Гоголевский бульвар. 20 июня 1941 года

       По будням он завтракал всегда один и требовал, чтобы стол был накрыт, как на официальном приеме или как в старые добрые времена, включая соответствующую посуду, накрахмаленные салфетки и белую свежую скатерть. Странность эта скрывалась от посторонних глаз. Прехорошенькая жена Верочка подавала блюда молча, она давно выучила, что каждый прибор должен знать свое место на столе, а кушанье – время. Куда бы он ни спешил, ел, подчеркнуто не торопясь, и выпивал обязательно из хрустального графина стопку водки вне зависимости от предстоящего мероприятия. Заканчивалась трапеза крепким чаем. Удивительно: он не относился ни к обжорам, ни к гурманам, обладал фигурой худощавой и подтянутой.
      
       Полковник не отличался уверенностью в чем-либо, однако прятал в себе эту слабость. Вот и сегодня он не смог бы с определенностью сказать, вернется со службы или нет. Но домашним об этом не говорилось. Он полагал, что всех надо   приучать к раз и навсегда заведенному порядку. Порядок подавляет страх. Вера Николаевна была убеждена, что ее муж Валентин Александрович Сидонин – значительный человек. В чем выражалась эта значительность, она не сумела бы ответить. Однако, когда они жили в закрытом военном городке в Славной дыре, однажды она собственными глазами видела в его служебной квартире чемодан, набитый доверху деньгами.

       Прощались у распахнутой двери, обменявшись скромным поцелуем. На лестничной площадке находилась еще одна квартира и принадлежала она секретарю Военной коллегии Верховного суда некоему Костюшко. Он уезжал на зловещую Никольскую, 23 и приезжал обратно на сером БМВ. В Москве было с десяток машин такого класса. 
      
       Полковник вышел из подъезда во двор, достал из мельхиорового портсигара сигарету «Кэмел» без фильтра и закурил. Командирские часы показывали девять утра пятницы 20 июня 1941 года. Валентин Александрович, не спеша, проследовал мимо 54-й школы до перекрестка Малых Кочек и Кооперативной улицы. Здесь, у пивной, которая открывалась позднее, находилась остановка автобуса № 18. Полковник, дожидаясь автобуса, понаблюдал, как юные игроки гоняют в футбол на школьной площадке. В гуще событий обнаружил он своего одиннадцатилетнего рослого сына Леку. Для сверстников слово «Лёка» было непривычным и звали подростка поначалу Леней. Потом попривыкли. А настоящее имя его было Алексей, то есть по-простецки Леха. 

       Среди немногочисленных зрителей полковник приметил крохотную девочку, перешедшую, скорее всего, в третий класс. Была она изумительной красоты, что редко проявляется в столь раннем возрасте. Накануне Сидонин видел ее с благообразным седым джентльменом в близлежащем гастрономе. Казалось, будто Виктор Гюго списал свою Эсмеральду с этого прекрасного создания.
    
       Из летнего марева вдруг появился высокий и узкий желто-красный автобус с открытой решетчатой створкой, обнажавшей мотор. От Кооперативной он сворачивал налево на Усачевку, ехал по улице 10-летия Октября мимо Новодевичьего монастыря, потом забирал направо на Большую Пироговку, пересекал Садовое Кольцо и выезжал на Кропоткинскую улицу. Полковник сошел у Гоголевского бульвара. Конечным же пунктом восемнадцатого маршрута была площадь перед Большим театром.
 
       Сидонин невольно поднял глаза на изящную дугообразную арку над входом в метро. Станция называлась «Дворец Советов... Московского метрополитена имени Л.М. Кагановича». Название существовало, а Дворец Советов был призраком. Вместо него за спиной находился весьма высокий забор, окружавший невидимую стройку. За воздушной аркой неторопливо поднимался Гоголевский бульвар.
      
       С противоположной его стороны, за Арбатскими воротами на Никитском бульваре, в особняке графа Александра Петровича Толстого (будущего обер-прокурора Синода) перед смертью обосновался великий Гоголь. Николай Васильевич тогда пытался создать положительного героя, а из-под пера являлись одни «мертвые души».

