2. Классная комната и внешний мир

2. Классная комната и внешний мир.

Лишь только исполнилось мне семь лет, моя столовая превратилась в классную комнату, где я и одиннадцатилетний брат Михаил ежедневно с девяти до трех часов дня занимались уроками, и с того времени мы с ним стал неразлучны.

У нас с ним было так много общего. У нас были одинаковые вкусы, нравились одни и те же люди, было много общих интересов, и мы никогда не ссорились.

Когда нам все же приходилось разлучаться, я бывала в отчаянии. И в таких случаях умудрялась тайком послать ему записку через слугу, что вошло в постоянную привычку. Иногда отправляла ему два-три послания в день. Сейчас держу в руках два из них:

"Дорогой старина Михаил! Как твое горло? Мне не разрешают с тобой повидаться; я тебе кое-что пошлю. Пока до свидания. Целую тебя. Ольга".

"Милый Миша! Мама не разрешит мне выходить гулять завтра, потому что я гуляла сегодня утром. Пожалуйста, поговори с ней еще раз. Страшно извиняюсь. Ольга".

У меня было тогда для Михаила несколько прозвищ. Но любимым было "милый дорогой шалунишка", которое пристало к нему на годы. Позднее, когда мы оба стали взрослыми и посещали официальные приемы, я часто, забывшись, ошарашивала стоявших рядом сановников, обращаясь к брату: "милый шалунишка".

Учителей нам с большим тщанием подбирали родители. Помню мистера Хита и месье Тормейера – учителей английского и французского языков. Помню учителя географии, который раздражал нас тем, что слишком серьезно относился к собственной персоне. Хотя он никогда не выезжал за пределы Санкт-Петербурга, но с большим апломбом рассуждал о других странах, подробно описывал их пейзажи, цветы, изображая из себя бывалого путешественника. Однако Георгий всегда сбивал спесь с бедняги. Каждый раз, когда тот говорил о каком-нибудь памятнике или цветке в далекой стране, Георгий обычно вежливо спрашивал: "Вы сами его видели? И Вы нюхали этот цветок?" На что бедняга мог лишь робко ответить: "Нет".

Георгий был большим озорником. Его классная комната была соседней с классом Николая, Цесаревича, который не мог удерживаться от смеха, слушая, как Георгий подтрунивает над учителями. Если Николаю трудно бывало сосредоточиться на своих уроках, то это потому, что Георгий его постоянно отвлекал. Действительно, у Георгия был такой юмор, что, когда он отпускал особенно удачные шутки, Ники часто записывал их на клочке бумаги и складывал в "заветную шкатулку" вместе с другими своими детскими сувенирами. Уже став Царем, он хранил эту шкатулку в своем кабинете и весело смеялся, перечитывая эти втайне им собранные шутки. Но хуже того, у Георгия был помощник – его зеленый попугай Попка, который по неведомым мне причинам ненавидел мистера Хита. Каждый раз, когда бедный английский учитель входил в комнату Георгия, птица приходила в ярость, а потом передразнивала мистера Хита с преувеличенным британским акцентом. Мистера Хита, в конце концов, это так вывело из себя, что он отказался входить в комнату Георгия, пока оттуда не уберут Попку.

Нас учили русскому языку, рисованию и танцам. Танцы были одной из важных "обязанностей", которые мы с Мишей выполняли вместе. Нашим учителем танцев был господин Троицкий, артистичный, полный достоинства, с седыми бакенбардами и военной выправкой. Он всегда носил белые перчатку и настаивал, чтобы на пианино, за которым сидел его аккомпаниатор, всегда ставили огромную вазу свежих цветов. Миша и я должны были поклониться друг другу и сделать реверанс, прежде чем начать па-де-патине, вальс или польку, которую я терпеть не могла. Мы оба чувствовали себя идиотами и смущались, особенно после того, как узнали, что казаки, стоящие на страже у дверей бальной комнаты, несмотря на запрещение, подглядывают в щелку. Когда мы выходили после урока, они всегда широко улыбались, что еще больше усиливало наше смущение.

Более других предметов мне нравились история и рисование. Во время уроков истории мы с Михаилом были всегда внимательны. Русская история была как бы частью нашей жизни, семейным делом, и мы без малейших усилий погружались в нее.

Утренние визиты в кабинет Императора становились все короче. Но, с другой стороны, они были интереснее. Я была уже достаточно большой, чтобы слушать рассказы о прошлом – о днях Крымской войны, великих реформах и освобождении от крепостничества, которое провел мой дед, несмотря на жесткую оппозицию, о русско-турецкой войне 1877 года, освободившей Балканы от турецкого ига.

Но знания были еще не полными. Вскоре мне довелось жить и в других дворцах на севере России, познакомиться с Крымом, а также с Данией во время регулярных ежегодных посещений своих датских дедушки и бабушки – Короля Христиана IX и Королевы Луизы. Дворцы в Петергофе, Царском Селе и Гатчине находились в той части страны, где фермы были населены чухонцами, как раньше русские называли население восточной окраины Балтики. Мы мало знали центр России. Меры безопасности еще более чем этикет сужали возможности. Мы пересекали страну по пути из Петербурга в Крым, но путешествовали в тщательно охраняемых Царских поездах, весь путь нас сопровождал Собственный Его Величества Железнодорожный полк. Было не много возможности общаться с простым народом. Но я любила простых людей. При малейшей возможности заводила себе друзей среди них.

