На приеме у зубного врача

  …Я стоял перед массивной двустворчатой дверью и пялился на латунную табличку.

          Табличка прямо указывала на то, что за дверями злодействует некий профессиональный садист, которому в соответствии с Законом о частной врачебной практике официально разрешено копаться в полости рта любого индивидуума, при условии, что у индивидуума есть проблемы с зубами и нет проблем с наличностью.

       Я позвонил, двери распахнулись,  и я с тяжелым сердцем пересек порог приемной Розенфельда.               

          Сестричка, и вправду, оказалась прехорошенькой. Надо бы узнать у Мишки, есть ли у нее подружки. Саму сестричку Розенфельд, естественно, до поры до времени никому не уступит.
   
      Миновав приемную, в которой сидела молодая женщина с синюшной девочкой лет семи, я  вошел в кабинет.

      И вот же причуды подкорки и затуманенного зубной болью сознания! В то время, как девочка переворачивала страницу «Почемучки», а ее мамаша нервно теребила носовой платок, а пОла белоснежного халата моего друга Мишки Розенфельда от сквозняка взметнулась и на мгновение зависла в воздухе, а я, тяжко вздыхая, переступал порог кабинета, в мою голову влетела вздорная мысль о страстном желании пережить всех, кого видели в эти минуты мои червивые глаза.

     Мишку, учитывая образ его жизни, не так уж трудно представить в качестве главного действующего лица на кладбищенской церемонии. Мамашу синюшной девчушки пережить не сложно: она почти моя ровесница.  Труднее с самой девчушкой, я старше ее более чем на тридцать лет. Кстати, такие вот синюшные да малокровные, беспрестанно болея и чуть ли не умирая, живут, как правило, куда дольше самых победительных здоровяков.

-     Закрой дверь и садись, - буркнул Мишка. Он был сегодня не в духе. Позже Мишка мне рассказал, что жена, красавица Регина, уличила его во лжи. Кто-то донес ей о новой Мишкиной любовнице.

       Заурядных потаскушек, без которых Мишка не мог прожить и недели, Регина ему прощала. Но тут, похоже, дело было серьезней.

       Утром, роясь в карманах мужа, она  обнаружила платок со следами губной помады. Все бы ничего,  и Мишка бы отбрехался,  но платок был женский.  И, что самое главное, платок был батистовый. Помимо этого, платок нес в себе ароматы дорогих духов: Регина в этом разбиралась. И Регина, сопоставив платок и донос, почувствовала угрозу  своему не совсем тихому семейному счастью. И надавала Мишки тумаков. 

        ...Мишка быстро осмотрел рот и пророкотал: – Да-а, хорошо же тебя отделали. Был зубик, нету зубика. Вам предстоит санация, синьор… - Мишка не скрывал ликования.

-     Может, пломбу...

      Мишка хохотнул.

      Я посмотрел на мощные Мишкины руки.

-     Черт с тобой, рви, чертов гестаповец!

      Мишка оживился. Он даже заурчал от удовольствия.

      Я заметил это и возмутился:

-     Чему ты радуешься, изувер?

-     Поговори у меня! Положи руки на подлокотники и сиди смирно. А ты меня не укусишь? Может, тебя спеленать? – у Мишки внезапно улучшилось настроение. - С анестезией? Или старым казачьим способом?

-      Как это?

-      Ну, козьей ножкой или каминными щипцами. А ты тем временем хватишь спиртяги, расслабишься…

-     А у тебя есть?

-     У меня все есть.   

     Розенфельд налил в мензурку немного спирта и убежденно произнес:

-      Достаточно, - и добавил: - Он нынче дорог, спирт-то.

       Я возмутился:

-     Плесни еще. Что ты жидишься, садист? Там всего-то грамм тридцать. Мне мало!

-     Не болтай! Пей!   

 Я поднес мензурку к носу и содрогнулся.

-     А закусить?

      Розенфельд удивился:  - Ты что, жрать сюда пришел?

