Китайский вояж. Часть 3 из цикла Ах, уж эти мужики

КИТАЙСКИЙ ВОЯЖ
      О, светлая улыбка, что в упор,
      Неосторожного, меня сразила!
      Душа, что если б раньше в мир ступила,
      Могла бы царственный носить убор.

   Офицер полиции моргнул, и смущенно потупился. Может, он действительно разглядел, что в душе Валентины Степановны Кошкиной сейчас метали громы и молнии сразу несколько царственных особ? Впрочем, для этого тощего стража порядка испанской столицы хватило бы громов одной Валентины. Последняя только что перестала метать их на голову несчастного офицера.
   - Это я еще пожалела тебя, придурок, - процедила она сквозь зубы, протягивая руки за своими законными трофеями, - больно уж ты похож на другого...
   - Придурка? - спросила в душе Дездемона, приглядываясь к физиономии испанца, украшенной редкой бородкой.
   Точно такая же, только нечесаная и постриженная не столь аккуратно, была у блистательного идальго, рыцаря Печального образа Дон Кихота. Валентина (а, тем более, Виктор Николаевич) после общей победы над быком пребывала в некоторой эйфории, и потому не возмутилась, когда ее вежливо, но очень настойчиво пригласили в ближайший полицейский участок. И здесь Кошкина, не имевшая в своей жизни ни одного привода, поначалу держала себя весьма скромно, предоставив право объясняться с полицейскими законному супругу. Сама же - пока несчастный Николаич "экал" и "мекал" на вполне приличном испанском языке - решала нехитрую генеалогическую задачку. Мог ли этот офицер, в первое время важно хмуривший брови, быть потомком Дона Кехара, известного всему миру под именем, подсказанным ему Кошкиной? Сними сейчас с него кто полицейский мундир, да надень ржавые доспехи - и можно отправлять на бой с ветряной мельницей, который наши героини так и не увидели.
     - А  кто, - думала она, - тогда стал второй половинкой рода, закончившегося на этом придурке? Дульсинея Тобосская? Или спасенная отважным рыцарем Марсела наконец-то поняла, что такое настоящая любовь?
   - Почему "закончившегося"? - опять прервала ее неспешные построения неугомонная венецианка.
   - Потому, - вслух, достаточно громко и очень зловеще, ответила ей Валентина Степановна, - что я сейчас этого "потомка" прикончу; вот этой самой шпагой, как бычка. Чтобы не тянул свои грязные руки к чужому добру!

     Безжалостное сердце, дикий нрав
     Под нежной, кроткой, ангельской личиной
     Бесславной угрожает мне кончиной,
     Со временем отнюдь добрей не став.

   Валентина добрей становиться не собиралась; хотя руки у офицера были чистыми, и они никуда не тянулись; лишь нервно отстукивали по столешнице костлявыми пальцами ритм все той же "Фламенко". Кошкина сейчас имела в виду его слова; точнее утверждение, что памятные, милые сердцу сразу шести дам, молоток и шпага останутся здесь, в околотке, в качестве вещественных доказательств по делу...
   - По какому "делу"? - грозные слова Валентины на испанском языке тоже не несли на себе ни малейшего намека на акцент, - я тебе сейчас такое дело "пришью"! Вот этой самой шпагой!
   - А я молотком добавлю, - это рядом воспрял духом Виктор Николаевич.
   - Дело о жестоком обращении с животными, - успел пролепетать офицер, "потомок Дон Кихота", - ведь у вас, донна Валентина, нет лицензии матадора?
   Внезапно успокоившаяся русская донна расхохоталась, и достала из своей безразмерной сумочки другую "лицензию"; все ту же кредитную карточку, дна у которой, по уверениям соседа Николая Кирюхина, попросту не было. Такая лицензия свое дело сделала, и скоро Валентина в компании Виктора Николаевича, и подруг, успокаивала нервы в ближайшем ресторанчике. Горячие говяжьи отбивные (не из того ли самого быка?), щедро сдобренные бокалами местного вина сделали атмосферу за столиком на двоих весьма благодушной; так что хозяин ресторанчика - пузатый улыбчивый испанец в белоснежном переднике - так и не узнал, какая гроза не разразилась здесь этим вечером, не разрушила старинные стены его заведения. Может, еще и потому, что раскрасневшийся от сладкого, но очень коварного напитка Николаич в какой-то момент подмигнул сразу шестерым красавицам, и пообещал им в лице супруги сюрприз.
   Женщины этим словом очень воодушевились; Валентина даже извлекла из закромов собственной памяти чьи-то стихотворные строки:

     - Как счастлив я, что скрашиваешь ты
     Мой долгий век, исполненный печали!
     Кого я вижу рядом? Не тебя ли,
     В сиянии нетленной красоты...

   - Нет! - возразил было Николаич, - не это... (потом, разглядев в поскучневших за одно мгновение глазах супруги признаки начинавшейся грозы, поправился) не только это. Еще один сюрприз!
   И тут же пожалел о собственной несдержанности. Как хорошо было сидеть здесь, на веранде, освещенной вечерними огнями испанской столицы, и неспешно тянуть из бокала терпкое вино, понимая, что эта сказка никогда не кончится; что теперь не нужно спешить куда-то, как большинство граждан Европейского союза вокруг, и... Его сладкая алкогольная нега была безжалостно прервана; а тело еще безжалостнее вздернуто на ноги, и чуть ли не под пинками сразу шестерых возлюбленных душ помчалось в отель, к обещанному сюрпризу. У Кошкина хватило-таки мужества не раскрыть по пути страшную тайну; тот самый сюрприз. Он, кстати, был совсем недорогим по меркам нынешнего финансового состояния семьи Кошкиных.
   Виктор Николаевич успел во время полуденного отдыха своих неделимых половинок (сразу шестерых!) пробежаться по ближайшим бутикам; модную одежду и обувь он, как всякий нормальный мужик, пропустил. У витрины с ювелирными изделиями остановился, но, вздохнув, тоже шагнул мимо - прямо к дверям магазина оргтехники. И теперь с гордостью, и немалой долей тревоги (а вдруг Валюша не оценит его старания, и разобьет этот гаджет о его макушку) протянул жене шикарный ноутбук;  естественно, розового цвета, с золоченым узором.
   Валентина Степановна нахмурила было брови, но Дездемона с Дуньязадой уже тянули свои холеные ладошки к подарку; остальные потирали в нетерпении руки. Кассандра еще одарила Кошкина быстрым поцелуем в макушку, не дождавшуюся удара (устами Валентины Степановны, конечно), а затем первой воскликнула:
   - Ну, давай, открывай, да подключай побыстрее. Сейчас мы посмотрим...
   - Что? - спросил довольный Николаич, набирая на клавиатуре пароль доступа к интернет-связи, - что на этот раз?
   - А вот что! - все та же Кассандра продекламировала строки, которые с самого утра будоражили воображение шестерки путешественниц:
 