Моего отца они называли мужицким Царем, потому что он понимал крестьян. Подобно Петру I он не любил всяческую помпезность и роскошь, отличался простыми вкусами и говорил нам, что лучше всего себя чувствовал, когда оставался один и мог одеть простую крестьянскую одежду. И я знаю, что его любили. Стоило лишь видеть радостные лица солдат на маневрах или после смотра. По команде офицера нельзя принять такое выражение лица. Еще ребенком я понимала, что это преданность.

После 1889 года я больше уже не обедала и не ужинала в своей детской каждый день. Во многих случаях, по распоряжению мамы, миссис Франклин в полдень переодевала меня, с особенной тщательностью причесывала, и я должны была проделать длинный путь в одну из столовых дворца, чтобы сесть за трапезу с родителями и гостями, приглашенными в тот день. В Гатчине, кроме званых обедов, когда столы накрывали в Мраморной столовой рядом с Тронным залом, Семья обедала в большой ванной комнате, окна которой выходили в розарий. Эта комната в самом деле использовалась как ванная комната Императрицей Александрой Феодоровной, супругой Государя Николая I, и около одной из стен стояла огромная белая мраморная ванна, позади которой были четыре больших зеркала. Мама заполняла ванну множеством разноцветных азалий.

Стеснительной я не была, но эти семейные обеды скоро стали для меня тяжким испытанием. Мой брат Михаил и я часто оставались голодными, и миссис Франклин никогда не разрешала что-нибудь съесть не за столом. Еды было много, и, хотя достаточно простая, она выглядела намного привлекательнее, чем блюда, подаваемые в детской. Но соблюдалась строгая последовательность – сначала обслуживали наших родителей, потом гостей и так далее. Поскольку мы с Михаилом были самые младшие, нам подносили в последнюю очередь. В те дни считалось дурным тоном торопиться с едой или съедать все. Пока подходила наша очередь, мы едва успевали съесть один-два кусочка.

Все было строго расписано. Был завтрак, ланч, чай, обед и вечерний чай – все в строгом соответствии с инструкциями дворцовым буфетчикам, некоторые из которых не менялись со времен Императрицы Екатерины Великой. Ну, например, были маленькие булочки в шафраном, которые ежедневно подавали к вечернему чаю в 1889 году. Они были точно такие же, какие подавали при дворе в 1788 году. Мы с Михаилом часто устраивали разные озорные проделки, но мы просто не могли проскользнуть украдкой в одну из пекарен, чтобы спросить бутерброд или булку. Такие вещи просто не делались.

Однако, несмотря на ограничения за родительским столом, мое пребывание там было очень полезно для меня. Я не могла говорить, но могла слушать и слушала все разговоры. Члены нашей Семьи и зарубежных правящих семейств, русские министры и дипломаты – мой маленький мир расширялся с каждой неделей.

Был, например такой генерал Черевин, начальник Дворцовой охраны, бывший частым гостем за столом Императора. Его преданность Императору и Императрице сделала его личным другом семьи. Он был дружелюбный, великодушный, скромный. Был очень популярен в Петербурге.

В столовой Гатчинского дворца встречала я и знаменитого Победоносцева, когда-то воспитателя моего отца, а тогда – обер-прокурора Святейшего Синода. Пред ним трепетали многие в Империи. И все же люди были не вполне справедливы к нему. У него был аскетический вид, и глаза по временам холодные, стальные. Но я знаю, что он был за Самодержавие, был антисемитом и панславистом. Он любил детей. Иногда бывал забавным. В его броне была, по крайней мере, одна трещина: он боялся злых духов. Они с женой жили на Литейном проспекте Санкт-Петербурга, и в этом здании водились падшие духи. Победоносцев даже приглашал священников, чтобы их изгнать. Тем не менее, когти невидимого чудовища продолжали рвать одеяла на его кровати. Победоносцев страшился, но оставался там жить, и, только когда его жена согласилась на переезд, он вместе с ней переехал в другой дом. Он сам рассказывал эту историю. Я часто думаю, что если бы в обществе знали о страхованиях Победоносцева, то мнение о нем изменилось бы. Думаю, люди были склонны преувеличивать его влияние на Трон. Я действительно припоминаю, что мой отец слушал его более внимательно, чем других министров, но принимал решения всегда самостоятельно.

Отец очень много работал. Эти короткие утренние встречи с ним так глубоко врезались в мою память! Его письменный стол был буквально завален бумагами. Позднее я узнала, что он нередко работал до рассвета. Дни были заняты деловыми аудиенциями с министрами, епископами, губернаторами и так далее. Когда бывал в Крыму, то предполагалось, что он находится на отдыхе, но даже там появлялись государственные бумаги, и бесконечная процессия курьеров и фельдъегерей связывала его с правительством.

Не могу сказать, что когда-либо во всех подробностях вникала в его работу, но определенно знаю, что она требовала нечеловеческих усилий и всего его времени. Он очень любил семейные праздники, но жалел даже нескольких часов, потраченных на официальное времяпровождение. В этом он походил на Петра Великого.

Настоящими праздниками были те дни, когда с боем дворцовых часов в три часа мне и Михаилу сообщали, что Его Императорское Величество поведет нас на прогулку в гатчинские леса.

Мы отправлялись в Зверинец – парк, где водились олени – втроем, словно три сказочных медведя. Отец всегда нес большую лопату. Михаил – поменьше, а я – свою, самую маленькую. У каждого из нас были свои топорики, фонарики и яблоки. Если бывала зима, отец учил нас аккуратно расчищать дорожку в снегу, учил, как срубить засохшее дерево, как развести костер. Наконец, мы пекли яблоки, тушили костер и уже при свете фонариков искали дорогу домой. Летом он учил нас различать следы животных. Прогулки часто заканчивались у озера, и отец учил нас грести. Ему так хотелось, чтобы мы так же легко могли читать книгу природы, как умел он сам. Эти прогулки были нашими самыми замечательными уроками.