      Я задержал дыхание, влил спирт в глотку и, держа подбородок над стоматологической кюветой, запил тепловатой водой из пластмассового стаканчика. 

     Через минуту приятно зашумело в голове.  По всему телу разлилось тепло. Голова наполнилась чувством  доброжелательности, смешанной с равнодушием.

        Пока Мишка ковырялся у меня во рту, я думал, а в чем же смысл жизни? В детях, в любимой работе, в богатстве, в женщинах?

            Чтобы продуктивно думать над этим, надо располагать временем. А какое сейчас у современного горожанина время? И говорить-то неохота. 

             Раньше было иначе. У всех времени было навалом. И некоторые самостоятельно мыслящие шалопаи стали задумываться над тем, как бы это праздное время с пользой приспособить к себе. Этим можно объяснить появление отшельников. Живших в уединении и питавшихся, - для чистоты эксперимента, чтобы не отвлекаться на аппетит, - всякой мерзостью. Хорошо, если это были акриды... 

            Наедине с собственной душой они пытались овладеть всемирной мудростью. И что? Многим ли это удалось?

             Перед мысленным взором выплыли слова:
           «Одиночество тогда имеет смысл, когда оно не насильственно. Отшельник же всегда не свободен, он несамостоятелен в размышлениях: за него думает Бог. Вернее, Библия».

          Интересно, кому принадлежит сие изречение?            

           Человек задуман Создателем как стадное животное. И попытки отдельных субъектов отбиться от стада и уединиться, чтобы подумать о смысле жизни, приводят к тому, что отбившиеся становятся либо поэтами, либо философами. И то и другое плохо. Поэты и философы, как известно, самый пропащий народ.  Им не позавидуешь. Хуже живут только сумасшедшие и алкоголики.

          Как сквозь вату, я услышал Мишкин голос:

-        Та-ак...

          Мишка сопел от усердия.

        Я скосил глаза и увидел его высунутый язык.

        Мишка комментировал свои эволюции:

        - Делаем резекцию...

          Я вспомнил чеховскую «Хирургию» и чуть было не улыбнулся.

-        А теперь будет немножечко больно... – продолжал Мишка. - Придется потерпеть.

         Я напрягся.

        Раздался хруст, и я почувствовал резкую боль.  Я застонал и закрыл глаза.

        Мишка рявкнул:

-       Терпи, мать твою!

         Я продолжал постанывать: боль, мне показалось, усилилась.

-        Вот она, нынешняя интеллигенция! Всего-то какой-то зуб, а он воет, словно ему ногу отпилили, – веселился Мишка. – Мужик ты или не мужик? Представь себе, что ты на приеме у гинеколога… Эк тебя перекосило, братец! Неужели, правда, больно? Вон ты какой здоровила, а воешь как пароходная сирена... Перестань стонать, говорят тебе! Открой глаза!

         Я подчинился.

         Дантист показал мне белый осколок.

-        Сука, - прошептал я окровавленным ртом.

         Розенфельд хмыкнул.

-        Оправь его. Сделай из него амулет и носи на шее вместо креста, басурман ты этакий...  А теперь сплюнь. Да не на меня, дурак!
   
        Боль постепенно утихала. А я тем временем принялся думать о своей новой знакомой. И тут я вспомнил, что на субботу назначена не только моя встреча с Леной. В субботу я приглашен на день рождения к Гураму. Гурам Рыжемадзе, видный ученый, членкор и наш общий с Мишкой приятель, отмечал сорокалетие.  Какой никакой, - юбилей. Подарок у меня имелся...

     Кстати, день рождения - хорошее решение вопроса о том,  куда мне в субботу повести Лену. Что-то подсказывало мне, что сразу в постель она не ляжет... словом, не такая она девушка. Итак, суббота, Гурам, Большая Грузинская, где у Гурама шестикомнатная квартира, шашлыки на электромангале, лобио, сациви... Я знал, что его уговаривали снять ресторанный зал, но он наотрез отказался.  «Нет ни копейки... - сетовал он и удрученно качал головой, - все деньги, включая премиальные от Абеля, вложены в научные исследования».  Думаю, это правда. Но не вся. Всей Москве было известно, что месяц назад он своей жене, двадцатилетней красавице Наташе, купил «Майбах» за триста тысяч долларов.