     Разбить остаток жизни угрожает;
     В тебе и мыслям суетнейшим кров;
     Так ты одно всех бед моих виною.

   Валентина, не обращаю никакого внимания на лицо Николаича, действительно заполнившееся виною, в нетерпении выдернула из рук супруга ноутбук - как только в углу экрана появились квадратики, приглашающие к путешествию в невидимый, но такой богатый мир Интернета. Ее пальцы ловко пробежались по клавиатуре; на экране быстро росли строки, только что озвученные глубоким русско-греческим контральто.
   Потом все семеро (Николаич самым первым) воскликнули:
   - Франческо Петрарка! Сонеты и канцоны...
   - Сонетов, кстати, - с микроскопической долей издевки протянул Кошкин, - аж триста шестьдесят шесть. Канцон поменьше...
   Он не успел озвучить еще одно устрашающее для памяти Валентины число; последняя стараниями Дездемоны издала из могучей (и очень волнующей мужские взгляды) груди ликующий вопль. В коридоре раздался стук подошв - это со всех сторон к месту "ужасной трагедии" спешили служащие отеля. Первым в дверь, открытую служебным ключом, сунул голову хозяин, очень похожий на Николаса (прежде всего почтением, которое он выказывал русским постояльцам). Голова убедилась, что никакого смертоубийства в люксе не происходит; что двое супругов мирно, как голубки, уставились в ноутбуки - каждый в свой - и исчезла. А неугомонная венецианка принялась тыкать пальцем Валентины в экран так мощно, что тот слетел с коленок Кошкиной на пол.
   - Вот, - продолжила Дездемона в сильнейшем волнении, - читайте сами. Целых пять лет - с одна тысяча триста шестьдесят второго года по шестьдесят седьмой этот почтенный муж жил в Венеции; можно сказать, по соседству со мной! Летим туда; летим сегодня же!

     Благословенна ты, что, берег милый
     Мне указав, надеждой обуздала
     Пыл буйной страсти - и меня спасла.

   - Вот именно, - проворчала вслух практичная и рассудительная Пенелопа, поднимая вместе с Валентиной "волшебный ящик" с ковра, - сейчас тебя, "обузданную надеждой", будем спасать. Сколько времени прошло между этим поэтом четырнадцатого века, и твоим первым появлением в мире? Три века? Четыре? И еще - ты бы дочитала, что тут говорится о Петрарке...
   - А что говорится? - женщины опять прильнули общим взглядом к экрану.
   Очень скоро из той же груди вырвался печальный вздох, тут же ставшим раздраженным, почти разгневанным.
   - Это что же получается, - Валентина выпрямилась в полный рост и подперла кулаками бока (ноутбук снова оказался на ковре), - опять нам какого-то малахольного подсовывают?! Этот самый Петрарка только и делал, что вздыхал, да стишки писал  Лауре, даме своего сердца. Больше двадцати лет при ее жизни, и еще лет десять после смерти. А сам даже не притронулся к ней! Да он и сам-то - посмотрите на портреты - вечно в каком-то бабском балахоне завернут. И в сонетах его по большей части одно нытье про смерть, да могилы. Ну, и про любовь, конечно. Но что это за любовь... да он, наверное, ни одной бабы даже за бочок не ущипнул?!
   - Нет, - Пенелопа в это время подняла ноутбук, и продолжила чтение, - вон - у него и дочь незаконнорожденная была; она его вместе с мужем и похоронила. Одного дня старичок до семидесятилетия не дожил.
   Валентина позволила усадить себя обратно в кресло; грозно и возмущенно попыхтела, очень удачно изобразив паровоз, но все же кивнула милостиво Дездемоне, которая внутри ее души была готова разразиться безутешными рыданиями:
   - Ну ладно, ладно... не реви. Давайте вместе учить эти сонеты, и эти... как их там?
   - Канцоны, - быстро подсказал Николаич.
   - А ты..., - взгляд супруги по прежнему был суровым; сейчас  он буквально пригвоздил Кошкина к соседнему креслу, - получается, что ты не мне, а себе подарок сделал! Чтобы мы с девушками твой ноутбук не отобрали. За это будешь наказан.
   Теперь губы Николаича предательски задрожали; он был готов покорно воспринять "страшное наказание" Валентины.

     Слезой, мольбой, любовью, я уверен,
     Любое можно тронуть из сердец,
     Покончив навсегда с жестокосердьем.

