Эти

    Дмитрий, 37 лет, электрик, Левенцовка.
    — Этот мужик мне сразу не понравился. Это я сейчас говорю вовсе не для того, чтобы прозорливость продемонстрировать. Он и впрямь выглядел странно. Дело было не в костюме – лето, как вы помните, не задалось, дни дождливые сменялись просто сырыми, так что наряд соответствовал погоде. Очки же, абсолютно чёрные, были вообще не в тему, к тому же он ещё и читал. Ридер лежал поверх портфеля на его коленях. Мужик держал читалку руками, зачехлёнными в хэбэшные перчатки. Ну, мало ли, подумал я, брезгливый, может, или наоборот, заразный. Хотя не похоже было – кожа, там, где не закрывали очки и борода, была гладкой, как обмылок. Я сидел в соседнем ряду, через проход, и даже прищурился, приглядываясь, – казалось, у него вообще на лице пор нет, не то что прыщиков или, там, шрамов каких. Прическа – волосок к волоску. Борода такая окладистая, шикарная. Мне тогда Бэрримор вспомнился из фильма. И духами от него несло, будто опрокинул на себя флакон.
    Знаете, кто к нему ни подсаживался – через пару минут начинали крутить голова-ми, ища свободное место. Мужик и в ус не дул – сидел себе недвижно, спина – прямая, будто кол проглотил. Он, вроде, даже на спинку не облокачивался. Казалось, вот маршрутка вильнёт резко или, там, провалится колесом в колдобину, и упадёт этот бэрримор, как оставленный кем-то в шутку манекен. Но он сохранял равновесие. Торчал над сиденьем поплавком. И тыкал пальцем в кнопку сбоку экрана ридера. Палец двигался совершен-но механически, как молоточек в потрохах рояля.
    Миллениал чёртов, подумал я тогда. Ну, может, он им и был. Хотя тот запах… Я ещё подумал, что жена истерику устроит: по-ехал, мол, за лампочками, чёрт-те когда вернулся, без покупки, и провонявший чужими духами.
Вот странно – пара лет прошла, столько всего… Знаете, я ведь и жену-то толком уже не помню. А тот мужик всё перед глазами. Ну, после всего случившегося вряд ли его появления во снах можно считать кошмарами. Как он сидел, не шевелясь, только палец-молоточек: тук, тук. Это же мы потом узнали, что им всё время двигаться надо - окоченение, всё такое. А сейчас не-нет, да и подумаю, а вдруг он сейчас там, на Северном, с моей… А что? Я ж говорю, холёный такой, с этой бородой модной, в костюмчике.

    Егор, 45 лет, менеджер, Кировский.
    — Не имел ничего против следящих за своей внешностью. Я сам тогда три раза в неделю, как штык, после работы мчал в «Планету спорта», качал мышцУ, потом бассейн. Хорошие вещи – зарплата позволяла. Два раза в месяц – парикмахерская, массаж лица, маникюр-педикюр. У меня причина была. Ей было тридцать два, разведена. Сейчас-то уж какая разница, как её звали. Она не вспомнит, а если вам так интересно, то в Северной управе поинтересуйтесь. Номер 246. А? Ага, из первых. Нет, не ловили, сама на регистрацию пришла. Конечно, у меня к ней остались чувства, конечно, я бы оставил её у себя. Но это всё так дорого. Каждый день эти процедуры, макияж. И ночью. Представляете, вы пытаетесь уснуть, а она ходит, ходит из угла в угол, и уже без косметики. Натягиваете на го-лову одеяло и уже почти чувствуете, как она хватает его край и тянет, тянет. Молча. Ни скрежета зубовного, ни бульканья, как в фильме поганом. Только похрустывание. И вам уже не до сна, потому что понимаете, что хрустят её сухожилия и суставы. А, да, отвлёкся.
