядом!-,  женщина его лежала. Даже на земле выглядевшая высокой и стройной. В том же сером платье, она бережно прижимала к себе истрёпанную шкуру волка. И была вся-вся
буквально увешана нитками бус, в основном зелёных. Которые, по причине их дешевизны,  мародёры,- хотя
их на людских пепелищах во все века были тьмы,- даже  поленились снять.
      Волосы у подруги анта-наёмника были столь же буйны и так же выгорели на солнце. Отчего варвар и его спупница были похожи сейчас на брата и сестру, встретивших друг друга на чужбине, чтобы больше никогда-никогда не расставаться. Чтобы быть вместе теперь уже вечно!

      Я лечу к тебе на крыльях жарких рук
      И всё звонче слышу сердца милый стук!
      Твоего, летящего ко мне,
      В голубой бескрайней вышине.

      Тут-тук-тук…  тук-тук…  тук-тук… тук-тук…
      Скоро встреча! Но погас вдруг стук:
      Я целую милые глаза,
      Но снежинкой стала в них слеза…

      Как объяснили Велисарию досужие очевидцы,- он уже милостиво разрешил подойти и свите, и любопытным прочим,-  женщина в сером закололась сама. «Бросилась на его меч»,- сказали солдаты.
      Она сделала это тотчас, как только увидела, что варвар мёртв и что ему уже не помогут ни Перун, ни другие деревянные боги далёкого приильменского Севера.
      Оказывается, у них было так принято, у антов: уходить из земной жизни вместе с любимым.
      Главный полководец Империи, впрочем, знал об этом и без свидетельств очевидцев: в частности, из последнего письма Прокопия о его встрече с этим молодым народом в полынной степи близ Понта Эвксийского. Друг и советчик анализировал в нём сей феномен с чисто рационалистических позиций,
что, откровенно говоря, весьма удивило Велисария.
      «Видимо,- рассуждал Прокопий в манере, очень мало свойственной его эмоциональной и впечатлительной натуре,- всё дело в экономическом и юридическом бесправии женщин у антов ильменских. Выходя замуж в чужой ей род, словенка становится как бы лишь тенью своего супруга. Ей ничего здесь не принадлежит! И она следует за мужем везде. В том  числе -  в походе, в набеге, даже в бою. А если супруг погибает, антианка почитает для себя благом уйти вместе с ним в царство Аида. Поскольку возвращаться в родовое гнездо мужа без него не имеет для неё никакого смысла: она там просто никому не нужна.
     Таковы, друг Велисарий, вера рерум вокабула…
     Вечно твой Кесариец.»    
     Однако полководец обожал историка не только за частое совпадение их главных мыслей, но и за то, что судьба предоставила ему роскошную возможность время от времени успешно оспаривать доводы ученого мудреца. О, это, и правда, праздник для ума !
     Вот и нынче.
     Только что приведённое рассуждение Прокопия о причинах самоубийств молодых словенок ильменских казалось ему не просто уязвимым:  увы, это было логически убедительное рассуждение старика, забывшего о том, что такое молодость и любовь.
     Как печально.
     Как щемяще-грустно!
     И как, увы-увы,- неизбежно…
     В убогом наряде, в балаганных побрякушках, в грязи и крови, этак у ног мужчины лежала юная и красивая женщина. На миг Велисарий представил её в короткой эллинской тунике, дающей возможность мужскому оку созерцать вечное очарование женских ног. С диадемой красного скифского золота в солнечной гриве, прошедшей через руки искусных византийских цирюльников.
     О боги!
     Только моргни такая, друг Прокопий, - и в огромной армии Империи найдутся сотни, если не тысячи двуногих жеребцов, которые тут же сменят её ничтожный бисер на жемчуга высшей пробы! И помогут
забыть о любом экономически-юридическом бесправии. А она, увидя, что он мертв, мгновенно ударила
себя в сердце его мечом… Да, как давно мы были с тобой молоды, милый мой Кесариец!
     - Этих двоих -  сжечь,- велел полководец, вспомнив описанный в Прокопиевом послании простой и
яркий погребальный обычай антов, заменивший им все пирамиды мира.
     - Пепел – в урну! А урну поставить на перекрёстке дорог. Империя должна чтить тех, кто оказывает ей услуги. Выполняйте! Я всё сказал…


