Время выставлять невода

Борис Иванов
ВРЕМЯ ВЫСТАВЛЯТЬ НЕВОДА
Отлично справились с выполнением государственного плана 1965 года труженики
Охотского побережья. Большое напряжение сил, растущий уровень механизации
производственных процессов, применение прогрессивных методов на лове и обработке
рыбы – все эти факторы явились ощутимыми слагаемыми достигнутой победы.
Этот очерк знакомит с жизнью рыболовецкой бригады, возглавляемой М. Дроновым.
Крепкая дружба, высокое сознание, уверенность в своих силах помогают молодым
рыбакам выходить победителями из единоборства с самым бурным на земле
Охотским морем.
Я знаю это побережье.
Мне выпала такая честь!
Римма Казакова
1
Был вечер, по-августовски грустный и слегка прохладный. Куда-то спешили облака,
набиваясь у линии горизонта в вороха причудливой формы. Наверное, наступил час
заката, и у солнца просто не хватило сил пробить тяжелую завесу, затянувшую небо,
чтобы послать земле прощальный луч. Волны, избалованные за лето частыми встречами с
солнцем, сегодня не искрятся, а, покрывшись седыми париками, увлеклись бесконечной
пляской и разбивают свое недовольство о берег. Откатываются, волоча белый, пенный,
шуршащий по гальке шлейф и, получив подкрепление, снова долбят берег. Накат за
накатом. Море!.. Необъятность простора, неизмеримые ярость и спокойствие. Словно
кадры кино, в памяти проносятся: бригантины Грина, полотна Айвазовского, Горький,
Лацис, Хемингуэй. И вдруг мальчишка. Появился, словно волной выброшен на берег.
Стоит и глаза щурит. Белобрысый до седины, как пена с макушки волны, и еще ушастый,
будто самое главное в жизни – слушать. В подоле клетчатой рубахи – камни-блины. Один
крепко держит в пальцах правой руки. Волны шипят у самых его ног, на них он не
смотрит, взгляд прикован к морю. Изредка кидает камни, целя в самую вершину
набегающей волны, и, замерев, чего-то ждет.
– Зачем ты кидаешь? – Я кричу ему в тот момент, когда, сворачиваясь, волна уходит в
море. Мальчишка оглядывается и делает вид, что только сейчас заметил меня на
пустынном берегу. Швырнув еще пару камней, подходит ближе, садится рядом на корягу.
– Кулика надо подбить, – говорит с какой-то озабоченностью и, поясняя ее, продолжает: –
У нас в школе чучела многих морских птиц есть, а вот куликов нет.
Только сейчас, после его слов, я замечаю, что в нескольких метрах от берега, едва
различимые в пене прибоя, качаются на волнах маленькие шустрые птички. Они
молчаливы и сосредоточены, крутят длинными носами и не взлетают даже с самой
высокой волны. Исчезнут в провале и через несколько секунд вновь маячат на гребне
наката.
– Не жалко, если убьешь?
– А меня ребята просили в школе: «Васька, привези чучело кулика».
Через некоторое время я узнаю, что Васька перешел в шестой класс, что приехал он из
Хабаровска погостить у деда, охотского рыбака, и о том, что дед считает его пацаном и не
пускает в кунгас, когда уходит в море к неводу. Васька говорит с обидой и снова швыряет
пару камней, теперь уже не целясь.
– А ты что, море пришел послушать? – Он, улыбаясь, смотрит прямо в глаза и не дает ни
малейшей возможности ответить отрицательно на свой вопрос. – Я тоже люблю слушать
море. Оно красивое...
– Моряком будешь?
– Может быть... – Камень врезается в волну и подсекает ее, заставляя расстелиться на
гальке.
Вдали, справа и слева, начинают мелькать береговые маяки, и еще много колючих
огоньков вспыхивает в вечерних сумерках, как звезды, упавшие с неба. Легкое дуновение
ветра доносит до нас несколько соленых капель. Васька ежится, поднимает куцый
воротник рубахи. Пользуясь правом на ответное любопытство, он расспрашивает меня.
Узнав, что я приехал из Хабаровска, чтобы написать в газету «о самых лучших людях,
работающих на путине», он неожиданно спрашивает:
– О Дронове тоже напишешь?
– А кто это?
В глазах мальчишки – удивление, он даже молчит несколько минут.
– Вон его бригада, самый первый огонек, – Васька поднимается с коряги, вываливает на
землю из подола рубахи камни-блины и тычет пальцем в темноту. Я смотрю на
ближайший к нам огонек. Он такой же, как и все остальные, правда, чуть-чуть ярче.
«Дронов... Дронов...» Ну, конечно, я уже слышал эту фамилию. В «Последних известиях»
местного радио, встречал в колонках районной «Охотско-эвенской правды».
– Я у них часто бываю. Хожу по берегу моря и к ним зайду. Несколько раз невод им
помогал укладывать и балберы навешивать, еще обедал с ними. Только и они меня в море
не берут.
Васька поднял валявшуюся у ног мутно-зеленую ленту морской капусты:
– Пойду, однако, а то дед ворчливый у меня.
Отойдя несколько шагов, поворачивается, едва различимый в темноте, кричит:
– А про дядю Мишу Дронова надо написать и про всю бригаду... Ладно?
– Ты рыбаком будешь, Вася?
В ответ только скрежет гальки под быстрыми шагами. Не знает Вася еще, кем он станет,
утонул в море впечатлений, не нашел еще свою волну, не встретился со своим берегом.
