Сюрприз генерала Резвого

                Сюрприз генерала Резвого
               
       В предрассветной морозной тишине прошипели, взмывая в небо, ракеты, и растворились, не то в тумане, не то в низкой облачности. И тут же на правом фланге французской армии гулко ухнули пушки – одна, вторая, третья… Они, казалось, будили дремавший в изморози передний край. Но так только казалось. Передний край не дремал.
      Ещё задолго до сигнала ракетами, задолго до первых артиллерийских выстрелов французские корпуса были построены в полковые колонны и только ждали сигнала к началу действий. Право же открыть битву было дано артиллерии, ибо сама судьба определила этому роду войск главную роль в схватке, которая, словно раненый зверь, пробуждалась для новых ран.
       Ещё не были перевязаны все раненые, поступившие в лазареты накануне, ещё не были преданы земле убитые в первый хоть и вялый, но кровопролитный день сражения, а ненасытные жерла пушек уже отправляли в стан противника новые смертоносные заряды.
       Через минуту канонада грохотала по всей линии построения французских и Русских корпусов, разделённых небольшой полоской местности, предназначенной для людей, которым суждено истреблять другу друга холодным и стрелковым оружием, прибавляя к жертвам артиллерийским, жертвы колотые и резаные.
       Местность за этой ничейной полоской вспыхивала через равные промежутки времени множеством огней, и через секунды после этих вспышек доносился громовой гул, за которым следовало шипение, производимое полётом чугунных ядер и дымящихся гранат. Это шипение переходило в грохот разрывов уже на территории, которую занимали почти такие же люди, очень похожие на тех, кто посылал им эти смертельные гостинцы – похожие одеждой, снаряжением, вооружением. Непохожие, разве только своим внутренним содержанием. Ведь против агрессивной, захватнической, жаждавшей наживы волчьей стаи людей, имеющих с виду такие же формы тела, такие же души, стояли люди, обладавшие чем–то таким, что веками пытались понять, да так и не поняли звери из этой и подобной ей стай. Отличия этого не могли понять и те, кто направлял эту стаю, и те, кто составлял её колонны, потому что для понимания, нужно было иметь, казалось бы, совсем малое, нужно было иметь, кроме тела и души, ещё один компонент, отличающий человека от животного, нужно было иметь дух. Но Создатель наделил этим компонентом лишь Своих Сынов, лишив всего этого особей, происшедших от обезьян, а потому неспособных жить мирно в человеческом общежитии, не зарясь на чужое, – ни на земли, ни на имущество, ни на произведения искусства, ни на драгоценности.
    Создатель, сотворив Сынов Человеческих, заповедал каждому из сотворённых народов жить на той местности, на которой и для которой они сотворены, заповедал не пересекать границы чужих земель со злыми умыслами, не пересекать под страхом смерти. Особи, происшедшие от обезьян, презрели эту, недоступную им заповедь, а, презрев её, вели постоянные войны, то есть проливали кровь других людей, забывая ещё одну заповедь, гласящую, что тот, кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека.
       Войны были бесконечны, как бесконечны кровопролития, ими вызываемые, но итог у них был всегда один – на зачинающего Бог. Ни один народ-агрессор за всю историю не ушёл от возмездия, ни один из предводителей стаи потомков обезьян не умер своей смертью.
       И того зверя в образе человеческом, который в зябкое от сырости морозное утро посылал свою стаю потомков обезьян в бой на Сынов Человеческих, ожидало в будущем неотвратимое и суровое возмездие, о коем он пока не подозревал. Он был безграмотен духовно, и не хотел думать, поскольку высокомерие лишало его этого качества, собственно, и не присущего подобным ему особям.
         А над волчьей стаей облака, плывущие по небу, уже смешивались с облаками дыма от пушечной пальбы. Но молчали те, в кого они посылали свои смертоносные заряды, молчали отчасти потому, что Беннигсен не отдавал распоряжения на ответный огонь, стремясь дать врагу возможность принести побольше вреда предводимой им, но ненавидимой армии, но, сам того не желая, способствуя тем самым бесполезной пальбе артиллеристов армии, предводители которой закупили его с потрохами.
