33-й Выпускной. Мавка. Перусь

Друзья, К2 сердечно приветствует вас!

Представляем вашему вниманию единственную работу, присланную на Выпускной конкурс.

Встречайте,


***

Автор –  Мавка

ПЕРУСЬ


жанр – фэнтези
51 тыс.зн.


Знатная в этом году зима выдалась. Беруши засыпало чуть не по крыши, только до соседних Кольпенек дорожку накатали, да ещё по какой надобности кажнему двору. Казалось бы, сиди дома у печи, грейся аль вон пироги пеки да ешь. Но не сидится по домам молодым, норовят всё на посиделки, аль на свадьбу.
Да и свадьба в этом году особая: Любава дочка старосты Берушинского замуж собралась. Неделю её пропивали проплакивали. Берушинские парни с женихом в Кольпеньках, а она с подружками. У Василя изба большая, всех в гости созвал, брагу на столы выставил да угощение. За одной стороной с Кольпеньские сидят, за другой Берушинские. Друг перед другом удалью хвастают, песни поют, истории вспоминают.
- Перусь, а не обидно, что твою невесту наш Кольпеньский у тебя из-под носа увёл?  - обратился захмелевший парень с одного края стола на другой.
Вскинул голову русоволосый парень, улыбнулся.
- Была б невеста, не увели. Вам-то небось обиднее, что мы с вашим ведуном теперь накоротке. Вот и Любаву он раскрасивил, у вас никого лучше не нашлось.
- Ты это брось, наши девки краше ваших, но мы их кому попало не отдаём. – Начал заводиться кольпеньский.
- Ты поаккуратнее про кого попало, - подал голос косматый мужик, сам Василь, хозяин дома. – И ты бы, певун, язык прикусил, а то ить я могу понять, что ты мою невесту некрасивой считаешь.
- Ай, дядька, Василь, нету краше, да не наше. - Рассмеялся Перусь.
- Руська, спой ты им лучше, пусть песню послушают, чем разговоры говорить. – Рядом с Перусем друг его закадычный свирель достал. Глаза зелёные на друга вскинул, да подмигнул. Ель его звали, как дерево лесное.
- Да, спой, Перусик, потешь сердце. – Отозвался Василь добродушно. - Может новую песнь сложил? Наши-то всё перепеть могут, а вот новое не складывается.
- Я на свадьбе новую спою. Пока не досложил, Велеса гневить не буду.
- Стало быть, свадебный подарок от тебя будет? Мне али Любаве? – Василь глаз не спускал с весёлого гостя, чуял сердцем, что неспроста Перусь песню затеял. Или уж сплетники нашептали, как Любавя сохла по парню.
- Вам обоим, дядька Василь, сделай ты дочку нашего старосты счастливой и мне хорошо будет.
- Так старую какую спой, душу потешь. О родном нашем крае, о деревнях наших спой, - кивнул Василь: - есть у тебя такая песня?
Перебор струн заполнил тишину ожидания, все затаили дыхание.
- Вот о чём спою, - решил Перусь, перемигнулся со свирельщиком, и в комнате разлилась странная, ни на что не похожая музыка с чётким ритмом, пахнущая остро, терпко, не по-здешнему.

Крепкие руки, смуглые спины
С потом солёным мешается кровь.
Мы так упрямы и словно едины
С гладью далёкой жёлтых песков.
Птицею парус взовьётся гонимый
С неба бездонного сбросив покров.
Жадно взлетаю и неумолимо
Крылья я рву непокорных ветров.
Где-то далёко пески и равнины
Здесь же в сторонке дом мой и кров.
Лес, тишина как у свежей могилы
Вечность не сбросит хладных оков.

Стихла музыка. Первый очнулся Василь:
- Опять купцов наслушался. Маешься тут, о чужедальних краях мечтаешь. Не будешь счастлив.
- Буду, - громко засмеялся Перусь, - изо всех вас только я и буду по-настоящему счастлив. Я умею.
Но тут кольпенские перебили берушинского певца, завели плясовую, взбодрили пирушку. Кто-то и вприсядку пошёл. Смолк Перусь, сказитель берушинский, глаза туманом заволокло, не радует его веселье свадебное, не тешат душу плясовые.

Когда в дверях показался мальчишка, Перусь был хмелён. Мальчишка, не снимая шапки, хромая направился к Перусю.
- Поехали, меня за тобой послали, - тонкий голосок вывел певуна из хмельного уныния.
- О, Ласточка! – внезапно обрадовался Перусь.
- Баба что ли? – насторожился кто-то напротив.
- Сам ты баба, - обиделся свирельщик, - пошли отсюда.
- Ты ей брат, ты и иди, - усмехнулся певун.
- Меня за тобой послали, - тонкий голосок Ласточки взвился над столом: - татка так и сказал: «Без Перуся не вертайся, ну и Еля домой гони, засиделись в гостях, как невесты на выданье».
За тем краем стола встретили девичьи слова смехом, да подначками: «А что, надо присмотреться, мож кому и замуж сгодиться».
Перусь с Елем жарко на Ласточку посмотрели, прибить готовые.
- Цыц языкастые! – Василь поднялся из-за стола. – Стало быть, ожидают вас дома. Держать не буду. А деву не обижайте, Выпьешь чарочку за моё здоровье птичка с колючим языком?
- Звиняй дядько Василь, была бы девой, может и не устояла, а так не дева я, лошадь в теле человечьем. Нельзя мне пить, лошади хмельных не любят. – Поклонилась Ласточка.
Во дворе и ясно стало, почему хромая Ласточка про лошадей говорила. Сани с лошадкой стояли. Лошадь, как голос девы услыхала, так и замерла на месте пока хмельные парни в сани усаживались. А как девица вожжи в руки взяла, да тихонько свистнула, стрелой с места сорвалась. Полетели сани по снегу белому птицей чёрной, не удержать, рукой не ухватить.

***
Метель позёмкой вилася, ветер свистал молодецки, ни звёздочки не видать. Кто ж в такую пору по улице ходит? Кто разговоры разговаривает? Только тот, кому выхода другого нету и времени. Меж двух домов овин чернелся, там и встретились двое таких. Без времени, без выхода. Перусь в овчинном полушубке, да Ласточка в шали поверх домашней рубахи.
- Ласточка, помоги мне Любаву со свадьбы свести, на тебя одна надёжа.
Певец ухватил хромоножку за руки, к стене овина притиснул. Да не смутилась девица в мальчишечьем, дерзко смотрела, здраво вопрошала:
- Перусь, ты небось сегодня об косяк головой ударился. Аль жениться собрался? Зятем старостиным стать решил?
- Вот тут печёт. – Перусь правой ладонью по груди стукнул, - Аж выть волком хочется. Да и она его не любит, на меня глядит, будто манит. Не будет им счастья, а мне покоя. Пусть не женюсь, пусть она вольной останется.
- Опозорить решил? И не совестно? Обесчестить девку – это тебе не стожок сена чужой снести, вира будет неподъёмная, аль жениться заставят.
- Ласточка, ну мой грех, мой и ответ, тебе-то что? Ты мне помоги, а я для тебя чего хочешь сделаю.
- Чего хочу? – усмехнулась девица да так, что отступил певец сладкоголосый, словно чувствуя недоброе.
- А хочу я вцепиться в тебя руками и ногами, срастись с тобой воедино, чтобы не разорвать было, не разрезать.
Со страхом смотрел Перусь на Ласточку. Не нужна ему была сухоножка, не люба. Не хотел он срастись с ней навечно. Да и та смеялась, ведала об этом.
- А коли не суждено этому сбыться, так прокусить кожу и крови твоей испить, чтобы хотя бы частичка тебя во мне осталась.
Ещё страшнее стало Перусю от её слов. Уж не с ума ли девка сошла? Кровь пить не по-людски, это только зверю дикому пристало. И снова Ласточка смеялась, продолжала вкрадчиво:
- А лучше оставь ты во мне семя своё животворное. Дитя от тебя хочу, сына. Чтобы на тебя был похож, чтобы сердце моё утешал.
Замер Перусь, как столб ледяной, кажется, тронь и зазвенит сосулькой тонкой, толкни и рухнет в сугроб, разлетится на осколки.
- И позора не боишься, что Любаве страшен? – сипло спросил он, будто горло кто сдавил.
- Мой грех, мой и ответ. - Засмеялась девица.
- Так ты ж сухоножка… не могу я так… с измальства, как сестра была. Но не люба.
- Не сестра я тебе. Знаю, что не люба, что уродина. А ты глазоньки-то закрой, голос мой слушай, а уж целовать тебя сама стану и что делать догадаюсь. Ты мне только помоги, если что не так.
- Без этого не поможешь? – сух стал голос Перуся, будто солому продавал. Ласточка кивнула и глаза прикрыла.
- Тогда сам всё сделаю. И уж не обессудь, если не так сладко будет, как тебе мнилось.
- От тебя всё сладко.