Мальчишеская жадность тянет его ко всему новому, незнакомому. Может быть, в
Хабаровске он долгим взглядом провожает взлетающий над городом «ТУ-114» и,
зажмурив глаза, несется за стреловидным лайнером над всей страной. Может быть, забыв
о школьном звонке, торчит часами возле стеклянной будки милиционера-регулировщика
и, не мигая, смотрит на мигающий разноцветьем светофор. Васька познает мир, по каплям
собирает свое море. И вот теперь в него попали рыбаки и чем-то ему понравился «дядя
Миша Дронов». Я не спросил, чем, да, наверное, он и не ответил бы.
Цепляясь за камни, волны все решительнее поглощают берег – приближается час полного
прилива. Пора отправляться в гостиницу. Еще раз смотрю на огни, в густой темноте их
стало больше – искристых, радостных, невесомых. Невольно подступает чувство
сожаления о том, что не создала природа такую точку на земной поверхности, поднявшись
на которую можно было бы одним взглядом окинуть всю необъятность Охотского
побережья. Увидеть, как в тяжелую предрассветную дымку отходят от берега рыбачьи
кунгасы, полюбоваться россыпью поздних огней рыбозаводов, вобрать в себя тот четкий
ритм, которым живет в дни путины каждый человек, каждый коллектив здесь, на берегу
самого бурного на земле моря. Нельзя объять необъятное. Здесь, на краю советской земли,
как и в самом ее центре, эта фраза нисколько не потеряла своего смысла. Огни, огни...
Манящие, негасимые искры человеческого труда.
Значит, нужно выбрать один огонек, посмотреть, что светится в его пламени, в чем его
крепость перед лицом непокорной стихии. Значит, бригада Михаила Дронова... Не
потому, что в нитке берегового ожерелья это – самый ближний ко мне огонек. Нет, не
поэтому. Просто с ним меня познакомил Васька, мальчишка, шагающий в жизнь.
2
«Чего тебе надобно, человек?» Оглянулся – вокруг никого, только снежный вихрь торчит
позади нестойким столбиком. Покружился на одном месте, подпираемый ветром со всех
сторон, и рассыпался на пушинки-снежинки, словно и не бывал никогда. Лениво светят
фонари на столбах, и нет им дела никакого до человека. Он шагает дальше, без всякой
цели, обмеряя тротуары Армавира, не задумываясь о времени, не запоминая улиц и
переулков.
«Чего тебе надобно, человек?» – это отец. Он любил так спрашивать, радуя сына
неожиданностью своего вопроса. Редко, но любил. И смотрел в упор, словно не ответа
ждал, а сам хотел его прочесть в глазах Михаила. «Если бы он хоть еще раз спросил вот
так. Если бы...» Ответил бы торопливо и прямо, сказал бы и о том, что слаб еще в
коленках твой сын, чтобы в одиночку шагать по земле. Не спросит отец. Нет отца, нет
мамы. Есть он – Михаил Дронов – и еще вопрос, который давит и давит на плечи. Раньше
он не задумывался, как на него ответить. Жил радостно, жадно, может быть, не всегда так,
как сам того хотел, как хотели отец и мать. В спешке проходили дни, проносился один, а
он уже торопил следующий. Он не ждал от них ничего особенного и ничего героического
не вкладывал в эту вереницу дней. И все они теперь собраны в нем, все до единого – в
твердом комочке его двадцати лет. А что же дальше?
«Чего тебе надобно, человек?» Была школа, был тот день, когда ему в небольшой комнате
под портретом Ильича пожали руку и сказали совсем просто: «Теперь ты, Миша,
комсомолец». И все улыбались радостно и открыто. Он тоже улыбался, и радость не
умещалась в груди. Потом он раскрыл комсомольский билет и по страничкам посчитал
годы, когда будет взрослым. Загадал, что на какой год придется. Но не сбылось. Видно,
были у жизни свои планы, о которых он не знал и не был готов к встрече с ними.
«Рожденный ползать – летать не может!..» – это у Горького. Когда проходили по
литературе, он был за Сокола. Он так увлекся им, что забыл об Уже. Тот уполз в щель,
боясь света, он знал, что ему нужно искать. И вот теперь Уж хитро и ласково манит его к
себе.
«Чего тебе надобно, человек?» Нет, с Ужом нам не попутно. Вот сейчас он остановится,
вот сейчас... Он ответит на вопрос, который врывается в грудь с каждым вдохом,
преследует его с того самого дня, как умер отец. Ответит... Остановись! Пусть будет в
тысячу раз темнее, пусть вообще не будет этих желтых фонарей, которые способны
светить не дальше собственного носа. Ты должен видеть свою дорогу. Ну, смотри же...
3
Человек отправляется в путь. Он не спешит и не медлит. Уверенность в каждом движении,
и за много месяцев впервые он радостно распрямляет плечи. И улыбка, еще робкая, как
первая весенняя капля, касается его лица. Он все решил и сделает только так. Человек
отправляется в путь, в очень далекий путь. Скользнул взглядом по карте – и словно
струны заиграли. Это меридианы. Он оставляет за спиной один, второй, третий...
4
Это напоминало далекую сказку. Сказку, в которую обычно не верят. Сказку, которую
можно было потрогать. Вот так, только протянуть руку.
– Погодь, Миша, не надо.
– Вспугнем?
– Да нет, смотри лучше. Красота. – Голос у бригадира Григория Михайловича тихий, как
у сказочника. Они вдвоем уже несколько минут, завороженные, перегнувшись через борт
лодки-сабунки, смотрят на море. Словно изумрудное пламя кто-то распалил на глубине, и
вот теперь оно рвется наружу сквозь толщу воды. Ночь. Северная, не уверенная в своих
силах апрельская ночь. Конопатое от звезд небо. Наверное, звезды тоже не могут
оторваться от этого волшебства и мигают, мигают, как и положено мигать при виде чуда.