   - Сейчас я буду учить стихи. Вот здесь, - рука Кошкиной плавно двинулась в сторону роскошного ложа, и там остановилась, - а ты будешь гладить мне спинку!
    Николаич вздохнул еще раз, теперь уже счастливо, и совсем скоро сидел на краешке кровати, и массировал женскую плоть, всегда волновавшую его. Очень скоро его руки скользнули ниже - там его волнение  стало совсем нетерпимым. И, словно услышав его безмолвный призыв, Валентина, а вместе с ней и остальные красавицы, громко захлопнули крышку ноутбука. В-общем, этой ночью они успели выучить только пару сонетов Петрарки...
   Лететь никуда не пришлось. В пределах Европейского союза никто не обращал внимания границы. Так что все дружно (при одной воздержавшейся – Дездемоне) решили отправиться в путешествие на автомобиле. Права Валентина так и не успела получить, так что за рулем сидел с непроницаемым лицом наемный водитель; темнокожий, как и большинство из предложенных компанией по прокату автомобилей. Впрочем, любопытство белых синьора и синьоры было столь непосредственным, а сумма премии, не оговоренной договором, столь внушительной, что лицо водителя, Мануэля, очень скоро озарилось улыбкой, и он принялся рассказывать о достопримечательностях старой Европы, мимо которых стремительно летел их «Кадиллак». Как оказалось, он немало знал и о Венеции; не раз там бывал.
   - Увы, - вещал он, - самых главных и волнующих событий этого города вы не увидите; если только не задержитесь до февраля, до очередного карнавала. Кинофестиваль прошел совсем недавно... разве что гонки гондол застанете. А заплатите побольше - и сами сможете принять в них участие.
   - Ну,  прямо как у нас, - процедила сквозь зубы Валентина, которая слушала нечаянного гида с роскошного заднего сиденья, - если нельзя, но очень хочется - то можно! Ладно, дружок, давай дальше...
   Мануэль продолжил сыпать такими чарующими, ласкающими слух названиями: Собор Святого Марка, Дворец Дожей, старая библиотека Сан-Марио, бесчисленные палаццо, и мосты: Академии, Риольто, Скальци...
   - Стоп! - вскричала Дездемона голосом Валентины столь отчаянно, что водитель невольно до предела утопил в пол педаль тормоза.
   Автомобиль остановился резко, и в то же время плавно, так что никакого дискомфорта не почувствовали ни женщины, ни Николаич рядом. Разве что захлопнулся его ноутбук, благодаря которому Кошкин следил за достоверностью слов Мануэля. Еще свое возмущение высказали посредством долгих гудков водители, которые прежде тщетно пытались угнаться за их "Кадиллаком".
   - Мост Скальци! - воскликнула венецианка вслед за Мануэлем, - рядом с ним стоял дворец моего отца, ближайшего сподвижника Дожа Венеции.
   Водитель невольно повернул к пассажирам лицо с отвисшей челюстью; благо, что автомобиль уже стоял на обочине. А Валентина (так же непроизвольно) процитировала строки из сонетов, большая часть которых уже заняла свои места в ее голове:

     Зачем, зачем даешь себя увлечь
     Тому, что миновало безвозвратно,
     Скорбящая душа? Ужель приятно
     Себе огнем воспоминаний жечь?

   Рядом хитро прищурил глаза Виктор Николаевич.
   - А что! - вскричал он - на русском языке, который Мануэль никак не мог знать (хотя...), - может, в этом дворце есть какая-нибудь потайная дверца? Может, фамильный клад предков до сих пор ждет дочь достойного Брабанцио? Ну, или, на крайний случай, пара молотков, или шпаг...
   "Кадиллак" мягко тронулся с места; лекцию теперь читал Николаич. Видимо, Мануэль счел, что с плотно сжатыми зубами он вернее попадет в конечный пункт назначения. А Кошкин делился сведениями, почерпнутыми из Интернета.
   - Очень распространенная легенда, - вещал он, - что вся Венеция стоит на лиственничных столбах, привезенных из Сибири. Некоторые "деятели" даже на основании этого пытались отыскать у  родины нашей Дездемоны чуть ли не российские корни.
   - А что, это не так? - Валентина искренне удивилась.
   Она сейчас не призналась, что крохотную частичку прошедшей ночи успела провести у экрана ноутбука; скорее всего, ей эта смелая (достаточно распространенная) версия и попалась.
   - Ну что вы!  - Кошкин обращался сейчас сразу к шести слушательницам, вполне освоившим русский язык, - какие лесозаготовки в Сибири в четырнадцатом веке? И кто его оттуда вывозил? До Транссиба почти шесть веков; да и у Ермака еще дедушка не родился. Но без лиственницы строители города действительно не обошлись. Вполне себе европейской лиственницы, с Альп...
   В свой родной город Дездемона (а вместе с ней и все остальные) попали глубокой ночью. Сейчас, при свете ярких электрических огней, она с трудом узнавала улицы, и каналы. А отель - самый роскошный, как и обещали - вообще был построен из современных материалов, в котором больше всего было стекла. Естественно, располагался он вдали от исторического ядра города, но без собственного канала, у которого были причалены те самые "черные лебеди" - гондолы - тут не обошлось. Так что и Валентина, и Николаич не стали противиться безмолвному крику души юной венецианки; они даже не стали подниматься по скоростному лифту на шестой этаж, в свой президентский номер, из окон которого можно было увидеть сказочную картину ночной Венеции.
   - Нет, - выразила общую мысль Валентина Степановна, - понять этот город можно только слушая шелест струящейся вдоль бортов лодки воды, и плеск весел гондольера.
   Николаич посмотрел на супругу с изумлением и восторгом (и с любовью, конечно же!); небольшое умственное усилие подсказало ему - общение с незаурядными личностями внутри себя, и знакомство с шедеврами мировой культуры меняло Валю. И он не знал сейчас - радоваться этому, или  пугаться? В конце концов Виктор Николаевич успокоил себя мыслью, что уж их-то любовь никогда не заржавеет, как это случилось с доспехами Дон Кихота, и не закаменеет, как Галатея Пигмалиона, и с некоторой опаской шагнул внутрь гондолы.
   Гондольер, белевший в темноте своей рубашкой с пышными рукавами, тут же шевельнул веслом (оно, кстати, у него было одно, но очень длинное), и волшебная ночь началась. Парень чуть слышно напевал бесконечную песню без слов; слова лились изо рта Валентины. Отсюда, из каналов, которые сменялись один другим, Дездемона вполне узнавала древнюю Венецию. И огни электрических фонарей, и окна домов отсюда смотрелись совсем по-другому. Может, потому, что все они дрожали в воде, по которой расходились лишь круги от весла? Именно туда, вниз, большей частью и смотрели супруги Кошкины.