После прогулки, часов в пять, мы обычно пили чай с мамой. Иногда к ней присоединялись дамы из Петербурга, и тогда чаепитие становилось довольно официальным мероприятием. Дамы садились полукругом вокруг Императрицы, которая сама разливала чай из красивого серебряного чайника, поставленного перед ней ее безупречным лакеем Степаном. Но однажды проказник Георгий нарушил торжественность чайной церемонии довольно необычным зрелищем. Когда Степан, в полном своем великолепии, входил в комнату, он подставил ему ножку, и Степан, к ужасу собравшихся, растянулся на полу с выражением мучительного изумления на лице и в окружении чашек и тарелок, серебряной посуды, печений и бисквитов.

Георгий был единственным, кому сходили с рук такие ужасные выходки, потому что мама питала к нему особую слабость. Возможно, это было материнское предчувствие: когда Георгию было двадцать лет, он заболел туберкулезом и умер спустя семь лет в предгорьях Кавказа в Аббас-Тумане.

Счастливым днем для меня и Миши было воскресенье. В этот день нам разрешено было приглашать других детей из знатный семейств в гости в Гатчину. Они обычно приезжали поездом из Санкт-Петербурга к чаю и оставались часа на два поиграть. Тринадцать комнат в дальней части дворца – часть апартаментов Павла I – отдавались нам.

Однажды один из моих самых любимых товарищей по играм, сынишка графа Шереметева, погибшего в Борках, где-то раздобыл медвежью шкуру – с головой, лапами с когтями и прочим. Напялив ее на себя, он стал на четвереньках ползать по коридорам дворца, издавая при этом грозное рычание. Старик Филипп, работавший на кухне, неожиданно наткнулся на страшного "зверя". Похолодев от страха, бедняга вскочил на один из длинных столов, стоявших вдоль коридора, и бросился бежать с криком: "Господь Всемогущий, во дворце медведь! Помогите!" Мы так испугались, что мама может узнать об этой проделке!

У меня и у мамы были два одинаковых увлечения, которые нас сближали. Мама любила рисовать, хотя ни в Дании, ни в России никогда по-настоящему не училась живописи. Ее картину, портрет кучера в полный рост, позднее повесили в галерее. У меня подобные способности проявились в раннем возрасте, и папа пожелал дать мне специальное образование.

Даже во время уроков географии и арифметики мне разрешали сидеть с карандашом в руке. Я воспринимала уроки гораздо лучше, когда рисовала какие-нибудь колоски или цветочки.;


; Талант Великой княгини развился и окреп. Ее натюрморты и пейзажи отличались утонченностью, и рисовала она до конца своей жизни.


Другим нашим общим увлечением были животные, особенно лошади. У нас, детей, конный спорт был любимым. Мы все обожали лошадей, и у каждого из нас в качестве инструктора был высокопоставленный офицер Императорской гвардии. В верховой езде мы все чувствовали себя, как рыба в воде. Мама тоже обожала лошадей, отец же их не любил.

Лошади в Императорской конюшне были выезжены очень плохо и могли понести ни с того ни с сего. Однажды в Гатчине мама в коляске, запряженной ее любимыми пони, подъехала ко входу, чтобы забрать папу на прогулку. Как только папа ступил внутрь, две лошади взвились на дыбы, и он моментально соскочил обратно. " Садись же!" – Воскликнула мама, но папа в ответ произнес: "Хочешь убиться – езжай одна!"

Моя мама лично присматривала за состоянием дел в Императорских конюшнях, а заведовал придворной конюшенной частью обер-шталмейстер генерал-адъютант Артур Грюнвальд. Это был добрый старый господин, не вполне подходящий для такой работы. Однажды маме потребовалась пара более крупных лошадей для ее коляски. Когда она пожелала посмотреть их, старый генерал Грюнвальд сказал по-французски: "Oui, je les ai achetes, mais je conseillerais Madame de ne pas les conduire" ("Да, я их купил, но я бы не советовал мадам управлять ими").

Мама превосходно правила и ездила верхом и нас, своих детей, сажала на лошадь, как только мы научились ходить. Но лошади были единственными животными, любовь к которым поощрялась. Если бы нам позволили держать всех зверушек, присылаемых родственниками и друзьями, то дворец превратился бы в зоопарк. В подарок присылали собак, медвежат, кроликов, волчат, зайцев, даже лосят и рысят. Все, кроме собак, отправляемы были в зоологические сады Санкт-Петербурга и Москвы.

Одной из моих любимец была ворона-альбинос, подаренная мне отцом. Был еще волчонок, которого держали в загоне и кормили фруктами и молоком, и Куку, заяц, ставший таким ручным, что повсюду следовал за мной.

Я терпеть не могла, когда стреляли в зверей. Как-то на Рождество Михаилу подарили первое ружье, думаю, ему тогда было лет десять. На следующий день он подстрелил ворону в парке. Мы увидели, как она упала, подбежали и обнаружили, что она ранена. Сев оба в снег, мы горько заплакали. Мой бедный милый шалунишка в тот день был так расстроен, но потом стрельба его стала заметно лучше. У него был превосходный учитель и, в конце концов, он стал первоклассным стрелком. Но мне это никогда не нравилось. Мы с сестрой никогда не учились стрелять.

