L autre monde

В один из ноябрьских дней, я, как обычно, блуждал по городу без какой-либо определённой цели. Я всегда так делал, когда страдал от безделья, а от безделья я страдал практически постоянно. Не могу не отметить ту погоду, что была тогда, - выпал первый снег, засыпав угрюмый городской асфальт; но это было еще слишком хрупкое и нежное создание, сотворённое, быть может, ребёнком зимы. Потому он почти сразу начал таять, оставляя после себя лишь тоскливую грязную жижу. Постепенно прояснялось небо, робко красуясь синевой, и сквозь городской смог лениво засветило холодное Солнце. Люди бежали по своим делам. Жизнь вместе с растаявшим снегом стекала по сточной канаве.

Промочив ноги, и довольно сильно озябнув, я зашёл в оживленный торговый центр, чтобы хоть немного согреться и собраться с падшим духом. В этом проклятом месте было полно людей. Раздражали эти люди, раздающие листовки, и те люди, которые эти листовки упорно брать не хотели, ведь это отяготит их карманы; и куда не посмотришь – бесконечная вереница лиц – тупых безжизненных. (не исключаю, что и моя рожа такая же безжизненная).
Бродил я так, наверно, целый час, и одни лишь – шмотки, да шмотки. Но, затем я набрел на книжный магазин, и сердце сразу застучало сильнее. Так бывает, когда путник, бредя по пустыне несколько дней, наконец, видит оазис вдалеке. Для меня книги – это самый сильный магнит, потому пройти мимо я просто не мог. Да вот только что там делать без денег, когда я готов забрать себе все книги? И на этот раз у меня в кармане было лишь пара сотен, которые я собирался потратить на пиво, да еще было беспросветное уныние, тянущее меня к земле.

Магазин был большой, и потому я долго я блуждал между рядами, между застывшими в бесконечности фантазиями, между драмами и комедиями, между рождением и смертью, слушая шёпот голосов, пока, наконец, мне на глаза не попалась очень красивая серия книг, которые бесповоротно пленили меня. Одну за другой я брал их в руки, листал, наслаждался трепетом, который исходил от книг и который входил глубоко в меня, селясь где-то в груди слева. Особенно мне понравилась книга Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», который я как раз прочитал не так давно, и который я очень сильно полюбил. Хотелось взять её, но и других книг, еще не прочитанных мною, было так много. И все они были достойны украсить мою скромную обитель. Как же я страдал в этот миг! И я хотел просто бросить всё, взять пива и напиться, чтобы больше не мучится от нестерпимого выбора. Я себя убеждал в том, что книги ничего не значат, знания, взятые из них, ничего не дадут, а духовность слишком эфемерна, чтобы желать её. И в этот самый роковой момент, когда лапы ада тянулись ко мне, я услышал женский голос, от которого я вздрогнул:
- Вы берёте эту книгу, или так и будете стоять как истукан? – это говорила довольно милая девушка, смотря на меня очень пристально, словно я собираюсь у неё что-то украсть.
На что я промямлил:
- Хм, я еще не решил. Они все такие красивые. А что?
- Книги как книги. Разве важно не содержание? – она улыбнулась.
- Но как же, посмотрите, - я провел по обложке книги рукой, - возьмите её в руки! – и отдал её ей. – Чувствуете, какая она мягкая и приятная? А эти цвета – красный и голубой, и Эсмеральда с Джали со своею наивной любовью смотрятся столь гармонично, что хочется расцеловать того человека, который занимался дизайном этой книги. А потом расцеловать и Эсмеральду, и её прелестную козочку. Послушайте, я уверен, что и содержание так влияет на моё восприятие внешнего вида. Она живая. Именно магия букв, которую создал двести лет назад Виктор Гюго, - именно она сейчас создаёт такое сильное влечение к самой книге, к обложке! Просто, надо её чувствовать.
- Всё это конечно звучит очень романтично, и есть в этом что-то необыкновенно красивое, но больше похоже на бред сумасшедшего, уж извините. Решайте же скорее. Мне нужна именно эта книга. Я вчера её приглянула, и пришла специально за ней.
- Но если я отдам вам её, то, как же мне потом выбрать что-то из всех этих красавиц? – я провёл рукой по книгам. - Это же немыслимо!
Это правда было бы неразрешимой задачей. Честно сказать, я не знаю, как бы я решил эту проблему. И, незаметно для самого себя, я сильно возбудился от всего этого – и от книг, и от настырной девушки. Я вспотел, и мысли превратились в рой пчёл. Но вот я взглянул в глаза девушки, как она пронзительно смотрела на меня, словно хищная птица, готовая к атаке, потом на книгу, от которой исходила магия гения, и снова на её глаза. Увидел, как в этих омутах промелькнула какая-то одухотворенность, что ли… Сложно подобрать слова, всё это было практически неосознанно, и я, неожиданно для себя, решился.
- Идите за мной. Я придумал!
С книгой я пошел на кассу, расплатился, отдав последние триста рублей (печень в этот момент ликовала), решительно подошел к этим колючим глазам, и торжественно сказал:
- Это вам подарок! Всё равно я читал её уже. И, я должен сказать, что книга того стоит. Великая книга! И, наверно, это Гюго сделал вам подарок моими руками, а не я!
Девушка явно такого не ожидала, но книгу взяла, ибо они смотрелись очень красиво – эта обычная вещь, и живой человек словно созданы были друг для друга. Потом я сказал, что она прелестна как Джали. После такой несусветной глупости она рассмеялась, и в этом звонком смехе было что-то воодушевляющее, как птичья трель после затяжного дождя. Затем, она дала мне номер телефона, и сказала, что бы я позвонил в какой-нибудь солнечный день.

