Сады Моне

Колонны эпохального сооружения сталинских времен - Художественного Музея - прочно удерживали крышу над произведениями идейного изобразительного искусства.
            Предваряли экспозицию изображения исторических персонажей – князей и графов, владевших некогда значительной частью западной территории Беларуси. Непропорционально-нарядные, они именовались не иначе как «портреты неизвестных, кисти неизвестного автора».
            Это привело в недоумение М. - необычного гостя из Варшавы, которого я сопровождала на выставку. Будучи потомственным наследником знаменитого рода Радзивиллов, во множестве представленного этими самыми полотнами, он попытался передать служащим музея точную информацию о каждом портрете, поскольку достоверно знал имена своих предков, и фамилии художников, проведя немало времени в архивах Парижа и Варшавы, где тщательно изучал сохранившиеся сведения, складывая по крупицам мозаику их биографий, и судеб.
            К нашему удивлению взаимного интереса его предложение не вызвало, музею эти сведения не понадобились. Отказывались даже принять в дар альбомы с их копиями и описанием.
           Пока мы проводили безрезультатные переговоры, мой маленький сын убежал, и я, спохватившись, бросилась искать его по гулким онемевшим залам галереи.
            Он нашелся на скамейке под залитой солнечным светом картиной Куинджи, в компании веселого голубоглазого блондина, оживленно разбиравшего свой фотоаппарат.
            - Меня зовут Петя! – каким-то странным, механическим голосом представился блондин, четко проговаривая каждое слово. Впоследствии я поняла почему: он был иностранец, изучающий русский язык, проездом оказавшийся в Минске, с группой таких же как он студентов. -  Я приехал из Америки.
            - Из деревни, которая около Орши? – уточнила я.
            В Беларуси можно встретить и «Париж», и «Америку», и «Дураки», а еще пуще «Погост» - что означает кладбище. И мне, молодому специалисту Министерства Юстиции, как раз пришлось заниматься вопросами их переименования.
            - Нет, из настоящей Америки, - настаивал он. -  Меня зовут Пол, а по-русски это значит Петя.
            Так и познакомилась.
            Вечером в нашей маленькой однокомнатной квартирке на окраине города, с видом на громадное цементное горло трубы ТЭЦ, которую Пол с размаху признал атомной станцией, и сам же перепугался, состоялась торжественная вечеринка, которую дипломатически следовало бы называть «Прием по случаю прибытия иностранных гостей».
           Диван,  детская кроватка, стол и раскладное кресло на кухне – вот и вся обстановка, которая, однако, никого не смущала. Сюда захаживали многочисленные беспечные друзья. Других условий просто не представляли. Как и другой культуры, помимо советской.
            В этот вечер кроме Матея и Пола пришел еще Мигель – революционер и поэт из Коста-Рики, и его подруга Эстер из Эквадора. Молодые, счастливые, полные надежд… пели, балагурили, смеялись.
Интеллигентный и простой в общении, интересный собеседник, Матей увлекал историями и не казался высоким князем. Он приехал специально, чтобы посетить некогда принадлежавшие предкам родовые замки и имения. Это было его первое путешествие на недоступные ранее земли. Машины у меня не было. Её отсутствие всецело заменял неисчерпаемый энтузиазм, и природное жизнелюбие. Так что к родовым замкам на следующий день мы отважно поехали на попутке. Проголосовали, и остановили замызганный, дребезжащий грузовик, в кузове которого возили домашний скот, или собранный с полей урожай, скорее всего картофель. Водитель бескорыстно довез нас до какого-то поворота, и высадил в клубах дорожной пыли. Взору предстало широкое поле с высокой травой, усеянной белоголовыми ромашками вперемешку с синими волнами васильков.
            Полуденное солнце щедро заливало всю эту красоту.
            - Здравствуйте, а где мы находимся?
            Встречная крестьянка, приложив грубую ладонь козырьком ко лбу, прищурившись, посмотрела на нас с нескрываемым удивлением.
            Одноэтажное здание школы в ближайшей деревне располагалась за покосившимся забором, заросшим все той же высокой травой.
            Матей поднял голову от карты-плана.
            - Здесь была одна из наших усадеб, - опознал он.
            Навесной замок надежно охранял двери. Обойдя здание, мы приникли к мутным оконным стеклам, пытаясь рассмотреть планировку комнат. Холодок пробежал по спине от укоризненно-язвительного взгляда в упор. С противоположной стены победно взирал на нас огромный черно-белый Ленин.
            - Тут как-раз висели портреты предков...
            Отпугивающая табличка «Посторонним вход запрещен!» украшала ворота Несвижского замка, в котором размещался санаторий.
            Тайком пробрались в пахнущую борщом столовую, бывшую ранее каминным залом, чтобы рассмотреть детали и устройство помещения, которые Матей то и дело сверял с архивным планом, пока я стояла «на шухере».