Две самые главные даты в году были Рождество и Пасха, и у меня сохранились об этих праздниках самые теплые и яркие воспоминания. Конечно, для нас это были, прежде всего, семейные праздники, но в эти дни мы не ограничивались узким семейным кругом. Семья для нас означала – тысячи слуг и приближенных, солдат, матросов, придворных и всех подданных Императора, имеющих право "доступа". И всем нужно было подарить подарки.

Тут возникала еще одна, особенная проблема. По правилам этикета, члены Императорской Семьи не могли посещать магазины. Товары присылались во дворец. От Александра,; Болена, Кабюссю, Сципиона, Кноппа и других шли в Гатчину ящик за ящиком.


; Магазин в Санкт-Петербурге, с которым можно сравнить магазин Эспри'с в Лондоне. Такими же были и другие магазины, упомянутые здесь.


Но они всегда посылали одно и то же, год за годом. Раз мы что-то у них когда-то купили, то они думали, что нам опять захочется купить то же самое, да к тому же, времени не было отсылать эти вещи обратно в Петербург. Кроме того, запертые во дворце, мы понятия не имели о новинках, потому что интересные магазины не давали тогда рекламу в предпраздничные дни. Но даже если бы и давали, то мы, дети, все равно бы ее не увидели: газеты в детской были под запретом. Я традиционно дарила отцу свое собственное шитье – пару мягких красных шлепанцев, вышитых крестиком белыми нитками, и таяла от удовольствия, когда он их надевал.

Карманных денег у детей не было. То, что мы сами выбирали для подарков, оплачивалось не нами. Мы понятия не имели, что сколько стоит. Ксения, мамина любимица, как-то оказалась в ее покоях, когда две фрейлины распаковывали коробки с драгоценностями и безделушками, присланными из Парижа Картье. Она, которой было тогда тринадцать лет, еще не решила, что подарить маме. Как вдруг увидела филигранный флакончик духов с пробкой, украшенной сапфирами. Ксения схватила его и упросила графиню Строганову не выдавать ее секрет. Этот флакончик, должно быть, стоил целое состояние, и Ксения, само собою, подарила его маме на Рождество. Немного позднее мама распорядилась, чтобы содержимым коробок, присылаемых от Картье и других ювелиров, дети могли любоваться, но не более того.

Папа терпеть не мог, когда богатство вульгарно выставлялось напоказ. Он мог бы осыпать на каждое Рождество всех своих детей драгоценностями, но мы получали в подарок игрушки, книги, садовые инструменты и тому подобное.

Несмотря на всю бережливость, Рождество стоило громадных денег. Расходы, подсчитываемые в личной канцелярии Императора, тянули на многие тысячи, и на всех карточках, прикрепляемых к каждому подарку, стояла его подпись. Такое количество подарков, конечно, невозможно было выбрать лично. В основном, то были изделия из фарфора, стекла и серебра. Родственникам и близким друзьям дарили драгоценности.

За несколько недель до Рождества во дворце начиналась суматоха – прибывали посыльные с таинственными пакетами, садовники с рождественскими елками, повара сбивались с ног. Даже в папином кабинете накапливались пакеты, разглядывать которые мне и Мише не разрешалось.

В кухоньке-пекарне за детскими покоями миссис Франклин погружалась в священнодействие изготовления сливовых пудингов. Их легко могли бы приготовить и повара, но миссис Франклин и слышать не хотела о том, чтобы передоверить им эту обязанность.

К сочельнику все было готово. После полудня дворец затихал. Слуги стояли у окон, ожидая появления первой звезды. В шесть колокола Гатчинской дворцовой церкви звонили к вечерне. После службы начинался семейный обед.

Мы обедали в комнате, примыкающей к банкетному залу. Двери его были закрыты, и около них стояла казачья охрана. Мы так волновались, что не могли есть, и ох, как трудно было соблюдать тишину! Я, бывало, уставлюсь взглядом в свои нож и вилку и веду с ними мысленный разговор. Мы все, даже Ники, тогда уже взрослый молодой человек, с нетерпением ожидали момента, когда никому не нужный десерт уберут, родители встанут, и мы пойдем в банкетный зал.

Но дети и все остальные должны были подождать, пока папа не зазвонит в колокольчик. И тогда уже, позабыв про этикет, все бросались к дверям банкетного зала. Двери распахивались настежь, и все оказывались в волшебном царстве. Казалось, весь зал был заполнен рождественскими елками, мерцающими разноцветными свечами и сверкающими позолоченными и посеребренными фруктами и украшениями. Ничего удивительного! Было шесть елок для семьи и намного больше – для родственников и придворных. Рядом с каждой елкой стоял столик, покрытый белой скатертью и уставленный подарками.

В этот праздник даже мама не возмущалась суматохой и толкотней. За всем этим весельем в банкетном зале и вечерним чаем после, и пением традиционных песен была уже почти полночь, когда миссис Франклин, наконец, уводила нас, возбужденных детей в наши комнаты. Через три дня елки убирали, и делали это мы, дети, сами. Слуги вместе со своими семьями приходили в банкетный зал, а мы, вооружившись ножницами, залазили на стремянки и снимали с елок все украшения до единого. Все эти изысканные подсвечники в форме тюльпанов, прекрасные украшения, многие из которых были от Болена и Пето, отдавали слугам, и они бывали счастливы, и мы радовались от счастья!