       Дмитрий Петрович Резвой был на ногах ещё до света. Он поднялся на холм близ своего главного детища – мощной центральной батареи, тщательно замаскированной и предназначенной для решительного удара по врагу, удара внезапного и сокрушающего.
Прискакал Кутайсов.
        – Дядюшка, когда начнём? Не пора ли ответить?
        – Не торопитесь, полковник, – ответил Резвой, давая понять, что на время битвы закончились все «дядюшки» и «племяннички». – До света пусть палят. Ответить, значит дать засечь свои позиции. Пока их огонь вреда не причиняет. Как расцветёт, начнёшь и ударишь так, что б им жарко было и мысли не возникло снять оттуда хотя бы один полк. Бей так, как перед атакой. Ну а на левом фланге вот-вот начнётся. Слышишь шум? Там уже полки начали выдвижение. Вот и ударим по ним в упор. Ступайте на своё место, полковник, и командуйте.
       
      Генерал Резвой не ошибся в своём предположении, подтверждённом и сведениями, сообщёнными ему поручиком Теремриным. Главный удар французы наносили своим правым флангом по левому флангу Русской армии. Но левофланговый Русский корпус не дрогнул под этим ударом. Несмотря на все свои усилия, французы не могли добиться успеха. Впрочем, пока их это всё не пугало, ведь у них был запасной вариант, который нередко приходилось использовать прежде, и который практически не давал сбоя.
       – Ну, что ж, Бертье, не пора ли нам ударить в центре? – уже несколько раз спрашивал Наполеон у своего начальника штаба.
       – Нет, Ваше Величество, нужно ещё усилить нажим. Я не имею данных о том, что Русские начали переброску резервов к своему левому флангу.
       Бертье даже предположить не мог, что Беннигсен не удосужился выделить резерва, что все наличные силы Русской армии находились в боевых порядках трёх корпусов, вытянутых вдоль фронта. Наполеон же полагал, что Беннигсен, подыгрывая ему, уже оголил центр, и что затягивать с ударом не имеет смысла.
       – Впрочем, Ваше Величество, мы направим корпус Ожеро не в центр боевых порядков Русских, а в стык между центральным корпусом и корпусом левого фланга. Русские вполне могут знать наш излюбленный приём, а мы его несколько изменим.
       – Не возражаю, – проговорил Наполеон.
       Интуиция военачальника, одержавшего не одну победу, не подвела Бертье. Каким-то особым, полководческим чувством он вдруг осознал, что в центре может ждать ловушка. Особенно насторожили разведданные. Ночью лазутчики установили, что вся артиллерия корпусов левого фланга и правого фланга сведена в две большие батареи и изготовилась для ведения массированного огня. Этот огонь уже принёс немалый урон войскам, атаковавшим левофланговый корпус Русской армии, страдали от него и части, противостоящие правому флангу Русских и пока активных действий не ведущие. Не удалось только обнаружить артиллерийскую группировку в центре.
      Битва была в разгаре, когда корпус Ожеро получил приказ двинуться на русских всею своею силою. Удар в стык корпусов был опасен для Русской армии, особенно в тех условиях, в которых она находилась. Ведь Беннгисен не удосужился организовать взаимодействие, а это означало, что командиры русских корпусов не имели единого плана действий на случай удара в стык их боевых порядков.
      Сражение при Прейсиш-Эулау впоследствии часто называли битвой на холмах Эйлау. Действительно, холмов в районе Эйлау было предостаточно. На склонах холмов построились Русские войска, за обратными их склонами встала кавалерия. Теремрин выехал на один из холмов, чтобы обозреть поле сражения как раз в тот момент, когда начал наступление корпус маршала Ожеро. И, о Боже!  Корпус наступал совсем не в том направлении, о котором говорил Ивлев. Он двигался гораздо южнее и уклонялся от намеченного генералом Резвым рубежа сосредоточенного огня центральной батареи. Собственно, изменение в плане противника было не столь велико, чтобы усомниться в достоверности разведданных, на которые ссылался Ивлев. Дело было в другом – многократно снижалась эффективность внезапного огневого удара замаскированной в центре батареи.