    Где-то к концу июля они уже появлялись стайками. Приятно смотреть было. Поначалу я себя ловил на том, что оглядываюсь, не снимает ли напомаженную компанию фотограф. Выхваченная прямо из жизни большого города фотка красивых людей для страницы журнала или каталога. Мне казалось, что их искусственные улыбки и то, что они меж собой не общались, говорило как раз о постановочности картинок, которые я наблюдал. И они всё время были в движении. Не в том рваном трепыхании, что в кино, а в плавных, струящихся перемещениях. По телеку тогда ничего ещё не говорили, а наполнившие в то лето города красивые компании будто расцвечивали собой унылое дождливое лето. Это потом уже до меня, да и до всех, дошло, что стариков среди них было никак не меньше. Просто до седовласых дела никому не было, будь они трижды напомажены и разодеты в пух и прах. А если и собирались старые стайками на лавочках при домах да в скверах – ну так лето же, не всё в квартирах прозябать, рассуждал я. Да и вы, наверное, тоже. А, про номер 246.
    Уж простите, буду называть её просто Номер. Не хочу, так сказать, бередить, сами понимаете. Что? Конечно, не сказать – я же, как она ко мне пришла, с тренировками завязал. Как-то сразу понял, что это мне ни к чему.
Я как раз в клуб собирался. Закинул на плечо сумку и прихорашивался у зеркала в прихожей. На затылке прядку лачком взбрызнул, придавил, в ямочку под кадыком одеколончику плеснул. Красавец, да и только. Не смотрите так. Ладно.
    В двери заворочался ключ. Я удивился: она обычно предупреждала, что приедет. Я обернулся к двери. Номер вошла, промокшая до нитки. Потирая лоб одной рукой, другой отстранила меня в сторону и пошла к ванной, махнув: вопросы, мол, потом. Сквозь запах её духов я почувствовал флёр перебродившей кислятины. Напилась девочка. Бывает. Я уехал в фитнес-клуб. По дороге получил сообщение: «Не буди». И всё. Ни тебе «целую», ни «спокойной ночи». Пахал тогда в «Планете», как проклятый. На меня таращились эти, трое, на велотренажёрах, все в очках и при наушниках. Крутили педали и не потели. С меня же лило.
    Она делала вид, что спала. Руки и ноги были в постоянном движении, то сжимая и разжимая пальцы, то играя ими, будто на невидимой клавиатуре, то вращая согнутыми в щепоть, будто обхватывая ручки скакалки. В комнате разило перегаром. Я открыл форточку и лёг рядом. Возня на другой половине кровати меня утомила, и я перебрался на пол. Она перешагнула меня и побрела в угол комнаты. Оттолкнувшись от него, как пловец от бортика бассейна, развернулась и побрела обратно.
    Переступила через меня, прошагала по кровати. Толчок от угла. Разворот. Обратно. Я отполз в сторону. Она всё перешагивала место, где я лежал. Понимаете, меня там уже не было, а она всё перешагивала и перешагивала. Я просто окоченел от страха. Мы же тогда ничего ещё не знали. Я думал, она просто лунатичка. Слышал, их нельзя резко будить. Я и не стал.
    Я проснулся от этого, помните, пиликанья, что перед обзором криминальных новостей на Шестом. Номер всё ходила туда-сюда. И не отрывала взгляда от экрана. Это было жутко, скажу я вам – тело перемещается, всё перешагивая место, с которого я накануне отполз, взбирается на кровать, спускается с неё, делает развороты, а голова будто на подшипнике вращается, уставившись в телек. Она лишь на миг запнулась, и я глянул на экран. Там её машину опускал кран. Из чугунного пролома в парапете набережной показалась голова в водолазной маске. Возле машины крутились полицейские. Из раскрытой водительской двери стекала вода. За табличку заднего номера зацепилась длинная мочалка водоросли. Я пялился в экран, на периферии зрения улавливая перемещения Номера. Она, вроде, что-то делала на ходу, склонив голову. Клацнул звуком входящего сообщения смартфон. Пошарив рукой по ворсу ковролина, нащупал, поднёс к глазам: «Я умерла, понимаешь?»
    Я пытался набрать «скорую», полицию, кого угодно – пальцы странным образом попадали не туда. Она подошла ко мне и сжала мою руку. В ладони хрустнуло. Прости, сказала она губами. Зрачки в её глазах были как проколотые тонкой иглой отверстия в зелёных шариках. Глубокая вертикальная вмятина пересекала лоб над правой бровью. В брови копошился какой-то жучок.
    — Пластилином, её, что ли, заделай, — сказал я, проведя пальцем по вмятине.
Губы номера растянулись в пародии на улыбку. Мне весело не было.