            - Вот родовой герб над камином, так и остался, а тут в стене должен быть потайной желоб, через который можно было слышать в другом конце замка, что происходит в каминном зале…
            - Вы как тут оказались?! Ну-ка выходите! Живо! Давайте! – бдительная служительницы в белом халате возникла как фея из воздуха.
            - Но это же его замок, - мягко возразила я, вот, смотрите, написано: «Замок Радзивиллов, XVI век».
            Фея на минуту опешила, но быстро нашлась, и радостно парировала:
            - Это до семнадцатого года (?) был их замок, а теперь это наш санаторий!
            Пришлось подчиниться. Мы еще немного побродили по заброшенному замковому парку, в котором некогда был цветущий сад, и двинулись в сторону Фарного костела, с гробницами бывших владельцев этих земель в окутанном тайной подполе.
            Костел был закрыт. Но, после недолгих переговоров с кем-то на плебании, Матею разрешили войти внутрь, одному. А я, согнувшись, вглядывалась в темноту маленьких разбитых окон на уровне ног, различая лишь серые каменные глыбы надгробий.
            - Некоторые гробницы (Матей назвал титулы и имена) вскрыты.
            - Надо полагать большевики, в поисках драгоценностей, для поддержания неокрепшей советской власти...
            - И, говорят, что когда вскрывали, то в них, каким-то неведомым, и странным образом еще сохранился удивительный запах свежих цветов.
            Следующим был костел в небольшом селении, где венчались его знаменитые предки. Я не посмела прикоснуться к памятным таблицам и знакам в том пустом, и полутемном храме, где мы были единственными «интересантами», наедине с тайной.
            Матей уехал, и с тех пор не появлялся более в моей жизни, наши пути разошлись. Но с Полом судьба связала нас бесконечной, и доброй дружбой.
            По дороге в свою Америку, теперь уже из парижского музея д;Орси, он прислал мне открытку с изображением мостика над прудом с кувшинками.            
Кроме теплых пожеланий Пола, на обороте открытки я прочла: «Японский мостик. Художник Клод Моне».
            Это было первое, захватывающее знакомство со столь поразительным, ранее неведомым стилем живописи. Я подолгу рассматривала диковинные цветы, и красочные отражения в воде, словно погружалась в атмосферу того летнего дня, и вот-вот, совсем рядом со мной выгибал спину такой красивый, и такой знакомый мостик. Да, именно ощущение знакомого уже, ранее присутствовавшего в моей жизни, только не помню - когда, и где.
            Все гениальное, едва появившись, перестает принадлежать создателю, разом становясь общим, доступным в равной степени всем.
            Мостик Моне стал моим личным мостиком постижения импрессионизма. И, хотя сами художники не любили этого определения, и не именовали себя так, -  но название это прочно закрепилось за их творчеством.
            Создав новый стиль, выйдя за рамки устоявшегося, привычного, постигая момент, изображая чувства, красоту природы, - импрессионисты стали новаторами. Это был их личный прорыв, скачок в неизвестность, не принимаемый, не понимаемый большинством ценителей прекрасного.
            «…Грубое наложение краски, спонтанность, резкий колорит, презрение к форме… Хаос и противоречие», -  гневно писали критики.
            Но оживали, и увлекали за собой энергичные мазки Ван Гога, создавая не просто рельефность пейзажа, но и ощутимую выпуклость красок на холсте. Дождь на картинах Писсаро превращал Париж в уютный, и даже какой-то родной город, словно в нем прожита вся жизнь, и этот дождь так удачно вкрапливал каждую минуту настоящего в определенную точку времени, наполняя влажной красотой саму жизнь. А женщины на холстах Ренуара излучали столько света и любви, что картины расцветали в пьянящем аромате тайны.
            И, конечно же, восхитительно-прекрасные сады Моне…
            Художник и скульптор редко совмещаемые таланты, но Моне удалось воплотить скульптуру в живопись: изваять собственный сад.
            Он так безумно любил свет, и нуждался в нем, что при плохой погоде страдал физически, - портилось настроение, подолгу не разговаривал ни с кем. И намеренно отказался в своих работах от черного цвета, создавая тени за счет повторяющихся, равномерно распределяемых мазков красок, растворяющих очертания предметов.
            Не удивительно, что любовь к солнечному свету привела его на юг Франции, где он вначале снимал, а потом выкупил большой дом.
            Тогда-то и соприкоснулся вплотную с мечтой: «Мой самый прекрасный шедевр – это мой сад».