       По мере подъема и приближения к пункту назначения мысли полковника приобретали мрачный характер, им овладевала тревога. Сидонин жил в Москве всего полгода (не хотел сюда приезжать, ибо считал, что, чем дальше от столицы, тем спокойнее), его перевели, не спрашивая, в штаб Московского военного округа. Согласно документам, ему исполнилось сорок лет, в действительности было 43 года, а на вид не дашь больше 35. У него было приятное, располагающее к себе мальчишеское лицо, казавшееся мужественным и честным. Он нравился женщинам, как и его отец.
   
       Полковник вскоре достиг бронзового Гоголя, который сидел в задумчивой позе. Впереди перед ним распласталась Арбатская площадь. Сидонин свернул направо, пересек трамвайное полотно, по которому ходила «Аннушка», и пошел по полупустынной улице Фрунзе. Он почти сразу же почувствовал на себе некое давление массивного двенадцатиэтажного корпуса Наркомата обороны (НКО СССР). Здание появилось в Москве совсем недавно и архитектурно было решено таким образом, чтобы создать устойчивое ощущение мощи, непобедимости и величия Красной Армии.   
      
       Валентин Александрович показал дежурному младшему командиру повестку, тот посмотрел на четыре красных прямоугольника в петлице и велел сдать оружие. Полковник передал мнимому гардеробщику пистолет «Вальтер» и получил взамен    номерок.  «Как в бане», – подумалось ему.
      
       Лестничные марши находились в торцах, не было центральной парадной лестницы. Узкие коридоры перемежались просторными холлами, залы заседаний и кабинеты отличались солидностью и помпезностью, а из материалов преобладали гранит, мрамор и малахит. Из верхних окон виднелись: сердце Родины – Кремль, ее ум – Ленинская библиотека и ее воля – Дзержинка с крепостью и казематом. Во внутреннем дворе нового здания НКО имелся также свой бункер для различных надобностей, в том числе и для содержания арестантов и отправки некоторых из них на тот свет.
      
       На лифте полковник поднялся на десятый этаж, где располагалось III Управление, созданное недавно и состоявшее в основном из сотрудников НКВД. Сидонин вошел в приемную заместителя начальника. Бодрый сержант-секретарь забрал повестку, предложил присесть на кожаный диван и подождать.
      
       Через некоторое время из двойных дверей кабинета выскочил вихрастый русоволосый крепкий молодой человек в добротном летнем костюме и тенниске. В его взволнованных глазах, казалось, мелькали какие-то беспорядочные картинки. Создавалось впечатление, что ему трудно было сосредоточиться на чем-либо конкретно. Он собирался протянуть руку Сидонину, но затем неожиданно убрал ее и представился:
      
       – Доцент Пуришев, преподаватель зарубежной литературы.
      
       – Борис Иванович, – объяснил ему покровительственно, но с оттенком сочувствия в голосе молодцеватый сержант, – вам налево, давайте проштампую ваш пропуск.
      
        – Пожалуйста, – вздрогнул доцент и, ни слова больше не говоря, удалился.
      
       Когда необычного посетителя и след простыл, секретарь счел необходимым проинструктировать Сидонина:
      
       – Валентин Александрович, сейчас вас примет капитан Кобылицын Гликерий Исаевич. Не забывайте, что он из НКВД и по сложившимся традициям имеет полномочия выше полковника, а по значимости вряд ли уступит армейскому генералу. Сами старайтесь помалкивать, отвечайте на вопросы кратко и по сути. Если вам будет предоставлено слово, формулируйте точно, без преувеличений. Если у вас нет ответа, говорите: по этому вопросу суждений не имею. От себя я вам желаю быть на высоте.
      
       Сержант приветливо улыбнулся и распахнул двери.

       Комната, куда не проникал шум извне, напоминала кабинет профессора – множество книг на стеллажах и в шкафах, массивный стол, заваленный бумагами и папками; лампа под зеленым абажуром; портреты на стенах, не попадавшие в полосу света.
      
       На капитане Кобылицыне ладно сидела форма, позаимствованная явно из генеральского гардероба. Гликерий Исаевич был рыхловат и склонен к полноте. Высокий лоб нависал над приземленным и простоватым лицом с широко посаженными глазами и крупным носом-картофелиной. Речь обремененного заботами 30-летнего человека была интеллигентной, правильной и внятной.
      