***

Солнца больше не было и, казалось, что оно скрылось навечно, позабыв о нашем маленьком, одиноком мире. Мне казалось, что всё своё тепло, и весь свой свет, всё своё благословение, оно отдаёт какой-то другой планете, которая явно достойнее нашей.  Хотя, что же плохого в Земле? На ум приходит только одна зараза, и часть этой заразы сейчас пишет эти строки. Безмолвно поползли унылые дни, периодически скрипя старыми половицами и ржавыми петлями; и где-то кричали грачи (а может мне это только мерещилось, и кричал мой внутренний голос). Прошла неделя, и я начал забывать о встрече в магазине с тем колючим взглядом. Я хотел позвонить ей, но каждый день откладывал это. Всё мне казалось бессмысленным и ненужным. Зачем звонить ей? Чтобы в ближайшем будущем пожениться и родить детей? Чтобы состариться вместе, и каждый день смотреть на морщины друг друга, тоскливо вспоминая былые времена? Или просто чтобы переспать? От таких мыслей мне становилось тошно. Как ни крути, а всё пойдет по какой-то избитой программе, которую невозможно изменить. Я не нуждался в людях, я для них чужеродный элемент. А привычная жизнь выталкивает всё чуждое ей, как вода выталкивает на поверхность мяч, и делает это столь умело и незаметно, что человек и не замечает, что гнетущее одиночество становится привычкой, что он на темном дне, а не там, где есть свет. Мне казалось, что мне хорошо в этой обители одиночества и забвения, я думал, что отношения станут лишь какой-то нестерпимой, ненужной обузой. И я был уверен, что эта девушка меня просто будет презирать за моё мировоззрение, от которого становится холодно, как от холодной осенней ночи.
Пока я занимался праздным существованием, город тем временем окрасился в белые цвета – зима укрыла всё своим одеялом, и запело свою убаюкивающую песню…

Но, в городе не особо поспишь сладким сном, какой бы уютной не была твоя берлога. И лапы нет питательной и жира нет. Однажды утром я проснулся с сильным похмельем, и хотел просто застрелиться, но под рукой ружья не нашлось, к сожалению. А потом я не нашел и яду. И никакой веревки. Это был явно не мой день. Я уж сказал себе – «купить флакон с ядом, и поставить возле подушки». Раскалывалась голова, было дико холодно, пусто и одиноко. Долго искал таблетку, чтобы избавиться от набата в голове, но и ту не нашёл. Тогда я подумал, что же происходит с моей чёртовой жизнью? И я позвонил ей. У меня дрожал голос, но её голос по телефону звучал столь умиротворённо, что я совершенно успокоился, и даже похмелье рассеялось. Она что-то проворковала совершенно не по делу, о каких-то облаках, похожих на павлинов, и мы назначили встречу в тот же день. Ещё она сказала, что Гюго великолепен.