     Где тень найду, скиталец беспокойный?
     Отраду где? Где сердца гордый мир?
     Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир,
     Ни царский трон - мздой не были б достойной.

   Названия слетали с женских губ, и растворялись над водной гладью, добавляя в сказку волшебства. До тех самых пор, когда гондольер на корме лодки, изогнутой круто и высоко, встревожено крикнул, и отчаянно заработал веслом. Увы - его стараний оказалось недостаточно. Прямо в бок их такой невеликой гондолы вонзился острый нос другого судна; гораздо большего и размерами, и инерционной массой, которая подмяла под себя прогулочное суденышко, а вместе с  ним и Валентину Степановну с Виктором Николаевичем. Единственное, что успела сделать Кошкина (с помощью подруг, конечно же) - это вдохнуть полную грудь воздуха, и вцепиться мертвой хваткой в руку мужа...
   В груди уже не осталось ни капли воздуха; в висках, кажется, колотили сразу все молотки мира, а прямо напротив себя, сквозь мутную воду, Валентина видела не родную физиономию Виктора Николаевича, а что-то вполне себе злобно-восточное, скуластое, искаженное яростью и желанием покончить со всемирным злом. Таким злом, как подсказывали наперебой сразу пять подруг, очнувшихся вместе с ней, незнакомый пока злодей (скорее всего, китайский) считал мужика, в теле которого Кошкина и страдала сейчас от недостатка живительного кислорода. Обеими руками этот незнакомец тискал шею нового "обиталища" шестерки красавиц; он явно пытался скорее не спастись, а утянуть врага с собой на дно, в беспросветную тьму.
   - Но мы-то тебе не враги, - задала Валентина вопрос скорее себе, и подругам, - мы вообще очень мирные создания, которые жаждут лишь новых впечатлений, да совсем не дорогих сувениров; типа молотка, или старинной шпаги.

     Какое наваждение, чей цвет
     Меня бросает безоружным в сечу,
     Где лавров я себе не обеспечу,
     Где смерть несчастьем будет.

   - Шпага!!!
   Правая ладонь мужчины, чье затуманенное сознание сейчас полностью заместили гостьи из неведомого для него далека, действительно сейчас сжимала рукоять клинка. Валентина Степановна, чье восприятие окружающего мира тоже не отличалось ясностью и остротой, не успела вмешаться в последний выдох из груди мужчины, с которым Ярославна, перехватившая управление телом, вонзило острие шпаги в азиата. Кто-то (скорее всего сама Кошкина) еще успела процитировать Михаила Юрьевича Лермонтова: "...И там два раза повернул свое оружье!". Оружие повернулось в ужасной ране не два раза, а гораздо больше. И с каждым свирепым движением, которое теперь было общим и частым, как стрекотание швейной машинки, давление чужих ладоней на шею ослабевало. Вот они совсем  разомкнулись, и опытные пловчихи отчаянно рванулись вверх, к смутно белевшему небу.
    Воздух был чист и сладок; много слаще того вина, которым Валентина с Николаичем успокаивали себя после "допроса" в полицейском участке испанской столицы. Наконец, эта сладость переполнила мужское тело, и на него, а значит, и на наших путешественниц, разом обрушилось восприятие нового мира. Прежде всего, боль в помятой гортани, вкус глины, и изрядной доли нечистот, которыми была щедро разбавлена речная вода. Чуть позже подключились зрение и слух. С какого-то каменного сооружения (скорее всего моста) на нее скалились каменные же львы, а выше - рядом с другими царственными зверьми, повернувшимися к выплывшему мужчине спинами и задами с длинными хвостами - бесновалась толпа, выкрикивающая какие-то  непонятные для всех слова.
   - А для тебя, - Валентина потрепала изнутри по плечу пришедшего в сознание мужчину, - для тебя этот язык понятен?
   Хозяин тела, которое сейчас на воде поддерживалось исключительно благодаря женскому мастерству и самообладанию, слабо кивнул. Рот он открыть не решился, а беседовать сам с собой (или с вселившимися в него духами злых колдуний) еще не научился.
   - Еще какие колдуньи! - "обрадовал" его слитный хор мелодичных голосов.
   Мужичок, пробормотавший что-то на каком-то из древних диалектов итальянского языка, попытался в ужасе закрыть глаза. Но Валентине Степановне, как и всем остальным, было интересно все вокруг - и лодка, похожая на гондолу разве что высоким изогнутым носом, и люди, которые тянули из нее руки с веселыми улыбками, и громкий плеск речной волны. Это кто-то полностью обнаженный, с веревкой в руке, перевалился через край суденышка и исчез в мути речной воды.
   - За трупом, - догадались девушки, - пока его рыбы не съели!
   - Если они не достанут тело министра Ахмада, - подтвердил принявшийся стучать зубами "победитель" водной баталии, их самих скормят. Не рыбам, а гораздо более ужасным созданиям.
   Его тушку как раз перевалили через низкий борт лодки, и вот он стоит перед гребцами, и воинами в лодке - жалкий, смешной; в одежде, несомненно богатой, но сейчас представлявшей собой жалкие комки ткани, с которых стекали потоки дурно пахнущей воды.

     Ведь то, что надо мной смеялся всяк,
     Не значило, что судьи слишком строги:
     Я вижу сам, что был смешон.