       – Товарищ Сидонин, мне поручено вручить вам личный «красный конверт», – капитан достал из замысловатого немецкого сейфа заклеенный мозаичными полосками конверт, с красной пометкой в верхнем углу «Сов. секретно». Внизу черная надпись предупреждала: «Вскрыть не ниже комдива». – Мы решили не использовать фельдсвязь.  Это – особое доверие к вам. Кроме того, мы не исключаем вероятности нестандартной ситуации, в которой вы можете оказаться. Я знаю примерно, что там внутри. Это две позиции – место и дата. Какие именно, мне неизвестно. Сегодня вечером поездом с Белорусского вокзала вы отправитесь в Брест. Литер получите у моего секретаря. Завтра в расположении Четвертой западной армии в присутствии командующего будет вскрыт ваш конверт. Есть вопросы?
      
       – Как я определю суть приказа?
      
       – Суть приказа – то место, куда вам нужно явиться, и то время, в какое вам это предстоит сделать, – объяснил сухо капитан НКВД.
      
       – Почему меня пригласили сюда?
      
       – Потому что такого рода конверты сейчас хранятся здесь.
      
       – Происходит что-то серьезное? – спросил Сидонин.
      
       Гликерий Кобылицын склонил голову набок, будто к чему-то прислушиваясь, и сказал еле слышно:
      
       – Я уполномочен раскрыть вам государственную тайну: война с фашистской Германией практически началась вчера. – Энкавэдэшный капитан сделал паузу и заговорил уверенно и громко: – Противник открыл огонь на флангах через границы с Румынией и Норвегией. На Балтике произошло боевое столкновение: обменявшись артиллерийскими ударами, стороны выставили минные заслоны; в воздух поднялась морская авиация, два фашистских истребителя сбиты. Товарищ Сталин распорядился на западной границе снять противотанковые и противопехотные заграждения, чтобы показать, что мы готовы отразить нападение врага и нанести ему сокрушительный удар. Война началась, но пока не объявлена. Мы не желаем прослыть агрессорами и делать какие-либо заявления. Мы не дадим повода в чем-либо нас упрекнуть. Пусть Берлин сам берет на себя всю ответственность…
    
       Кобылицын явно говорил не своими словами, но так было принято – сверху вниз по цепочке до определенного звена. Сообщив необходимое, он дал понять, что аудиенция окончена. Полковник отважился на последнюю попытку:
      
       – Какие приблизительно поставлены передо мной задачи?
      
       – Мне ничего дополнительно не известно о подробностях вашего задания, – заметил холодно Кобылицын. – Я вам об этом уже докладывал. И это разумно.            
      
       – Почему, товарищ капитан?
      
       Гликерий Исаевич оказался человеком большого терпения.
      
       – Конверт, – пояснил он, – может попасть в руки врагов, я могу попасть в руки врагов, вы можете попасть в руки врагов. Разве плохо, что мы не будем знать о деталях своего поручения, а будем только догадываться? Разве наверху сидят олухи? Вам помогают сохранить тайну! Знать и догадываться – не одно и то же! Вы свободны, товарищ полковник... Хотя постойте. Вот что еще, – с озабоченным видом неожиданно произнес Кобылицын, – в вашем деле есть справка из больницы Ганнушкина.
      
       – Впервые об этом слышу, – удивился Сидонин.
      
       – Дурдом номер четыре на Потешной улице.
      
       – Я на психиатрическом учете не состою и не состоял, товарищ капитан, – запротестовал Валентин Александрович.
      
       – Возможно, я что-то и перепутал, – слегка смутился Гликерий Исаевич или сделал вид, что смутился. – Но в любом случае вам надо иметь здоровый взгляд на вещи, иначе могут возникнуть проблемы.
      
       В словах тех содержалась некая угроза.

       Сидонин не помнил, как получил проездной документ, как вернул себе пистолет и покинул здание наркомата.
      
       На Гоголевском бульваре было солнечно и людно. После исчезновения Янсена, после перевода в столицу, что все это значит? Задал он себе тревожный вопрос. Пустое просиживание галифе в штабе Московского военного округа, ожидание ареста – и неожиданный поворот! А не содержится ли в конверте, который он положил в командирскую сумку, приказ о расстреле? Но зачем же отправляться так далеко?
      
