Менестрельские песни

Менестрель поёт о бриллиантовых узорах созвездий на густо-синем мерцающем тайной атласе; о летучих каравеллах, носами разрезающих взбитые сливки белоснежных кучевых облаков; о несбывшемся заповедном крае, где на раскидистых деревьях круглый год растут отливающие всеми оттенками кораллов и рубинов яблоки, а в расщелинах прячутся мантикоры и единороги, позабыв о своей давней вражде. Он поёт украденные мысли о Солнце и Луне, которые надеялись однажды полюбить друг друга, и о дороге, видевшей самые сладкие из всех возможных снов; он поёт, и его серебряный голос разливается по залу вином четырёх ветров, пробуждает души в драгоценных перстнях сиятельных лордов и пробивается сквозь покрытые грязью, кровью и копотью доспехи воинов - могучих, но уставших от жадного до муки азарта смертоносных сражений. В его песнях мир по-прежнему бесконечно юн: своенравные братья-океаны штормами и бурями воюют за хрустальное сердце черноглазой морской царевны; рыцарь света играет с рыцарем тьмы в шахматы, предпочитая повелевать фигурами, выточенными из обсидиана и эбонита; сквозь резной охристый багрянец осенних клёнов то тут, то там проскальзывает притягательно-неправильное лицо глашатая фэйри Неблагого Двора, рыщущего по нарисованным тропкам в поисках легкой добычи для своего злого остроумия.

Менестрель поёт о невозможном восхищении одноглазого старого скульптора его бесполой и до изнанки искусственной куклой, насмешливо глядящей из-под дьявольски-золотых ресниц, не желая проявить хоть каплю милосердия и сделать с постамента шаг навстречу несчастному гению, вложившему в неё остаточные искры угасающего блуждающего огня; о покинутом собственным хозяином замке, омытом дымчатыми дождями и увитом малахитово-чернильными плетьми плюща и вьюна; о новорождённых райских фениксах, в чьих хвостах переливаются необыкновенным сиянием пурпур, бирюза, янтарь и лунное молоко. Он поёт пропахшие полу-пьяным героизмом баллады о борьбе до финального вздоха и стона и лакричные колыбельные перед последним перед повешеньем сном о других вселенных; он поёт, и его витражные напевы девятихвостыми лисицами крадутся между строк запылившихся летописей, горчат настойкой из тисовых ягод и земляники на кончике языка, оседают ломкой кварцевой изморозью на волнах травянистого моря восточной Степи. В его словах мир никогда не разучится слушать, как мечтатель не может разучиться грезить: главы враждующих кланов отзовут свои войска «за секунду до», с двенадцатым ударом часов безымянный герой разбудит прекрасную принцессу, а неуловимый во мраке наёмный убийца сумеет различить под фарфорово-эмальным лукавством карнавальной маски безумного шута своего единственного Друга.

Менестрель поёт о спрятанном от любопытных посторонних лабиринте кулис балетных спектаклей, в котором витающие фигурным дымом легенды и народные поверья обращаются в самовольные мелодии механического пианино, а ворох роскошных костюмов скрывает отражения неотданных вовремя писем, которые можно прочесть на исходе лета с предзакатным солнечным лучём; о бескрайних густых лесах, что веками охраняются молчаливым и гордым духом с изумрудами вместо глаз и королём волков в фамильярах; о поединке за право наследования между двумя братьями-близнецами, которым не под силу узнать и вспомнить, кто же из них родился на две минуты раньше. Он поёт о тоске, разлуке и не воплотившися в жизнь фантазиях, и его потемневшая арфа роняет осколки оборвавшихся судеб на сверкающие в мареве свечей мозаичные полы дворцовых комнат. В его стихах мир красив в своей цветущей боли: ангел-хранитель наследника престола кусает локти, неспособный убить своего верного врага, чьи отступнические речи приведут венценосного мальчишку к неминуемой гибели; некроманты наводят чуму на охваченный праздничным исступлением край мраморных колонн и перламутровых арок; вянут розы в саду убеждённого сказителя, когда один умный, но высокомерный мальчик снимает с чаши весов всемогущество, и, конечно, пару коньков впридачу.