Дальше вы знаете. Что? Да пусть говорят, что хотят. Я и вас-то не хотел пускать. Оправдываться мне не в чем. В конце концов, я терпел, сколько мог. Вот, и вы туда же. Не принуждал я её ни к чему. Руки истёрты. Но я же тогда не знал. Потом, когда увидел, купил и мазь, и перчатки. Будь она жива, что, думаете, не стирала бы, не убирала? Да, я отключил стиралку, и пылесос в гараж оттащил. Им же, без движения – смерть. Нет, не скажите. Да вы статистику хоть почитайте – среди них самоубийц меньше, чем меж живущих.
    Как отношусь? Нет, никакое это не рабство. Мы даём им прожить, просуществовать – как вам угодно. У вас ведь и у самой, небось, на даче или в квартире они шустрят, а? Вы, девушка, вообще мне благодарны должны быть – как-никак, я первый в городе не обделался со страху и не свихнулся при осознании круто изменившихся реалий. И учил вас, баранов, как себя с ними вести. Так что проваливайте.
    Да. Постойте. Извините, что нахамил. Если увидите там, на Северном, Номер… А, ладно, ничего не говорите. Сентиментален стал. Старею. Знаете, сердце иногда прихватывает.

    Номер 5211, на вид – лет двадцать пять, мастер маникюра-педикюра, Северный, сектор А.
    «Тибе падруга так на бумажке и писать? Чесно мне так лучше. Я крупно буду»
«Во. Так пойдёт?»
    «Поругалась со своим козлом. Таблеток нажралась. Поплохело. Потом подумала, странно и голова ни болит. Вобще. Пошла к зеркалу. Тот ещё видок был. И в глазах как бы двоилось. И ещо. Цвета какбы прападали. Потом появлялись какие то странные. Холодно было и какой то зуд по всей коже. Отходняк подумала. Мазалась перед зеркалом и думала какая дура. Жрать вообще не хотелось. Пошла в туалет. Просто посидела. Подумала что странно. Опять подумала что отходняк.»
    «Чо. Напялила очечи и попёрлась на работу. Набычилась и не с кем не сдоровалась. Меньше вопросов. Они итак задолбали морали читать. А мне ж надо было личную жизнь устраивать. Вот и бухала иногда. Да их всех жаба душила. А чо. За ними ж на крутых тачках не приезжали. Да я вобще думала мой Вадик с этой шмарой Анькой замутил. Хотела после работы патлы повырывать. Полдня ковырялась в чужих ногтях да пятки полировала. Хотела наорать на клиентку. Она вякнула когда я ей крови немного пустила. Открываю рот и ничего. Губы тычутся друг в друга, язык трепыхается а сказать не могу ничего. Вот это приход подумала. Клиентка завизжала и смылась».
    «Разборчиво?»
    «Как оказалась? Нас же из Центра направляют. Клиенты? Да все из наших. Ты вот вроде девка нормальная а наверно не согласишся чтоб я тебе пяточки отполировала? Вот. У нас то кожа почти не востанавливается а шататся приходитса постоянно. Так что ноги надо береч. Никаких каблуков. Кросовки лучше всего. Носочки чтоб ни дай бог ничего не стереть. Про переломы да вывихи вобще. У нас на Северном целая общага таких доходяг. Присмотр им не нужен. А чо. Жрать не просят, под себя не гадят. Лежат себе медлено костенеют. Когда выносят иногда ошибаются. Кладут когда на железяку ту перед печкой они глазами только крутят. В криматории то ваши работают. Нервы наверно не выдерживают. То один то другой сами в печку сигают».
    «Как тебе сказать? Попробуй. Только акуратно. У нас самострелов всяких и тех кто сильно расшибся отдельно держат. Привязывают, это да. Им же лутше. Быстрее в печку. И другим неповадно будет».
    «Есть. А как ты думала? Игорь зовут. Звали. Не любит когда я его по имени. Кор-чится так смешно. Губенями дёргает. В постели зверюга. Тока всякими смазками прихо-дитца пользоватса. Ну ты понимаеш. Я ж писала кожа почти не востанавливается а с потёртым этим самым… Торчит у него постояно. И трясёт им смешно так. Зарядка говорит. А то отвалится. И опять своими губенями шлёпает. Смеется так».
    «Давай. Заходи если чо».
    «Зря ты про родителей. Иди отсюда».