Волны, днем яростные и огромные, сейчас слегка раскачивают пламя и сами сверкают,
как осколки изумрудного малахита, и плеск их ласковый, мелодичный.
– Видел когда-нибудь такое? – Китайгора спрашивает все тем же неровным шепотом и
опускает руку на плечо Михаила. А тот и рот боится раскрыть, дышать перестал, только
головой покачивает. – Во, гляди на дальневосточное колдовство и запоминай рыбацкое
дело по крохам. Это тебе не светопреставление – сельдь пошла валом. Видишь, кипит
вода в неводе, понабилось рыбешки. С этого холодного огня и путина твоя первая
начнется – жарко станет.
– А у вас какая по счету путина?
Бригадир теребит тесемку рыбацкой шляпы. Смотрит с легкой усмешкой, которой
Михаил не видит, а угадывает по голосу.
– У меня?.. А я в правлении договорился с бухгалтером. Перед уходом на пенсию он мне
посчитает. Потом скажу, – сказал и повернулся к пламени. Михаил смотрит на бригадира.
«Повезло тебе, парень, у Китайгоры начинаешь, все курсы академии пройдешь. Он мужик
разворотливый». Михаил неожиданно смеется вслух, вспомнив эти слова.
– Ты чего?
– Да так, от радости. Красиво. А на пенсию вы не пойдете.
– Это почему?
– Рыба скучать будет.
– Наоборот, обрадуется. Сколько мне ее пришлось повытаскивать, ты дней меньше на
свете прожил. Точно.
Сабунка слегка покачивается, пропуская под свое плоское дно спешащую к берегу волну.
– Ну, берем весла. С рассветом сюда вернуться нужно – улов будем брать, а то как бы
льда не нагнало. – Они гребут к берегу, который угадывается вдали по редким огонькам.
Все, что было в жизни до сих пор, осталось позади, как отцепленный от скорого поезда
вагон. Постоянно неспокойное море, необыкновенный цвет воды, стойкий запах рыбы и
водорослей, разноцветные костюмы и широкополые шляпы рыбаков, слова «путина»,
«кунгас», «сабунка» и еще многое, многое – все в новинку, притягивает к себе, как
магнит, как нераскрытая книга, над оформлением которой долго и старательно работали
мировые художники.
Он уже перевернул несколько страниц в этой книге. В колхозе его определили в
комплексную бригаду Григория Михайловича Китайгоры. Вот тут и сказали о
разворотливости бригадира да еще добавили, что, мол, рост у тебя подходящий и плечи
широкие – остальное в бригаде получишь. Тридцать шесть человек. Разные люди.
Рыбацкое дело знают туго, и невидимой сцепкой связаны друг с другом. Но новичкам
единодушно – никаких авансов: в работе посмотрим, зубы-то и нерпы умеют скалить. А
новичков в бригаде всего двое: Дронов да Олег Сливин. Нет-нет да и попадут кому-
нибудь на острый зуб. Кто смеется, а им хоть беги в контору, расчет проси. Но нельзя,
понимать шутки надо, а смешное – оно у всех смешным остается. Михаил с Олегом с
первых дней вместе, словно одной петлей захлестнуты. Приглядываются, место свое
ищут, настраиваются на общий лад.
Дома у Михаила (он у сестры остановился) в укромном уголке листок из отрывного
календаря лежит. «Пятое апреля 1960 года». Оборвал и спрятал – для памяти. В этот день
он впервые шагнул с берега на зыбкий пол сабунки и чуть не вылетел за борт через
минуту. Оскалившись, огромный накат весело швырнул лодку к берегу. Олег поддержал,
ухватил рукой за робу и посадил рядом с собой на скамейку. Бригадир подловил волну и
оттолкнул сабунку от берега. Сам сел у руля, а они вдвоем – на весла. Видно, есть у
Китайгоры какая-то своя манера натаскивать новичков. В слова и длинные объяснения
всех хитростей рыбацкого дела у него вера не особая. Он больше плечами заставляет
ощущать науку. После иных «уроков» руки повисали, как две плети, в каждый суставчик
непривычка загоняла усталость. И еще эта постоянная качка, от которой недобро
отдавалось в желудке и одолевала тягучая зевота.
В первый выход они втроем ставили контрольные сети, чтобы проверить ход нерестовой
сельди. Сеть поставили быстро. Собственно говоря, бригадир управился один с этой
работой. Они с Олегом лишь веслами шевелили, медленно передвигая сабунку. Поставили
и вернулись. А утром соскочили чуть свет. Бригадир уже на берегу. Сидит, покуривает.
Море спокойно, не проснулось еще. Туманит слегка. Спихнули сабунку, и весла, как
крылья птицы, легко взлетают. Не терпится парням улов первый посмотреть. Бригадир
сидит, и усмешка по лицу с морщинки на морщинку перескакивает, но молчит – сам ведь
когда-то вот так же...
Вода прозрачна, скрывать ничего не собирается. Михаил первый увидел три заячеенные
селедки. Хвостами болтают в воде, а двинуться не могут. Вытянули дель, и шлепнулись
три рыбины на дно сабунки, как серебряные пластины. И весь улов. Сколько еще ни
искали – не нашли. Но для радости и этих хватило. «Вот через пару дней...» – начал было
бригадир, но осекся, увидев, что не проживут эту «пару дней» Олег с Михаилом, если
сейчас не наглядятся. Понимал бригадир тонкости. А бригада, позавтракав, уже вся на
берег высыпала. И неводом занялись тридцать три пары рук. Потом бросили работу,
вытянули повыше на берег причалившую сабунку вместе с уловом. И по общему
приговору были эти три селедки зажарены на кухне и без остатка отданы Олегу и
Михаилу. «Чтобы рыбий дух узнали», – под общий смех сказал бригадир. Первого улова
на двоих оказалось маловато...