Менестрель поёт о братстве вольных стрелков и искателей приключений, не обременённых знамёнами и записанным на бумаге или бересте кодексом принципов; он поёт о хмельном имибирном эле в изогнутых охотничьих рогах и разноцветье стягов со львами и воронами, раскрасивших пустынное поле в краски возмездия и справедливости; о платьях смуглокожей герцогской дочери, сшитых из шёлка душистых южных ночей, тафты весенних утренних радуг и бархата мускатных сумерек над торговой столицей заморских пряностей и артистов без места жительства; о двенадцатилетнем мастере холодного оружия, высекающем на серебристой стали клинков прихотливую эльфийскую вязь. Он поёт золотозвонные древние сказки без добра и зла, и его задумчивый взгляд загорается ритуальными шаманскими кострами, переливается чешуёй мудрого китайского дракона и кипит раскалённым лавандовым маслом в сосудах из закалённого стекла. В его виршах мир много светлее, злее и резче, чем кажется в благопристойных одеждах уюта и стабильности: с прогулок по тёмной стороне всегда возвращается кто-то другой, взмывают в небеса оловянно-топазные башни бродячего заколдованного града, в горниле алых рассветов сбежавшая из рабства девочка-волчица отливает зеркальные стрелы для битвы с чудищами, а в пору накануне декабря двери сидов открыты для каждого, кто осмелится переступить порог.

Менестрель поёт о небесном доме, в котором отдыхают от вечности и людей двенадцать Знаков Зодиака, рассказывая, усевшись в круг, великолепно абсурдные истории, в которых нету и обрывка лжи; о неприметных с виду музыкальных шкатулках из нелакированного дерева, изнутри расписанных запредельно точными портретами всех богов - забытых, оставшихся и грядущих - и заточивших в себе отзвуки заблудившихся на заре зимних звёзд; о вальсе бессердечного, но бесхитростно-доброго железного дровосека с одетой в невесомые кружева босоногой дочерью башмачника; о невыполнимой клятве, данной братьями ради того, чтобы вернуть осквернённую честь рода - или умереть, пытаясь. Он поёт, невзирая на близкие тени боевых машин, обступившие крепость сплошным кольцом, и сочувственные слова Смерти, сжавшей костлявыми пальцами его сухощавое плечо; он поёт, и его дыхание на эти несколько десятков минут задаёт ритм бытия для всех, кто оказался рядом час, когда истончаются грани между мифами и действительностью. В его молитвах мир пахнет дурманящими разум маками, полётом грозовой птицы над городом белых стен и первыми объятиями; он на вкус словно терпкий мёд, бок оленя с приправами и ключевая вода; и если прикоснуться к нему, ощутишь обнажённой кожей просоленную насквозь парусину, красочную мягкость рассказчика-гобелена и холод Экскалибура в царственной руке.

***
- Я буду петь, господин рыцарь, потому что плач лиры в моих руках и напевные слова баллад о непостижимой прелести звёздной королевы и несбывшемся городе из злата и хрусталя царапают ваше покрытое шрамами сердце в кровь, как ранят струны арфы мои озябшие пальцы. И пускай утренняя роса никогда не смоет кровавых пятен с гербовых знамён, а гирлянда из вьюнка и первоцветов не утишит рокочущую ярость в груди сорвавшегося с цепи чудовища из ночных кошмаров преувеличенно хрупкой принцессы в пастельных шелках; пусть лишённая фальши роскошь ранней осени не сладит с всепоглощающей жадностью греческого царя, за которую платят его же собственные дети, а красота пасмурного неба в десятках оттенков серого останется неузнанной для всех, кто от пары виршей не разучится смотреть только под ноги, - он тряхнул головой, сбрасывая со лба непослушную прядь цвета дикого винограда. – Я буду петь, потому что мир пока не разучился слушать, а что такое «смысл» каждый решает для себя.


Посвящается моему хрустальному менестрелю и Другу в день рождения.