    Олег, 32 года, сотрудник ППС, Западный.
    — Здрасьте и вам. А что вы вечером делаете? Причём тут форма? Я по жизни та-кой. Решительный. Так как? Хорошо, давайте ваши вопросы. Кстати, как вас звать?
    Хорошо, Мариш, без фамильярностей. Закурю, извиняюсь. Нервы. Не высыпаюсь толком.
    Нет, они тут ни при чём. Братишка приболел просто. Ну, и это всё вокруг. Так что сами понимаете. Нам никаких льгот не полагается. Нет, не могу обсуждать. Прошу, толь-ко от себя там ничего не приписывайте. Вам, может, за каждое слово платят, а у нас про-исходит ровно наоборот.
    Нет, не доставляют. Так, иногда приходится до Северного довозить, но это уже тех, которые из «Г» или «Д» секторов. Без понятия, как они в городе оказываются. Подкопы у них там, что ль, какие? И чего им тут надо. Нет, с теми, что посвежее, всё понятно - память ещё осталась, вот и бродят, да и работа, опять же. Мне кажется, некоторые из наших даже рады, что это случилось. Ну, платить-то им не надо – знай, галочки ставь.
    Нет, что вы. Два года почти прошло, так что наши приспособились отличать «А» и «Б» от остальных. Документы? Не помню, чтобы в последнее время проверяли. Куда больше от наших алкашей да гопников проблем. Вчера вот растаскивали. Наши, ясное дело, сами бучу затеяли. И что? Торчат до сих пор в отделе. А с северных что? Их наряд вызвали, они своих на район и отвезли. Мне иногда кажется, что северные наших подменяют как-то, ну, в патруле-то. Клещами слова из них не вытянешь. Хотя, если прикинуть, может, и я б таким стал – попробуй поварись среди этих. Конечно, у тех, кто на Северном служат, и зарплата в два раза поболя нашей, и звания как-то чересчур быстро присваиваются. Но знаете, я лучше до пенсии прослужу с той же получкой и при тех же погонах. Конечно, решительный, от своих слов не отказываюсь. Но я лучше буду решительным здесь, в городе, чем вежливым блюстителем там, на Северном, среди этих.
    Вот вы говорите, дубинкой легче махать. Так хотел бы быть дипломатом, в полицию не пошёл. Да нормально я к ним отношусь. Только вот что я вам скажу. Я рад, что мои родители ушли до того, как эта хрень, в которой мы живём, произошла. И думаю всё время о братишке. Врач говорит, таки надежда ещё есть. Не знаю, смогу ли я с ним, если что. Да вы можете к нам домой заехать – я его из больнички забрал. Сердце бьётся. А вы-глядит, будто из северного «Д» привезли. Дежурство закончилось, а домой не тянет.
    Понимаю, какое уж тут свидание. Ладно, Мариш, рад был пообщаться.

    Захар, 49 лет, охотник, Александровка.
    — Вообще-то мне не по душе, когда нас так называют. Хотя как ещё? Загонщики? Санитары? Патрульные? Помощники – как-то по-детски, да? Наивно, что ли, не могу объяснить. Но всё ж, мне кажется так. А это «охотники» от ваших компьютерных стрелялок, небось, пошло. Оружие у нас больше для проформы – этим-то оно до лампочки, а мы с вами, понасмотревшись на сумасшествие вокруг, стали относиться друг к другу бережнее, что ли. На моей памяти только одного проводника пристрелили, из наших. С тесаком кидался на охотников, потому как сбрендил во время рейда со своими попутчиками. Ну, Стёпка его в башку и шарахнул из двенадцатого калибра – прямая дорога в сектор «Д», так что бедолага потом недолго, наверное, ожидал своей очереди к печи. Их же там пеленают, я слыхал, будто мумии, чтоб только не шевелились. Страшная, должно быть, смерть, или как это у них называется. Хотя тому проводнику и впрямь свезло – от мозгов там мало что осталось. И вот странно – в башке с плошку наберётся, а он всё ходил круга-ми вокруг наших тачек и ошалевших нас, пытался что-то говорить – только зубы клацали. Откусил себе язык, и он плюхнулся ему за пазуху. Подошёл к своим и принялся их похлопывать по плечам, а по спине его растекалось пятно. Сквозь дырку в его башке пролетел какой-то стебелёк. Мы стояли посреди степи, а эти перетаптывались и покачивались. Это было похоже на танец неумех. Мы ждали ПАЗик – в наши тачки вся группа ходоков не поместилась бы.
