Пашина душа, или Соня, я не умер!

             
   Как-то ходили семьей на портовское кладбище помянуть Павла. Сын нашел неподалеку от погоста  красивый цветок, не похожий на другие. Я подумал:« Он, как пашина душа – редкий».
   Павел умел играть на гитаре. В молодости, подвыпив, в девчоночьей компании. Некоторым девам нравилось, как он поет чуть сдавленным негромким  голосом. Иным нет:
   -Напьется, и сопли пускает!- говорила темнокожая гуранка Таня.
    В зрелости женщины просили спеть его  про «Женщину-птицу»… Я просил другую, отражавшую мое настроение, там были такие слова:
   Слишком много до неба ступеней,
   И пока я к Богу шел, как мог!
   Ты считала все мои паденья,
   Сохраняя стройность нежных ног…
   Познакомились мы, когда Галя, подруга нашей семьи, у которой часто отдыхали на Байкале, оставшись без мужа, приметила через некоторое время одинокого рыбачка Павла. Он по нескольку раз на дню, проходя мимо высоких окон ее дома-дачи,  проносил то весла, то сети, то что-то наподобие велосипеда. Под берегом у Павла стояла дюралевая лодка без мотора. Ну, раз познакомились с рыбаком – без рыбы не останешься. Какого только потом омуля мы не едали!  И холодного, и горячего копчения, и малосольного в растительном масле, и свежего жаренного, и в котлетах из рыбного фарша…
    Чтобы есть, надо рыбачить. Паша стал брать меня с собой проверять сети. Иногда на весла садил, грести. Или крутить педали катушки-велосипеда, куда наматывается белая полипропиленовая бечева километровой длины, потихоньку поднимая сеть со дна. Он сам  смастерил сие хитроумие - все не руками тягать-тащить сети, а ногами, сидя в лодке. Тянуть тяжелую сеть через пупок из темной, даже черной в глубине воды   Байкала нелегко!
   -Марракатова бездна,- говорил про нее Паша.
   Странно, что это темнота и чернота наверху прозрачна, как хрусталь! И омуль, попавшийся в сеть, когда до поверхности остается  метров  двадцать -   его уже достают лучи солнца - начинает, выгибаясь, взблескивать и серебриться.
   В этой марракотовой бездне один раз целый день, на глубине метров в восемьсот, искали три связанные вместе сети при помощи «кошки» с зацепистыми крюками. Накануне мы выставили их с помощью Кирилла, здоровенного парняги, черноволосого и бесшабашного, особенно во хмелю. У Кирилла была лодка с мотором, и он уговорил Пашу на малых оборотах потихоньку стравить бечеву, чтоб потом выбросить сети. Вроде, и обороты были малые, а где-то винтом бечеву все же перерубили, и три сети длинною с километр канули в бездну. Паша, как всякий суеверный рыбак, вздыхал:
   -Не хотел же я с Кириллом ставить. С ним всегда че-нибудь бывает. Не сети жалко. Рыбу они губить будут на дне, пока сгниют…
   Меня Паша стал брать в лодку, когда увидел, что рыбалка со мной не бывает совсем  бесплодно-пустой…
   Так за целый день кошкой, гребя туда и сюда веслами, приблизительно там, где выкидывали сети, мы по июльской жаре,  на небольшой волне ничего не поймали. Три раза цеплялись за что-то на дне, но всякий раз эта зацепка срывалась.
   -Скала, наверно, - говорил Паша.
   К вечеру меня качало, кожа, итак коричневая, стала красной от загара, усиленного отраженным в воде солнцем. Хорошо - Галя на берегу ждала с вкусным и сытным ужином.