   Наконец, в лодке оказался и второй участник поединка. Теперь, под светом факелов, которые разгоняли вечерний полумрак с низкого моста, женщины могли убедиться в своей ошибке. Их противник, сейчас лежавший на деревянном днище неопасной кучкой плоти, не был китайцем. Азиатом - да: но не...
   - Монгол, - буркнул хозяин тела, так и не представившийся пока, - министр Ахмад, один из приближенных могущественного хана Хубилая, чингизида и Повелителя Орды.
   - Которая находится.., - подхватила Кассандра, в надежде на более полный ответ.
   Она не ошиблась - незнакомец ответил; наконец-то привыкнув беседовать "сам с собой":
   - Таинственный и богатый Китай. Мы сейчас в пятнадцати... (Валентина перевела для себя последнее слово как километр) от его столицы, Пекина. А это, - он показал на каменный мост, на котором всему свету скалились бесчисленные каменные львы, - знаменитый мост Лугоу через реку Юндинхэ. Львов, кстати, здесь ровно шестьсот двадцать семь. Построен из цельного гранита; длиной...
   Валентина Степановна теперь перевела: "Почти двести семьдесят метров"; подруги кивнули, а потом насели на мужское сознание (это они умели лучше многих других!), заставив его прекратить перечисление достоинств чуда мостостроительного искусства. В результате совсем скоро Дездемона воскликнула, с некоторой радостью в голосе от встречи с земляком:
   - Марко Поло? Знала я одного чудака с таким именем; он служил моему отцу... помогал по торговой части.
   - Э-э-э, - проблеял венецианец Поло, - позволю себе спросить, а как имя вашего досточтимого отца? Видите ли, я пока никому не служил... разве что сейчас - блистательному Хубилаю.
   Совсем скоро выяснилось, что между знаменитым путешественником Марко Поло и его возможным потомком, состоящим на службе у сенатора Брабанцио, пролегло несколько веков; что этот почтенный муж уже три года, как окунулся в волшебный мир древнекитайской сказки, порабощенной монгольским воинским духом.
   - Так успешно окунулся, - с гордостью заявил он новым знакомым, - что Повелитель назначил меня губернатором города Янчжоу!
   - Ага, - первой (даже раньше пророчицы Кассандры)  догадалась Пенелопа, - вот здесь где-то твои интересы и пересеклись с тем самым министром.
   Она даже потерла ладошками, одна из которых до сих пор помнила холодную и надежную рукоять шпаги. За сохранность клинка никто из женщин не беспокоился; здесь - в мире, куда они попали - шпага была ценной уликой. По возвращении же в родной двадцать первый век она должна была обрести свое место рядом с молотком Пигмалиона. В этом отважные путешественницы не сомневались. Между тем замерзшего на вечернем ветру Марко Поло и труп министра, которому уже все ветра были нипочем, погрузили на какой-то тарантас, за  высокими бортами которого венецианец поспешил спрятаться. В сопровождении не менее полусотни зверовидных кривоногих всадников, глядевших вокруг с мрачной надменностью (монголы; из ставки  самого Хубилая!) эта повозка бодро застучала по мощеной камнями дороге в направлении зарева, которое мог создать лишь большой город.

     К таким дорогам дальним не привык,
     С трудом влачится он к заветной цели,
     Превозмогая немощь в древнем теле:
     Устать устал, но духом не поник.

   Марко Поло действительно сильно устал; скорее от нервных потрясений, чем от физических. Дух же его подстегивали поочередно женщины. Очень скоро они выяснили предмет спора двух приближенных монгольского Повелителя. Как оказалось, губернатор Марко Поло привез в казну налоги за прошлый год - двадцать сундуков золота.
   - Однако.., - протянули вдвоем хозяйственные Пенелопа с Ярославной, - недурной городок тебе в кормление достался.
   - А сколько это будет в рублях? - спросила не менее рачительная Валентина, - или в долларах?
   Марко Поло продолжил о другом:
   - Сиятельный Ахмад пригласил меня на прогулку по мосту, обещав раскрыть несколько тайн этого удивительного сооружения, - с жаром рассказывал Поло, - и там, оставшись со мной вдвоем, предложил несколько изменить вносимую городом подать.
   - Кажется, мы знаем, как именно изменить, - перебили его сразу несколько голосов.
   Венецианец отмахнулся внутри себя, и пояснил:
   - Он предложил внести в ханскую казну лишь десять сундуков!
   - А остальное поделить пополам, - предположила воспитанная в обществе всеобщего равенства Валентина, - по пять сундуков. Неплохо! Так сколько это будет в рубликах?
   - Если бы?! - с горечью воскликнул Марко Поло; сразу несколько ехидных смешков заставили его смутиться, а потом сурово поджать губы, - восемь сундуков он хотел забрать себе...
   После тряской езды, когда Марко с равнодушием отталкивал ногой труп недавнего врага, который все норовил подкатиться поближе, пришлось посидеть во дворце, в огромной приемной. Эта комната, устланная коврами, несмотря на поздний час, была полна просителей: еще больше тут было воинов в простых халатах, и вооруженных до зубов.
   - Это тиграуды, - объяснял Марко Поло собеседницам, - воины ближней тысячи Повелителя. Никто кроме них не имеет права войти к сиятельному Хубилаю с оружием в руках. Самые могучие, самые преданные бойцы из монгольских степей.
   - И самые кривоногие, - тут же добавила непосредственная Дездемона.
   - А еще - вонючие, - покрутила чужим носом Ярославна, - долго нам еще тут стоять?
   Да - в этой огромной зале, предсердии древнего дворца китайских богдыханов, не было иных предметов мебели, кроме тех самых ковров. Так что сейчас царственные путешественницы вынуждены были ждать аудиенции стоя, едва прислоняясь к стене,  выкрашенной в небесно-голубой цвет.

     И узник, если вдруг заменена
     Свободой петля скользкая на шее,
     Не больше рад: что быть могло глупее,
     Чем с повелителем война.