***
Вейся свадьба по просторам, катись тройкой по сугробам снежным, разливайся по домам и по улице. Девка жёнкой становится, мужней женой, дарительницей жизни, род мужа длит, жизнь на земле-матушке хранит. Вот и разлился праздник в Кольпеньках, всех накормили досыта, напоили допьяна.
Сидел Перусь на пиру смотрел на чужую невесту и снова в груди пекло. Не люба, не нужна, а отравой по крови разливается, всё вокруг ядовитым стало. И Василь, жених её кривой и косматый и Вара – лекарка подурнела в миг, а ещё Диво Лесное. Кольпеньские, ведуна своего на свадьбу позвали. Да только стар он стал, редко отзывался, вот и прислал ученицу свою. Взошла она в избу копна копной: зимняя шубейка, треух, толстые штаны, валянные копытца. А сняла это всё и у Перуся дыханье перехватило. Платье на ней зелёное, как листва летняя, поверх рук ткань узорчатая накинута, а на голове венчик золотой с алыми каменьями. А уж волосы дивные, дымно-серые. Сразу видать, что не здешняя она. Взглядом мимо скользнула, будто не заметила. Странно то было Перусю, привык он, что его слава вперёд него бежит, ни одна девица его взглядом не обделяла, а тут как мимо пустого места.
- А ведунья-то какова, а Русь, - пихнул его локтём Ель.
- А какова? Только одёжка не здешняя, а так девка как девка. - Отозвался смурной певец.
- Да я на неё смотрю, аж в животе всё сжимается. - Признался свирельщик. – Говорят, кстати, что это она рябушки Любаве свела и Василя в женихи насоветовала.
Перусь глянул с интересом. Вон оно как? Не своей волей Любава за кривого замуж вышла, ведовка лесная толкнула. Что за птица эта Диво?
- А ещё говорят, что она детишек Тали из чащи вывела, помнишь в две деревни на поиск ходили?
- Вот уж диво, что из леса вывела. Она ж поди там с каждым кустом здоровается, с лешим накоротке.
- Вот и я говорю, Диво она Лесное. - Выдохнул Ель.
- Так иди на танец пригласи, кольпеньские-то смотри, сникли все, а пляски вовсю идут.
Подтолкнул Перусь друга к ведовке. После Еля и кольпеньские осмелели, танцевать приглашали. Перусь глянул на Любаву. Смеётся, на него даже не смотрит. Ринулся к ведовке, тоже пригласил. Уставился в глаза её. Она глаз не опустила, не смутилась.
- Кажется ты первый, кто меня не боится, - улыбнулась девица.
У него на такое глаз намётанный. Холодная, как льдышка, глаза непонятного цвета, а волосы… мышиные, - подумал Перусь и мыслей смутился.
- А я, Дивушка, ничего не боюсь.
Потом вдруг исчезла ведовка. Перусь спел несколько песен, дал передохнуть кольпеньским музыкантам. Время шло. Ель под руку толкал. Готово всё. Ласточка только сигнала ждёт, берушинские кулаки почёсывают. Время идёт, а певун никак невесту не решится похитить. Тут и Василь о должке напомнил:
- Перусь, ты песню новую обещал, али не дождусь, так почивать пойдём?
А невеста молодая вдруг таким взглядом певца обожгла.
- Обожди, дядько Василь, я сейчас. - Перусь вышел в сенцы, после пения пить хотелось. Там и столкнулся с Дивом. И опять один взгляд на неё, как удар в грудь, когда дыханье перехватывает да туман глаза застит.
- С чего наша гостья загрустила? – неожиданно спросил певун.
- В лесу живу, отвыкла от людей. Не грущу, устала просто, - как-то просто ответила ведовка. Словно всю жизнь его знала.
- Пойдём в горницу, спою для тебя, а то уж скоро молодые уйдут. - Перусь решительно подал ей руку.
Провёл гостью на почётное место. Подозвал музыкантов, встал напротив и запел. Протяжная мелодия заполнила избу от края до края, заставила сердца замереть от жалобных стонов рожка, переливов свирели. И смотрел он только на ведовку и пел только для неё:

Ой, моя ты милая,
Дева белокрылая,
Ты моя лебёдушка,
Сладкая зазнобушка
Душу ты мне вынула,
А потом покинула.
Вот стою я около,
Что же ты жестокая?
А другого знаю я,
Будет он твоя семья,
Будет целовать тебя,
Будет обнимать тебя.

От Диво вдруг гости отодвинулись. Будто предчувствуя угрозу. Что-то зрело в свадебной избе, что-то чернило.

Сколько не балуешься,
Сколько не пугаешься,
Между поцелуями,
Обо мне покаешься...