Наступил вечер. Я не помню уже о чем мы говорили, сначала я был немного стеснен и скован, но Она была столь мила и прелестна, и самое главное, она не оценивала меня, не осуждала, что даже я расслабился и отдался воле ветра. Первое, что я запомнил тогда в ней, это то, что она на всё смотрела какими-то неизменно удивленными глазами. Так ребенок смотрит на снег, который увидел впервые в жизни, или на самолёт, пролетающий над головою с гулом, оставляя после себя загадочный след в небе. А она так смотрела на самые обычные вещи – на голые деревья, на темные провалы в снегу, на свет из окон, где мелькает чья-то скучная жизнь - словно всё это было для неё что-то новое, или нечто очень интересное. Хоть я и не видел в этом ровным счетом ничего.
Помню её рассказ, который остался в моей памяти на всю жизнь:
- Называй меня Воробушком, - сказала она, - меня так называли в детстве мои родители. Папа так и говорил – «Ах ты мой маленький воробушек». А всё от того, что со мной произошло чудесное событие. Хоть родители мне сразу сказали, что всё это было понарошку, но я была уверена – всё было на самом деле! – она поймала снежинку ртом, и продолжила, а я слушал как заворожённый, не смея вставить и слова. – Мы жили на третьем этаже, и я очень любила сидеть у окна, смотреть, как небольшие птички  порхают вокруг веток деревьев и без устали чирикают. Особенно мне нравился ноябрь, не знаю почему, может быть от того, что на фоне застывшей природы, которая готовилась ко сну, птички казались очень живыми, бодрыми, жизнерадостными. И я уверена была, что они со мною разговаривали. Я любила смотреть, как красные ягоды рябины застывают, и их тонким одеяльцем заботливо укрывает снег, а разные птицы клевали их и радовались. Но мне было грустно, что вот они беззаботно летают, счастливые и весёлые, а мне приходится сидеть взаперти, пить горькие лекарства и сморкаться в платок. Им всё равно, что приходит зима или осень, было всё равно на все человеческие проблемы и болезни, они просто жили, порхали, наслаждались полётом и собственным пением. Представь, что жизнь – это один сплошной полет и бесконечный праздник. Как это прекрасно! И маленькие воробушки поняли мою печаль и позвали меня к себе. Они сказали мне, что у меня за спиной вырастают крылья. Я даже не задумалась, открыла окно, выпрыгнула и стала птицей! Я летала с ними, парила над городом, клевала холодные красные ягоды. А потом, оказалось, что я просто спала – прямо на подоконнике. Рассказала это родителям, вот они и называли меня с тех пор Воробушком, и мне до сих пор нравится это имя. Жаль, что с возрастом перестаёшь верить в свои детские фантазии. А ведь так хочется стать птицей, правда?

Я не нашел что ответить. Сказал лишь, что хотел бы стать вороном, и кружить высоко-высоко над городом, а потом улететь в места, где нет людей.
Отчетливо помню, как снегопад тем временем усиливался и становился похожим на произведение искусства. Большие хлопья снега кружились в свете тусклых фонарей, как бы танцуя друг с другом, с фонарями и с деревьями. Выплывая из темноты, сотни снежинок попадали в свет – круг, зигзаг, пируэт – и улетали снова куда-то в темноту – в бесконечность, и их заменяли новые танцоры. И этот рассказ о птицах, и снегопад – всё это сливалось воедино, и казалось мне чем-то сказочным, что я даже забыл о том, что утром хотел принять яду.
Я проводил её до дома, скромно обнял, боясь, что она рассыплется в прах, смотрел, как тьма подъезда поглощает её синюю куртку, и побрел восвояси. Где-то хлопнуло окно, и послышалась ругань с матом, но я не обратил на это внимания.