И вот теперь они спешат к берегу, провожаемые ярким сиянием фосфоресцирующего
моря. Спешат, как гонцы с доброй вестью. И крикнуть хочется во всю глотку: «Подъем,
бригада! Сельдь пошла!» И заорали бы, да бригадир остановил вовремя:
– Пусть поспят ребята чуток. Путина только начинается, еще нарыбачимся...
5
Один чудак в аэропорту Хабаровска рассказывал, хвастая энциклопедической
осведомленностью. Хлопал себя по тонкой шее и в глаза заглядывал, будто упрашивал:
«Ну, поверьте моим словам!»
– Это Дальний Восток, а у меня вот – билет до Ташкента. Уловил суть? Чего смеешься?
Запомни: здесь фрукты растут, но они без вкуса, цветы – без запаха, а женщины – без
любви. Остальное сам узнаешь. – И смеялся, любуясь собой.
И Тамара тоже смеялась. До сих пор смеется, когда Михаил напомнит жене о том
случайном разговоре.
– А ты не спрашивай меня, сам ответь. Ну?.. – и смотрит выжидающе. Она каждый раз
так, хотя знает, что ей скажет муж. Это полностью совпадает с тем, что могла бы ответить
и она. Дело прошлое, но со дня первой встречи, с самого знакомства, никому из них не
пришлось ощутить хотя бы маленький осадок горечи. Может быть, как раз в таких
случаях принято говорить, что живут два человека душа в душу. Попадать Михаилу
попадало. Еще до свадьбы. От бригадира. Когда, накружившись на танцах, они с Тамарой
убегали из клуба слушать море. И оно, как хороший рассказчик, заманивало их на далекий
от стана берег. А утром бригадир шумел, потому что терпеть не мог опозданий к выходу
на ловушку, не любил всякой размазни и детского лепета объяснений.
Цветы? Что ж, цветы повсюду можно встретить, даже в Арктике. И там, где солнцем
нещадно прополота земля. Он охапками носил из тундры цветы, яркие, душистые, с
бусинками росы на лепестках. И есть в этих цветах особая прелесть, и с билетом на
Ташкент в кармане не понять ее. Нужно жить рядом с этими цветами, жить ярко,
наперекор всем суровостям северных широт, дышать одним воздухом, питаться теми же
земными соками, которые находят для себя цветы.
После первой путины, после свадьбы проснулась в Михаиле материковая мальчишеская
жадность к наступающим дням. Но теперь размереннее и четче стал их шаг, исчезла
суматоха. Зима казалась тягучей и непростительно долгой, как нескончаемые метры
белого, равнодушного полотна. Зима была наполнена стуком топоров на ремонте, от
путины оставались лишь воспоминания для длинных разговоров. Море нехотя напяливало
тесный ледовый панцирь, а снег в этих краях, казалось, не знал никаких норм и запросов –
каждая тучка считала необходимостью отдать дань земле, облегчить себя именно над
побережьем.
Путина, путина, путина... Не раскусил он ее за первый год. И хотя ощущалась усталость
от тех кипучих дней, он жаждал их повторения. Однажды в невод попалась рыбина, на
плавнике которой была прикреплена белая пластмассовая бирка с надписями на
английском и русском языках: «Возвратить __СВашингтонскому университету». И он
впервые подумал о том, что море есть и за горизонтом. И когда представился случай
уехать с женой с побережья Охотского моря, он долго не решался поговорить об этом с
Тамарой. И она молчала. А потом облегченно смеялись над своими мыслями – они оба не
хотели покидать свое море. И радостным был день встречи с новым рыбацким сезоном.
...Кета шла большими косяками, порой даже много повидавший рыбак Леонид Чирко
угрюмо ворчал, вспоминая какую-то прорву. Но стоило только в ночи вспыхнуть яркому
факелу, который зажигают находящиеся в море на ловушке дежурные, как вся бригада, на
ходу просыпаясь, спешила к кунгасу. Факел загорается тогда, когда тесно становится в
ловушке от зашедшего в нее лосося. Тут уж зевать и «пролежни зарабатывать», как
говорит Китайгора, «преступление в рыбацком деле».
Берег дрожал от огромных накатов с самого утра, но штормовое предупреждение дали в
бригаду лишь к обеду. Под крышей за толстыми бревенчатыми стенами тепло и уютно,
вкусно пахнет из кухни. Только не может млеть сердце рыбака, если получена штормовая,
если разгулялся шелкап. Стучала в каждом мысль: снимать или не снимать ловушку?
Сильное течение могло запросто искромсать ее. И после шторма лишь жалкие лохмотья
останутся рыбакам. Тогда вместо уловов сядет бригада на мель, ремонт снасти обычно
радостно не встречают. Бригадиру не сидится, спросишь – ответит невпопад. Бурчит себе
что-то под нос. Несколько раз выходил из дому и как столб стоял под струями дождя,
словно хотел рассмотреть, скоро ли тучи опорожнятся, много ли сил еще осталось у ветра.
Потом подходил к тросу, который держит невод, и руку к нему прикладывал, будто
поступают из глубины понятные только ему сигналы о том, каково там, в ловушке.
Председатель колхоза приехал: «Ловушку не снимайте, выдюжит». Посидели,
поговорили, а бригадир все подбородок трет, потом как обрезал:
– Снимем. Нельзя оставлять. У нас и запасной-то нет. Вшестером пойдем. Назначать не
буду – по желанию.