    Их проводник с дырявой башкой потерял интерес к походу, и они скучковались вокруг него, всё перетаптываясь. Некоторые отходили от группы метров на тридцать, разворачивались и брели обратно. Все в пропыленных туристических шмотках, при рюкзаках и очках. Я подошёл к проводнику и, глядя сквозь дырку в башке на колышущуюся степь, спросил, чем им не нравятся обочины дорог – для них же старались. Он заклацал зубами, чудовищно раздувшийся багровый глаз, казалось, вот-вот лопнет. Захлопал руками по карманам, оглянулся на своих – теперь уж точно, своих, подумал я. Один из ходоков сунул ему блокнот с карандашом. Развернув, проводник накарябал: «Мальчишки на дорогах балуются». Что было, то было. Какое-то время молодёжь развлекалась на участках, не просматривавшихся камерами. Быстро надоело – что за удовольствие, сшибать бредущие по обочинам кегли, которые даже попытки не делают шагнуть в сторону, да потом ещё и прав лишиться, если забава ненароком попадёт в чужой видеорегистратор.
    Приехал автобус, из салона вышли два врача, наша и из этих. Ну, у нас всё по протоколу. А вы: «Охотники!». Врач из наших, мельком глянув на продырявленного проводника, торопливо заполнила бланк, передала коллеге, марширующей на месте, как добро-совестный курсант. Та поставила на бумажке закорючку и, вернув документ нашей, потопала к своим. Мы поставили свои подписи внизу протокола и стали направлять этих в автобус. ПАЗик уехал. Наша врач села в «крузак» и разревелась. Мы отвезли её до медпункта на трассе и вернулись в степь. Пацаны из двух других джипов вытоптали небольшую площадку и, кинув на землю кусок жести, поставили посредине походный мангал. Сыпанули из мешка угля. Спросили меня, как насчёт перекусить. Перед глазами стоял проводник, с этой дыркой в башке, с дыркой, сквозь которую была видна степь. Есть я не хотел.

    Номер 21409, на вид – лет сорок, Северный, сектор «Б».
    «Извините за почерк - редко ручкой пользуюсь. Глупо, конечно, но всё боюсь этой ломоты в суставах. Знаю, что глупо, но полжизни промучилась и помню. Утром особенно. По привычке пытаюсь найти таблетки. К обеду проходит, память как будто рассеивается. Хочу как-то зафиксировать переход от осознания себя в нечто лишённое этого, и всё забываю. Происходит как-то вдруг. От времени суток не зависит – сколько раз писала себе самой записки, на следующий день читаю их, будто присланные совершенно посторонним человеком. Почерк идентифицировать не могу, говорю же, что при жизни ручкой практически не пользовалась. Может, в детстве, не помню. Этот участок памяти не восстанавливается. Не могу сказать, только теперь или с того самого момента. Когда проснулась от тишины в самой себе – ни уханья сердца, отдающегося в прижатом к подушке ухе, ни хрипов в груди (я много курила). Тикали только часы и сопел рядом муж. Мне кажется, у нас были дети. Надо было вам с утра прийти. Может, завтра? Я запишу. Я всё ещё помню, что была достаточно самоорганизована. Вчера приходил муж, и мы ходили в кино. Меня почему-то перевели в «Б» гораздо раньше него, хотя умерли мы с разницей в несколько часов. Он говорил, сигареты меня прикончат. Наверное был прав. Самого подвело сердце. Меня раздражает странная выборочность теперешней моей памяти. Вот детей не помню, так промельки бывают, как всполохи то синего, то рыжего. У девочки, наверное, было синее платьице, а мальчик рос рыжим шалопаем. Или я себя в этом убеждаю. У мужа не спрашиваю, по старой памяти беспокоясь за его больное сердце. Глупо, да? Я умерла, когда уже и переселение наших в Северный шло полным ходом, и сектора образовали. Правда, не было ещё «Г» и «Д», и этот ужасный «В» только начинал заполняться. Так что с информацией было всё в порядке – муж сразу всё понял. Я разбудила его, подвела к зеркалу и написала на стекле помадой «прости», он глянул на моё отражение, на мой