Чаша во спасение.. 8. Эхо из колодца

Да, сладкое, горькое и мучительное это чувство, под названием любовь. Чем упорнее Матрёна Щепоткина гасила и подавляла его в  себе, тем сильнее оно росло, разжигалось, заполняло её всю – от головы до подошв. Оказывалось: закон противодействия действию, о котором она знала со школы, работает и в любви. По крайней мере – её любви. О том она и разговорилась летним вечерком со своей сестрой-подругой Марией Козубаевой.

- Прямо горю-пылаю я вся изнутри, - прислонившись щекой к Марииному плечу делилась Матрёна. – Вот подходит он сегодня, в час обеда, и зачинает всё то ж:  «Мотька, цэ нэ порядок! Нам надо наладить нашу любовь. Я не можу тирпеть твоё чуждение». - Отстань! – говорю, - люби свою драчливую Натаху. Воспитуй своих детишек. А сама, так и кинулась бы к нему на шею. Так  и обвилась бы  округ него хмелинкой.

Высказавшись и облегчив свою душу, Мотька упёрлась взглядом в самые Мариины глаза.
Заметив в них печально заискрившиеся огоньки, посочувствовала теперь уже ей. Вдовьей её судьбе.
- И тебя, Марусенька, жалко, - теснее прижавшись к подруге, обняв её за плечи, жалостливо всхлипнула Мотька.
- А ты меня, Мотя, не жалей, - сухо ответила Мария и, внезапно осветившись необыкновенно яркой улыбкой, звонко чмокнула Мотьку в тугую, прихваченную загаром щеку. – Я от своего Миши, Царство ему небесное, столько счастья получила за короткую с ним жизнь, сколь иной бабе и в век не получить.

Мотька теперь то ли с восхищением, то ль с недоумением  уже жгуче уставилась в озарённое кротким сиянием лицо подруги, вздохнула, погрустнела и задумалась о своём. Скорее всего, - о Василии, непутёвом  ухажёре-бахаре. Потом, нагнувшись, поцеловала, игравшую у крыльца, с котёнком, свою крестницу Верочку, попрощалась и, сославшись на дела по хозяйству, ушла.

*                *                *

Матрёну и Василия помирил случай, который  отдался громким эхом не только в их районе, но и во всём крае.

В жаркий день пастух Степан Сагайдак не увидел среди пасшихся на горной поляне бычков и тёлок черно-бурого однолетка Антона Темлякова. Этот бычок был, вообще, с вывихами в поведении: всё норовил от стада отбиться. Заметив пропажу, Степан сел на коня и, крикнув удившему внизу, у озерка, рыбу подпаску Федьке, чтобы тот не забывал и о стаде. А сам отправился на поиски. По следу, с помощью овчара-кобеля Лохматого, Степан не скоро, но всё же натрафил на бычка-единоличника. Тот оказался у самого ледника, на покрытом сочной альпийской травой крутом косогоре. Пастух, матюгаясь, на карачках взобрался на косогор и согнал бычка вниз. Туда, где рядом с конём, высунув влажный язык, их послушно ждал кобель-помощник.
- Лохматый, гнать! – показал Степан кнутовищем на черно-бурого.

Весело рыкнув, кобель в один прыжок настиг бычка и слегка куснул его за ногу. Тот, взбрыкнув задом и круто заломив хвост, под азартный лай Лохматого, понёсся к стаду. Степан же, разминая ноги, медленно двинулся вдоль края синего, влажно поблёскивающего на солнце ледника. Дойдя до крутого обрыва, глянул вниз и обомлел. Саженью ниже, будто сквозь прозрачный, мелко пузырящийся слой воды, он увидел одетого в зелёный  ватник, с солдатской шапкой-ушанкой на голове, неподвижно лежащего человека. Поражённый пастух перевёл взгляд в сторону. И сразу наткнулся ещё на троих подлёдных незнакомцев. А чуть поодаль – их виднелось не менее десятка. Тела отчётливо просматривались в оттаявшем и потому ставшем прозрачным льду. Угадывались  даже автоматы в руках некоторых. Да ещё два автомата и винтовка покоились отдельно от своих хозяев. «Пэпэша и трёхлинейка, - механически отметил про себя Степан. – Значит, наши. Вон и звёздочки на шапках».
Взбудораженный находкой, Сагайдак спешно вернулся к стаду.