Второй важной вехой года была Пасха, празднованию которой радовались еще больше, ведь наступала она поле семи недель строгого воздержания – не только от мяса, масла, сыра и молока, но и от любых развлечений. Во время поста уроки танцев откладывались. Не бывало ни балов, ни концертов, ни свадеб. Это был истинно "Великий" пост.

Начиная с Вербного воскресенья, мы утром и вечером ходили в церковь. Великая Суббота давала некоторое послабление поста. Миссис Франклин могла удаляться на покой в свое обычное время, но я, уже более не считавшаяся маленькой, не ложилась спать. На заутреню, которая продолжалась более трех часов, я одевалась, как на торжественный прием: кокошник с жемчугами на голове, вышитая вуаль, спускающаяся до пояса, сарафан из серебряной парчи и кремовая атласная юбка. Парадные наряды надевали все присутствующие на службе. И такая служба, совершаемая в непривычное время, производила на меня неизгладимое впечатление, вызывая чувство благоговейного трепета, ожидания и радости.

Я не могу припомнить, уставали ли мы когда-нибудь, но хорошо помню, как мы все, затаив дыхание, ждали первого триумфального "Христос Воскресе", подхватываемого сводным Императорским хором.

Снаружи мог лежать глубокий снег, но слова эти означали конец зимы. Все тревоги, обиды, гнев исчезали при первых возгласах "Христос Воскресе!". Все в церкви стояли, держа в руках зажженные свечи. Все отдавались этому ликующему призыву. Позади оставались ограничения поста, царские дети бежали разговляться в банкетный зал, где нас ждали разные вкусности, запрещенные с масленицы.

А по пути мы ежеминутно останавливались, чтобы, по обычаю, троекратно облобызаться с дворецкими, лакеями, солдатами, горничными – со всеми, кто попадался навстречу.

Светлое Христово Воскресение едва ли можно назвать днем отдыха для нашей Семьи. Оно начиналось с приема в одном из величественных залов Большого Гатчинского дворца. Император с Императрицей стояли в конце зала, и все придворные по очереди подходили к ним христосоваться и получали пасхальные яйца, сделанные из фарфора, яшмы или малахита.

Мне особенно нравилось стоять рядом с отцом, когда подходила очередь мальчиков из хора. Некоторые из них были совсем маленькие, и лакеи поднимали их и ставили на табурет. Отец не смог бы наклоняться по нескольку раз в минуту, чтоб целовать малышей.

Эти церемонии занимали весь день. После полудня Император в сопровождении младших детей посещал казармы рядом с дворцом. Когда я немного подросла, мне стали дверять держать поднос с фарфоровыми яйцами.

Какой насыщенный, счастливый день! И как к нему подходит наша старая поговорка: "Дорого яичко к Христову дню".

Когда в 1817 году мой прадед Николай Павлович, впоследствии Государь Николай I, женился на принцессе Прусской Шарлотте, все видели, что будущее Династии зависит от него. Его отец, Государь Павел Петрович, имел десять детей, но из четырех его сыновей Александр Павлович имел двух дочерей, умерших в младенчестве, Константин Павлович был бездетным, а у Михаила Павловича, женившегося последним из братьев, была одна дочь. Именно благодаря Николаю I фамилия Романовых была спасена от угасания. От четырех сыновей Николая Павловича у него было семнадцать внуков.

К тому времени, когда мне исполнилось десять лет, я едва могла сосчитать всех членов Императорской фамилии. К собственно Романовым добавились принцы Мекленбург-Стрелицкие и Ольденбургские, а также герцоги Лихтенбергские; они все, женившись на Великих княжнах Романовых, отказались от своей национальной принадлежности и стали членами Императорского Дома. Были также кровные узы с несколькими германскими домами – Прусским, Кобург-Готским, Гессенским, Баденским и Виртембергским, с Датской королевской фамилией, а через нее и с Греческой. В 1874 году единственная сестра Государя Александра III, Великая княжна Мария Александровна, вышла замуж за герцога Эдинбургского. Короче говоря, единственными владетельными домами, не связанными с Романовыми, были Габсбурги, Бурбоны и дом Браганцы, исповедовавшие католицизм, что в глазах русских являлось непреодолимой преградой для брака.

Папа был вроде патриарха, к многочисленной фамилии Романовых он относился как к единому роду, и во время его Царствования не было слышно о каких-то раздорах, ссорах, соперничестве. Даже его младший брат, своенравный Великий князь Владимир Александрович и его властная супруга должны были согласиться с этой политикой, всех объединявшей, хотя бы внешне. Александр III, ненавидевший все показное и напыщенное, крепко держал семейные связи. Крестины, бракосочетания, похороны, не говоря о других событиях, означали приглашения всем Романовым собраться вместе, и "мужицкий" Царь являл себя радушным хозяином.

Такие встречи не всегда происходили в Гатчине. Но Гатчина всегда оставалась самым близким местом моему сердцу. Там я провела свои детские годы. Но детство закончилось, и я стала вместе со всей Семьей участвовать во всех предписанных ежегодных поездках.

К западу от Санкт-Петербурга, на берегу Финского залива, лежит Петергоф с его всемирно знаменитыми фонтанами, спроектированными шотландским архитектором Камероном по приказу Государыни Екатерины Великой. Петергоф был построен на земле, отвоеванной у Швеции Государем Петром I Алексеевичем. Желавший ввести в своей стране западный образ жизни, он велел повесить во дворце такое распоряжение: "Придворные дамы и кавалеры, которые будут обнаружены спящими в постели в обуви, будут немедленно обезглавлены".