   Хоть Байкал - озеро, но у него при такой массе воды существуют подводные глубинные и надводные течения, так что сети могло утартать к Ангаре, что вытекает тут из озера. Один раз здесь совсем близ берега, метрах в пятидесяти, перевернулась моторка с пьяными мужиками. Мужики то выплыли, а мальчишка, что был в лодке с ними, нет. Тщетно потом его искали водолазы – сгинул парнишка. Байкал не любит пьяных, а расплатились  не пьяницы, а светлая, должно быть, еще мальчишечья душа. На том месте, где перевернулась моторка, неподалеку старый черный из шпал причал. И много лет уже на нем висит  поблекший венок для ненайденного мальчика…
   Однажды в пору их только начавшегося романа белобрысый, с ежиком жестко торчащих волос на макушке, чаще всего в рыбацкой робе – простые грубые штаны и спецуха сверху - Паша на просьбу цыганистой Гали покатать ее, согласился, хоть и считал, что баба в лодке нехорошая примета. Черноволосая дородная Галя звонко смеялась, и смех относило по воде на скалистый прогретый белый от камней и желто-коричневый от песка и глины берег. Отгребся Паша, наверное, с полкилометра вглубь. А тут откуда не возьмись, задул северо-запад, усиливаясь, и лодку медленно и верно, стало сносить еще дальше в озеро. Мотора Паша не заводил по каким-то своим приметам, да и по небогатству. Он увидел опасность и стал сильнее грести, стараясь свалить лодку ближе к Ангаре, где ему уже поможет течение. А по берегу бегал в тревоге его родной брат Коля, постарше Паши лет на пять. (Потом, когда Коля умрет по-пьянке, готовясь к похоронам, Паша будет ругать родную сестру Лену за выпивку и небрежение к телу, которое мы укладывали тогда с ним в гроб: «Че тебе, кутенок, что ли?»)  Бояться было чего – до другого берега километров сорок, и в открытом море на волне с веслами без мотора почти верная крышка. Так однажды отец Кирилла, попав в шторм на казанке с мотором, шел против волны, чтобы не захлестнуло водой, через всю ширину озера-моря. На том берегу рыбаки удивились, как он выплыл.  Многие тогда не вернулись домой… 
   Коля уже было бросился в порт, где стояли корабли - спасать братана. Насилу Паша выгребся, но Галю больше на глубину не катал, так у бережка, где скалистые сопки надежно защищают от ветра порт-поселок.
   Кстати, до меня Паша рыбачил с деверем Виктором, мужем Лены. И с братом Колей, отчаянным пропойцей. Таких пьянчуг, уходивших в запой на недели, в порту было человека два-три…
   У каждого мужика на Руси своя философия. Однажды, идя по берегу,  видел, как сроднички отплывали от каменной стенки парапета, защищавшего от волн  прижавшуюся к скале старую круглобайкальскую железную дорогу. Лодка вспрыгивала на гладких прозрачных волнах. Мужики о чем-то громко бранились, доказывая каждый свое. То ли куда сети ставить, то ли где рыба? Эти споры-ссоры Паши и Палыча, Виктор Павловича,  потом слышал не раз. И о политике, и о географии. Обо всем на свете… Кстати, когда я уже доказывал Павлу, что в то время, как у нас осень, в южном полушарии, в Австралии весна, он никак не верил.
   Мир никак не брал сродников, так что рыбачить они вскорости стали отдельно. Паша был еще тот философ. Когда шла война в Чечне, он предлагал отгородиться от чеченцев стальной завесой. А, если будут лезть, бомбить их территорию ракетами. Он считал, что не нужно государство, правоохранительные органы и суды, считая, что люди могут между собой договориться.
   -Ты, как Лев Толстой,- заметил ему. -Всегда среди десяти найдется один такой, что захочет жить за счет других, не работать и кусок пожирнее получать.
   -Заставить тогда его работать!- горячился Паша.
   -Как ты заставишь, если не милиции, ни суда, ни государства нет?!. Кто будет заставлять?