перекошенный рот – мне было, понимаете, не до того, чтобы пальцами растягивать губы, придавая улыбке симметричность. Муж, скребя себя ладонью по груди, стал задыхаться. Он бледнел, глаза медленно закатывались, по лицу струился пот. Он медленно повалился на бок. Под ним растеклась лужа. Дети всё более редкими всполохами появляются, а эта лужа под телом, лежащим у моих ног, будет, наверное последним моим воспоминанием вообще. Когда он встал, я взяла его за руку и отвела в ванную. Пока он мылся, приготовила ему одежду, оделась тем временем сама. Взяв пакет с документами, мы с ним поехали на пункт распределения. В нашем микроавтобусе была ещё пара новеньких, хотя один из них, мне кажется, затянул с отъездом. Наверное, когда количество таких перевалило за какую-то одним властям известную отметку, и добавили эти «Г» и «Д». Этот припоздавший выглядел кошмарнее, чем если бы ничего вообще не предпринимал. Или надеясь кого-то обмануть, или уже утрачивая последние крупицы разума, он натянул на свою голову чулок телесного цвета. Потрескавшиеся, сморщенные глазные яблоки глазели сквозь ды-ры в чулке. На месте рта то ли черной краской, то ли обувным кремом – кривая, похожая на логотип какой-то фирмы спортивной одежды».

    Ирина, 66 лет, консьерж, Центральный.
    — Мне, милочка, сам Снегирёв велел с тобой поговорить, так что особо не радуйся – таких, как ты, в наш дом не пускают. Люди отдыхать хотят хоть здесь. А ты знаешь, что у нас в доме и телефонов нету? Только у меня, и то без номера. Как-как. Откуда мне знать? Да на, погляди, на нём всего две кнопки, одна – обкомовская больница, другая – Северный приёмник. Обкомовская почему? По старой памяти, не иначе. Хочешь - думской называй, да хоть губернаторской. Мне, старой, переучиваться поздно. Так что рас-сказать-то тебе?
    Да ты наглая. Я ребятам скажу.
    Бо-орь, выставь эту на улицу. Про наших хочет… Иди, иди.

    Зинаида, 16 лет, школьница, Темерник.
    — Давайте только недолго, ага?
    Нормально. Мы перезнакомились, ещё когда до родаков не дошло, что к чему. Не, а чего тут такого – сами знаете: от Северного до нас пятнадцать минут пешкодралом. А на моторе и вовсе – прикурить не успеешь.
    Конечно, помню, влупилась ещё тогда, впервые, представляете. Впервые и сразу в этого! Появился тогда в нашем классе, как этот, ну, из сеструхиной книжки, кино ещё было. Короче, весь из себя такой загадочный, бледный, в очечках рэйбеновских. Шмотки все брендовые, не с нашего китайского рынка. Залетела я, короче, прямо в самую любовь. Не, залетела не в том смысле. То уж потом, и то – от нашего придурка. Те ж, северяне, только потыкать могут. Зато презиков не надо. Ой, вот только не надо кривиться. Сама по возрасту недалеко меня обскакала. О, я сама на «ты» переключилась. Так как?
    Куда делся? В спецуру отправили нашего красавчика, куда ж ещё. Не, это потом пытались их… как там это… ассимилировать. А тогда начинали жестко. Фильмов, блин, понасмотрелись. Дружить? А ты сама ответь, у тебя есть среди них друзья? Ну, знакомых и у меня полно, побольше твоего будет – ты ко мне на страничку загляни. У них у всех к ник на «вм» заканчивается. Группа у них есть закрытая, «Голубой марлин». Без понятия, что у них за админы, но никого из наших не знаю, кому удалось туда заглянуть. Не верь – фейк это, из живых никто не проникнет. А они к нам – да пожалуйста, гости дорогие. Кому-то плевать, что эти «вм» в наши чаты лезут.
    Против? А что они могут иметь против? У матери парикмахерская перепрофилирована под северных, надо входом табличка в пять звёзд. Только это тебе совсем не лакшери, а открытые категории. Так что в мамкиных клиентах обитатели всех северных секторов, от «А» до «Д». Мастера – те все, конечно, «ашники».  А отец – ему вообще лафа, из работников в прорабы. Да вон он сам, у него и спроси. Побежала я, а то завернёт ещё.