С минуту молчали, полные чувства уважения к бригадиру: и начальство выслушал, и сам
решение принял – дипломат. Оделись с какой-то пожарной поспешностью. Вышли. Ветер
в августе злой и промозглый: не дует, а режет. Чайки, как лоскуты бумаги, носятся над
волнами. Спихнули в круговерть большую сабунку. На дыбы поднялась. И откат грозит
через корму в лодку захлестнуться.
– Навались!
Николай Новоселов – рыбак что надо, к рулевому веслу стал. Руки – как шатуны, весло в
них – игрушка. Восемьсот пятьдесят метров от берега до ловушки против ветра в четыре
весла еле-еле за час прошли. Все норовило море к берегу вернуть суденышко или в
сторону утянуть – не любит, видать, море дерзости. Четверо рыбаков перелезли в стоящий
у ловушки на приколе кунгас. Михаил с Николаем Новоселовым в сабунке остались.
Смотрят, как ребята под «раз – два» Генки Кулешова размокшую сеть тянут и укладывают
в кунгас. Вместо восьми человек – четверо. Достанется парням. А помочь нельзя – у них с
Николаем особая работа: нужно угловые крепления обрезать. Новоселов стоит на носу
лодки, ветром шляпу сорвало, мокрые пряди волос на лоб упали, лицо не то в поту, не то в
брызгах. В правой руке нож зажал. Пружина, а не человек. Михаил краем глаза глянул и
все накат стремится подобрать, чтобы ближе к угловому канату сабунку подвести. Руки
гудят, ноги скользят по мокрому дну.
– Давай еще раз! – Это уже пятый по счету. Провал! В него сабунка летит, как санки с
детской горы. Шлепнула носом и на гребень взлетела. Николай застыл, как статуя на
постаменте. Нож блеснул. Раз!..
Что было дальше, Михаил не видел. Огромный вал уперся в борт сабунки и накрыл ее.
Николая сорвало, швырнуло. Михаил опрокинут на спину. Во рту – солено, за воротом, в
сапогах – вода. Вскочили на ноги и радостно смотрят друг на друга. Николай нож в чехол
вложил – дело сделано.
А когда подошел к ловушке катер «Вильнюс» и закрепили ребята брошенный буксирный
трос, кто-то на часы посмотрел:
– Четыре часа прошло. Так незаметно и состариться можно.
Шел дождь, не унимался ветер, но теперь уже никто не замечал этого... Часто ли бывают
такие дни? Пожалуй, нет. Но только в постоянной готовности к единоборству с морем
приходит успех к бригаде. А Григорий Михайлович Китайгора любит точнее говорить:
– Когда рыбак свой труд узнал до последнего узелка, ему море не страшно.
Эту путину бригада закончила с большим перевыполнением плана по лососю. А когда
зима уже собиралась уносить ноги, вызвал председатель колхоза Михаила Дронова в
правление и сразу выложил:
– Мы тут прикинули, дельным ты рыбаком стал, парень. У Китайгоры тебе работать
больше не придется: принимай свою бригаду, комсомольско-молодежную. Что скажешь?
А что, в самом деле, можно сказать? Вера в твои силы всегда окрыляет. Только не рано
ли? В колхозе восемь бригад, и в каждой бригадир – как царь морской, по десятку путин...
– Ты самый молодой будешь, точно. И бригада из молодых собирается. Ну, так что
скажешь, рыбак? Или жила тонка еще, боишься?
– Боюсь, Василий Андреевич, но отказаться не имею права, раз верите мне. Не подведу.
– Ну и отлично. Вот почитай приказ, а я парторга кликну, поговорить он хотел с тобой.
6
Рыбаков в поселке Новое Устье почти нет, хотя из жителей мало кто не связан с рыбным
промыслом.
– Что за интерес, – говорил мне Женя Скалдуцкий, комсорг рыбозавода, – работаем на
рыбе и еще отдыхать с удочкой в руках. Нет, у нас тут охота в почете. Палкой кинь – и в
охотника попадешь.
Оно и действительно. Редкий рыбак или рыбообработчик не держит отличную собаку-
лайку, не имеет ружья. Вот только самые азартные дни охотничьего сезона приходятся на
путину. И тут уж не выбирают – дело прежде всего. Но когда нерабочим становится море,
– бригада милостиво дает увольнение самым непоседливым, и спешат в своей
непромокаемой робе рыбаки в тундру – душу отвести. Возвращаются чаще всего с тем же,
с чем уходят. Полегчает патронташ, да стволы капитальной чистки требуют. Зато
рассказов о том, кого видел и в кого стрелял, хватает на весь световой день, и на ночь
хватило бы, да останавливают охотника на самом «интересном» месте.
С Михаилом Дроновым я встретился как раз в святой момент. Он колдовал над шеренгой
патронов. Ему изо всех, сил «помогал» четырехлетний малыш, сын Сашка. По двору
носился громадный коричневый пес, который сразу же обратил на меня недвусмысленное
внимание. И, наверное, только стремление поскорее уйти в тундру удержало его от
неблаговидного поступка. Обежал вокруг, тряся ушами, ткнул носом в сапог и как бы
точку поставил. Михаил, узнав о цели моего визита, так жалобно посмотрел на ружье, на
нетерпеливого Рекса, что я моментально сдался.
Три часа, проведенные на охоте, может быть с десяток выстрелов да главный итог – «убил
время и ноги» – все разом было выражено в улыбке, с которой Михаил вернулся из
тундры. Нетрудно было понять, что человек получил отличный заряд бодрости,
увольнительная прошла с пользой.