- Федька! – окликнул он белобрысого, уже жарившего на костре только что выловленных форелей подпаска. – Остаёшься со стадом. Мне спонадобилось быстро в хутор.
- А што стряслось, дядько Степан? – вылупился на Сагайдака наивно синими гляделками простодушный и исполнительный хлопец-подпасок.
- Опосля расскажу, Федя! Опосля!
- Так хоть рыбки попробуйте! – забеспокоился, заволновался Федька, однако Степан уже трусил по направлению к дороге, извилисто и долго спускающейся к хутору.

Он преднамеренно не стал рассказывать хлопцу о находке. Расскажи, так тот из подросткового своего интереса попрётся туда. Увидит оружие и начнёт, чего ради, лёд долбить… В хуторе и так калек хватает. Вот один, прошлым летом, вздумал обнаруженную в скальной расщелине гранату выковыривать. Теперь с обезображенной мордой и без руки живёт-бедолажит.

Спущенная Степаном от ледника в хуторскую долину новость быстро дошла не только до местного начальства, но и до всех хуторян. Начальство же по причине той новости связалось по телефону с районом. Поэтому в хуторе Ужумском никто не удивился, когда уже на следующее утро в него въехало две машины. Одна – со взводом солдат, в открытом кузове. Другая – с кузовом, наглухо закрытом со всех сторон серым брезентом. К ним присоединились несколько колхозных конных бричек, и вся эта колонна медленно поползла в горы.

Где-то через сутки, машинно-бричечная экспедиция сползла в хутор. Военные машины, с печальным грузом, покатили в районную станицу Старо-Ужумскую. А вернувшиеся на бричках хуторяне, кто с жалью, кто живо или даже весело рассказывали, как они, с солдатами, заступами и ледорубами высвобождали из полуоттаявшей ледяной расщелины «их родимых». То есть, - найденных Степаном Сагайдаком погибших в прошлую войну красноармейцев.
- Ты знаешь, Свирид, - делился со своим соседом ездовый Мартын Семилетов, - вытаскиваем их, так осторожненько, из подо льда, а многие, как ото живые. Глаза у некоторых даже открытые, глядющие на нас, как бы даже с благодарностью и интересом. Тольки ото, как поразложили их в гробы, так они под солнушком враз потемнели и запали.
- Хто ж они такие? – поджигая спичкой толстую цигарку, перебил Мартына Свирид.
- Был там усреди приехавших военных полковник. Експерт, - скручивая свою, не менее толстую цигарку и, лизнув по ней  для склейки языком, продолжил Мартын. – Ну, так вот. Он, експерт, заявил, что это, скореиче, остатки красного отряда, который  командование в спешке послало выбить немцев с Шат-Горы. А немцы их уже ждали, за сделанными укреплениями. Короче, почти всех их положили, как тольки те показались на ледяной равнине. Тольки небольшая группа живой ушла. Потом блукала, пока совсем не заблудилась в ночи и снеговом пуржаке. Попали, должно буть, в ледниковую пропасть, да там и помёрзли.

*                *                *

Ещё через пару дней районное начальство организовало в Старо-Ужумской шумные похороны погибших найдёнышей. При этом были соблюдены все положенные в таких случаях ритуалы. После многолюдного митинга, с пламенными речами, в выкопанную накануне братскую могилу начали опускать обтянутые кумачом гробы. Спуск и засыпка их землёй сопровождались вызывающей у многих слёзы траурной музыкой духового оркестра. Следом, нагоняя мурашки на  спины, грянул Гимн. Забивая его, оглушительно треснули залпы винтовочного салюта. Наконец, на прилопаченную похоронной командой  могилу делегации разных станиц, хуторов и сёл возложили цветочные венки.

Митинг и похороны на том и закончились. Местные жители, переговариваясь, направились к своим дворам. Приезжие – к бричкам, линейкам, бедаркам, а некоторые - даже к машинам. Хутор Ужумский, наряду с его партийно-советскими и колхозными начальниками, представляли и самые заслуженные фронтовики. Среди них, конечно же, не обошлось без Василия Тимченко, с его дружком-корешом Акимом Ерёминым. Да и как их обойти, если у первого орден, с двумя медалями «За отвагу», а у второго – три таких медали, хотя и без ордена. Дождавшись конца похорон, оба собрались было уже идти  к месту, где осталась их линейка, с выпряженными и жующими из торб овёс лошадьми. Но тут их громко окликнул, возглавляющий хуторскую делегацию Председатель Совета Григорий Скрипник:
- Василий, Аким, подойдите!
Достал из внутреннего кармана бумагу, с фамилиями, заглянул в неё и объявил:
- Вы, как фронтовики, вместе с нами, - шевельнул он бровями в сторону Председателя колхоза Николая Остапенкова и парторга Константина Костылева, - приглашены на поминальный обед в районный Дом культуры.
Василий и Аким возражать не стали. Напротив, оба теперь, довольно скалясь, прямо-таки с обожанием зыркали в сторону городской шляпы самого Скрипника, серьёзного, стриженного под бокс Остапенкова и плоского, как доска-сороковка, болтуна Костылева. Вскоре они, не спеша, чинно, отправились через парк к Дому культуры.