            И сотворил его для вдохновения: истребовал разрешения властей, рисовал планы, тщательно прорабатывая каждый кусочек будущего сада,
наделяя его особенной, радостной палитрой, игрой красок. Ровные прямые дорожки английских садов сочетались с плантациями цветов, вызывающе яркой, порой даже конфликтующей между собой окраски: ирисы, астры, кувшинки, и привезенные из Китая хризантемы, которые не принято было высаживать в классических, методически разработанных садах, таких, например, как демонстрирующих власть садах королевского Версаля, или более одомашненных, но подверженных строгим правилам и гармонии английских садах, или в геометрически правильных садах, которые создавали и рисовали его современники немецкий импрессионист Макс Либерман, или испанский художник Хоакин Соролья. Каждый цветок, каждый кустик, каждая скульптура и фонтан занимали там свое особенное место, предназначенное только ему, и этот порядок был нерушим.
            Понадобилась смелость, чтобы, используя мастерство, глубочайшие знания, и профессиональную подготовку, после длительного периода реализма в искусстве стать импрессионистом, новатором.
            Так же и в его саду -  новаторски смешивая цвета, высаживал он растения так, словно играл красками. Но в кажущейся хаотичности есть свой точнейший расчет и замысел: все живет буйной красотой, давая жить другим растениям, в гармонии с ними.
            Сад находился вблизи железной дороги. Поэтому каждый день, ранним утром он считал своей обязанностью очищать нежные листья цветов и деревьев от копоти и сажи проезжающих поездов.
            И сумел бесконечным трудом и заботой преобразить унылые придорожные пейзажи в цветущее разнообразие живой природы.
            Увлечение японскими садами из воды и камней, где существует загадка обязательной скрытой детали: неприметный из любой точки обзора, прячущийся, не досягаемый взору объект, тщательное изучение  японского искусства -  гравюры Хокусайя с лаконичным стилем и умением изображать игру света на воде, и видами японских мостиков над прудом, - все это накапливалось в виде опыта, пока, наконец, сформировалось в ясное желание разбить собственный пруд, и засадить его кувшинками. Чтобы потом, до конца жизни рисовать это очарование.
            С возрастом все труднее было выходить, и работать, но он - шаг за шагом - создавал свой сад.
            А когда уже не хватило сил, то построил специальный павильон, чтобы воплотить в реальность замысел, увековечить память о погибших солдатах: объемное полотно с изображением пруда с кувшинками, чистоту и прелесть которых противопоставил он смерти и ужасам бушевавшей войны.
            Рисовал долго и тщательно, не выставлял на показ многие годы, доводя до совершенства, чтобы в назначенное время передать в дар Французскому государству.
            В воде отражались небо и листва, пели волшебным, чарующим светом, кружились под музыку Равеля утонченные кувшинки, созерцание которых уводило в глубь, лишая ощущения пространства и времени.
            Будучи по природе человеком весьма социальным, он жил уединенно, посвящая себя саду, семье, картинам. Но в доме нередко бывали гости – близкие по духу писатели, художники, поэты.
            В замкнутом пространстве тихого и гармоничного сада потребность постоянного движения и обновления создали эффект внутреннего роста, развития внутри, а не вне.
            Он стремился познать цвета с самого начала, вплоть до ощущения новизны, так, как познавал бы, волнуясь от каждого нового пятнышка цвета человек слепой, начинающий прозревать, распознавая свет. И жизнь то ли сыграла с ним злую шутку, то ли наоборот, нарочно подарила ему желаемую возможность, - он стал резко терять зрение, и совсем было ослеп на один глаз, в следствии чего перенес операцию. Все случилось именно так, как мечтал: прозревая, он постигал цвета, заново.
            Неспешно и тщательно передавал теперь с помощью живописи это постоянно развивающееся восприятие. Изобрел способ размышления над природой взгляда.
            В конце жизни Моне не отвлекался более на мостик, или пышную зелень, или буйное разнообразие цветов – он рисовал сосредоточение: в замкнутом мире небольшого пространства треугольно расположены красные кувшинки, игра их отражения в глубоком, и таинственном теле воды.
            Он уже видел иную сторону жизни, к которой стремился, и в которую вложил столько любви, создавая её. Потому и светится эта картина такой глубочайшей тайной, порождая отражение в воображении, и пробуждая личные чувства на основе увиденного, и своего собственного опыта.
            Это уже совсем другая ступень восприятия, иная философия, обращенная внутрь, к созвучанию в душе зрителя, столь глубоко, насколько развиты его способности видеть и слышать, обогащенные собственным опытом и знаниями. Словно приглашение в сотворчество, в созерцание и творение живой картины жизни, живописи. И наступает понимание, что окружающий мир совсем не такой, каким его представляли. Все меняется, перетекает, колышется, и уводит в глубь, чтобы насытить желанной легкостью глотка свежего, прохладного воздуха.
            В свой час, в своем саду он тихо умер, с томиком Бодлера в руках, со стихами любимого поэта, черпающего вдохновение в цветах.