С места жениха и невесты раздался глухой удар. Перусь глянул. Увидел, что на полу лежит без сознания Любава.
- Он ей сердце сорвал! – охнула Вара.
Василь поднял невесту с пола и посмотрел на певуна с ненавистью.
- Бей берушинских, они свадьбу сорвать хотят! - послышался вопль кольпеньских.
- Наших бьют! - послышалось из-за спины и Ель бросился перед ним под чей-то кулак.
Ведовка упала на четвереньки и рванула под стол. Перусь бросился, перехватил, перебросил через плечо и потащил в сени. Берушинские прикрывали его отход, ещё не совсем понимая, что невесту они не украли.
- Невеста не досталась, зато ведьмачка хороша, - засмеялся Перусь, снимая Диво с плеча. Та таращилась на него без испуга, даже с интересом, но помалкивала. Не сопротивлялась, когда в тулуп пихнули и из избы вынесли.
- Сейчас тройки будут, - откликнулся Ель.
- Одёжу захвати и обувку. По морозу, да раздетыми, не скоро погонятся, - распорядился Перусь.
Во двор въехали четыре тройки. Первой свадебные тяжёлые сани. Туда-то и сволокли ворох одежды. А сзади ещё шла драка. Похитители отступали, яростно сопротивляясь. Ведовку как тюк, бросили поверх одёжи, и Перусь с Елем, заскочив рядом, приказали гнать. На вожжах Ласточка. Подстёгнула коней, и они первыми вырвались со двора.
- А чего ж Любаву-то не ухватил? Мы же её умыкнуть собирались, - спросил свирельщик.
- Да в обморок она грохнулась, Василь крепко держал, - захохотал Перусь.
- Так стало быть Любава тебе и не нужна? Зачем ты ведьму лесную прихватил?
- Понравилась она мне. Дюже хороша, ни на наших девок не похожа, ни на Кольпеньских.
- А не боишься, что нос откусит? Ведьма всё-же.
- Не откусит, - усмехнулся певун, - я ей тоже понравился.
- Проверить надо, не задохнулась бы часом, - обеспокоился Ель.
- Да уж можно и затормозить, наших обождать. Они ж тоже раздетые.
Перусь положил руку на плечо Ласточке. Сани остановились. Певун наклонился к ведовке. Та смотрела на него одним глазом, второй был скрыт тулупом. Не кричала, не барахталась, как будто всё наперёд ведала.
- Жива, Дивушка? - подмигнул Перусь. Та улыбнулась в ответ:
- Ноги замёрзли, - призналась она.
- Ну, это не беда, сейчас оденем, - засмеялся Перуська, поднял на руки, посадил на край саней и развернул тулуп с обувкой.
- Выбирай любые, - предложил щедро, словно яхонтами одаривал.
Каких только там не было копытец и узорчатые с вышивкой, и с тиснением, высокие, и низенькие, даже бисером шитые с жемчугом. Но ведьма выбрала простенькие, с зелёной ниточкой, сама метку ставила.
Тут стали подъезжать и другие тройки. Парни подходили, одевались, не особо разбирая, где своё, где чужое, морозцем-то всех прохватывало.
- Погоня не скоро будет, лошади не взнузданы, - ответила на чей-то вопрос Ласточка.
- Да пока ещё зубы соберут, - захохотал кто-то.
- Это да, хорошо мы им задали!
Веселье молодецкое плескалось в воздухе пуще браги хмельной, пуще жизни самой.
- Знай наших, - радовался гончаров сын, - а помните, как три зимы назад они в Берушах со свадьбы свою девку свезли, да так и не вернули.
- Так то невеста была, а ты зачем ведьму прихватил? - резонно заметил вдруг кто-то певуну.
- На что она тебе? - поддержал его второй голос.
Перусь обернулся к ведьме. Он вдруг понял, что не то он сделал и не так. А не окрутила ли его ведьма? Не лишила ли разума? Может зря он её вместо Любавы взял? Ведь как знала, что так и будет.
Диво серьёзно посмотрела на Перуся, на друзей, которыми он коноводил и задорно улыбнулась:
- Ай, лихие вы ребята, так кольпеньских ославить. Им теперь долго позора этого не забудут, из-под носа почётную гостью увести. А они невесту охраняли.
- А ведь верно, - засмеялись многие, остальные ещё молчали.
- Так что теперь гнать вас будут до самых Беруш и пощады не ждите, - посуровела ведьма, - отобьют меня и героями вернутся. Теперь и мужики за дрекольё возьмутся, родную деревню от позора защитить.
- Тоже верно, - нахмурился Перусь.
- А вдвойне им обидно, что Лесар-то их ведун, а в последнее время дед вам помогает. Так что, если именно вы - берушинские меня деду вернёте, то кольпеньским только и останется, что языки прикусить.
- Точно, Дивочка. Ребята, распрягай Стригунка, я ведьмачку повезу. – Мигом отозвался Перусь. Быстро девка всех слушать её заставила. И ведь не возразишь, правду говорит, но что-то не то Перусь чуял. Будто обманула его веда, вкруг пальца обвела.
- Стригунка не дам, - вдруг заупрямилась Ласточка, - лучше бросьте Кольпеньским свадебные сани, они тяжёлые, задержат дорогой. А лошадей возьмём. Двое верховых пусть след Перусев затопчут.
Ласточка спрыгнула с саней и захромала к лошадям. Сноровисто отстегнула их от свадебных саней, успокоила, птицей взмыла на одного из трёх.
- До ручья напрямки, а потом вдоль ручья пойдёте, - подсказала она Перусю.
Поднял ведьму на руки, на коня вскинул, руку на колене задержал.
- А за услугу-то отблагодаришь?
- Треух дедов отыщешь, и отблагодарю, - спокойно отозвалась, будто условие поставила.
Перусь губы сжал, вскочил на коня позади, прошептал на ухо, ероша дыханием волосы:
- А как отблагодаришь?
- Судьбу открою, - сухо сказала ведьма. Будто ледяной воды за шиворот плеснула.
Полная луна светила над лесом, снег серебрился. Тёмные деревья спали, съёжившись под дыханием мороза, и только сосенки да ели оделись в снежные шубы.  Двое на коне ехали. Лёгкий снежный скрип нарушал сонную тишину. Над губами облачка пара клубились. А как выехали на поляну ведуна, снял Перусь с коня Диво Лесное да поцеловал жарко.
- Прости, веда, не удержался. - Засмеялся он и вскочил на коня. - Жди меня!
В тот же миг закрыли тучи снежные луну, да поднялась позёмка. Посмотрела Дива вслед певуну, вздохнула да в дом постучалась.

***
Ах Перусь-Перусь, судьбинушка бедовая, головушка садовая. По лесу скачет, от позёмки плачет, конь под ним спотыкается, упрямо упирается. Насилу вышел к ручью. Небо луну скрыло, не понять в какую сторону идти, вот и попетлял. Но уж по ручью-то и выйти недолго. Да не столько ехал, сколько пешим шёл. Снег глаза забивает, да волчьи глаза вокруг мелькают. Страшно Перусю, а кому промеж волков не страшно? Да только смеётся он, без боя не сдастся. А может и не волки то были. Может ведьма лесная напугать решила, не хочет, чтобы вернулся к ней да речами сладкими обольщал. Смеётся Перусь: не на того напала. Сказал: «вернусь», стало быть, придёт к ней. Из Беруш али Кольпенек, из снега выкопается, коли замёрзнет. Из могилы встанет, ежели надо.