       Полковник неторопливо брел в сторону Кропоткинской, окунувшись в невеселые мысли. Нянечки сопровождали детишек из высокопоставленных семей. Тех, что не могли сопровождать, везли в колясках. Использование наемного труда свидетельствовало о высоком общественном статусе. Статус очень теперь многое значил для самоуважения и для самочувствия в коллективе. Еще несколько лет назад за словосочетание «эксплуатация человека» ставили к стенке. Теперь к «запретной эксплуатации» стремились всей душою, которую большевистская наука отрицала.      

       Валентин Александрович жадно закурил. И в этот момент, будто из-под земли, вырос и перегородил ему дорогу вихрастый – тот, который вылетел из кабинета.
      
       – Товарищ полковник, все дело в Михайловском, – как бы оправдывался он. – Михайловский, он же ведь оттуда…  Доцент указал по направлению к Лубянке.
      
       – Я не знаком с Михайловским, разрешите пройти.
      
       – Я увлекался фольклором, – не отступал незнакомец, – а моя основная специальность – зарубежная средневековая литература. Борис (мы – тезки) втянул меня. Я его предупреждал: не надо опиума. Конечно, обойдемся без него, уверял он, у нас изобразительное искусство в широком спектре…
      
       – Вы в себе? – перебил грубо Сидонин.
      
       – Абсолютно в себе. Почему же я не в себе? – изумился доцент Пуришев.
      
       – Потому что, – гневно разъяснил полковник, – люди, выходящие из одного кабинета, и весьма непростого кабинета, вообще не должны друг с другом разговаривать.
      
       – Здесь – исключение, Валентин Александрович.
      
       – Откуда вы меня знаете?
      
       – Мне велено с вами переговорить.
      
       – Вот как. А при чем тут опиум?
      
       – Религию так прозвали основоположники. Разве вы не в курсе?
      
       Сидонин ничего не счел нужным отвечать. Борис Иванович полюбопытствовал: 
      
       – Вы неверующий?
      
       – Я – коммунист, – угрюмо ответил полковник.
      
       – Давайте коротко переговорим. Это просто необходимо для нас обоих. Сегодня в институте заседание ученого совета по итогам учебного года, но я успею. Почему сегодня, когда сессия еще не закончилась? – задал сам себе вопрос преподаватель.
      
       Они уселись на скамью. Над их головами за спиной возвышался Дом художников. Сидонин согласился на беседу, чтобы понять, зачем подослали этого человека.
      
       – Давайте по существу, – предупредил он.
      
       – Вы говорите, что неверующий. Тогда начнем с записки.
      
       Доцент протянул полковнику квадратиком сложенную бумагу необычайной белизны и высокого качества. Сидонин развернул записку. Там было всего два слова: «Послушание владыке». Без подписи и даты. Полковник убрал записку в нагрудный карман гимнастерки.
      
       – Вы полагаете, что у нас есть владыка? – спросил он, с некоторым любопытством поглядев на незнакомца.   
      
       – Сознаюсь, я думал, у нас всего один владыка, – подтвердил неожиданно тот, покраснев. – Но теперь сильно сомневаюсь, – преподаватель резко оборвал себя.
      
       – Продолжайте, – разрешил полковник.
      
       – Моя специальность – зарубежная литература Средних веков, а народное творчество – увлечение.
      
       – Мы это уже слышали.
      
       – Боря Михайловский предложил мне писать книгу. Это была его идея, его связи с издательством. В апреле в «Лениздате» мы получили сигнальные экземпляры наших «Очерков истории древнерусской монументальной живописи».
      
       – А причем тут фольклор?
      
       – Ну, есть такой раздел – древнерусский фольклор. Там – все до кучи. Конечно, в строгом смысле это творчество мастеров. Но индивидуальное творение у нас не   приветствуется. И приходится прикрываться приемлемыми словами.
      
       – То есть вы написали книгу об иконах? – догадался полковник.
      
       – Не только о них. Есть архитектура культовых зданий, росписи на стенах, на предметах церковного быта. Сами эти предметы – тоже искусство. Естественно, в нашей работе мы не оставляем никаких сомнений, что верования в Бога, в Богородицу, ангелов и святых есть плод народной фантазии, что всякое суеверие связано с отсутствием прогресса, с отсутствием возможности соперничать с природными стихиями.
      
       – Между нами нет свидетелей, и меня агитировать не надо, – предупредил Сидонин. – Как все это может мне пригодиться? 
      