       На соседнем холме Теремрин различил нескольких генералов. Среди них он узнал генерала Резвого, который о чём-то говорил с генералом Дохтуровым. Вскоре к Дохтурову приблизились какие-то офицеры, которые уже спустя минуту поскакали каждый в своём направлении.
       – О, Всемилостивейший Боже, – машинально прошептал Теремрин. – Не дай случиться беде. Ведь мы и так все в руках изменника Беннигсена. Помоги, о, Боже! Помоги! Помоги, и я жизнь положу, чтобы добыть документы Ивлева и сделать так, чтобы они принесли пользу России, хотя бы это стоило мне жизни!
      Он повторял всё это шёпотом в разных вариациях, но с единым смыслом – он хотел, чтобы что-то такое особенное, может быть, сверхъестественное утвердило его в доверии к тому, что он услышал от Ивлева, а то, что Ивлев говорил правду, он чувствовал сердцем.
      
      А генералы Дохтуров и Резвой размышляли о том, что переместить орудия, с таким расчётом, чтобы они могли прикрыть огнём стык корпусов, уже невозможно. Любое необычное и смелое решение не может быть не сопряжено с риском. Но риск должен быть оправдан. Выйди французский корпус в центр боевого порядка, и решение Резвого оказалось бы более чем удачным, достойным быть записанным в анналы военного искусства.
      – Это рука Бертье, – сказал Дохтуров, желая отчасти успокоить Резвого. – Он предельно осторожен. Наверняка что-то заподозрил. А у нас и резервов нет. Пусть главнокомандующий о них не позаботился, но мы-то, мы как упустили? Беннигсена надо слушать, а делать по-своему.
     – На всё воля Божья! – сказал Резвой. – Суворов учил: Бог нас водит – Он нам Генерал. Не будем уповать на Беннигсена. Придётся перебросить часть орудий…
     Он не договорил. Сильный порыв ветра чуть не сбил с ног. Адъютант, которого подозвал к себе Резвой, чтобы отдать распоряжение, едва не свалился с поднявшегося на дыбы коня. Тучи снега поднялись с холмов и закрыли боевой порядок Русских, застелили пеленой всё впереди, скрыли из глаз корпус Ожеро.
     – Вон ещё и завеса дымовая для них, – молвил кто-то из свиты.
     Корпус Ожеро к этому времени прошёл уже треть расстояния, отделяющего его от русских боевых порядков. Сам маршал, командиры дивизий были впереди, во главе колонн. Они были уверены, что одним видом этих стройных колонн наведут ужас на противника, который, действуя на неприкрытых флангах, и так чувствует себя не совсем уверенно.
     – Ускорить движение! – приказал Ожеро, и его команда полетела дальше, повторяемая частными командирами.
     Офицеры обнажили шпаги, солдаты взяли ружья на перевес, вот только блеска штыков не было видно в налетевшей метельной круговерти.
      Ожеро торопил не случайно. Он полагал, причём полагал не без основания, что метель является лучшей защитой от Русского огня, открытия которого ждал с минуты на минуту и даже был удивлён молчанием батарей.
      Теремрин всё ещё находился на холме, когда налетел порыв метели. В двух шагах ничего не было видно ни Русским, ни французам. Метель срывала перегруппировку артиллерии на угрожаемый участок, метель веселила французов, которые полагали, что вот–вот обрушатся на Русских как снег на голову.
       – Послушайте, Бертье. Мы близки к удаче. Бог помогает мне в этой битве. Мои орлы переколют Русских на их позициях, как слепых котят.
      – Я не вижу корпуса Ожеро, Ваше Величество, – отвечал Бертье, крутя в руках безполезную в эти минуты подзорную трубу. – Я не люблю, когда не вижу войск.