***
Через три дня в избушку Перусь постучался. Не выдержал дольше, опять хотел ведовку видеть. Всё, как она велела, сделал. И треух достал и ткань узорчату, что у ней на плечах лежала, да лекарке зачем-то отдала.
Благодарила Диво певуна да хотела восвояси отправить. Но не таков Перусь, чтобы без своего уйти.
- А благодарность где, моя ведьма лесная? Обещалась ты мне судьбу открыть.
- Ох, и наглец ты Перусь Радиславович, - Лесар тоже выглянул за дверь, - заходи, гостем будешь.
- А у меня тут гостинец есть, - Перусь прошёл в избу и достал из-за пазухи пряник печатный.
Диво по хозяйству захлопотала, огонь взбодрила, кружки глиняные достала, да помалкивала.
- Как там Любава Надеевна? - спросил дед, усаживаясь рядом с гостем за стол.
- Всё, ведун, теперь Любава мужняя жена. Василь сердце её успокоил, тело подчинил, смотреть не хочет в мою сторону. Всё хорошо у ней. Насилу вызвал на встречу. Так меня словами окатила, что чуть штаны не обмочил, - засмеялся Перусь, - но треух ваш отдала, сказала только затем и согласилась повидаться.
- А кольпеньские тогда ваших-то догнали? - спросил Лесар.
- Догнали, в Берушах уж почти. А наши им и сказали, что гостью ихнюю сами домой доставили. Подрались, конечно, как и положено. А потом метель началась. Я ж когда из метели вышел, они уже меня искать собрались, и наши, и кольпеньские. Всё-таки певцы у них есть, а сочинитель один я на всю округу.
Перусь так и лучился смехом. Ведуна потешил, тот улыбался. А вот Дивушка вроде и вздохнула с облегчением, да только бровь хмурила.
- Ну и жук ты, Перусь Радиславович. - Засмеялся ведун. - Девку до обморока довёл, драку меж двумя деревнями затеял, внучку мою умыкнул, а под конец чуть в метели не сгинул. Чему ж радоваться?
Дива поставила ароматный травяной взвар перед гостем и дедом, улыбнулась украдкой.
- Так ведь жив, здоров, вот и радуюсь. А теперь про судьбу рассказывай, обещала ведь. - Певец смерил внучку ведуна пытливым взглядом.
- Дед, может, ты ему скажешь? – попросила дева.
- Так я же ему ничего не обещал, - ответил ведун, пряча улыбку в бороде.
- Да уж, Дивушка, сама сказывай, - усмехнулся Перусь, - расскажи-ка, что меня ждёт? Кому сокол в сети попадёт? Может принцесса чужедальняя сердце моё похитит? Али ведьма лесная? Или помру под забором, голый, босый и один.
И хоть смеялся Перусь, да верил, что правду знает.
- Ласточка судьба твоя.
Диво в глаза глянула да так, будто нутро насквозь видит. И то, что случилось меж ним и Ласточкой в овине, и то, что днём он её видеть не мог, а ночью всё думал о ней.
- Ласточка? - спал певун с лица, - сухоножка? Калека?
- Зато плавает лучше всех и на коне любого обставит, - усмехнулась веда, - не зря ты её в Кольпеньки брал.
- Врёшь, ведьма! - стукнул Перусь по столу, - возьми свои слова обратно!
Но тут схлопотал подзатыльник от деда.
- Не смей, юнец, по божьей ладони стучать. Смотри, как бы не ответила! И на внучку мою не смей голос завышать, ты здесь гость, а не в горле кость!
Гневный Лесар возвышался над Перусем и тот притих.
- Прости, Лесар, ведун уважаемый, не хотел обиду учинить. Только пусть твоя внучка судьбину горькую отменит, не хочу я на калеке жениться.
- Не прядёт она судьбу, не вяжет, а что будет только скажет. Ступай-ка ты, Перусь Радиславович, восвояси. И запомни, от судьбы уйдёшь, точно один под забором помрёшь!
Оделся гость быстро, лишь в дверях замялся.
- А Дивушку можно на чуток, - робко спросил.
- У неё самой и спроси. Чать своя голова на плечах имеется, - Лесар глянул на внучку.
- Пошли, - пожала та плечами и вышла за гостем в сенцы.
Там схватил Перусь её в охапку, поцеловать хотел, да отвернулась дева, оттолкнула его.
- Поехали со мной, медовая моя, в страны дальние на службу ратную. Будешь ты у меня в шелках ходить и золоте, да сапожках сафьяновых. Есть с серебра, а купаться в масле розовом. Я не только петь могу, ратное дело знаю. Это тут я младший сын без воли да доли, а там мы заживём словно лебедь с лебедицею, словно сокол с соколицею, - шептал он жарко.
- Нет, Перусь, - покачала веда головой, - разум ты потерял не от меня, а от повадок необычных, да загадок вокруг неразгаданных. Когда разгадаешь да поймёшь, так и опостылею, как ужин позавчерашний. А в чужих краях смерть тебя ждёт. И оплакать будет некому и костей собрать-закопать. Не поеду я с тобой.
- Так какого рожна тебе надобно? Зря перед тобой выстилаюсь? Зря по лесу с поручениями гоняюсь? – взъярился Перусь.
- Рожна точно не надобно. И ты зря не бегай, не пристало честному парню за ведьмой гоняться. Нет у нас общей судьбы, и не будет.
- Ну и Леший с тобой! - в сердцах Перусь хлопнул дверью.

***
Не один день с той поры минул, не один месяц рожки перевернул. Снег растаял, вода сошла, всё зеленью да цветами оделось. Маялся Перусь. Не было ему нигде покоя. Ненавидел он Ласточку лютой ненавистью и всё ночами ходил к ней. А как слова веды вспоминал, так придушить хотелось сухоножку. Не судьба, не люба. Цепями на ноги упала, занозой в сердце впилась и точит силы, и жизнь пьёт, и радость всю выела.
Вот на мавкины дни и столкнулись они на ручье. Рубаха на Ласточке длинная, венок на голове цветочный, волосы до пят падают. Чистая мавка водяная. Кинулся к ней Перусь. Дрожит от желания и ненависти, да только Ласточка нырк в воду от него.
- Что за новости? – Опешил Перусь. – Али не меня ждала?
- Тебя ждала, да в руки больше не дамся. – Засмеялась Ласточка. - Ты своё обещание выполнил, больше ко мне не ходи. Освобождаю я тебя от оков тяжких, от слова верного.
- Какое обещание? – Не понял сразу Перусь. Он-то думал, что своей волей к ней ходит. Ненавидит всей душой, да только жалко её. Кто ещё на калеку взглянет, кто кроме него приголубит?
Поднялась Ласточка из воды, рубаху на животе огладила. И стало видно, что округлилось её чрево, зародилась там жизнь.
- Думаю, что незачем тебе больше со мной быть. Обещание, замой данное, выполнил, дитя у меня будет, а ты волен, как ветер в поле.
Как громом Перуся поразило, ни словечка не мог вымолвить. Получается гонит она его. Не нужен он ей. И Любаве не нужен. И ведовка прогнала. Выругался сквозь зубы и пошёл прочь.
Трёх дней с мавкиних купален не прошло, как ушёл Перусь из Беруш и Еля с собой свёл, и Стригунка Ласточкиного. Отцы криком кричали, убить обещались, в погоню кинулись. Да только кто ж его знает, куда беглецы подались? К Лесару за таким делом идти не решились. Топтался Перусь возле его внучки, вдруг от гнева ведуна певун сбежал? Не спросили, не покликали. Смирились даже матушки, что не вернуть сыновей младших, сыновей любимых.

***
Меж песков и камней, в стране, где солнце жарче печи, где пот солёный, как копи соляные, среди деревьев оазиса дом стоял белокаменный, зеленью увитый с винной ягодой. Там два брата жили Перий да Елей. Богат был дом и серебром, и златом, и тканями узорчатыми, и наложницами расторопными. Но ни один из братьев так и не ввёл в дом жену, не оставил законного наследника.
Смугл был Перий, да не так смугл, как жители тех краёв. А уж голова его золотая нигде не оставалась незамеченной, высветлило южное солнце волосы русые, выбелило локоны. Глаза его словно смарагды то зеленью светились, то синевой небесной. Но самым манящим был голос его, пения пери слаще. Слава громкая о Перие ходила.
Ну и брат ему под стать. Тонок в кости, волосы серебряные, глаза нефритовые, зеленью манящие. На свирели Елей играл так, что сердце замирало, да душа благом наполнялась, а кошельки сами развязывались, дабы наградить музыканта за музыку небесную.