   Это диссиденство довело Пашу еще в советское время до психушки. Он работал на оборонном заводе в областном городе, собирал какие-то детали, причем, очень быстро. И до того освоил это дело, что стал выполнять нормы две, а то и три за смену. Но платить вместо двухсот рублей четыреста или пятьсот в месяц начальство завода и цеха не захотело, и стало завышать норму. Паша стал спорить. Руководители после очередного скандала вызвали бригаду скорой помощи и упекли артачившегося Пашу в психбольницу, где у него расстройства, конечно, никакого не нашли. Но мудрые доктора посоветовали увольняться с завода, а то в следующий раз расстройство может быть и найдено…
   Так вернулся Паша, не солоно хлебавши, в родной поселок. А тут уж грянула перестройка, и работы в порту, через который раньше шли водным путем грузы на БАМ, не стало. Начал приторговывать спиртным с братом, дело это было прибыльное в рухнувшей тогда, как государство, России. Но не им бы торговать паленым спиртом, когда сами его потом употребляли с Колей, уходя в запой.
   -Один раз мне чуть крышу не сорвало,- рассказывал Павел, завязав с этим позорным делом. –Все покойники порта, кто недавно помер,  прошли перед глазами!..
   Вот тогда он и начал рыбачить. Дом его мне напоминал корабль или большую лодку. Чтобы подняться на террасу к дому (порт - поселок между сопок, и дома лепятся у их подножий, как ласточкины гнезда), была приспособлена  лестница со списанного корабля или катера, состоявшая из четырех крутых железных ступеней с поручнями.  Баба Тоня, тетка Паши пожилых лет, со сморщенным и уже сжавшимся личиком, часто смаргивающая глазами, жившая в соседнем с ним ухоженном уютном зеленом домике, часто не решалась взобраться к племяннику. Если взбирался все же по лесенке в одичалый Пашин двор - он жил бобылем, грядки, если садил, едва ли полол, и все зарастало буйно крапивой, полынью и другой сорной травой, благо сырости от Байкала и ручья неподалеку в низине хватало - то видел слева у полузаваленного забора поленницу дров, покосившийся деревянный туалет без крыши, всегда с открытой дверью, закрывалась та только по крайней необходимости. Вступая на крыльцо сеней, входящий уже чуял густой рыбный запах. Потом гость втискивался в большие полутемные сени с бетонным полом, загроможденным разным барахлом – сетями, кадушками, ушатами, тазами с  рыбой для кошек. Сей бархатной твари у Паши было штуки четыре-пять. Старшую звали Мотя, и она регулярно приносила приплод, который Паше было жалко топить. Вот и развелась эта полудикая стая-орда кошек, шарахающаяся при входе вам под ноги в дверь, едва при этом не сбивая…
   И уж затем ты проникал через другую толстую тяжелую дверь из темноты в избу. Тут тускло горела даже днем желтая электрическая лампочка. Справа стоял кухонный стол с неубранными объедками, слева темнела большая  русская печь, давно небеленая и некрашеная. Ее Паша редко топил, сидя даже зимой на подпольных, в прямом смысле, обогревателях. В подполье у него стояла электроустановка-щиток. Так приворовывал у обнаглевшего тогда в лице новых нуворишей государства Павел.
    В горнице был большой диван, телевизор в углу, направленный на диван круглый обогреватель-тарелка, сервант с книгами у стены-перегородки, а на стенах, о, чудо, старинные иконы в деревянных окладах и старый медный же крест! Паша не то чтобы был верующим (правда, у Бога ничего случайного нет! – подумал сейчас…). Он был коллекционером, собирал антиквариат. Водился в областном центре с подобными ему любителями старины, значков, медалей, марок. Но к вере с годами он стал относиться внимательней, особенно после общения со мной, моей женой.
   -Что-то есть,- говорил он, не решаясь все же идти в храм.
   Как-то после очередного запоя почти затащил его на исповедь, но храм, как назло, в этот день  не работал…
   -Нашкодил,- говорил тогда Паша про себя, - и идти сдаваться. Как-то неудобно, надо хотя бы маленько в себя прийти.
   -Да, именно так, нашкодил, и иди грехи сдавай. Все мы шкодим, только по-разному.