   Никакой войны с Повелителем ни Марко Поло, ни его гостьи вести не собирались; венецианец правдиво и без утаек рассказал все о перипетиях своего общения с покойным министром - как только его втолкнули в богато убранную залу, где на древнем троне сидел пожилой чингизид. Втолкнули так сильно, что венецианский гость (по совместительству - губернатор не самого бедного города) едва не распростерся у ног Повелителя. Он бы и рапростерся, если бы не воспротивились женщины, делившие сейчас с ним тело и сознание - все шестеро. Выше всех задрала подбородок Ярославна; Кассандра же помогла Марко построить речь так образно и величественно, что некоторое время было непонятно - кто тут "командует парадом", и кто кого обвиняет.
   Хубилай выслушал эту речь, общее творение, вполне спокойно. И лишь после того, как Марко закрыл рот, ткнул пальцем в угол тронного зала. Шустро подскочившие к какому-то продолговатому тюку тиграуды раскатали ковер, и в ярких огнях светильников показалось тело Ахмата. Валентине Степановне показалось, что смуглое лицо уже приобрело синеватый оттенок; и что из этого угла дохнуло чем-то неприятным, могильным. Но сморщить брезгливо физиономию венецианца она не успела. Потому что с трона встал Повелитель. Протянув палец в сторону министра, своего ближайшего помощника, он проворчал; тоже без всяких эмоций.
   - Мои люди проверили твои слова, По-ло. В сокровищнице действительно оказалось лишь десять сундуков золота из Янчжоу. Остальные обнаружили в доме Ахмата. Так что в твоих словах нет ни капли лжи...
   Женщины внутри Марко Поло довольно переглянулись, и подняли незримые ладошки, чтобы "похлопать" по мужским плечам.
   - Но, - поднял тот же палец Повелитель, - Яса предка моего, Чингизхана, гласит - поднявший руку на монгольского воина да будет предан смерти. Ахмат предал своего Повелителя. Но его кровь - кровь древнего рода степей. И ты, чужеземец, сегодня же будешь казнен. В качестве милости за преданную службу, и те удивительные истории, которыми ты, По-ло, услаждал наш слух, можешь сам выбрать способ, которым покинешь мир живых.
   - От старости! - неслышно, но очень импульсивно выкрикнула Дездемона.
   Остальные покачали головой (вместе с венецианцем): "Такой фокус не пройдет!". И тогда слово взяла самая младшая - по восприятию мира - и самая непосредственная  из нынешних сущностей Марко, Дуньязада:
   - О, Повелитель! - почти выкрикнула она, гордо выпрямив стан венецианца и бесстрашно уставившись в темные глаза монгольского хана, - приму как награду любую казнь, которую ты уготовишь мне. Об одном прошу - пусть смерть настигнет меня в танце!

     Другой защиты от людей не знаю:
     Их любопытство праздное жестоко,
     Я ж, холоден к житейскому до срока,
     Всем выдаю, как изнутри пылаю.

   Арабская принцесса действительно пылала душой; как и эллинки, и две русские красавицы, и соотечественница Марко Поло, едва не отвесившего от изумления челюсть. Вместо него это сделал Повелитель; и многие из тиграудов, окружавших трон.
   - В танце?! - вскричал Хубилай сначала в изумлении, а потом в великом скептицизме, - что можешь ты показать мне нового и интересного после...
   Он махнул рукой в совсем не драгоценном халате степняка в сторону, и перед Валентиной словно действительно открылось недавнее прошлое - когда взгляд Повелителя услаждали искусные танцовщицы; поочередно самых разных школ - от таинственных китайских, до бесхитростных монгольских. Мелькнули даже светлокожие европейские силуэты, едва прикрытые прозрачными тканями; а больше - золотыми украшениями. Именно в этот момент Валентина Степановна громко хмыкнула, разрушая наваждение, заполнившее тронный зал. Хмыкнула совсем как Виктор Николаевич; когда супруг комментировал фламенко неистовой испанки.
   А потом скомандовала: "Начинаем, девушки!". Марко благоразумно забился в уголок своей души, и оттуда со все возрастающим изумлением и восхищением наблюдал, как его руки и ноги, а потом и остальные части тела, оказавшиеся вдруг почти обнаженными, выдают сложные па и пируэты, невиданные никогда ни этим миром, ни всеми последующими. Волшебство танцу, особую перчинку добавляло то обстоятельство, что в любой момент он мог прерваться движением руки Хубилая, и смертью нежданного танцовщика. Но время стремительно летело; великолепный спектакль, в котором каждый в зале видел свое персональное чудо, о котором всю жизнь мечтал, но не смел прикоснуться даже мыслью, все тянулся и тянулся. В какой-то момент на Валентину, тоже растворившуюся в танце, вдруг дохнуло свежим степным ветерком; тут же сменившимся горьким дымом костра, вызвавшим томление в желудке запахом жарившегося на углях молодого барашка, и могучим топотом тысяч конских копыт. В зале абсолютное большинство зрителей, а точнее, участников волшебного действа представляли монгольские воины во главе с ханом. Их мысли, их представление о настоящем счастье сейчас и перебило все вокруг; заставило мифического могучего скакуна, белоснежного жеребца Джебэ, не носившего  на своей спине ни одного всадника, и которого отец всех монголов Темуджин водил за собой с единственной целью - первым напоить священное животное водой Последнего моря...
   Так вот - этот сейчас вполне реальный жеребец вдруг звонко заржал, и резко остановился, разбивая звенящий и упругий воздух перед собой копытами передних ног. За ним шумно перевел дух огромный табун, едва не растоптавший танцовщика. Марко Поло лежал на ковре, совершенно обессиливший, и не смевший поднять головы. А его гостьям танец - напротив - добавил и энергии, и хищной радости. Потому они успели увидеть, как медленно растаял силуэт белоснежного коня, и сквозь него проявилось потрясенное лицо Повелителя. Хубилай рухнул на свой трон, и замер там, словно не видя, как зашевелились вокруг воины, и как с трудом встал, и уставился на него с вызовом обреченный чужеземец.