В тени портика у тутовых деревьев на скамьях возлежали двое мужчин. Лица голые, словно у юношей, да глаза уже мудрые, зоркие. На головах тюрбаны вышитые. Белые рубахи поясами широкими узорными прихвачены, на ногах штаны. Сандалии золотом и каменьями изукрашены. А вот речь северная протяжная.
- Руська, сон мне сегодня приснился, всё гадаю к чему и не ведаю. – Елей смотрел на Перия зелёными глазами, звал, как в детстве.
- Что за сон? Не томи, Елька. - Лениво отозвался Перий. Поплескал вино в чаше, поставил на стол, что меж ними золотыми ножками приткнулся. Ель помолчал, будто не решаясь заговорить.
- Ласточка снилась. - Выдохнул он, как перед прыжком в воду.
Вмиг лень исчезла с лица Перия, глаза сверкнули, грудь колыхнулась.
- А с чего это ты сестру свою вспомнил?
- Снилось, будто появилась она здесь в образе мавки. На голове венок, волосы по ветру полощутся. А сама в бархане по пояс закопана. И руки ко мне тянет… - Елей глоток сделал, заглянул на дно чаши, но не перебил его друг, не спросил ни о чём.
- Я не выдержал, протянул ей руку в ответ. А у неё руки ледяные, она меня за шею обхватила и стала за собой в бархан тянуть. Насилу вырвался и проснулся.
- Ну-ну, вырвался ведь, живой, не в песке. - Засмеялся Перий, - А бледен до сих пор, словно желтолицая девица в рисовой муке. В сны веришь, как баба. Вот мы у них сейчас и спросим, к чему такое снится.
Перий хлопнул в ладоши. В дверях показалась служанка с длинными косичками по четыре с каждой стороны головы. Белые одежды скрывали фигуру до колен и одну грудь. На второй же был нарисован алый цветок в знак принадлежности к сословию наложниц. Перий перешёл на южную речь.
- Зурна, свет очей моих, к чему молодому неженатому мужчине может сниться девица, тянущая его в пески? – Улыбнулся старший хозяин.
- А кому из вас снилось, о луноликие мои хозяева? – Наложница серьёзно отнеслась к его словам, скользнула быстрым взглядом по обоим.
- Мне, - отозвался Ель, - но она ж не просто девица. Она сестра мне. Давно её не видел. Не знаю, жива ли.
Чуть не до земли склонилась Зурна, согнула перед хозяевами тонкую спину с рядом позвонков. Чёрные косы упали им под ноги. Четыре с одной, четыре с другой стороны головы. Склонилась и молчала. Перий спустил ноги, поднял склонённую голову наложницы за подбородок. Приказал:
- В глаза смотри и говори! И не вздумай солгать, иблисово отродье.
- Смерть это, мой повелитель.  - Пролепетала несчастная.
- Моя или её? – Тут и Ель вскочил, склонился над рабыней.
- Ваша. Песчанница вас ждёт. В жаркие объятия призывает, песок жизни пересыпает.
- Заткнись! – рявкнул Перий и рабыня закрыла глаза от страха.
Отпустил её, отошёл на шаг, недовольно сжал губы. Потом смягчил голос.
- Принеси лучше нам с Елеем ещё вина. И перестань глупости сказывать.
Повинуясь, рабыня выскользнула из портика.
- Что ж ты на девку-то орёшь, как блажной? – Укорил Ель со смехом.
- Да твари они тут все лживые, ни одна в глаза не смотрит.
- Принято тут так, сам знаешь. У нас в Берушах иначе. Девки в глаза смотрели, прямо всё говорили. И воля у них была по сердцу выбирать.
- Уж не по родной ли сторонке ты соскучился? – поднял Перий бровь, рассмеялся. – Кем мы были там? Певунами свадебными, сыновьями младшими. Ни славы, ни уважения, ни дома своего. А тут смотри, - Перий вскинул руку, - дом, богатство, наложницы, рабыни, уважение хона.
- За всё здешнее богатство дом в Берушах не купишь. Побрякушки это всё. Там самому строить, да не одному, с друзьями и родными. И невольниц туда не возьмёшь, нет там невольниц.
- А ты никак домой собрался? Из тепла на холод, от богатства к труду тяжкому, от воли к родне в подчинение.
- А что? Освобожу Зурну, женюсь, увезу в Беруши. В сарафан одену, Зорькой звать буду. Лепо? – Вскинулся Ель, глазами зелёными лукаво сверкнул.
- Не лепо. Она у тебя в первую же зиму от простуды сгинет.
Тут Зурна, принесла вина и воды, склонилась в просительной позе. Елей разрешил говорить.
- Нянька хониты почтенная Даяберна, дозволения просит войти.
- Проси без промедления, такая честь.
Мужчины встретили старую женщину низкими поклонами. Бурка* её скрывала до пят, чачван* был непроницаем. Перий держал речь:
- Почтенная Даяберна, да пребудет вам с каждым днём здоровья и долголетия, да не оставят милости всевышнего. Чести такой не знал наш дом.
- И вам здравствовать желаю, драгоценные. – Перебила старуха и сняла паранджу. Под ней оказалась серая абайя* и хеджаб*. Чёрные глаза с морщинистого лица смотрели острее кинжалов.
- Письмо вам принесла от Аз-гирея и поручение на словах имею, так что прочтите без промедления. А пока налейте мне из того кувшина, иноверцы.
Присела нянька хониты на кушетку и указала на кувшин с вином. Расторопная Зурна ещё не унесла одежду старухи, но и налить вина не решилась. Запрещено оно было людям её веры.
- Налей и уходи, может, я и вкуса не замечу. - Засмеялась старуха.
Перий между тем открыл письмо и прочёл. Там цветистым восточным слогом излагалась просьба покровителя: сопроводить его младшую дочь к будущему мужу в западное архонство вместе с двором музыкантов и лучших наложниц  в дар каждому из его визирей.
- Что ты там про волю говорил? Посмеешь ослушаться? – спросил Ель на родном языке, прочитав послание в руках Перия.
- А что на словах велел передать господин? – спросил у женщины золотоволосый певец. Не зря старая нянька принесла письмо лично. Для простых писем есть гонцы, что на ногу быстрее и на подъём легки.
- Вы поедете, как музыканты, драгоценные мои. – Подала голос старуха. – Оружие с собой будто и не возьмёте. Ни ятаганов, ни мечей, ни копий, ни заметных кинжалов. Но и не безоружными. Подчиняйтесь каждому слову хониты. Западный хон может и не жениться на Эмирайе, опозорить и убить. Давно вражда лежит меж Аз-гиреем и Азиз-хоном. Девочка должна стать шагом к примирению или окончательному разрыву меж севером и западом. Она готова войти в гарем хона и стать любимой женой, но многое лежит на её пути. Вам хорошо заплатят и за голос и за иные услуги.
Старуха ловко достала из рукава абайи кошель и положила на стол.
- Слушаем и повинуемся. - Поклонился Перий. – Когда выезжать?
- Караван выходит из Заула завтра. Присоединитесь, о вас в свите хониты предупреждены.
 Нянька хониты хлопнула в ладоши, вызывая Зурну и, надевая чачван, добавила:
- Ах да, Эмирайя велела сложить хвалебный гимн в честь её красоты. Дабы мог он прославить её перед мужем и перед людьми.
- Как же я могу сочинить оду красоте мне не ведомой? – удивился Перий. Не видел он ни хониту Эмираю, ни сестёр её ни добродетельную хонну, жену Аз-гирея. Лишь изредка видел богатые паланкины с густыми занавесями в час своего выступления и мог догадаться, что жена и дочери хона слушают его песни.
- Ты же поёшь своим северным богам и богиням, хотя ни разу они тебе не показались.
Усмехнулась старуха, накинула паранджу, оправила.
- И всё же, почтенная, передай хоните, что только истинная красота рождает стихи. И только настоящая хонита способна наполнить жизнью мёртвые слова, озарить дивным светом душу недостойного поэта и остаться в веках.
- Я передам, что ты желаешь видеть её. – Нянька поклонилась и попрощалась.
Перий вызвал Зурну, распорядился подготовить всё к отъезду. Та поклонилась и вышла.
- А если она права? – заметил Елей, пригубив неразбавленное вино. – Вдруг и правда Песчанница ждёт?
- Подождёт.