    Сергей, 38 лет, строитель, Темерник. 
    — Зина! Зина, стой! Ты когда вернёшься?
    Добрый день. Ничего криминального, надеюсь. Надо же, диктофон. Думал, уже все на смарты пишут. О чём вы с ней говорили? А? Сергей Николаевич.
    Работают. Ага, больше её слушайте. Кто ж им профессиональную работу доверит? Подсобниками пашут. Мы сейчас только котлован подготавливаем. Конечно, экономия. Нет, не возим никуда – там и ночуют. Ну, ходят по нему туда-сюда. На ночь котлован накрываем частично, огораживаем, там и бродят. Что за глупости? Никто их не охраняет. Накрываем зачем? На другом объекте как-то в ночи местные живые с девятиэтажки рядом со стройкой всякую дрянь кидали. Ну, что, когда я с утра появился, увидел вместо бригады вполне годных «ашников» сброд из самых трешевых категорий. Жалость? Как-то не задумывался. Да, такие же, ага. Я вам расскажу.
    Пару месяцев назад было. Сидели на кухне, обедали семейно. Зинка всё от своего планшета не отрывалась, и Валя – жена моя - возмутилась. Зинка психанула и выскочила из дому. Бросив ложку, я рванул следом. Наша машина  была у самого подъезда, так что я сразу в неё запрыгнул. Увидел, как красный такой маленький кабриолет рванул – Зинкины волосы, как флаг развевались. Эти её дурацкие разноцветные прядки не спутаешь.
    Они притопили в сторону Северного, я испугался. А тачка, перескочив мост над нашей говняркой, помчалась в сторону дач. Ещё хуже, подумал я, наваливая следом. Пыль столбом стояла. Я уж соображал, кого из мужиков подтянуть, малину этих северных расколошматить к хренам. Конечно, северных, этого бледного гадёныша на красной то ли «мазде» то ли ещё какой букашке без верха, я уже видел. Мы промчались мимо дач и выскочили на пустырь. Когда рассеялась пыль, за капотом своего «фокуса» я увидел красный кабриолет с распахнутыми дверцами. Я вспомнил – на том участке собирались какой-то мега-молл строить, но чего-то там с грунтом, и на том пустыре парк начали разбивать. Опять что-то не срослось, и там появился кинотеатр для машин, ну, знаете, как в Штатах – сидишь в тачке да смотришь через лобовуху, а звук в салоне фигачит через радио. Не прижилась и эта затея. Так вот, северные облюбовали киноху для себя. Сейчас-то это не проблема – были б бабки на проектор, а что там эти для себя крутят – пофиг. Не привлечёшь же владельца проектора из сектора «Б», к примеру, за пиратство – они уже даже ниже той грани, за которой всё по барабану. «Пираты Карибского моря» крутили. Прикольно, да?
    Других машин на площадке не было – ясен пень, этим-то шагать надо. Я припарковался на пригорке, метрах в сорока. Кино меня не волновало – я выглядывал Зинкины разноцветные лохмы. Они, эти, двигались один за другим, такими почти прямоугольными спиралями, и мне это напомнило «змейку» из «нокии», если вы понимаете, о чём я. И тот кусок из мультика пинкфлойдовского, где молотки шагают. Не знаю, почему. Те молотки маршировали, как солдаты на параде, а эти двигались своими этими плавными шажками, качались, руками шевелили, будто через патоку пробирались. Ну чисто, твою мать, народный хоровод «берёзка». И меня такая жуть пробрала, что я реально почувствовал, как волосы на голове дыбом становятся. И в этом молчаливом хороводе, на фоне Воробья, как обычно от кого-то улепётывающего, брела моя Зинка. Нет, я не видел её кислотных локонов, но знал, что она там. Кино закончилось, и они стали выходить с ничем не огороженной площадки через проём между двумя фонарными столбами. Рука следующего лежала на плече предыдущего, змейка разматывалась, голова её уже была на полдороге к Северному, а хвост ещё волочился по площадке. Они брели мимо меня вот так, положив руку один на другого, как переходящий дорогу отряд послушных октябрят, если вы понимаете, о чём я. Они оставили на площадке двух своих – те ползли к выходу, суча по гаревому покрытию руками и таща за собой хвосты переломанных ног. Как подыхающие русалки, подумал я. Да, свои затоптали, но хоровод не разомкнули, так-то. «Па!» - бабахнуло мне в ухо, и я, простите, чуть не обделался. Зина сидела на пассажирском месте. Этот хоровод меня заворожил. Другого объяснения не вижу. Мы всю дорогу домой молчали. Я не включал радио – сквозь шум мотора прислушивался, дышит ли дочь и боялся посмотреть в её сторону. Она вздыхала нарочно громко, а я, сходя с ума, был не уверен, что это не хитрая уловка.