   Про пьянку, все ведь понимал этот неглупый русский мужик, Паша как-то заметил:
   -На карачки то легко упасть, попробуй с них подняться…
   Я видел, что это такое – падение в бездну. Тут, действительно, уже в силу вступает нечеловеческая инфернальная сила, по-русски – бес. Приехали мы как-то с женой в порт на Рождество. Паша с Нового года был с братом Колей в запое. Когда пришел в его дом вечером, увидел никакого Пашу. Все белое его бескровное лицо расплывалось  в бессмысленной гримасе, когда он пытался улыбнуться мне. Они с братаном вповал лежали на большом диване, почти одетые, в телогрейках и ватниках, разве что без шапок. Очнувшись от сна, что-то замычав, Паша потянулся к бутылке, она стояла тут же, налил, выпил. На табуретке рядом валялись бычки, стояла закуска – капуста, огурцы, огрызки хлеба. Ничего путнего в этот миг не мог добиться от Паши, он мычал что-то вроде, что стыдно, а все тянулся дрожащей рукой к бутылке. Собравашись кое-как с мыслыми, он все же выдавил мне:
   -Ты единственное светлое пятно за все эти дни…
   Брат Коля, проснувшись, тоже выпил – он уже никого не стыдился. И они опять свалились на диване в дикий беспробудный сон под невыключенный,  что-то бормочущий  телевизор. Я ушел с тяжелой душой и уже в полночь из своего двора видел светящиеся мутным желтым светом окна Пашиного дома, когда все в округе уже спали без света. И знал, что за этими окнами дьявольская сила сковала две души, глумится над ними, и ничего не мог сделать в тот час. Только молился. Свет в Пашином доме горел потом и утром, и днем.
   Я позвал сестру Паши Лену. Она  хоть и любила выпить, но не до умопомрачения. С Бабой Тоней и Леной мы уговорились увезти Пашу в город, в отделение наркологии. В полдень Палыч, крепкий еще и здоровый мужик, войдя в дом, поднял Колю за грудки, тряхнул:
   -Ты что тут приклеился?! Знаешь, что у этого деньги есть! Пошел отсюда,- и вытряхнул Колю за порог.
   С Леной мы кое-как собрали шмутки Паши, одели его. С Палычем загрузили на коляску мотоцикла и повезли на пристань, к катеру. Паша в катере лег на скамейку, его трясло. Пришлось купить большую бутылку пива. Он то и дело, очнувшись от полусна-полубессознательного состояния, из бутыли отхлебывал. Ох, и намучился с ним в городе. Когда ночью в квартире пытался спрятать бутылку, запах которой мне в тот миг казался поганым, думал, что после этого никогда не буду пить пиво, Паша дрожащей рукой все тянулся и просил-давил:
   -Дай, дай!
   Даже утром перед больницей, куда боялся его не примут с запахом, все равно отхлебнул и с собой взял. Только, когда забрали вещи и его, в отделение, отдал бутылку мне. Я вам скажу, что с этой бедой – алкоголизмом, как и с наркоманией – без Бога не справиться. Мне одного дня и ночи хватило, чтобы почувствовать, почуять, что за сила,  многократно превосходящая твою, стоит за этими скованными дрожащими руками, давящим шепотом
«дай, дай», гримасой лица. Никакое программирование, вшивка ампул тут не поможет, временно все это. На крючке человеческая душа, а удочка у беса. Только Господь может снять с этого крючка окончательно! Людей с чудовищной силой воли, способных  такое самостоятельно сделать, не встречал…
   На следующий день, когда пришел в больницу, Паша уже был обычным, нормальным, даже умным русским мужиком…
   Как-то на Пасху мы опять были в порту, с бутылочкой вина. И Павел, посидев с нами тогда, даже немного отпив, под мое предупреждение – смотри, не сорвись - дальше не развязал. Жена подарила ему книгу о святой Матроне Московской, и он с интересом ее читал.
   Наезжал зимой к нему на Байкал, бродил в полной глубокой тишине у озера, которое вставало только в конце января. По морю после заката шли во тьме звоны, непрерывная канонада! Лед, устаканиваясь, гудел, ухал, трещал, лопался. Похоже было на гул церковных колоколов! А над всем этим в черной бездне великолепно сияла звездная люстра с красными, синими, голубыми, желтыми, зелеными звездами, каких в городском чадящем смоге и не разглядишь.
   Байкал непрестанно удивлял. Как-то Паша видел с лодки в море аж четыре радуги! И два солнца!