Говорит он неторопливо, и когда я показываю явную неосведомленность в рыбацком
деле, старательно объясняет. О каждом парне из своей бригады Михаил рассказывает так,
будто заранее заготовленные характеристики зачитывает. Только нет в них официального
трескучего сушняка – за каждым словом встает живой человек. Часто закуривает и,
увлекшись рассказом, не замечает, как обрывается тоненькая струйка дыма папиросы.
...В том, что в первый год его бригадирства бригада часто была в проловах и к концу
путины не смогла выполнить план, он считает виновным только себя. Себя! На погоду и
на слабый ход рыбы пенять нечего. Другие-то бригады взяли план. И ребята ни при чем.
Они оставляли себе «ноль целых ноль десятых», жалкие клочки суток, чтобы накоротке
прижаться к подушке и снова браться за снасти. Прикрикивать иногда приходилось, но
это не беда – злее становились. А бригадир, видать, им такой нужен, как рыбе зонтик. Он
не стеснялся, частенько бегал в свою старую бригаду, к Григорию Михайловичу. За
советом, за добрым словом. И в эти минуты так хотелось сбросить с себя тяжесть
бригадирских забот и снова встать под могучую руку Михалыча. Он скажет: «Делай!», и
делаешь, знаешь, что это очень нужно. А теперь сам должен говорить: «Делай!» Только не
всегда чувствуется уверенность, что делать нужно именно так, как он говорит. Много раз
Китайгора толковал ему о том, как приучить себя выбирать время, тот момент, в который
выгодней ставить невод, не раньше и не позже. Или вот еще, когда нужно закрывать
ворота ловушки... «За бригадное дело горой стоять надо», – ему так говорить, все равно,
что делать, на то и Китайгора. А Михаил однажды в путину 1964 года один, запрыгнув в
сабунку, гнался на веслах за самоходной баржей по морю, чтобы вернуть ее к бригадному
стану и сдать улов. Стоял ли он горой тогда?..
– Эй, бригадир, вставай! Еще одну путину проспать хочешь? – Тамара подходит к кровати
и брызжет холодной водой на небритую щеку...
... – Трудный день? Был у нас такой в шестьдесят пятом, двадцать первого мая. До этого
числа все дни сплошняком держалась на море ледовая обстановка, а тут вдруг утром
глянули: чисто. Погрузили быстренько малый невод – и в море. Уже головник сбросили, и
тут слышим с катера «Дон» (он невдалеке в дрейфе лежал) кричат нам, что косяк сельди
виден. С берега тоже машут. Малым неводом такой косяк не взять – мимо проскочит.
Нужно основной, восемьсотпятидесятиметровый ставить, а для него у нас большегрузного
кунгаса нет. Как быть? «Давай на двух пятитонниках пойдем», – предлагает Юра Зубарев.
А это значит – риск, потому что один из двух кунгасов неприспособлен для работы в
море, да еще если на него погрузить мешки с песком для крепления невода. Слабенькой
волной захлестнет. Задачка! А парни, вижу, ждут моего слова. «А Михалыч рискнул бы? –
спросил и сам себе отвечаю: – Да».
Провел я такое внутреннее совещание и говорю парням: «Давай!» Черт ли, дьявол ли нам
помогал? Не знаю. Но невод поставили и сто шестьдесят мешков, а в каждом по центнеру
весу, перекинули быстренько в море. Уработались так, что ни рукой, ни ногой нет сил
шевельнуть. Александра Ивановна, повариха, тормошит каждого: «Обед раза три
разогревала, вставайте!» И, веришь, лежу на кровати, и будто все мешки на меня одного
навалены, а ребята некоторые даже заснули. Устали крепко. Но тут дверь с треском
открылась, Григорий Кудашов, колхозный добытчик, вошел и с порога: «Сельдь идет!»
Вот уж точно говорят: как бы ни спал рыбак, а вскочит моментом, когда услышит, что
рыба в невод заходит. Николай Шилин, Толя Цупа, Леня Куприянов и Алька Татарников
первыми выбежали из барака, а за ними и остальные. Глаза, как у тараканов. Спихнули
сабунку – и к ловушке. Молчат. Курят. Весла поскрипывают. А я смотрю на ребят, и,
знаешь, как-то необыкновенно приятно на душе стало. Ведь только что пластом лежали, а
здесь словно подменили.
Уже стемнело над морем, но мы разглядели, что вода так и кипит – сельдь в невод
набилась. Есть у нас Петр Павлов, мы его за громадный рост «дядей Петей» зовем. Он
факел разжег и высоко поднял. Через несколько минут катер «Дон» подошел. В этот вечер
за три переборки взяли мы почти четыреста центнеров нерестовой сельди. А перед самым
рассветом пригнало течением льды. Одна льдина села на головник и весь невод утопила.
Хотели спихнуть катером – не вышло. Только когда полный прилив наступил, столкнули
мы льдину. И тут кто-то про обед вспомнил. Смех. Пообедали, конечно. А потом трое
суток сплошняком – в море. И знаешь, сколько взяли? Больше семи тысяч центнеров, а за
десять суток почти два плана выполнили. Вымпел нам секретарь райкома комсомола
привез. «Лучшей комсомольско-молодежной бригаде побережья» – написано. А лучшая
бригада в этот момент спала, хоть из пушек победный салют устраивай – не разбудишь.
Вот такой у нас трудный, как ты говоришь, день был, двадцать первое мая. А может быть,
и не этот вовсе, всех не упомнишь. Но настройку бригаде он сделал на всю путину...