    Юрий, 25 лет, консультант торгового зала, Западный.
    — Здасьте-здрасьте-здрасьте. Ой, чего мы хмурые такие? Диво дивное – весёлый человек попался? Девушка, скоро и вы в ладоши хлопать станете. Какая там лотерея? От-цом? Хм, спрошу. Нет, нет, всё равно не догадаетесь. Может, по мороженке? Угощаю. Не ломайтесь, знаю, что не прынц, так и запросы у меня махонькие.
Ты какое будешь? Ну, и я то же.
    работы старой позвонили. Да я и думать не буду, вернусь, конечно. Отработаю, что там по закону, в своём отделе – и опять на родимое. Что «что»? Кладбище. Давай, по-стучу. Что, провалилось?
    Я как с институтом расхлебался, так почти сразу копщиком устроился. Думаешь, просто так? По блату, конечно. Да я лет пять дядьку прибалтывал. Это ты так думаешь, что непрестижно. А мне куда лучше, чем всяким-разным технику вчухивать. Да и бабки совсем другие. Пахать, конечно, и в жару, и в стужу. Да дело привычки. Не руками ж мы могилы рыли, в самом деле. Экскаватор траншеи рыл, мы только перемычки между могилами ровняли да гробы засыпали. Ну, и опускали, да, если у заказчиков денег не было на гроболифт. Сейчас, наверное, поначалу вручную рыть придётся. А там заросло, небось, всё… Этих-то всех в крематорий отправляли. Да мог, конечно, остаться тогда, тем более, что две новые печи уже выкладывали. Женился как раз в то лето, когда народ помирать стал. Так что только втянулся в работу, пообвыкся поокреп, зарплата вдруг всё меньше и меньше, в то время как запросов наоборот. Покрутился, конечно, в крематории, но когда первые, из «В» пошли – это ж просто смешно было, раскочегаривать печуру ради пары трупаков. Да, в принципе, особо напряжно пацанам и потом не было – конвейер двигался едва. Меня дядька долго корил, уговорил, было, дежурить по суткам. Тогда ж ещё многие верили, что мёртвые станут из могил вставать. А жути никакой на кладбище не было – она в городе происходила. Сейчас-то попривыкли. А видишь, оказалось, зря. Развыкать придётся. К истокам, так сказать. Ну, ты журналистка, сама придумай чего.
    Пацаны рассказывали, что когда привезли в один день сразу пять человек не к во-ротам крематория, а к дальним кладбищенским, подумали, что это очередная шефова проверка на вшивость. Хотя катафалки были ещё те, старорежимные, с чёрной, а не зелёной, с Северного, полосой.
    Ну, разгрузили они один, разгрузили другой. Сорвали глотки, успокаивая голосящих родственников и отбивались от них же, когда пытались пинками заставить покойников выбраться из гробов и перестать ломать комедию. Держали оборону до приезда третьей труповозки. С ней прибыл поп не из кладбищенских, вроде, даже из другого города. Пацаны ждали шефа и отмахивались от попа с его кадилом. Шеф примчал, лично раздал люлей подчинённым, и был вполне доволен. Покойники оказались самыми настоящими. Когда пацаны уже вечером подтянулись к конторе на своих разъездных развалюхах – кладбище-то огромное, не находишься, - шеф их приветствовал, как родных. Говорят, пьян был вдрызг, хотя сомневаюсь – ни разу не видел ни до, ни после. В общем, пошла работа. Вон, уже не справляются, меня позвали.
    Ещё пара лет – глядишь, Северный и освободится. Эти-то окочурятся, в конце концов. Тем более, что пополнения не предвидится – новопреставившиеся гниют вполне по правилам. Снесут? Район? Ты чего?