     У тщетных грез и тщетных мук во власти,
     Мой голос прерывается подчас,
     За что прошу не о прощенье вас,
     Влюбленные, а только об участье.

   Венецианец о прощении не просил; за него это делало чудо, которое он сейчас явил миру. И Хубилай, наконец, дрогнул. Он разомкнул сжатые в тонкую ниточку губы, и бросил в пространство перед собой слова, которые сам же, наверное, посчитал кощунственными:
   - Ни один воин не поднимет руку на такой талант... Но и Ясу Чингисхана не исполнить невозможно. Кто надоумит меня решить этот спор? Кто возьмет на себя выбор?!
   Он обвел тяжелым взглядом советников; приближенных воинов. Те не отступили; но лица их стали каменными, словно суровые монголы, видевшие смерть товарищей, и веселившиеся на пожарищах захваченных городов сейчас отгородились непроницаемой стеной от решения проблемы, подвластной лишь богам.
   - Боги! - первой вспомнила Пенелопа; и, уже вслух, и громко, - Боги, великий Хубилай! Именно им я вручил свою судьбу, соглашаясь на смерть посреди танца. Как видишь, они решили именно так! Рука провидения, и руки твоих воинов не поднялись против меня. И теперь только тебе решать - было ли это благословением богов!
   Лицо монгольского хана стало светлеть - словно изнутри его осветило принятое, наконец, решение.
   - Что ж, - прокаркал он теперь своим обычным голосом, - я прислушаюсь к велению Небес. Твоя голова не слетит сегодня с плеч. Но уже завтра... ты должен будешь покинуть Орду, чтобы больше никогда не возвращаться сюда. Потому что во все уголки великого государства монголов, во все стойбища и города будет послан наказ - казнить недостойного, посмевшего преступить Ясу Чингизхана, и носящего его золотую пайцзу. Вот!
    Повелитель неловко (не конь ведь!) соскочил с трона, и подошел к склонившему голову Марко Поло.
   Откуда-то из недр собственного халата он достал тускло сверкнувшую пластину с выгравированной на ней головой тигра.
   - Держи ее, иноземец! Эта пайцза помнит тепло рук самого Чингиза.
   - Великий, ни с чем не сравнимый дар! - пробормотал венецианец.
   - Но и ты отдаришься не менее богато! - возвестил Повелитель, опуская ладонь на плечо иноземного гостя, что уже было неслыханной милостью, - ты оставишь здесь, в моем стане, частичку себя, а значит, и своего великого дара.
   Дуньязада внутри Марко попыталась было возмутиться, но сразу две эллинки одернули ее, почувствовав в повелении Хубилая подвох.
   - Эту ночь ты проведешь с моей любимой дочерью, Ханьшей. Я верю, что в свой срок она подарит мне внука, или внучку; что через этого ребенка в роду чингизидов сохранится тот удивительный дар, благодаря которому я сейчас воочию побывал в родном становище; ощутил не сравнимый ни с чем запах конского пота и вкус свежего кумыса.
   Валентина Степановна эту тираду выслушала с понятным подозрением; она вообще все вокруг считала очень подозрительным, и прежде всего тех молодцев, что выставляли напоказ разные колющие и режущие предметы. Потому она первой из подруг заметила, как дернулся, и потемнел лицом громадный туловищем и весьма кривоногий в нижней своей части воин, стоящий с клинком наголо у самого трона. Реакцию приближенного заметил и Повелитель.
   - Я помню свои слова, темник Сабадай, - повернулся Хубилай к ставшему враз угрюмым великану, - и свое обещание. Ханьша будет твоей, и ты породнишься с родом Чингиза. А ребенка этого чужеземца ты вырастишь, как своего собственного. Я сказал!
   Поклонились все; даже, чуть помедлив, царицы и княгиня в душе Марко Поло. Лишь Кошкина успела отметить, как злобно сверкнул глазами Сабадай, прежде чем его голова оказалась так близко от ковра, что воинская коса почти полностью оказалась на толстом ворсе.
   - Этот воин тоже мог бы спеть песню, - продолжил хан, - и воспеть красоту моей дочери. Не так ли, Сабадай?!
   Воин лишь дернулся, не разгибая спины.

     Когда в ее обличии проходит
     Сама Любовь меж сверстниц молодых,
     Растет мой жар, - чем ярче жен других
     Она красой победной превосходит.

   Церемония была пышной: воистину царской, с какой стороны не посмотри - с китайской или монгольской. Впрочем, путешественницы смотрели со своих сторон: оценивали огромную мыльню, заполненную тонкими ароматами и клубами теплого пара каждая с высоты собственных представлений о гармонии и чистоте. Эллинки лишь удовлетворенно кивнули, когда  тело Марко Поло разложили на теплом мраморе; почти так же они сами нежились в далеком прошлом. Две русские княгини вспомнили, конечно же, баню - ту самую, куда прежде всего вломился вернувшийся из полона князь Игорь. Ну а Дуньязада с Дездемоной... они лишь томно вздохнули, когда мужскую спину, а потом плечи и ноги  нежно, но уверенно принялись массировать крохотные девичьи ладошки. Китайцы, насколько помнила Валентина, вообще не отличались высоким ростом. Эти же женщины - массажистки, мыльщицы, еще незнамо кто - были совсем крохотными; размерами не больше десятилетнего ребенка. Так что в мужском организме ничто не дрогнуло, хотя все они (числом не меньше двух десятков) были абсолютно обнаженными. Вот две миниатюрные женщины (вполне сформировавшиеся внешне) запрыгнули на спину охнувшего Поло и начали там неспешный танец, ловко сохраняя равновесие.
   Через полчаса каждая мышца (включая самые интересные для будущей ночи), каждая жилка была тщательно размята, растерта, и приведена в боевую готовность. Красавицы в душе венецианца вместе с ним ощущали необыкновенную легкость и прилив энергии. Они тут же начали подшучивать над Марко, вгоняя парня в краску. Венецианец так отвлекся на эти острые, порой весьма недвусмысленные шутки, что перестал отбиваться от них, лишь когда рядом, в бассейне, который он оккупировал последние полчаса, бултыхнулась чье-то тело. Судя по волне, которую поднял этот бросок, тело было не китайским, не одним из тех миниатюрных, что покинули Марко Поло  совсем недавно. Он стряхнул с лица остатки этой волны, и уставился на новый персонаж своего приключения.