       – Не знаю… Я раздал сигнальные экземпляры знакомым. Для нас каждая публикация – праздник. Были написаны хвалебные отзывы, а кто-то накляузничал.
      
       – Думаю, пора переходить к владыке, – предложил полковник.
      
       – Пора, пора, – согласился Пуришев. – Нам нужна была фактура. И я объездил все известные церкви и монастыри. Общался с музейными работниками, экскурсоводами, старожилами.
      
       – Мы вновь удаляемся, – напомнил полковник.
      
       – Переходить к основному страшно, – признался преподаватель зарубежной литературы. – Уже завершали мы с Борисом свою писанину, и я отправился в Киев. Там сохранился главный памятник нашей парадигмы Киево-Печерская лавра. В запустении она невиданном, многое просто разворовано, между нами говоря. Не о том речь. Познакомили меня с неким старцем, он жил поблизости, на Козельском спуске. Седой как лунь старичок лет около восьмидесяти, с огромной бородой, в темном одеянии и темных очках. Бывшие монахини ему прислуживают – Ксения и Серафима. У него, не поверите – отдельный дом! Вы понимаете, что значит в наше время иметь отдельный дом? И секретарь у него есть – некий Димитрий… Я узнал, что старца зовут Аверкий. И запросто обращался к нему «батюшка Аверкий».
      
       – К владыке? – удивился полковник.
      
       – Поначалу я думал, что он батюшка.  В общем, сей Аверкий сообщил мне разные вещи о том, что Лавра – колыбель русского христианства, Богородица явила тут свою чудесную помощь в строительстве монастыря, при написании икон и так далее.
      
       – Вы ведь затем и приехали?
      
       – Ну, да, конечно, – подтвердил Борис Иванович, и вдруг голос его задрожал: – А вы не знаете фамилию этого старца?
      
       – Понятия не имею.
      
       – Кипиани. Аврелий Давидович Кипиани. Из бывших князей.
      
       – Ну, и что? За это не расстреливают.
      
       Рассказчик неожиданно впал в истерический тон:
      
       – Он – архиепископ! Он – владыка!  Он преподавал товарищу Сталину Закон Божий в Тифлисской духовной семинарии!
      
       – Не кричите, ради Бога, на весь бульвар! – Сидонин оглянулся по сторонам. – Нас арестуют…
    
       – Нет и нет! – запротестовал шепотом Пуришев. – Вы уж слушайте, товарищ полковник… Я продолжу тихо, но до конца… Еще в 1918 году Аверкия – тогда епископа – приговорили в Крыму к расстрелу. Товарищ Сталин аннулировал приговор.
      
       – Это провокация!
      
       – Да дослушайте вы до конца! – взмолился незнакомец. – Он, – Пуришев указал на портрет вождя, висевший на фасаде Дома художников, – по требованию этого служителя культа освободил несколько десятков церковников из-под ареста. Не возражайте! Велено заявить вам!.. Сей владыка связан с золотом Коминтерна!..
      
       Оба собеседника покрылись потом, достали носовые платки и утирали физиономии. Сидонин вновь закурил, и руки у него ходили ходуном.   
      
       – Передайте   своим, ну, тем, кто вам поручил кормить меня буйными фантазиями, что мне эта информация не пригодится. И я ее уже забыл. Так и передайте. А вам посоветую: берегите себя!

       – Последнее, последнее!!! – хрипло зашептал, будто его душили, Пуришев. – Им известно о кладе, о монете, которая дороже всей коллекции, о крестах. Они ищут...
      
       – И о многих других безумных небылицах, – добавил, вымученно ухмыляясь, полковник. – И вы, ученый человек, во все это поверили?

       – Про дядю забыл, – выдавил из себя окончательно измученный доцент.

       – Нет у меня никакого дяди, – отмахнулся полковник. 
    
       Незнакомец, молча, тяжело встал и с величайшей осторожностью побрел вниз, будто шел не по бульвару, а по натянутому канату.
      
       «Сейчас меня возьмут с этой бумажкой и для начала дадут лет пять, – прикинул Сидонин, глядя вслед неизвестному, но тут же возразил самому себе: – А зачем тогда литерный билет? А зачем тогда война?»
    
        Война еще не воспринималась как нечто серьезное. В кругу Сидонина, да и в широких слоях общества бытовало мнение, что Гитлера мы раздавим, как клопа.