Я знала о существовании такой вывески, но никогда ее не видела. Однако я слышала, от слуг, как обычно, что папа застал как-то Ники в Петергофе спящим в обуви после особенно долгой поездки верхом. Смешно вспомнить, Ники повезло, что его отцом был не Петр I.

В Петергоф Императорская Семья приезжала летом примерно на шесть недель. Там царила полная раскованность, контрастирующая с величием садов и Большого дворца. Кругом было полно дачников из Санкт-Петербурга. Большинство из них были пожилые, отходящие от дел представители среднего класса, которые в основном ходили в старых, мятых пижамах.

В небрежности дачников было что-то заразительное. С того момента как Императорская Семья сходила на берег с Царской яхты, мы, кажется, перенимали беззаботную непринужденность всех окружающих. Когда в открытых экипажах мы ехали в свою уединенную резиденцию, проезжали мимо многочисленных групп толстых женщин с детишками, раздетыми плещущихся на мелкой воде.

Наше появление нисколько их не смущало. Визжащие и хохочущие дети замолкали только на секунду, а их матери слегка кланялись и улыбались в знак того, что узнали Царя, а потом продолжали наслаждаться купанием.

Даже войска, расквартированные в Петергофе и его окрестностях, казалось, пропитались духом беззаботности дачников. Когда мы проезжали через парк, часто видели раздетых солдат, моющихся и стирающих одежду в речках. При внезапном приближении Императорских экипажей начиналась суматоха. Захваченные врасплох, они выбирались из воды, но, не успевая целиком одеться, хватали фуражки и напяливали их на мокрые головы. Потом, красиво встав во фронт, они отдавали честь и кричали приветствие.

Только Нана, с ее строгим британским воспитанием, считала это зрелище "возмутительным" и смотрела в другую сторону.

Мы никогда не останавливались в Большом дворце. Я знаю, что папа был рад этому ежегодному побегу из просторов Гатчинского Большого дворца, но Большой дворец в Петергофе был еще просторнее. В нем устраивались государственные приемы и банкеты, но отдыхать там было невозможно.

Мы останавливались в Александрии – части Петергофа, расположенной на берегу залива. Этот ансамбль Государь Николай I Павлович посвятил своей супруге Императрице Александре Федоровне. Я с детства полюбила дворец, называвшийся Коттедж, хотя некоторые комнаты в нем были довольно темными из-за витражей в окнах. Мне нравились бесчисленные террасы и балконы. Множество лестниц, неожиданные площадки и альковы подходили для игр в холодные дни. И не было уроков у младших детей и утомительных обязанностей для старших. Мы были все вместе, и именно в Петергофе я особенно сблизилась с Цесаревичем, несмотря на четырнадцать лет разницы между нами.

Мне было лет десять или одиннадцать, и я его всем сердцем полюбила. Он был добр и великодушен ко всем, с кем доводилось встречаться. Я никогда не видела, чтобы он старался высунуться вперед или сердился, когда проигрывал в какой-то игре. И всегда в нем была вера в Бога. Помню один жаркий летний день, когда он попросил меня пойти с ним в церковь в Большом дворце в Петергофе. Он не сказал мне, зачем хочет пойти туда, а я не задавала вопросов. Кажется, шла служба, потому что я помню, в храме ходили священники. Мы стояли очень тихо, и вдруг началась ужасная гроза. Вдруг появился огненный шар. Он заскользил вдоль иконостаса от одной иконы к другой, а потом поплыл к нам и, казалось, остановился прямо над головой Ники. Он крепко схватил меня за руку, и я всем своим существом поняла, как ему трудно сейчас и я, хоть и маленькая, могу ему как-то помочь. Я почувствовала себя в себе смущение и гордость.

В 1892-93 году Цесаревич, очень влюбленный в принцессу Аликс Гессенскую, боялся, что никогда не сможет завоевать ее. Она отказывала ему, потому что не могла решиться переменить свою лютеранскую веру на Православие. У него действительно было время "тяжелых испытаний", и я, кажется, была единственная в Семье, кто смог его искренне понять.

Жили в Александрии по-простому.

Отец обычно вставал рано, уходил за грибами и к завтраку приносил большую корзину. Иногда кто-нибудь из нас ходил с ним. Мы все были свободны с утра до вечера, но обязанности Царя не позволяли ему отдыхать в полном смысле этого слова. Каждое утро из Петербурга прибывали министры и другие чиновники, и отец был, как всегда, занят.

Славу Петергофа составляют фонтаны. Огромный парк был открыт для публики, гуляющих и туристов были тысячи, и люди в штатском, должно быть, очень уставали к концу пребывания там Императорской Семьи. Царские дети любовались фонтанами почти каждый день – "Самсон, раздирающий пасть льва", "Сахарная голова", "Шахматная горка", "Ниобея", "Адам и Ева" и другие.

В числе фрейлин у мамы были две древние старые девы. Это были сестры графини Мария и Аглая Кутузовы. Однажды они были приглашены на обед в Большой дворец в Петергофе, и обе решили встретиться у фонтана "Адам". Бедные старушки едва не опоздали на обед: одна из них ждала возле "Адама", а вторая – возле "Евы". Ни одна не догадалась, что из-за одной скульптуры не видно вторую.

Почти вся Семья Романовых жила или в Петергофе, или в его окрестностях – в Красном, Стрельне, Ропше, Павловске, и комнаты для гостей в Александрии всегда были заняты. Одной из постоянных гостей была герцогиня Эдинбургская, единственная сестра Императора Александра III.