   Интересно было и на подледной рыбалке, зимой, когда мы тянули бечевой выставленные по малому льду сети…
  С утра Паша в робе с самодельными деревянными санками вышагивал вперед меня по необозримому белому полю Байкала, по одному ему известной тропе. Подвьюживало, мела поземка. На санях ванна для рыбы, пешня, отдалбливать полынью, сак, мотки веревки. К толстым ватникам Паши под фуфайкой приторочен на ремне острый нож - не дай Бог зацепиться в сеть, может под лед стащить, тогда только режь. Паша интересно, не утираясь, сморкается на лед, приложив ладонь в толстой теплой шубенке к носу и щеке тыльной стороной. С нами увязался помогать портовской бич-пьянчуга Анатолий. Жрать нечего в его холодной халупе, а Паша дает порченой рыбы, что не идет на продажу,  и мелочь, голомянок, на фарш. Едал я котлеты из этого бычкового и голомяного фарша.   Жена моя сготовила, пальчики оближешь…
   У Анатолия голубые глаза, широкое пропитое, как мятая подушка после ночного сна, лицо. Он быстро говорит, тараторит и немного суетлив. Но бечеву тащит исправно. В километре от берега две полыньи. Одна больше, где сеть. Другая маленькая, с выходом бечевы, в метрах пятидесяти от главной. Рядом пригорки из кусков льда. Полыньи уже настыли тонким слоем после рыбалки третьеводни. Отдалбливаем их тяжелой пешней с петлей на черенке, ее надеваешь на руку, дабы не юркнул в черную ледяную воду инструмент. Белое образовавшееся крошево из воды вычерпываем металлической сеткой, выкидывая рядом на снежные бугры – вот отчего они образовались! Боязно ходить у полыньи -  под чернотой глубина в сотни метров, откуда уже, если нырнешь,  невзначай поскользнувшись, вряд ли выплывешь. Мы, как бурлаки, втроем тянем бечеву в малое окно проруби, сети поднимаются медленно. Когда они уже почти подходят к поверхности, мы с Пашей бросаем бечеву Анатолию, а сами спешим к большой полынье вытягивать сеть руками. Тяжело из ледяной воды тащить эту капризу. Омуль выщелкиваем на лед, где он, еще живой, трепещет, коченея в серебре из чешуи и снега. Бычки в прозрачной воде похожи на бабочек! То сиреневые, то красноватые, то блестяще-черные, с большими пышными плавниками! Когда сеть вытянута, Паша начинает ее аккуратно стравливать обратно, чтобы не перекрутилась. Анатолию кричим:
   -Трави веревку!
   Он опускает в полынью намороженную пропиленовую бечеву, тоже поглядывая, чтобы не перепуталась, не зацепилась и  не ушла вся под воду - конец должен остаться неглубоко под водой, на поплавке, чтобы можно было крюком достать. На мотоцикле с коляской по льду к Паше  подъезжает покупатель, мужик из порта. К нему приехал родственник - надо угостить свежим омульком. Паша гонтарем отвешивает ему из полной ванны килограмма три добротного омуля. Мотоциклы – основной транспорт порта. Машинам тут ездить некуда, разве по ледяной трассе зимой. Или на паром летом да на  кладбище.
   Остальной улов, удачный, если ванна полная, Паша позже разнесет по старухам, что с пенсии отдают ему деньги за рыбу. Иногда рыбу берут портовские коммерсанты, что коптят омуль и после продают его за Ангарой в Листвянке втридорога. Если б сам рыбак торговал через реку, давно б мотор купил, новые снасти, и еще кое-что. Но у Паши нет жены, как у других рыбаков, что с рыбацких денег даже строят дома. Листвянка связана прямой, самой близкой дорогой с Иркутском – всего-то семьдесят километров до областного центра. Заработок у Паши в месяц выходит тысяч  семь, восемь. В городе я получаю десять, с таким же графиком работы, особо не напрягаясь. Паша ведет журналы, где отмечает, как по годам и месяцам идет рыба. Кстати, мужичок то с омулем забуксовал на горке в порту - видим, когда уже с добычей выходим на берег.