***
И двинулся свадебный караван через пески и оазисы из столицы северного архонта – Заула, в столицу западного архонта – Хурбу, городу древнему и славному. Пусть лежал через пески пустыни и оазисы, через зной дня и холод ночи, через бури и полчища хищников. Пятьдесят верблюдов несли шатры и дары, пятьдесят лошадей несли всадников, а на белом слоне в богатом крытом паланкине ехала невеста-хонита.
Не раз видел Перий колыхание занавеси, мелькание белой руки, не раз смотрел в сторону паланкина. Но так и не увидел самой хониты. Невозможно отследить след змеи по пустыне, нельзя обозначить путь орла в небе, а можно ли познать путь самой любви?
В день третий был позван Перий в шатёр хониты. Надел богатые одежды, разломил благовония, инструмент взял. Янычар при входе откинул ткань и склонился перед певцом. Нагие невольницы расступились перед ликом его. Богатый ковёр расстелили перед гостем, узорчатые подушки положили. Хонита Эмирайя одета была в розовые шаровары с золотым поясом и драгоценными застёжками, свободная рубаха ниспадала с плеч. Браслеты усыпали ноги и руки, как звёзды небо. Из-под чалмы почти прозрачный никаб* скрывал нижнюю часть лица. Но глаза её, чёрной сурьмой подведённые, сияли ярче солнца.
Чуть не впервые женщина востока смотрела на Перия прямо, не смущаясь, не отводя взгляд. Хонита, женщина вольная, властью облечённая. И уже он склонился перед ней да взгляд отвёл.
- К ногам твоим припадаю, о луноликая хонита, да будут дни твои наполнены радостью, закрома достатком, а жизнь безбрежной.
- Сядь иноземец, - перстом указала хонита. – Передали мне, золотоволосый, что не хочешь ты песнь сложить в мою честь, без того, чтобы меня видеть. Вот и думаю, то ли уважения тебе не достаёт, то ли голова лишняя, а может и язык?
Замер Перий. Заметил, что пока невольница яства перед ним расставляла, за спиной янычар с ятаганом встал. Одно слово неверное и лишится певец золотой головы.
- Уважение моё неисчислимо, как звёзды на небе. Голова же моя, как и жизнь, целиком в твоей власти. И теперь потерять их не жалко, ибо видел я величайшую красоту в жизни моей. О чём ещё может мечтать смертный стихотворец? Только о том, чтобы языком своим скудным воспеть однажды зримое, красоту равной которой нет ни на земле ни на небе.
Серебряным колокольцем рассмеялась хонита.
- Не так уж скуден твой язык, да и ум достаточно остёр, иноземец.
Словно натянутые струны отпустили. Хонита взмахнула рукой, и янычар отступил. Эмирайя возлегла на подушку, глаз с певца не спускаючи. Понял золотоволосый Перий, что пройдена первая ловушка. А сколько их ещё ждёт? Взгляд повелительницы его смущал. У невольниц он означал готовность к любви, а у вольных девиц?
Не опустил взгляд Перий, не показал страха. За любовь с хонитой, будущей хонной западного архонства, можно не только головы лишиться, но и всего, что из тела выступает. Но и отступить нельзя, обиженная хонита и яд поднести может, и кинжал вонзить, иль янычару мигнёт, и жизни иноземца останется на один взмах ятагана.
- Прочти мне что-нибудь, стихотворец иль спой.
Достал Перий из-за плеча многострунку свою верную. Пробежался руками по струнам, прислушался.
- О чём же спеть тебе, луноликая пери? Чем усладить душу нежную?
- А спой о том, чего я не знаю, чего не ведаю, да чего в жизни никогда не почувствую.
Смехом лучились чёрные глаза хониты, вызовом звучали её слова, сладострастием веяло от позы. Розой срезанной возлежала она перед гостем, чуть приоткрыв лепестки шаровар коленями.
- Спою я тебе о снеге моя хонита, вот чего ты не знаешь, не ведаешь и вряд ли ощутишь. У вас и слова-то такого нет:

Ой мороз, мороз, не морозь меня,
Не морозь меня, среди бела дня.
Словно птичий пух, сахар молотый
Захватило дух мне от холода.
Ой ты снег, снежок, вьюга белая
Что же ты со мной да наделала.
На пути сугроб вьюгой намело
Мёртвому под ним сухо и тепло.

- Что такое мороз? – Эмирайя неловко произнесла незнакомое слово.
- Холод холоднее холода. Смертельный.
Объяснил Перий, а сам почти мороз на сердце чует. Пока пел, шатёр покинули и слуги, и невольницы, и янычары.
- Странно, - засмеялась хонита: - у вас смерть холодная, а у нас горячая, как кровь. Может у вас и кровь холодная?
- Холоднее вашей, моя хонита, но течёт быстрее.
Зябко было спине, но отложил многострунку золотоволосый певец. Понимал, к чему ведёт девица. Лишиться ему головы. И отступить нельзя. Куда не кинь, всюду клин.
- И когда она течёт быстрее нашей? – вопросила Эмирайя, распуская никаб, обнажив улыбчивые пухлые губы, одним движением сняв чалму и разбросав чёрные волосы покрывалом по плечам. Губы её подрагивали от ожидания.
Но тут ветер всколыхнул занавесь шатра, и в проём вступила Даяберна – нянька хониты.
- Дитя моё, поздно уже, гостю пора. – Остановилась она между певцом и хонитой. Кинула взгляд на гостя, острее кинжала эльзасского.
- На морозе, о луноликая, чтобы не замёрзнуть, - ответил стихотворец и церемонно попрощался под взглядом старухи.