     То - нимфа ли, богиня ли иная -
     Из ясной Сорги выходя, белеет
     И у воды садится, отдыхая.

   Новая "красавица" заставила содрогнуться не только мужскую суть венецианца. Женщины внутри него тоже отшатнулись; будь их воля - они тут же покинули бы временное обиталище. Потому что все как один раньше самого Марко поняли, кто это помешал им нежиться в неглубоком бассейне. Мелком настолько, что сейчас семь потрясенных взглядом прекрасно видели каждый изгиб женского тела, которое сам Повелитель назвал эталоном девичьей красоты.
   - Ханьша! - воскликнул слитный хор, и монголка несмело кивнула.
   Лицо ее при этом не озарилось - так, как это представляли себе и Валентина, и все ее подруги. Его по праву можно было назвать луноподобным - настолько круглым и плоским оно было; темно-желтый цвет лишь подчеркивал эту похожесть. Совсем невысокой, практически незаметной, была главная возвышенность этой "луны" - крохотный носик. Кратеры-глазки тоже едва были различимы. Зато двумя барханами алели высокие скулы. Глаза над ними вдруг широко распахнулись - когда Марко без всякой команды вдруг вскочил на ноги. Подобная сила, наверное, проснулась и в девичьем теле. Ханьша буквально подпрыгнула на месте, тоже оказавшись на ногах, и выплеснув при этом через мраморные края бассейна изрядную порцию теплой воды. Жидкость теперь омывала разве что ступни двух застывших фигур. В лицах венецианца и монгольской княжны жили сейчас лишь глаза; одинаково круглые от изумления, а потом...
   Два взгляда неспешно путешествовали по телам напротив; от макушек, заросших волосами - темных и коротко остриженных у Марко, и иссиня-черных, распущенных неопрятной волной по спине у Ханьши - до кончиков ног...
   - Ноги! - громче и экспрессивней, чем прежде: "Боги!", - воскликнула первой Кассандра, которая до сих пор по праву гордилась безукоризненными линиями своих конечностей, -  как можно жить с такими ногами?!
   Марко, как единственный предполагаемый страдалец, закатил глаза повыше, а мудрая Ярославна коротко хохотнула:
   - Очень даже неплохо смотрятся... на лошади... на жеребой... сразу четырьмя жеребятами.
   Валентина охотно согласилась с ней, заставив несчастного венецианца теперь уже застонать:
   - Или на жеребце! Из таких ножек ни один не вырвется.

     Исчезло все, что мне отрадно было,
     Уста сладкоречивые молчат,
     И взор мой больше ничему не рад,
     И слуху моему ничто не мило.

   Больше всех не рад был Марко; всем своим видом он сейчас показывал, насколько все напротив ему не мило.  А глазастая Дездемона заметила другое. Она с возмущением выпалила:
   - Кажется, наш дружок совсем не понравился наследнице Чингизхана. Что бы она понимала в мужской красоте?!
   Монголка, как оказалось, понимала. Ее лицо все-таки приобрело то выражение мечтательности, даже страсти; но все это не было обращено к По-ло. За спиной венецианца раздался какой-то рык, и он попытался повернуться, чтобы встретить опасность лицом. Увы - неведомый пока враг оказался быстрее, и неизмеримо сильнее. Во второй раз за сутки горло венецианского путешественника оказалось сомкнуто железными пальцами. Девушки, да и сам Марко догадался, кто посмел вторгнуться в действо, благословленное самим Повелителем. И - надо признаться - из груди Марко Поло едва не вырвался вздох облегчения, и благодарности к бесстрашному Сабадаю, бросившему на алтарь  любви все - свое будущее, свободу, и саму жизнь. Но тело лишь слабо трепыхнулось в огромных ладонях, а легкие выдавили из себя единственное: "Бульк!". Бесстрашные путешественницы тонули  за те же сутки уже в третий раз. Они не слышали восторженных криков монголки, звериного рычания Сабадая, и звон мечей ворвавшейся в мыльню стражи.
 
     Смерть - вот кого хулить за преступленье надо!
     Того превознося смиренною хвалой,
     Кто разрушитель уз, и после слез - отрада.

  Последнюю мысль выплеснула в теплую воду пророчица, Кассандра:
   - Все теперь в руках богов...
   - Боже, как сладки  эти губы? Может, это сам Аполлон сошел с Олимпа?
   На Пенелопу шикнули сразу все; ведь общий взгляд сфокусировался сейчас на лице, мгновеньем назад оторвавшемся от их собственного;  и на губах, одарившим женщин волшебным поцелуем. Лицо это (и губы тоже) принадлежало, конечно же, Виктору Николаевичу. Кошкин был чуть смущен - не часто ему приходилось целовать супругу в присутствии целой толпы посторонних - совсем незнакомых Валентине личностей. Но ей, и подругам было совсем не до этой толпы. Валя закрыла глаза и уже сама потянулась губами к Николаичу, непроизвольно шепча:
   - Это был самый сладкий поцелуй в моей жизни!
   Подруги лишь вздохнули, соглашаясь...

   Примечание: В тексте шрифтом выделены отрывки из сонетов и канцон "Канцоньере" Франческо Петрарки.