...В тишине только приглушенный репродуктор попискивал да под грузным «дядей
Петей» скрипела скамья.
– Видишь, Михаил, мы ведь все вместе: и в море, и в бараке, и в кунгасе... – Николай
Шилин оглядел ребят. Сидят вокруг длинного стола и внимательно смотрят на бригадира.
– Это где-нибудь на бульваре – там каждый сам по себе. А тут семья, бригада. Дело у нас
одно и море одно. Да ты сам знаешь, у Китайгоры обучался. Только заносить тебя стало в
последнее время. Мы тебе по-товарищески, по дружбе. Я так понимаю: если к нам
приходят поучиться Китайгора и другие бригадиры из колхозов, то ведь в бригаду идут, а
не лично к Дронову. Почему же ты каждый раз: «Я наловил, я выполнил»? Эту букву даже
в алфавите на последнее место загнали, чтобы, когда не следует, на язык не попадала.
«Мы» – это про нас, про всех.
Все выступили на этом коротком собрании. Даже те, кого обычно молчунами считали.
Задело ребят за живое то, что их бригадир зазнаваться стал. Накипело, и высказали в
глаза. Никто не сказал: «Отвечай, бригадир», – но отвечать надо. Ждут. Поскрипывала
скамейка под «дядей Петей» да из динамика вырывалась какая-то песня.
– Понял, братцы, не будет больше такого. – Сказал, и камень свалился.
– По такому случаю... – Николай Дегтярев первым вскочил из-за стола, но, увидев строгий
взгляд бригадира, опустил руку в карман куртки и со вздохом предложил: – Закурим
«Шипку» по такому случаю, приятель из Москвы привез.
Редко встретишь такие сигареты на побережье. Да чаще и не нужно – ведь к случаю...
Михаил совсем неожиданно кончил говорить. Закурил, ненадолго озарив лицо.
Усмехнулся чему-то. В сумерках я не видел, а угадал эту улыбку. И еще мне подумалось,
что голубые глаза бригадира смотрят в этот миг далеко-далеко.
– Вот иногда думаю, если бы отец с матерью были живы, одобрили бы они мой выбор?
Рыбаков-то в семье у нас не бывало.
– А сам одобряешь?
Михаил поворачивается лицом к морю. Высокий, стройный, широкоплечий.
– Понимаешь, я ж не просто так край света выбрал, и не из-за рубля, как мне тут один
говорил. Вся земля перед тобой – шагай и шагай... – И вдруг обрывает фразу, тянет меня
за рукав: – Пойдем ближе к волнам, послушаем море, как посторонние.
«Сидеть у моря и ждать погоды», – так говорят, когда сказать больше нечего. А мы
действительно сидим у самого моря и действительно ждем погоды – невеселое это
занятие. Над морем, над берегом повисла густая сетка колючего дождя. Он неистощим,
словно решил до последней песчинки промочить землю и переполнить море. Льет нудно,
будто растягивает удовольствие или заботится о том, чтобы еще и на завтра хватило.
Дом, в котором живет бригада Михаила Дронова, стоит в нескольких метрах от линии
прибоя. Дом открыт не семи, а сразу всем ветрам, залетающим на побережье. Они крутят
над его крышей свои хороводы и уносятся в сторону высоких гор, которые острыми
вершинами, как зубцами пилы, подпирают западный горизонт. Исчезнет ветер, – и
распрямляются морщины на море и сухим становится небо.
Только сегодня не верится, что так бывает. По длинному, крепко сколоченному столу, что
стоит в центре просторного дома, разбросаны костяшки домино, как в панике
разбежались, белые глазки сонной пеленой подернуты. Ребята, оседлав скамейки,
расположились вокруг стола. «Находятся в состоянии вынужденного покоя», – сказал мне
Юра Зубарев, широкоплечий, коренастый парень, пожалуй, самый низкорослый в бригаде,
но зато с высоким титулом – помощник бригадира. Разговор – обо всем и ни о чем. Кто-то
из парней подходит к висящему на стене телефону и ожесточенно крутит ручку, наполняя
все углы сочным, квакающим звуком.
– Метеостанцию, Ниночка... – Через минуту, не задав вопроса, вешает трубку на крючок,
дает отбой. – Они, как «Отче наш», заучили: «Шторм – семь-восемь баллов, море
нерабочее, прояснений не предвидится». Забьем? – сгребает в ворох домино и, вытащив
одну костяшку, трескает со всего плеча по столу. – Пусто-пусто, а не работа! –
Равнодушно звякают неубранные после завтрака кружки; ребята улыбаются.
– Вот на Каспии этот северо-восточный ветер называют «Егор-сорви шапку», а у нас –
шелкап... – Гена Уваров явно стремится завязать разговор.
– Слышь, братва, а разве нельзя вон у того мыса какую-нибудь сверхпрочную ширму
ставить, чтобы ветер к побережью не пропускать? – раздумчиво произнес Николай
Дегтярев. Сказал и в окно смотрит, сквозь сетку дождя мыс хочет разглядеть, а может
быть, и до магаданского побережья добраться – шелкап-то оттуда приходит.
– А ты, Коля, займись, глядишь – навар с твоих трудов будет. Мысль – гениальна, только
ори потише, – это из-под черной сетки, которой от гнуса затянута сверху кровать, Виктор
Барабанщиков, курьер, голос подал. Он такой: сквозь сон услышит шутку, проснется и
раздует ее до колик в животе. Мастер. Только сейчас даже улыбки у ребят какие-то
подмоченные. Курьером зовут Виктора за то, что в любой накат доставляет он на сабунке
до ловушки, где находится бригада, обед из трех блюд. Остыть не даст и ни капли не
прольет.