***
Начальник каравана вызвал певцов в шатёр свой, приказал Перию и Елею яства подать и ждать, сам же покинул шатёр. Недоумевали иноземцы, пока в шатёр не шагнули две фигуры закутанные с ног до головы. Первой сняла паранджу Даяберна и поклонилась.
- В знак особого расположения хонита прислала вам подарок на одну ночь.
Сдёрнула нянька хониты покрывало с головы девы невиданной красы. Волосы словно лисий хвост, глаза словно ель зелёная. Алое платье грудь одну обнажало, как и положено  наложнице. На правой груди нарисован бутон нераспустившийся, в окружении пяти зелёных листьев.
- Как зовут тебя, дитя? – спросил Ель. На Ласточку невольница глазами походила, о сестре вспомнил зеленоглазый иноземец.
- Русанна имя моё, господин. Хонита Эмирайя прислала меня скрасить вам душную ночь. – Робко взор потупила невольница.
- Слушай, девка, не дури нам голову, говори, как папка с мамкой звали?! – рявкнул вдруг Перий на родном языке. Вздрогнула лисьеволосая, снова глаза подняла.
- Ксанкой звали. Дядки, а вы з нашего краю? А гуторите не так.
- Стало быть, соседние у нас земли, не все слова одинаковые. – заулыбался Перий, подвинул гостье сладости. Ель тоже глаз не мог отвесть от девицы, пока знакомились. Никто и не заметил, как вышла из шатра старуха.
- Садись, рассказывай, каким ветром сюда занесло? – Перий чуть не силком усадил Ксанку за дастархан.
- Як занесло? Як и всех белокожих невольниц. Мы с таткой да мамкой поле жали, как кочевники налетели. Их сразу зарезали, а меня на краю поля поймали, снасильничали и тоже резать думали. Да только атаман ихний меня спас и ещё несколько дивчин. В полон угнали на людском рынке продали, как скотину какую.
- А давно это было? – перебил Ель.
- Да почитай уж пять зим как.
- Стой, а сейчас весен тебе сколько?
- Осьмнадцать зим, у нас зимами считали.
- Это тебя в тринадцать сюда завезли?
- Та не, сначала в танцы* наложниц попала. Там читать, писать танцевать и малевать научили. А потом тех, кто старше продали, а меня дальше учили. Истории архонства, языки, целительство, звёзды читать. А ещё… сладкой быть для мужчин.
- Так каждой бабе это от природы дано, - засмеялся Перий.
- Не скажи, - улыбнулась Ксанка, - самый трудный экзамен, когда внутрь крашенную воду льют, а под ноги ткань белую кладут. Станцевать надо так, чтобы ни капли не сронить. Ну и мужчину в себе потом удержать можно.
- Дааа, Русь, ты слышал? - не нашёл других слов Елей.
- Отож, - Ксанка словно радовалась их замешательству.
- И нравится тебе наложницей быть?
- Жить-то надо. Вам тоже прикажут – споёте, прикажут – убьёте, - выдала рыжая, что всё про них знает.
- А душа не противится?
- Ой, дядьки, с души воротит, как представлю западного архонта. Ему уж за сорок зим. Изо рта, небось воняет, зубов нет, а может и силы мужской. Будут ли наследники у Эмирайи?
- Что означает цветок на твоей груди? Бутон почти нетронут, пять листьев. – Перий рассматривал наложницу.
- Для хона меня берегли, потому и бутон едва раскрыт, а листья те науки означают, пять их считается вместе с акраном, книгой их священной.
- Тебя учили, как хониту? Их тоже на ткани танцевать заставляют?
Не давали покоя Перию глаза Эмирайи, думал он о ней.
- Не ведаю того.
- Рыжая, а Эмирайя тебя небось расспрашивать будет, что у нас делала. И ты ей всё расскажешь? – вопросил певец лукаво.
- Расскажу, дядька Русь, - усмехнулась девица, - что скажете, то и расскажу, что решите, то и поведаю.
- А поведай ты, что тих я был и печален, влюблён,  вздыхал невпопад.
- Лады, дядька Перусь, рада была повидать земляков.
Утро золотило верхушки шатров, просыпались верблюды, пора было отправлять подарок обратно хоните, на пороге стояла Даяберна. Набросила на Ксанку покрывало и увела за собой.

***
На следующей стоянке Перия вызвали к хоните.
Видел он дорогой, как старуха Даяберна вела за собой нескольких невольниц. Да не мог отгадать в чей шатёр и есть ли среди фигур под покрывалом Ксанка, что ныне Русанной звали.
- Благодарю за подарок, о луноликая. Взор мой усладила рыжая невольница, напомнила о родине, душу растревожила, - склонился Перий перед Эмирайей.
- Что же помешало усладить и тело, повелитель сердца моего? Или Русанна нехороша?
Улыбалась хонита, в глаза смотрела. И понимал Перий, что сегодня не помешает им нянька, услали её с поручением. И нет никого в шатре. А он ничего не успел сказать Елю. Забылось за встречей с Ксанкой. Погубит он и свою головушку и друга единственного.
- Можно ли думать о рабыне, если видел богиню? Чудом не ослеп, душу здесь оставил, не видят глаза мои других женщин.
Эмирайя благосклонно приняла слова стихотворца, но не о том были её мысли. Стала она целовать да миловать певца, а сама меж тем спрашивать:
- Золотоволосый мой, а посеял ли ты в ком семя своё? Были ли у тебя дети?
- Моя хонита нет у меня законной жены нет и наследников, - отвечал несчастный стихотворец. Понимал, что не сносить ему теперь головы.
- И ни одна рабыня или наложница не взрастила семя твоё?
Не думал о детях Перусь.
- Мне того не ведомо.
Хмурилась Эмирайя, досадовала хонита. Перий ума не мог приложить, чем её расстроил, к чему эти расспросы.
- Постой, свет очей моих, - вспомнил Перий про Ласточку, что дитя от него хотела, - может в землях иных и осталось моё дитя, но точно не ведаю.
Просветлел лик хониты, озарилось лицо любовью. И познал её Перий. Оказалась она жемчужиной несверлёной, кобылицей необъезженной.
И шептала хонита:
- Хочу, чтобы навеки со мной остался при дворе мужа моего. И всё архонство будет твоим и любовь хонны. Старик слаб и бессилен, он не удержит власть. Стану я хонной, избавлюсь от старого мужа, ты будешь рядом, ты будешь повелителем.
Перехватило дыхание у Перия. Мог ли Перусь – певун берушинский мечтать о том, что станет повелителем земель восточных. Так вот она какая – любовь хонны!
Поклялся он Эмирайе любить её вечно, исполнять все желания.
- Обещай мне, что убьешь Русанну, как только хон к ней привяжется. Только так я могу стать повелительницей гарема, хранительницей ключей.
- Обещаю, моя хонна, я всё для тебя сделаю, - твёрдо Перий смотрел на хониту, золотые волосы венцом сияли на голове.
- А не жаль её, мой хон? О родине напоминает. – Внимательно глянула Эмирайя, искала в его глазах измену.
- Что стоит жизнь какой-то наложницы против любви хонны?
Не нашла в его глазах измены хонита, душой и телом стал он ей предан.
- И власти, мой хон.
- И власти, моя хонна.
- Лишь одно условие, в гарем ты сможешь войти только евнухом.