            Так творчество, подпитываясь одно от другого, являет собой общий источник вдохновения, из которого доступно черпать каждому, но не все хотят, или не все могут приближаться к нему.
            Сад всегда был символом чего-то очень индивидуального.
            Райский сад, где Ева отдает Адаму яблоко, тем самым выходя за рамки дозволенного, вырываясь из правил, становясь человеком.
            Или Гефсиманский сад, где проводит последние молитвенные часы своего земного одиночества Христос, обращаясь к Отцу (Отче! о, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня!) Там совершается тайна его личного прорыва, от страха до принятия назначенного пути (впрочем, не Моя воля, но Твоя да будет!)
            Свой тайный сад есть у каждого. Он спрятан глубоко внутри. В нем хранятся воспоминания о самом дорогом, в нем постигается любовь, прячется очарование.
            Возможно он рядом с домом. Пусть небольшой, но свой кусочек, отгороженный от посторонних взоров, сад мечты, где можно в уединении и покое трудиться, созерцать, двигаться вперед, и совершенствоваться внутренне наедине с красотой, вдалеке от суеты и шума.
            Великолепие живых растений - словно Божий Дар. Их созерцание рождает ощущение наслаждения, и творческое вдохновение. И первым, самым простым шагом порождает у каждого желание создавать самому, например, вырастить деревья, траву у дома, цветы на окне.
            Мой маленький домашний сад начинался с подарка. Слушательницы курсов русского языка, польские женщины, некогда всей душой ненавидевшие обязательный в школьных программах язык оккупантов, но с течением времени, и в другой уже стране ощутившие ностальгическую тягу, и даже потребность говорить на русском языке, - с благодарностью подарили мне цветочек в горшке. Теперь он каждую весну распускается, и радостно цветет. А рядом восхищенно царствует экзотический кактус. Он появился из того же польского центра. Я обратила внимание на маленький красивый кактус на окне. Мария решительно выдернула его из тесного горшочка, и, завернув в обрывок бумаги, протянула:
            - Возьмите, пани Веро!
            - Ой, что вы сделали, Мария, а если нас разоблачат?! – испугалась я.
            - А мы скажем, что упал, и разбился. Берите, дома в другой горшочек пересадите.
            Бывают же у людей «зеленые пальцы»! (это я про Марию). Теперь он не просто распахнулся в большом горшке, но и отпочковался уже несколькими родственниками, которые тоже весьма активно произрастают по соседству с высоким широколистным деревом, возросшим от веточки, которую отломала от фикуса в библиотеке, где я раньше работала, заботливая Эленор, сумевшая простить мне финскую войну, и оккупацию некогда родной её Финляндии. Зная способности быстрорастущего растения развиваться ввысь и вширь, мой друг Пэр принес огромный, литров на тридцать горшок, из дома своих родственников. Они и представить себе не могли, что их горшок однажды окажется в доме незнакомой русской женщины, и в нем вырастет сильное, раскидистое дерево от маленького ростка – символа мира.
            Неожиданно вечером засветило солнце, так что Сеньор-Помидор гуляет сейчас на балконе, тоже в новом горшочке (гулять, воздухом дышать!)
            У него, разумеется, есть своя история, но мы оставим его на этот раз прятаться, пускай сегодня он будет тем самым невидимым, с таинственным сюжетом…
            Но вот об этом нельзя не сказать. Три года назад Алан подарил мне цветок с характерным, из-за ярко-красных листьев, названием: «Рождественская звезда». Этот цветок в Швеции принято ставить в домах во время Адветна, предшествующих Рождеству четырех воскресений в ожидание праздника. После Рождества его обычно выбрасывают, поскольку растение не многолетнее. Удивительно добрый, и тактичный человек, бывший полицейский, всю жизнь помогавший людям - Алан, к сожалению, скоропостижно умер. А цветок его до сих пор живет, и превратился уже в высокий ствол, с пышной ярко-зеленой листвой.
            - Все-таки он был хороший человек! - говорит Пэр.
            И мы ищем по магазинам, но находим в сарае на даче вместительный керамический горшок, и покупаем землю в пластиковом мешке, и специальные камешки для рассады, и пересаживаем в воскресение вечером это прорывающееся в жизнь растение. Все из уважения к Алану. И благодарный цветок тянется все выше, и все краше распускает листву.
            Это наша с Аланом тайная связь, его послание, его присутствие здесь после его смерти. Когда б дано нам было разгадать загадку жизни на земле, язык растений, неслучайность встреч...
            Ведь за кажущейся нечаянностью возникновения всех этих уникальных и прекрасных цветов ясно видна задумка Всевышнего о появлении в моей судьбе особенных, значимых людей, судьбы которых, переплетаясь невидимыми тончайшими нитями, создают неповторимое, волшебное полотно жизни, в сотворчестве, совсем как в садах Моне.