      – Успокойтесь, Бертье. Успокойтесь. Вы забыли, что нам противостоит бездарь Беннигсен. Он сейчас, небось, мечется, как слепой котёнок, не зная, кого бояться более – Русских или французов.
      – Почему он должен бояться русских? – с удивлением переспросил Бертье, поднимая воротник шинели, чтобы уберечься от очередного, сбивающего с ног порыва ветра.
      – Потому что умеет только проигрывать, – хохотнул Наполеон, приходивший всё в большее возбуждение от уверенности в лёгкой и полной победе.
      Порыв ветра, едва не сбивший с ног Бертье и заставивший его кутаться в шинель, резко ударил в грудь маршала Ожеро. Тот покачнулся, но, устояв на ногах, прибавил шагу, подбадривая подчинённых. Он уже почти забыл об опасности, о том, что уже пора и ему самому, и командирам дивизий пропустить вперед первые шеренги воинов, дабы не подвергать себя опасности. Гибель или ранение командира может лишить войска управления – командир должен быть впереди только до поры.
      Ожеро не видел Русских, но чувствовал, что они уже рядом, близко и что вот–вот можно будет подать команду на переход в атаку рассыпным строем.
      Ураганный вихрь с диким воем и свистом взметнул клубы снега, и они как по мановению волшебной палочки умчались в неведомую даль, растворились, а взамен им хлынули потоком солнечные лучи, засверкавшие на кончиках штыков.
       Теремрин стал свидетелем этого удивительного, невероятного природного явления, которое затем нашло отражение во многих записках, мемуарах, научных исследованиях и трудах.
       – Ты услышал меня, о, Всемогущий Боже! – прошептал Теремрин, и, быть может, эти или похожие на эти слова прошептали в тот миг и генерал Дмитрий Петрович Резвой, и многие другие.
       Корпус маршала Ожеро, всё ещё в сомкнутых колоннах, находился совсем рядом, но не перед стыком корпусов, а как раз напротив замаскированной многопушечной батареи. Он оказался на том рубеже, который был намечен Резвым ещё накануне для массированного удара, на рубеже, который был пристрелян и данные для ведения огня по которому были как Отче Наш усвоены каждым командиром орудия.
       Посеявший ветер, пожнёт бурю. Французские парни, направляемые непревзойдённым грабителем и убийцей того времени Наполеоном на новые преступления, шли, ослеплённые жаждой наживы в чужие страны, презирая все заповеди Божьи. И буря возмездия обрушилась на них. Словно тверди земные разверзлись перед ними – семьдесят Русских орудий ударили одновременно. Страшен был этот удар. Раскатистый, невероятной силы грохот, затем короткая паузы – время полёта ядер и гранат – и снова треск, теперь уже непрерывный, непохожий ни на выстрелы, ни на разрывы – ибо разрывы прогремели мгновениями позже. Это был жуткий, леденящий треск разбиваемых в щепки ядрами ружейных прикладов, это был треск, как вспоминали позднее некоторые впечатлительные очевидцы, человеческих костей, ломаемых и дробимых чугунными ядрами.
        Первые же залпы Русской батареи вывели из строя всех дивизионных командиров, да и сам маршал Ожеро получил серьёзное ранение.   
        Французские колонны замерли, словно натолкнувшись на железную стену. А Русские артиллеристы посылали ядро за ядром, гранату за гранатой, доводя скорострельность до наивысшего напряжения.
        – Ты услышал меня, Боже! – воскликнул Теремрин, садясь на коня, чтобы мчаться к Барклаю и попроситься у него в бой. Он не корил себя за внезапно набежавшую слезу радости, ведь он радовался не гибели людей, а спасению своих соотечественников от коварства и подлости нелюдей, вознамерившихся закопать их в землю здесь, на полях Восточной Пруссии.
       Русские воины пришли сюда не грабить и убивать – они пришли во имя спасения пруссаков, истязаемых и истребляемых наполеоновскою бандой, они пришли с добрыми намерениями и с доброй волей, чтобы защищать Пруссию в открытых и честных боях. И первый бой второго дня сражения на холмах Эйлау уже начинал складываться в их пользу.