Приезжала она часто, и я помню, что всегда были какие-то трудности с ее свекровью. Для моего отца Королева Виктория была "этой противной, во все сующей свой нос старухой", а та считала его грубияном. Мне нравилась моя тетя Мария, и я думаю, она была не очень-то счастлива. Петергоф был для нее убежищем.

Но гораздо более интересные гости приезжали из Греции – так называемая "греческая компания", возглавляемая Королевой Ольгой Константиновной, любимой папиной кузиной. Она обычно останавливалась в загородном дворце своей матери в Стрельне, но некоторые из ее сыновей останавливались в Александрии, и их присутствие очень оживляло отдых.

Тетя Ольга была словно святая, и ее чистота благотворно действовала на нас. В ее багаже было обычно множество изысканных греческих вышивок. Она привозила их в Россию, чтобы выручить на них деньги для своей благотворительной деятельности в Греции. Ее энтузиазм был заразителен, хотя, боюсь, что ее планы едва ли когда-то полностью воплощались.

Именно в Петергофе зародилась тесная дружба между Цесаревичем Николаем Александровичем и вторым сыном Королевы Ольги Константиновны принцем Георгием – Джорджи.;


; Принц Георгий спас жизнь Русского Наследника Николая в 1890 году во время визита в Японию. Два молодых наследных принца ехали в открытой коляске по узким улочкам Оцу. Неожиданно один японский фанатик с саблей в руке бросился на Цесаревича и убил бы его, если бы принц Георгий не отразил удар своей тростью и не удерживал покушавшегося до тех пор, пока на место происшествия не прибыла японская полиция.


Джорджи был высокого роста, со смеющимися синими глазами, носил тонкие усики, придававшие ему элегантный вид. Мы все его любили, но я его побаивалась. Хотя в то время ему было не больше четырнадцати, шептались, как обычно, что у него была связь с одной из греческих служанок, Фотинией. Я была еще слишком мала, чтобы понять, из-за чего все эти пересуды, но понимала, что речь идет о чем-то ужасном.

Июнь и июль мы проводили в Петергофе, а когда наступал август, ехали в Кронштадт и на Императорской яхте "Держава" отправлялись в Данию, чтобы погостить у "амамы" и "апапы" во Фреденсборге.

"Амама" и "апапа" – мои бабушка и дедушка. Дедушка, Король Христиан IX был известен как "тесть Европы". Большие семейные собрания во Фреденсборге назывались теми, кого не приглашали, "галереей шепчущихся". Бисмарк, в частности, утверждал, что в замке Фреденсборг разрабатываются политические планы. А Королева Виктория говорила, что ни за что не стала бы слушать "этот ужасный шум".

Да, молодежь, конечно, вела себя шумно, но дедушка строго запрещал все политические дискуссии. Встречи во Фреденсборге были скорее ярмаркой невест!

Отъезд в Данию был настоящим событием. Требовалось более двадцати товарных вагонов для отправки багажа из Петергофа в Санкт-Петербург, а оттуда баржами в Кронштадт, но маршрут, когда-то разработанный Государем Николаем I, никогда нимало не менялся. Семью сопровождали более ста человек, и частью багажа были походные военные кровати – снова в соответствии с традицией, заложенной Петром Великим.

Нам разрешалось брать с собой некоторых домашних питомцев, но не зайца Куку и не волчонка – они были слишком дикие. В целом, яхта весьма походила на Ноев ковчег. На борту была даже корова. Путешествие занимало ровно три дня, и мама считала, что нам необходимо свежее молоко.

Это была настоящая встреча семейств – принц и принцесса Уэльские, герцог Йоркский, Король и Королева Эллинов и их семеро чрезвычайно подвижных отпрысков, герцог и герцогиня Камберлендские, а также множество родственников из всех частей Германии, из Швеции и Австрии вместе со своими детьми и челядью. Многие гости ночевали в домиках, разбросанных по всему обширному парку.

Мои братья Ники и Георгий всегда поселялись вдвоем в крохотной хижине в розовом саду. Даже во дворце приходилось потесниться, некоторые спали на диванах, но никто не жаловался на такие мелкие неудобства. Радушие моего дедушки искупало все, хотя кое-кто ворчал из-за еды. Помню, что сэр Фредерик Понсонби, секретарь моего дядюшки Берти, жаловался на неизменные жирные соусы.

Временами за обеденный стол во Фреденсборге садилось более восьмидесяти гостей – представителей наиболее могущественных королевских семейств Европы. Мы с Михаилом, оба с иголочки одетые няней, обычно приходили в столовую перед едой, чтобы пожелать доброй ночи бабушке с дедушкой и собравшимся родственникам. Позже мы на цыпочках пробирались из своих спален вверх по лестнице к перилам верхней ротонды, чтобы полюбоваться на великолепное зрелище – собравшихся вместе правителей Европы. Излюбленным блюдом был фазан. Помню, что запах жареной дичи, казалось, наполнял весь дворец.

Мы наслаждались свободой. То была настоящая свобода. Там не было никакой охраны, потому что не было опасностей. Я с Наной ездила в Копенгаген, карету оставляли где-нибудь на окраине и бродили пешком, заходили в магазины. Никогда не забуду, с каким волнением я впервые в жизни гуляла по улице и, видя что-то понравившееся мне в витрине магазина, знала, что могу войти и купить! Это была не просто забава, это было воспитание! Дома мы не могли направляться ни на какую прогулку без тщательно продуманных мер безопасности. В Копенгагене же чувствовали себя обычными людьми, и Ники, и Михаил были так счастливы.