     Я посмотрел на Розенфельда.

-    Суббота... – начал я.

-    Да помню я, - Розенфельд стоял у умывальника и, мурлыча какую-то песенку, мыл руки.
      
   Я вспомнил, как отличился Мишка на дне рождения у Поприщенко. Было это в прошлом году.
      
    В самом начале празднества, когда гости рассаживались за богато убранный стол и кто-то опытный уже выцеливал плотоядным глазом блюдо с разварной осетриной, Мишка  встал, отодвинул стул и покровительственно оглядел шевелящиеся ряды гостей. В правой руке Мишка держал большую стопку с водкой.

       Надо сказать, что слабостью Мишки было сразу все и вся расставлять по своим местам.  Первое место он, естественно, оставлял за своей персоной.

       Короче, он стал вести себя так, словно все пришли в гости не к Поприщенко, а к нему,  к Михаилу Львовичу Розенфельду.

        Надо сказать, что Мишка красив той особой русско-еврейской красотой, которая бывает только у одесситов и уроженцев Арбата: у него глаза сластолюбца, раздвоенный подбородок и волнистые волосы с каштановым оттенком. Он ладно скроен. Он почти одного со мною роста. Он похож на молодого Керка Дугласа. Только красивее. Мишка всегда любил быть в центре внимания, вот и тогда...
   
       «Отвык я от тостов, - произнес он тоном бенефицианта, избалованного вниманием публики. – Но...»

       Тут его перебила незнакомая дама с халой на голове.

       «Отвык от произнесения тостов, хотели Вы сказать...» - поправила она его. В голосе ее звучала искусственная любезность, сдобренная нервными педагогическими нотками. 

       Мишка повернул голову и уперся взглядом в педагогическую женщину. Глаза его метали холодные молнии. Но на женщину это не произвело ни малейшего впечатления. Мишка заметил это, гневно пожевал губами и, сильно возвысив голос,  отчеканил:

       «Я сказал то, что хотел сказать. Я сказал, что отвык от тостов, и готов повторить это опять.  И если какая-то… - Мишка сделал паузу, чтобы насладиться оторопелым молчанием, - и если какая-то падла… - он опять пожевал губами, - будет мешать мне!..» 

        Мишка тогда разозлился не на шутку, вспоминал я, и его едва уняли.

         Под выкрики мужа дамы и ропот гостей Мишка выцедил свою водку и опустился на стул. Все подумали, что он успокоился. На самом деле Мишка затаился. Он баюкал в себе злобу. Чтобы при первой же возможности прицепиться, придраться к кому-нибудь, неважно к кому, и от души поскандалить. Но все были чрезвычайно внимательны и не дали Мишке ни малейшего повода устроить скандал. Тогда он принялся сажать одну стопку за другой. И, естественно, быстро нарезался. 

                Уходя, он обматерил всех приглашенных, а хозяину квартиры завез по морде. И я его за это не осуждаю.

        Досталось и хозяйке, которая пыталась урезонить разбушевавшегося гостя. Она, холодно улыбаясь, потребовала, чтобы Мишка навеки забыл дорогу в ее дом. Помню, она заявила, что «ее квартира - не место для грубых пикировок и низких эскапад». В ответ Мишка отвесил ей оплеуху и обозвал «мандавошкой».

       Мишка, конечно, не подарок.  Но я ему многое прощал. 

        Поприщенко мерзейший тип. Я бываю у него лишь потому, что в его доме отменно кормят: у него всегда найдется и украинское сало, и горилка с перцем, и маринованные корнишоны из Мариуполя, и рыбка с Азова. И еще, у него очень миловидная дочка. Я все жду, когда же она наконец выйдет замуж...


                (Фрагмент романа «Олимпиец»)