                VII

     Так Будимир, весть о гибели сводного отряда антов в Новгород принесший, и одна из его двух жён, оказались похороненными на шумном европейском перекрёстке. Где-то недалеко от тех густолюдных
мест, из которых ушли уже более тысячи лет назад перворазведчики племён Слава и Яна. На
манящий северо-восток. В поисках земли вольной для родного народа.
     В Европе, в отличие от степи Припонтийской, где навеки успокоился другой герой нашего
повествования,  кифарист и толмач Бродя,- уже и тогда были и дороги, и дорожные перекрёстки.
Правда, не было самой Степи. Где ты один на один с огромным, усыпанным звёздами Небом.
     А человечество, кстати, так до сих пор и не решило, что ему лучше:  асфальт под ногами или космос
в душе. Совместись же и то, и другое людям пока не удаётся…
     Как оказался здесь Будимир?
     О, это целая история!
     После яростной резни на берегах безымянной степной речушки, где сохаг двумечный Селевк перебил запевшихся до полной потери бдительности антов, прошёл лишь короткий исторический миг.
     Кстати, именная и датная История, с которой якобы «есть-пошла» Русь, в перспективе святая, - эка
его, летописца сурового, от целой тысячи наших лет воротит!-, уже стучалась во всё ещё языческие
ворота родного Отечества. Но об этом потом: об этом – впереди.
    Да-да лишь короткий миг с тех костров кровавых минул. Лет пять или шесть.
    Повинуясь предсмертному вою-призыву друга любимого, волком в час кончины своей ставшего,
Будимир вышел тогда из бессмысленного уже боя и в одиночку добрался до бесконечно далёкого от Припонтья, но столь же родного Приильменья. И сообщил о полной гибели рати славянской.
     Имя это весьма быстро распространялось от новгородцев на все антские роды и племена: 
словене, славяны. А соборы и анты словно исчезали в историческом сумраке нашем.
     И стон стоял в каждом доме и селище, в каждом капище.
     И всяк сущий в них язык рыдал горючими слезами.
     Потому что уйти тысячам, а прийти одному – это беда даже для большого и сильного народа.
     И одни старцы седобородые сетовали на то, что мало мечей да уже и силы. А другие горевали, что
нельзя всё это записать  в памятные книги для предостережения чересчур горячих и неоглядистых
потомков: не пойте – о не пойте же! - у костров победных, братья-славяне.
     Увы, не запишешь: алфавита нет…
     Долго маялся Будимир в трижды родном Новеграде. Не затихала боль душевная.
     Не пахалось, не сеялось, не женилось.
     Только пилось.
     Этот национальный обычай, запивать винцом-бражкой и радость, и горе, мы уже тогда завели.
     В конце концов воспоминания о мученической смерти пленённого друга буквально изгнали его из
дома. И понесло Будимира пёрышком  неприкаянным по белу свету. Огромному, доселе неведомому.
     - Пойду-ка я по миру на людские обычаи глядеть,- сказал отцу-матери и жене детной.- А вас земля пусть прокормит.
     - Иди,- сказали они. - Земли много – не пропадём…
     Вместе с другими парнями ильменскими, жаждущими в основном руку правую потешить, пристал
Будимир к очередной варяжской дружине. Которые, - скажем, даст Бог,  кстати, -  катились в те далекие
годы через гостеприимные земли славянские едва не друг за дружкой.
     - Куда чапаете, Улофы чертячьи, - к хренам собачьим? – смеялись, расспрашивая их, языкатые
новгородцы и прочий наш молодой народ.-  Или опять -  из варяг да в греки?
     - Ну, - отвечали молчаливые воины Севера.- Туда.
     - Так вы сами или мы с вами?!
     - Можно,- кивали немногословные варяги.
     Пограбить жирную Империю, сверх ноздрей награбившую; поменять куны роскошные на яства-питьё заморское, а глядишь – и послужить греку вместе с суровыми северянами, уже умеющих держать железный
по крепости боевой строй, - решили в тот раз и Будимир с дружками.
     - А чего сидеть, пока молодые?- сказал он своим слободским.- Сбегаем туда-сюда на год-два. На
Царьграды ихние поглядим – назад прибежим. Верно баю ?
     Всё верно. Но оказалось -  убежали навсегда…
     В дружинах варяжских в годы те уже вовсю мелькали имена Володимиров, Будимиров, Лучезаров и Светозаров. В масть нам пошла дружба с соседями молчаливыми.
     «Свеи – народ хороший»,- скажет потом наш строгий летописец. Нас самих, кстати,  кроющий за грехи язычества, что называется, в хвост и в гриву. А где свеи, там и норманы, и росы, и весь прочий гулко во
греки шагающий Север. Морем да смолёной доской пахнущий.