       А французский корпус замер на грани жизни и смерти – не было сил двинуться вперёд, не было команды отходить назад. Задние ряды напирали по инерции на передние, ибо ещё не осознали происшедшего и не ощутили на себе смертоносного действия Русских ядер.
        Над холмами Эйлау прокатилось богатырское Русское «Ура!». Это двинулась вперёд, в контратаку, пехотная бригада генерала Сомова –  Шлиссельбургский пехотный и Московский гренадерский полки.
       Адъютант князя Багратиона, штаб–ротмистр Денис Васильевич Давыдов, наблюдавший за этой схваткой с одного из холмов в центре боевого порядка Русской армии, так описал её:
       «Более двадцати тысяч человек с обеих сторон вонзали трёхгранные острия друг в друга. Толпы валились. Я был очевидцем этого… побоища и скажу поистине, что в продолжение всей эпохи войн наполеоновских, справедливо названной эпопеею нашего века, я подобного побоища не видывал! Около получаса не было слышно ни пушечных, ни ружейных выстрелов, ни в середине, ни вокруг его: слышен был только какой–то невыразимый гул перемешавшихся и резавших без пощады тысячей храбрых. Груды мёртвых тел осыпались свежими грудами, люди падали одни на других сотнями, так что вся эта часть поля сражения вскоре уподобилось высокому парапету, вдруг воздвигнутого укрепления. Наконец, наша взяла!».
     В результате стремительной контратаки пехотной бригады генерала Сомова, жалкие остатки опрокинутых и разгромленных дивизий корпуса маршала Ожеро обратились в паническое бегство, неся на плечах своих преследователей. Московский и Шлиссельбургский пехотные полки ворвались на позиции французов и достигли церкви на окраине Прейсиш-Эйлау, в ста шагах от которой располагался командный пункт Наполеона. Русская кавалерия поддержала контратаку пехоты, и эскадроны генерал-лейтенанта Голицына развили успех, разрубив пополам боевой порядок французских войск.
     Желая нанести рассекающий удар Русской армии, армия Наполеона сама оказалась рассечённой на две части на всю глубину своего боевого построения. Это была победа, точнее, это бы вылилось в полную победу, если бы поступил приказ начать общее наступление, на деморализованного  противника. Генералы Багратион, Дохтуров, Тучков, Остерман–Толстой ждали приказа на общее наступление. Не дождавшись, они стали требовать от Беннигсена решительных действий по развитию успеха, но барон категорически отказался поддержать стремительную и победную контратаку бригады Сомова и кавалеристов Голицына. Ответ был уклончив и лицемерен – барон заявил, что, якобы, не может рисковать армией вдали от России. Странное заявление! Тогда бы уж забрался в Кенигсберг, да сидел бы там за толстыми стенами крепости, носа не высовывая. Впрочем, для бездарного полководца любое сражение – риск. Здесь же риска не было, ведь французская армия оказалась на грани поражения, и французы были охвачены паникой, охвачены все, от солдата до маршала.
     Между тем, бездействие Беннигсена вселило надежду в неприятеля и позволило маршалу Бертье восстановить положение и нанести жесточайший урон прорвавшимся в тыл Русским пехотным полкам и кавалерии Голицына. Против них было брошено 75 эскадронов кавалерии. Атаку кавалерии поддержала оправившаяся от удара пехота. Силы были неравны. Русские бились насмерть и очень немногие из них уцелели в этой жесточайшей сече, происходившей вдали от своих главных сил, по существу в центре боевого порядка врага, где у французов сил было предостаточно.
      Теперь началась контратака французов. На плечах остатков пехотных батальонов французская кавалерия ворвалась на позиции центрального корпуса Русской армии, но была остановлена частями генерала Дохтурова. И снова Русские двинулись вперёд, снова гнали врага, снова прорвали его оборону, снова рассекли боевой порядок в центре французской армии, уничтожив на участке прорыва всю артиллерию.