Сам Фреденсборг был чем-то вроде школы.

Это была такая международная компания. Мы с Михаилом научились различать всех по запаху. Англичане пахли туманом и дымом, от наших датских кузин веяло сыростью и свежевыстиранным бельем, а мы сами пахли добротной кожей.

Греческие принцы могли бы стать главными заводилами во всех проделках, но это место занял мой отец, который, устав от общества своих сверстников, присоединялся к нам в наших законных и незаконных забавах. Он любил участвовать в наших шалостях. Бывало, водил нас на мутные пруды ловить головастиков и в сад – "воровать" дедушкины яблоки. Однажды он наткнулся на шланг и направил его на Короля Швеции, которого мы все недолюбливали. Отец присоединялся к нам во всех играх, и из-за него мы опаздывали к столу, но никто нас не корил. Помню, иногда прибывали курьеры с депешами, но телефонной связи с Петербургом не было, и эти три недели в Дании были для него таким блаженным отдыхом. Я чувствовала, что в глубине души мой отец всегда оставался мальчишкой.

Невозможно без смеха вспоминать, что произошло однажды в копенгагенском зоопарке.

Некоторые из нас пошли туда вместе с моей мамой и тетей Аликс.; Мама надела большую шляпу, поля которой были украшены спелыми вишнями...


; Принцесса Уэльская, впоследствии супруга Английского Короля Эдуарда VII, Королева Английская Александра – сестра Императрицы Марии Феодоровны.


Мама и ее сестра остановились посмотреть на обезьянку-шимпанзе. Той понравились ягодки. Обезьяна просунула лапы сквозь прутья решетки и ухватилась за шляпу, но резинка прочно удерживала ее на голове. Обезьяна взревела и потянула сильнее, мама закричала и тоже стала тянуть. Тетя Аликс обхватила ее за талию и в свою очередь тоже потянула. В конце концов, шимпанзе, решив, что из-за нескольких вишен не стоит так бороться, так резко отпустила, что резинка лопнула, шляпа слетела с маминой головы и отлетела прямо на голову какому-то прохожему.

И все так смеялись! Вот пример той свободы, которой мы наслаждались в Дании. В России моей маме в голову бы не пришло отправиться в зоопарк. Но если бы она пожелала этого и там случилось бы подобное происшествие, то сразу же последовало бы утомительное дознание, поскольку могли бы предположить, что смотритель подстрекал обезьянку! Но в России иначе было нельзя.

Во Фреденсборге я познакомилась со своими английскими родственниками.

Я очень полюбила дядю Берти и тетю Аликс, но мне было так жаль их дочь, принцессу Викторию. Бедная Тория была для своей мамы чем-то вроде вышколенной прислуги! Много раз игра или разговор прерывались посыльным от тети Аликс, и Тория бежала со всех ног – часто только затем, чтобы обнаружить, что ее мать не может вспомнить, зачем посылала за ней. Меня это озадачивало, потому что тетя Аликс была такая добрая. У моей мамы была склонность так же со мной обращаться, но я всегда против этого бунтовала, а Тория нет. Не удивительно, что она так и не вышла замуж.

Моя мама и ее сестра были очень похожи друг на друга. Обе любили красивую одежду, драгоценности, веселье. Они обе не разбирались в политике и в том, как живут люди, чей образ жизни отличался от их собственного. Обе не были пунктуальны.

Маме пришлось научиться пунктуальности, потому что папа был очень строг в этом вопросе, но вот бедная тетя Аликс повсюду опаздывала. Помню такой случай. Из-за того, что тетя Аликс заставила своих близких ждать ее несколько часов, было нарушено движение всех экспрессов на северо-западе Европы.

Во Фреденсборге мой брат Николай и юный герцог Йоркский, позднее Король Англии Георг V, стали близкими друзьями.

Они были так похожи друг на друга, что дедушкины слуги часто путали их. Сходство было не только физическое. Оба были честные, застенчивые и скромные.

Юный герцог Йоркский явно мне симпатизировал. Он обыкновенно подсмеивался надо мной и шутливо приглашал "пойти покувыркаться с ним на оттоманке".

Это стало нашей секретной шуткой. И позднее, когда мы выросли и стали посещать разные официальные приемы, он при встрече подмигивал мне и шептал на ухо: "Пойдем, покувыркаемся на оттоманке", что вгоняло меня в краску и заставляло оглядываться по сторонам, чтобы удостовериться, что никто не слышал, какое скандальное предложение делает будущий английский Король российской Великой княжне, дочери Императора!

Гости Фреденсборга не любили Кайзера. Отец считал его хвастуном и занудой. Дедушка старался его не приглашать, но однажды он все-таки появился, потому что ему самому так захотелось. Помню, как он расхаживал, похлопывая всех по спине и делая вид, будто так нас любит. И какое было облегчение для всех, когда он уехал!

Королева Виктория не приезжала во Фреденсборг. Возможно, я ошибаюсь, но она любила только своих германских родственников. Никого ее отсутствие не печалило.;


; Из всех членов Царской Семьи ее искренне любил лишь Цесаревич Николай Александрович, во многом благодаря тому, что ее любимой внучкой была его невеста принцесса Аликс Гессенская.


Семейные встречи во Фреденсборге продолжались ровно три недели, и нам было грустно, когда мы садились на яхту для обратного плавания в Россию. Мы бывали там счастливы, и к этому добавлялось ощущение потери той свободы, которой мы наслаждались в Дании.