      Твёрже шаг!
      Идёт варяг.
      Меч его – во вражьем черепе.
      Вяз – любимое его дерево.
      Силу ему дала
      Мрачного фьорда скала.
      Глаза у него сухие.
      Битва – его стихия…
      Выше стяг,
      Варяг!

      Флелавы, Рюаты, Инголоты, Лидолсфосты. Всё понятно и просто:  потроши купеческую мошну,
пускай корабли ко дну. «Братья! Сейчас мы эту галеру накроем!» Шестой век. Всемирная перестройка…
      Скитаясь с дружиной нормано-славян по белу свету, где только ни побывал Будимир со
товарищи за эти несколько лет.  Стражничал на шумных улицах Колнстантинополя. Этой
всемирной средневековой столицы художников, воров, проституток. Прекрасного и смертельно
опасного Сан-Паулу тогдашней планеты! Наёмничал в далёкой Сардинии, где тоже высоко
ценился тяжёлый северный меч. В Африку пару раз на фелюге какой-то сбегали, по морю по
Среднему малость попиратничали. Они же морские короли, те варяги. Их хлебом не корми,
вином не пои -  дай купца потрясти …
      Однако за годы эти крутые сама дружина словно растаяла.
      Кто чужой болезнью изошёл. Кого в бою или на пиру убили. А кто сам осардинился. Как новый
товарищ Будимира по международной этой ватаге -  классный мечник  варяг Веремид. На мавританке
 – глянь на него!- женился. И фьорды родные вообще решил похерить.
      Ну-ну, бродяга, исполати тебе на чужой кровати!
      Самого же Будимира на север родной тянуло неудержимо. Во-первых, надоело ему быть мечником в чужом строю. Во-вторых, подружка его,- «дама в сером», что все тяготы походной жизни безропотно делила и от всяких мавританок грудью своей высокой обороняла,- по ночам плакать стала, сестёр вспоминая.
      И вообще, прав ты, агнянин рыжий, без океанов своих на суши сохнущий: «Ист о вест – хоум из бест!» В смысле, - если перевести на устный славянский, - в гостях хорошо, а дома лучше…
      - Пошли на Ильмень, а?- сказал как-то Будимир подруге.- Повоевали – и хватит!
      Пробираясь, а иногда, как в дни былые, пробиваясь Европой на северо-восток, мечтал дружбан
Бродин, домой возвратясь, всё-всё поведать Новеграду родному. Хватит, мол, с камышинами во рту
по дну речек шастать: надо свой воинский строй заводить. И с кумирами деревянными, - не при
волхвах будь сказано,- тоже  разобраться надо: ни разу ведь  помощи за весь путь от них не было! 
А у грека нынешнего уже давно один Бог. Единственный! Но бают, что вроде бы со всем
управляется. И, как хорошо попросишь, - помогает.
      О многом расскажут они народу родному! Когда с Ивушкой верной домой вернутся.
      Скорее бы…
      То есть к Велисарию, другу Прокопиеву, полководцу византийскому, знакомцы наши подрядились
малость повоевать за денюжку, можно сказать, уже перед завершающим броском на родной Ильмень.
      Винца попить.
      Бус накопить.
      Чтоб зелёные-зелёные!
      Ну,
      а что дальше было,-
      это вы
      уже
      и сами
      знаете.
      Ибо человек предполагает, а Судьба располагает.



                **********************
                ***************
                ***