       Победа была близка уже во второй раз с начала этого кровопролитного сражения. Но Беннигсен не хотел победы, он делал всё, чтобы усилия Русских воинов не достигли цели. Он приказал остановиться и начать отход, когда для завершения разгрома французов достаточно было небольшого натиска, достаточно было лишь приказа на общее движение вперёд.
       О том, что французы находились на грани поражения, свидетельствуют понесённые ими огромные потери. Центр был практически оголён, соединения лишились многих начальников, в числе которых были дивизионные генералы Гопульт, Далман, генерал–адъютант Корбино. Ранения получили маршал Ожеро, дивизионный генерал Гюдле, бригадный генерал Лошет и многие другие командиры меньших рангов. Часть эскадронов французской кавалерии было ликвидировано полностью во время схватки между первой и второй линиями Русских войск, остальные же потеряли почти всех офицеров и большую часть личного состава.
      И снова Беннигсен спас французскую армию. Он возвратил Русские войска на исходные позиции, причём на этот раз преследовать их было уже некому.
       Так завершился первый этап сражения. Стороны понесли огромные потери, которые оказались напрасными, ибо ни французы, ни Русские не продвинулись вперёд ни на шаг.
       Беннигсен дал врагу передышку, которой тот и воспользовался лучшим образом. Сосредоточив на узком участке, против левого крыла Русской армии, крупные силы Бертье возобновил натиск.
Военный историк генерал–лейтенант Александр Иванович Михайловский–Данилевский в своём историческом труде, посвящённом кампании 1807 года, так описал сложившуюся обстановку:
       «В то время Русская армия образовала почти прямой угол, стоя под перекрёстным огнём Наполеона и Даву. Тем затруднительнее явилось положение её, что посылаемые к Беннигсену адъютанты не могли найти его…
       Сильно поражаемый перекрёстными выстрелами и видя армию, обойдённую с фланга, Сакен сказал графу Остерману и стоявшему рядом начальнику кавалерии левого крыла графу Панину: «Беннигсен исчез; я остаюсь старшим; надобно для спасения армии отступить…».
        Каждому известно, сколь опасна потеря управления в боевой обстановке, да ещё вдали от России.               
        Наполеон оказался близок к исполнению задачи, которую поставил перед собой в кампании 1807 года, – отрезать Русскую армию от сообщения с Россией, а затем окружить и уничтожить её. Французам уже удалось захватить господствующие Креговские высоты. Там они уже установили орудия. Их конная артиллерия уже приближалась к ручью, рассекающему лес юго-западнее Ауклаппена.
        Что заставило полковника графа Кутайсова выехать в этот момент на высотку за левым флангом своей батареи? Адъютант поручик Арнольди подал подзорную трубу. Кутайсов вскинул её, провёл на восток и ужаснулся: там, где ещё недавно был тыл корпуса генерал-лейтенанта Сакена, сновали французы. Их передовые колонны уже заняли мызу Ауклаппен, берёзовую рощу и своим правым флангом овладели селением Кушиттен. Оценить обстановку было делом одной минуты. «Коммуникации нарушены, путь на Фридланд, а через него в Россию, отрезан. Ещё немного, и армию будет окружена». Что было делать? Никаких указаний из главной квартиры не поступало. Да поступят ли они? Очень большие сомнения вызывал генерал Беннигсен. И Кутайсов решился действовать самостоятельно. Он обернулся к Арнольди и приказал:
       – Командирам конно-артиллерийских рот Ермолову, Яшвилю и Богданову перебросить роты в центр боевых порядков. Я жду на развилке дорог. Вперёд! Передайте распоряжение.
       Он взял 36 конных орудий. Больше взять не мог, не рискуя ослабить правый фланг, где вполне можно было ожидать удара неприятеля с целью завершения окружения.
         Арнольди умчался на позиции шестидесятипушечной батареи, и вскоре три артиллерийские роты, каждая по 12 орудий, были в указанном месте.
– За   мной, рысью, марш! – скомандовал Кутайсов, и колонна понеслась в сторону Ауклаппена.