   -Не люблю его, хитрый,- кивает Паша в сторону ревущего мотоцикла, что юзит по гололеду.
   -Все люди разные, всего у всех намешено,- крещу в спину мотоциклиста. И мотоцикл хватается за землю, вцепляется в нее и все же взбирается в гору.
   Паша мне отваливает полный рюкзак омуля, за работу.
   Через два, три дня, если не сильный ветер - хиус, или мороз, он опять тронется снимать сети, уже без меня. А меж этими выходами сидит в доме, вытачивает из брошенных старых вещей всякие блестящие поделки, смотрит телевизор, пьет сыворотку, что привез ему из города. У Паши язва, он так ее лечит, без помощи таблеток. В городе он бывает редко. К Гале зимой раза два наведается. Подарил ей шубу со своих небогатых заработков на день рождения. И портрет ее в золотистую рамочку облек, собственного производства. С коллекционерами поякшаться опять же надо.
   Оказывается, была у него до Гали в городе зазноба. Как-то в порту Паша, расстроенный, рассказал, что вызывала его, сказала, что в положении.
   -Хочешь, рожай,- предложил он ей. Но зазноба, видя, что Паша не дает никаких ручательств на совместное проживание, сделала аборт.
   -Женщинам нужно больше гарантий,- заметил ему.
   Позже, когда запьет он в очередной раз, к нему в больницу не придет и Галя. И он будет вздыхать, выйдя со мной оттуда:
   -Да, теперь вижу, на кого можно положиться...
   -Паша, ты уж бросай это, завязывай окончательно,- советую. -А то петушок может и не успеть спасти,- напоминаю ему русскую сказку.
   Портовских коммерсантов, разжившихся и разжиревших в девяностые, что завели магазины - в советское время был только один, высокий, деревянный, с большим крыльцом, окрашенный в зеленую краску - Паша не уважал. Считал, что продукты можно купить самим в городе, дешевле, особенно на оптовке. А тут всего за перевозку с пенсионеров лишку дерут. Но сам тоже пользовался коммерческими, когда государственный  сгорел.
   Летом у Паши явился еще один интерес. У поржавевшего гаража из шпал на берегу, обитого листами жести, крашеной суриком, где рядом лежит и  Пашина лодка - по пьяни и злым спорам ее уже раза два пробивали ломом, Паша заделывал потом пробоины - он с Митричем, мужем местной учительницы, резался на деньги в шахматы. Плескал хрустально-прозрачный Байкал неподалеку у ног, шумела от волн галька. А они часами сидели на деревянном приступке гаража, мерились силами и успехом попеременно.
   Однажды летом заночевал у Паши, собираясь ехать за голубикой. Паша чинил сети, опять что-то мастерил за перегородкой у как всегда бормочущего телевизора. И вдруг красиво запел, громко подхватив песню Глызина, зазвучавшую в тот момент с телеэкрана «Летний вечер в Сорренто нас погодой не балует…». Я даже проснулся…
   Когда он умрет, эта песня долго будет ранить меня словами – «вот, и кончилось лето, до свиданья, Италия. Мы с тобою прощаемся, наша песня допета. И над нами сгущается летний вечер в Сорренто…»
   Я не успел, как и говорил, в четвертый раз увезти его в наркологию. Осенью он запил, но как-то сам выполз. Лукавый хитер. Он добил его в декабре. Паша звонил тогда мне по городскому номеру, сотовых еще не водилось. А я переехал в другой дом, где телефона не было…
   Целый год после похорон не мог ездить в порт. Тяжело терять друзей…

   Уже много лет, как нет Паши. После его смерти очень переживала младшая дочка Гали Соня, которую он отчасти воспитал, сойдясь с Галей, когда Софья была еще подростком. Однажды, незадолго после кончины, Паша приснился ей и сказал:
   -Соня, я не умер!
   Так чистым, молодым, еще неопытным, но искренним сердцам дается утешение - посылаются весточки с того света.
                Петров и Павлов пост 2017 года, месяц июнь