***

Дни летели, стремились неведомо куда, и я не замечал их полёта. Я слился с бесконечностью. Мы виделись почти каждый день, - её карие глаза, её синяя куртка, её голос, рассказывающий мне различные сказочные истории, - всё это наполняло мою жизнь чем-то светлым, осязаемым. Мне уже сложно было поверить, что совсем недавно, я сидел вот в своей норе, и делал вид, что мне хорошо. Какой убогий самообман! Казалось, что и мир стал каким-то другим – не таким отвратительным, и оказалось, что людей можно терпеть и без оскорблений. Бывало, я выходил на улицу, и с улыбкой смотрел, как дети кормят голубей. А эти объевшиеся создания, то разлетаются стаей, то накидываются так, словно хотят слопать и человека вместе с его угощениями. Иногда, я закрывал глаза, и видел Её – она смеялась, а я смотрел на неё, и во мне что-то ликовало. Тогда я звонил ей, говорил, что вижу иногда её во снах, она там ещё прелестнее, нежели в реальности, что там она самая прекрасное создание.

***

Был уже декабрь. Месяц, когда человечество находится в постоянном ожидании чуда, да только вот забывают открыть для него свою дверь. Я тоже ждал чудес, и дверь моя была распахнута настежь.
На улице было холодно, ветрено. Мы стояли с ней в подъезде, который явно не был создан для романтических свиданий. На стенах было много записей, рисунков, сделанных непонятно кем, явно не Пикассо. Там были надписи – «Я люблю тебя, Аня», «Вася дурак», «Проснись – ты батарейка», различные не приличные слова и рисунки, и даже какие-то стихотворения в стиле Блока, и, насколько я помню, я видел так немного Гейне. Обшарпанные грязные стены хотели уже просто развалиться, и уснуть вечным сном. Но им приходилось стоять – выполнять предначертанное. И ждать. В общем, милое место, но главное, там было тепло и уютно нам вдвоём.
Не помню, о чем мы говорили. Сначала всё было как обычно – задушевные разговоры о всяких небылицах. Наши тихие голоса звучали гулко в тесном помещении; на улице свистел ветер, а этажом выше бубнил сам с собой какой-то алкаш.
Она спрашивала:
- Ты веришь в любовь?
- Ну, это же не снежный человек, что бы верить в неё или не верить. Она есть. Её можно даже потрогать, когда однажды разденешь кое-кого. Если её нет, то, что же тогда испытывают люди? О чем пели трубадуры тогда?
- Люди клянутся в вечной любви, но не могут прожить вместе и пяти лет. Бросают без причины, изменяют, предают. Разве это любовь? Я о той любви, которая идёт от сердца, от души. Которая не приносит боли и разочарований, лишь счастье. В таком чувстве есть что-то от Бога.
- Я не думаю, что люди способны на такое. Посмотри вокруг – одна мелочность, фальш, упорядоченность. Люди всё разложили по полкам, и любовь теперь лишь химический процесс в мозгу, и даже есть несколько видов этого чувства. Кто-то вообще называет это болезнью, хотя, тогда следует вообще все чувства признать болезнями, и стремиться к полному бесчувствию. К роботизации, в общем-то. В этом Бога точно нет, лишь метал. Но я думаю, что любовь – это некий двигатель эволюции. Ведь именно это чувство превратило Квазимодо в кого-то прекрасного.
- Я бы хотела найти ту любовь. Хотя бы представить, хоть на короткое мгновение, как она выглядит.
- Где же её искать?
- Может быть в детстве? Ты должен помнить, как ты любил свои игрушки, словно они были живыми. А  всё потому, что ты наделял их какой-то силой, которая шла от твоего сердца. И людей ты любил только по настоящему – наивно, безмерно… Почему бы не полюбить кого-то именно такою любовью?
- Наверно, все это помнят, но предпочитают закопать поглубже…
С каждой сказанной фразой, которые постепенно были всё сбивчивее, с каждым воплем ветра - она была всё ближе ко мне. Затем - хриплый голос этажом выше, стук двери – и вот она уже касается меня своею курткой, и все звуки вокруг становились всё тише и тише. И вот она молчит. Молчу и я. Свист, слова, скрип – всё затухает, оставив лишь далёкий отзвук, доносящийся словно из другого мира. Она берёт меня за руку – передо мной возникает замерзшее окно, которое мне страшно открывать, но вот я протягиваю руку, лёгким движением распахиваю его, делаю шаг, ещё один, пока наши губы не встретились.
Вокруг нас был мрачный подъезд переполненный от ночного сумрака, на стенах,  еле-еле, сквозь тьму, проступали слова, буквы и рисунки, но для нас всё было светло, и было нестерпимо жарко. Где-то дул промозглый ветер, намереваясь заморозить всё живое, а у нас там распускались диковинные цветы.
Когда я собирался уходить, я взглянул на неё - на её обычную синюю куртку, на её обычные карие глаза, на губы, нос и брови – кажется, что всё было как обычно, но я увидел нечто другое. Теперь во всем её облике проскальзывало что-то потустороннее, неведомая сила вселилась в эту обычную девушку, и заставило светиться во мраке этого подъезда.
Бредя домой, мне казалось, что я замерзаю, что этот ветер вот-вот сметёт меня, и унесёт куда-нибудь в страну вечных льдов; затем, мне было нестерпимо жарко, словно я очутился в пустыне, во рту пересохло, и одежда промокла от пота. Мне было тяжело дышать, я задыхался, и с ужасом подумал – я влюбился!
Откуда-то из темноты вынырнул первый троллейбус, остановился, в него зашла одинокая сгорбленная фигура, и, кряхтя, утренний странник скрылся за стеной тьмы и снегопада.