Две конно-артиллерийские роты он развернул на пологой высоте перед Ауклаппеном, приказав ударить картечью по пехоте противника и брандскугелями – по Ауклаппенской мызе. Третью сам повёл к ручью, рассекающему лес, где ещё раньше заметил позиции французской артиллерии.
        Когда же подошёл прусский корпус генерала Лестока, врага удалось окончательно сломить и опрокинуть. Началось решительное наступление на левом фланге Русской армии.
        В те минуты Наполеон, уже не величественный и надменный, а более похожий на мокрую общипанную курицу, в отчаянии сказал маршалу Бертье:
– К Русским подошли подкрепления, а у нас боевые заряды почти истощились. Ней не является, а Бернадот далеко: кажется, пора идти им навстречу.
       Идти навстречу Нею и Бернадоту означало отступать. Наполеон вынужден был принять такое решение, но не успел отдать приказ войскам, потому что услышал сообщение о том, что Русские прекратили преследование и остановились. Он понял, что этот приказ отдал Беннигсен, который верно служил любому врагу России, выбирая, кто больше платит, но только не России.
       Тем не менее, уверенности в том, что назавтра Русские не предпримут атаки, у Наполеона не было. Он знал, что корпусами командуют сильные, решительные генералы. Всю ночь Наполеон просидел над письмами. Подбирая обтекаемые формулировки, он пытался убедить своих адресатов, что не пасует перед Русскими, а просто надоела ему война и пора её прекратить. «Надо начать переговоры, чтобы окончить эту войну», – писал он Талейрану. «Возможно, что я перейду на левую сторону Вислы», – признавался в письме Дюроку.
       Профессор Русской военной истории А.К. Байов в последствии отметил: «Наполеон впервые увидел, как его армия не только не могла одолеть Русских, но сама была близка к гибели». А маршал Бернадот, хорошо знавший обстановку в главной квартире Наполеона, в 1813 году, уже будучи союзником России, сказал Русским офицерам во время Лейпцигского сражения, названного «Битвой народов»: «Никогда счастье более не благоприятствовало Наполеону, как под Эйлау. Ударь Беннигсен ввечеру, он взял бы, по крайней мере, 150 орудий, под которыми лошади были убиты».
Но утренние события 9 февраля 1807 года поразили многих. Беннигсен неожиданно приказал отступить. Генерал-адъютант Наполеона Савари, видя, как Русские уходят со своих позиций, отметил в дневнике: «Огромная наша потеря под Эйлау не позволяла нам предпринять никакого наступательного действия. Совершенно были бы мы разбиты, если бы Русские не отступили, но атаковали нас, да и Бернадот не мог соединиться с армией ранее двух дней».               

           Поручик Теремрин ехал во главе своей угрюмой сотни, которая двигалась в колонне угрюмого полка. И впереди полка был угрюмый полковник Юрковский. На душе у Теремрина кошки скребли. Не только генералы и офицеры, но и унтер-офицеры и солдаты понимали, что происходит что-то не то, неправильное и оскорбительное для Русского сердца. Не нужно было быть стратегом, чтобы понять всю нелепость отступления в виду почти уже одержанной победы.
«Вот и убедительное подтверждение того, что говорил Ивлев, – думал Теремрин. – Какие ещё могут быть сомнения в том, что Беннигсен – враг. Он даже не изменник, а именно враг. Инородец не может быть изменником, ибо он изначально враг. Об этом нужно говорить, нужно кричать! Но кому говорить? И кому адресовать этот вопль отчаяния, если Император…».
Утром ещё одна печальная новость ошеломила его. Михаил Богданович Барклай-де-Толли серьёзно ранен в руку. Раздроблена кость. Его отправили на лечение в столицу. 
«Как же теперь заняться документами? А заниматься надо. Надо бить в колокола, иначе Беннигсен принесёт ещё немало бед Русской армии», – размышляя так, поручик Теремрин даже предположить не мог, сколь близки к истине были его мысли!