***
 Накинув на плечи аббасы* сидели музыканты среди бедуинов, сопровождающих караван. Небольшой костерок освещал ночную стоянку. Тут даже камни и сухая трава имела уши. Но Перий решился заговорить на родном языке.
- Ель, надо забирать Ксанку и убираться отсюда.
- А как же богатство и почёт? – удивился друг, засмеялся.
- Ей смерть готовят, и убить её должен я.
- Почему же ты?
- Хонита предлагает стать её хоном. И ей не нужны соперницы.
- Ты же мечтал об этом. Богатства, власть. Ну и что, что хона только по ночам замещать будешь? – смеялся Ель.
- К Маре всё. Зачем мёртвому богатства? Убьёт меня хона, как не нужен стану.
Обещания избавиться от мужа ничего не стоят. Даже если станет Эмирайя хонной, то не сможет выйти замуж снова. Будет сына растить, наследника. И не нужен ей наследник с золотыми волосами, всякий усомнится в законности его появления. Может потому и хочет сделать музыканта евнухом?
Не смог Перий признаться, что помимо этого требует Эмирайя, чтобы лишился он мужского естества. А если бы без того, смог бы он Ксанку убить и властвовать хонством хотя бы по ночам? Нашёптывать советы хоните и принимать решения. Горел в крови Перуся пожар страсти. Страсти горячей любовной, слаще женских объятий, власть его манила. И она была так близка. Жалко Ксанку, такая родная девица, но… ради власти. Да, убил бы. Если бы не условие для вхождения в гарем. Не на всё он готов ради власти, не готов себя лишиться.
И возвращаться к прежнему хозяину Аз-Гирею, после отказа подчиниться хоните Эмирайе, нет смысла. Вот тебе, Перусь с Беруш, и воля, вот тебе и власть с богатством. Потерян для тебя дом, полный злата и наложниц, нет тебе места в северном хонстве.
- А куда бежать хочешь? – понял Перуся друг без лишних слов, стал серьёзен.
- Домой, на север. – Неожиданно решил Перий.
Вскинул Елей брови в удивлении. Недавно об этом речь вели, и смеялся Русь над его тоской по дому.
- Некуда нам больше податься. А меня Ласточка ждёт, сестра твоя, возможно с сыном моим или дочерью. Видеть её хочу и дитя, в мавкины дни благословенное.
Удивился Ель, разгневался, тучей тёмною скрыло лик его.
- Как же так, Перусь? Как ты мог с сестрой моей так поступить?
- Дело прошлое, Ель, позабытое. Виру сестра твоя потребовала за помощь, помнишь свадьбу Любавину? Не просто так она тогда Стригунка вывела да лошадей всех подчинила, потребовала дитя от меня. А как чрево её наполнилось, прогнала прочь, как пса шелудивого.
Долго-долго молчал Ель нерадостно. Думы тяжкие в нём ворочались. Что ближайший друг нежный цвет сорвал, сестру лишил девичества, да и бросил её с дитём одну. Горечь пламенем обжигала за позор в семью. Но и друга понять можно было, не своей волей девку спортил. Ласточка даром, что сухоножка, но с характером. Добиться всегда своего умела и с лошадьми и с людьми. Махнул головой Ель, согласился:
- Ладно, дело прошлое, позабытое, но теперь мне вдвое больше домой надобно. Не могу забыть сон с Ласточкой. Может, помощь сестре требуется. Так что быстро поскачем, как получится. Ты мне только скажи, девка нам зачем? Ксанка рыжая эта. Только маята в пути.
- Если я её не убью, хонна другого найдёт. Так что девке не жить. Заберём её от судьбы лютой. А домой привезём, я на Ласточке женюсь, ты на Ксанке. Аль не люба тебе девка рыжая? – засмеялся Перусь, зубами сверкнул.
- Да кто ж её знает? – Плюнул Ель. – Какая она норовом? Может быть, страшней аллигатора.

***
 Не осталось у Перия времени, понеслось кобылицей без стремени. Эмирайя невеста-хонита, лекаря прислала, чтобы уже в дороге евнуха злотоволосого получить. Чтобы переболеть успел к приезду в Хурбу. Четыре стража должны были держать певца иноземного. Но не удалось им застать его спящим. Да и друг Елька помог. Зарубили они вдвоём и лекаря и янычар неспешных, вскочили на коней и прочь понеслись.
За первым барханом махнул Перусь рукой, показал знаками, что в разные стороны им ехать надо, следы запутать. Крикнул про встречу в ближайшем оазисе и был таков.
Дважды Ель пересёк следы каравана, прежде, чем его настигли.
Ночь пустынная, звёздная, да безлунная, чёрная. Не спят в караване, волнуются. Погоня за беглецами отправлена, сторожевые костры разгорелись, как глаза голодного иблиса. Но в шатре наложниц покой. Лишь девица не спит рыжеволосая, затаилась в тьме, словно чувствует, что за ней придут, что её эта ночь, что в судьбе ждут изменения.
Тихо треснула ткань под острым кинжалом, оглушительно звук по шатру разнёсся, но никто не проснулся, не привстал с тюфяка, кроме Русанны.
- Ксанка, Ксанка, ты тут?
- Дядька Русь? – узнала девица, ведь его ждала и надеялась. Вскочила, как будто подбросили.
- Тихо ты, - одёрнул мужчина. - За тобой я явился, свёл коня для тебя. Эмирайя тебя убить велела, как только станешь любимицей хона. Не жить тебе в гареме, не я так другой убийца найдётся. Сбежим отсюда на север, хочу забрать тебя на родину.
Замерла Русанна-Ксанка, ни словечка не может вымолвить. То ли от испуга, то ли растерялась, замешкалась.
Шагнул Перусь в прореху, захотел взять девицу за руку. Но Руссанна вдруг обратилась в крик.
Миг и засияли в шатре факелы, окружили беглеца янычары, брызнула кровь на одежды невольниц, покатилась буйная головушка.
Перестала кричать рыжая девица, по губам её зазмеилась улыбка:
- Мактуб, - сказала она.

***
Зима в Берушах выдалась снежная. Дома засыпало чуть не по крыши, только до соседних Кольпенек дорожку накатали, да ещё по какой надобности кажнему двору. Казалось бы, сиди дома у печи, грейся аль вон пироги пеки да ешь.
- Мамка, мамка, айда кататься на санках!
Мальчишка в дом ворвался, весь в снегу, щёки разрумянились, глаза сине-зелёные весельем горят, из-под треуха вихор светлый торчит.
- Ой, ты горе моё, луковое, хоть бы копытца обмёл, - всплеснула руками худенькая женщина.
- Ба, скажи ей, пусть со мной кататься идёт. Аль Бегунка запряжёт и всех на больших санях прокатит, - улыбнулся мальчишка.
- А и правда, дочка, иди, покатай детишек, повесели. Хватит дома сидеть, - вступилась за внука старушка у стола. Женщина, смеясь, покачала головой.
- Ой, Руська, вечно ты всех заставляешь вкруг себя плясать
- Так есть в кого, - подал с печи голос бородатый старик: - отец его такой же.
- Да будет тебе, дед, ворчать, - повернулась старушка к печи.
- Айда, Перусь Перусевич, пусть дед с бабой тут без нас поспорят, - засмеялась Ласточка и бросилась одеваться.
- Ура! – запрыгал мальчишка и выскочил во двор.

Во дворе в лучах яркого зимнего солнца искрился снег, серебрились сугробы. Мороз пощипывал нос. Подошла Ласточка к сараю с Бегунком и вдруг замерла. На миг показалось ей, что не сугробы вокруг, а песчаные горы. Из одной торчит чей-то сапог. А песок засыпает тело неумолимо, как само время. И вдруг вспомнился голос Перуся. Показалось, что поёт он тихо так, протяжно, тоскливо:

То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит
Ой, то моё, моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит.
Ой, то моё, моё сердечко стонет, как осенний лист дрожит.

Не вернусь в сторонку милу, там, где солнце на стогах.
Ой, я найду, найду себе могилу в дальних золотых песках.
Ой, я найду, найду себе могилу в дальних золотых песках.

И будто струна у него оборвалась, смолк голос Перуся. Поняла Ласточка, что не вернутся ни Перусь, ни Ель в родную сторону.

_________________________________________________________

Паранджа/бурка – одежда, скрывающая полностью фигуру.
Чачван – сетка для лица под паранджу.
Абайя – платье до пят не подпоясанное.
Хеджаб – платок скрывающий волосы и шею.
Никаб – платок закрывающий нижнюю часть лица
Танцы – школа наложниц.
Плащ аббас из грубой овечьей или верблюжьей шерсти. По покрою представлял собой широкий мешок открытым концом вниз, разрезанный спереди, с отверстиями для головы и рук.
Мактуб – так предначертано


© Copyright: Конкурс Копирайта -К2, 2017
Свидетельство о публикации №217052701473

Комментарии http://www.proza.ru/comments.html?2017/05/27/1473