– Везет же все-таки... – опять ни к кому не обращаясь, говорит Николай Дегтярев.
– Это кому? – Барабанщиков даже сетку поднял и смотрит на Николая своими круглыми
глазами.
– Везет-то? А вот ему. – Коля кивает в мою сторону.
Это точно, думаю я, повезло. Если б не шелкап, не случилось бы познакомиться со всеми,
посидеть за подобным разговором: ушли бы ребята всей бригадой в море. От суток у них
только несколько часов остается, поесть да поспать.
Мне часто и много приходилось бывать в рабочих бригадах: у шахтеров, строителей,
монтажников, среди проходчиков подземных трасс – тоннельщиков. Каждый из
коллективов живет своей жизнью, настроен, если можно так сказать, на диапазон
профессии. Но нигде так остро я не чувствовал уважительного отношения и даже какой-то
влюбленности друг в друга, как среди рыбаков. Они степенны и медлительны – в каждом
заряд необыкновенной энергии, моментальной реакции, которой может позавидовать
классный боксер. Без тени перестраховки они крепким узлом связаны с законом: «Семь
раз отмерь...» Море по-своему оценивает промахи и просчеты, спешку и бесшабашность.
Только на равных можно вести деловой разговор с морем, чувствуя надежность и силу в
плече товарища. Они уже не раз держали этот экзамен, поэтому-то и берегут бригадное
богатство, берегут и не делают секретов, одаривая окружающих своей силой.
– Бригада... – Володя Ковалев впервые на путине, он произносит это слово не спеша,
смакуя каждую букву.
– Брига-да... – Виктор Барабанщиков давит на последний слог, будто восклицает
радостно: «Брига-да! Это да!»
Юра Зубарев увесисто кулаком помахивает, и сразу понимаешь, что неделима эта штука –
бригада. Их одиннадцать. Одиннадцать характеров и судеб. Одиннадцать
самостоятельных дорог, но вместе они без утайки и заначки все отдают бригаде. И,
пожалуй, это самая неоценимая золотая изюминка – ядро монолита.
Я хорошо понимаю, почему невеселы ребята. Шелкап выдул из четкого строя путины
много рабочих дней. Но они их наверстывали, сохраняя верность слову, которое дали в
начале сезона колхозу... Седьмого августа поднялись в четыре часа утра. Седьмого августа
был обычный день, слегка штормило море. И так же, как обычно, когда была заполнена
рыбой рама, Леня Куприянов поднял на длинном шесте свою оранжевую куртку – сигнал
катеру. В этот день они сдали 413 центнеров лосося. Бригадир радостный вернулся с
рыбозавода, еще издали кричал что-то. А потом разложил все квитанции и подсчитали.
3650 центнеров! План взяли! И вот теперь, когда кончается путина, когда есть реальная
возможность сделать второй план, к шелкапу особое отношение. За шутками, апатией,
нарочитой грубостью и подначкой они не скрывают злости и раздражения, и ясно, что на
плечах последнего дуновения ветра они вырвутся в море. Вот только когда этот миг
наступит?
8
Письмо от Михаила пришло в самом начале сентября.
«Пять дней подряд был шторм. Не столько невод, сколько нервы нам поистрепал. Только
поутихло, мы были уже на ловушке. Налили рыбой две рамы. Юра Зубарев с Анатолием
Цупой повели их на рыбозавод, в наш колхоз имени Вострецова. Сдали 243 центнера. А
когда шли обратно, шелкап снова развеселился. Никакого понятия нет у этого ветра. К
нам бы в бригаду его, научили бы правилам поведения на побережье... Немного не
дотянули мы до второго плана, жалко. Но зато бригаду Насибулина из нашего колхоза, с
которой соревновались по вылову рыбы за путину 1965 года, оставили позади. Вот
цифры: «Бригада Насибулина – 13 400 центнеров, бригада Дронова – 14 071 центнер».
И еще радость: наша бригада заняла первое место среди колхозных бригад.
В этот вечер из Хабаровска по радио песни А. Пахмутовой передавали. Заявку мы не
посылали, но песни в самый раз к нам подоспели. Люблю я ее песни. Только почему она
про рыбаков не напишет? Знаешь, в жизни каждый человек должен найти свое море.
Может быть, самое невероятное: море мечты, море любви, море поиска, море открытий...
Без моря по суше будешь веслами стучать – это значит на месте. Я нашел свое море, оно
тоже «о чем-то поет», и эта песня не хуже, чем та, которую поет «зеленое море тайги».
Мечтаю попасть на рыболовецкий сейнер...»
«Чего тебе надобно, человек?» Он и сейчас частенько задает себе этот вопрос, словно
проверяет, насколько глубока в нем мечта: всю жизнь отдать морю, самому
невероятному...
Охотское побережье.
Сентябрь 1965 года.
ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ:
Борис Сергеевич Иванов
ВРЕМЯ ВЫСТАВЛЯТЬ НЕВОДА
Хабаровское книжное издательства, г. Хабаровск, ул. Серышева, 31.
Редактор С. М. Маркова
Художник А. П. Плахов
Художественный редактор Г. П. 3инченко
Технический редактор М. Д. Кайдалова
Корректор А. Я. Борисе
Сдано в набор 15/Х 1965 г. Подписано к печати 17/XI I96S г. ВЛ 00444.
Бумага 84 X 108/зг - 0,375 б. л.. 1,23 п. л.. 1,14 уч.-изд. л. Тираж 2 000 экз Заказ № 5662. Цена 3 коп.
Типография № 1
Краевого управления по печати,
г. Хабаровск, ул. Серышева, 31,__