***

В один из декабрьских вечеров, когда до чуда оставалось совсем не долго, и повсюду мерцали тысячи огоньков, мы сидели у неё дома, и смотрели какой-то глупый детективный фильм; она положила свою голову мне на плечо, и, казалось, дремала. Я чувствовал её спокойное дыхание, и едва уловимый трепет, скользящий по телу. Но затем она сжала мою руку, взглянула мне в глаза своим пристальным колючим взглядом, и сказала:
- Ты – магнит. Когда мы только познакомились, я поняла, что так будет. Меня влекло к тебе, и я не сопротивлялась.  Ты не такой как все, и не такой, как я. Именно это делает тебя особенным для меня.
- А я готов был сбежать куда-нибудь подальше. Любовь была не для меня.
- А теперь?
- Хочу вечно летать с тобой. Как те воробушки, о которых ты мне рассказывала, помнишь? Будем клевать красные ягоды, и любить друг друга. И весь мусор и вся тоска растворилась, её не стало, да и была разве она? Так чисто кругом, так солнечно! Каждая минута вдруг наполнилась чем-то сладостным и нужным мне. Всё обрело смысл, значение – я хочу быть с тобой, защищать от бурь, носить на руках и прижимать к себе твоё тело.
- Хочу прижаться к тебе… Прижми меня сильнее. Ах, как я боюсь, что мы расстанемся…
Наши губы не разъединялись очень долго - застыли в страстной неподвижности; затем, всё закружилось, завертелось и мы превратились в две снежинки, кружащие в ярком свете, готовые сгореть – вот-вот и мы воспламенимся, вспыхнем, поглотим друг друга… Её кожа такая гладкая, нежная, горящая; её голос-стон – сводящий с ума; её руки – коготки птицы… И посреди зимы жаркое лето над нашими слитыми телами. Что от нас останется?
Тогда мне казалось, что это будет длиться вечно.

----

Прошло три года как мы расстались. Произошло что-то страшное? – спросите вы. Ничего подобного. Я знаю, что она сейчас жива, здорова, и, может, нянчится с детишками. Помнит ли она обо мне? Я думаю, что изредка, как и я о ней. Помню о ней, когда приходит ноябрь, и первый снег тает, не выдержав реальности; помню, когда слышу о Соборе Парижской Богоматери; и помню, когда вижу порхающие снежинки, танцующие в свете фонарей – это страсть, чувства, которые скоротечны, и которые вот-вот сгинут во тьме. Ведь любовь – всего лишь снежинка – красивая, уникальная, но недолговечная.