О самом поминальном обеде Василий после хвастал долго, надоедливо, при каждом подходящем и не подходящем случае. Где серьёзно, а где с шутками и выразительными жестами рассказывал прежде всего, какие были угощения: от по-городски приготовленных говяжьих котлет - до магазинной конской колбасы, по двадцать пять рубликов за килограмм. От мороженного – до «какава, с молоком»… А пили!... Пили не какой-то самогон, а настоящую московскую водку. И ещё Василия поразили стройные, пухлощёкие и «красивые, як на подбор» официантки, в кокошниках и белых, шуршащих передниках. Одну из них, по имени Виолетта, он, якобы, не сдержавшись, ущипнул за тугое место. Она же, вместо того, чтобы разозлиться и назвать его нахалом, лишь игриво вильнула задом и одарила его белозубой улыбкой. Однако, всё, что было на том обеде, - пустяки с тем, что произошло на пути в хутор.

Процокотав довольно долго по каменистым станичным улицам и переулкам, они выехали на дорогу, ведущую в  хутор Ужумский. Не доезжая с версту до окраины станицы, обогнали устало бредущую по обочине женщину, с матерчатой сумкой. Взглянув на неё, Василий враз побелел, резко нагнулся и, вырывая вожжи из рук ездового Антипа, завопил:
- Сто-ой!.. Та остановись же!
- Что стряслось? – вскинулся на него удивлённый Предколхоза Остапенков.
- Баба! Наша, хуторская! – бешено вращая белками глаз, пояснил Василий. – Надо её подвезти, Мыколай Семёныч!

Остановились. Ждут. Через минуту все без слов поняли причину чувственного взрыва орденоносца-фронтовика. Хуторской бабой оказалась Матрёна Щепоткина. «Гулящая», как  называют её в хуторе. Узнав своих, она сначала немного растерялась. Хотела скромно устроиться между торб, на задке линейки. Однако Василий, решительно потеснив худого, недовольно хмыкнувшего парторга Костылева, усадил её рядом с собой, на боковом сиденье. Обменявшись взволнованными взглядами, они разговорились. Оказывается, Мотька приехала в станицу на почтовой бедарке. Приехала, понятно, не на митинг, а чтобы купить к именинам своей крестницы Верочки подарок.
- Купила? – обжог её Василий взглядом своих нахально синих, заискрившихся от нахлынувшей влаги  умильно прищуренных глаз.
- Да вот! – вынула Мотька из сумки пластмассово-розовую, с хлопающими ресницами куклу.
- Красивенька! – одобрил Васька. – На саму Верочку похожа.

И тут же, живо обернувшись к городской шляпе Предсовета Скрипника, неожиданно вернулся к теме дня:
- Григорий Иванович, а вам понаравилось сёгодняшнее районное мароприятие? Ну, митинг, похороны, с салютом, венки, поминки?
- А што такое? Хочешь, штобы повторилось?
- Та не, я серьёзно, - согнав весёлость, проговорил Василий. – От, к примеру, видел я в кине, читал в газетах, журналах, што во многих городах, сёлах люди на праздники венки и цветы возлагают на могилы тех, которые погибли за совецку власть. Только у нас это не делается.
- Так у нас, в хуторе, и могил таких нет, - снисходительно взглянул Скрипник из под полей своей шляпы.
- Есть такая могила! – вновь мешая от волнения чисто русскую речь со своей родной, кубанской, запальчиво воскликнул Василий. – И ны одна! – добавил интригующе тихо.
И уже совсем спокойно стал приводить доводы, заинтересовавшие всех, даже молчуна  ездового Антипа:
- У-первых, на хуторском кладбище есть забытая могила погибшего от кулацкого элемента милиционера Тимофея Безродного. У-вторых, - сверкнул он глазами, - километрах в пятнадцати от хутора находится ищё одна могила. Могила красного партизана! – почти выкрикнул Василий, не заметив, как вздрогнула и побледнела внимательно слушавшая его Матрёна. – Ось она, - слегка хлопнул меж тем Васька по её плечу, - в войну, после боя, своими руками схоронила нашего бойца-партизана.
- Што, в самом деле? – быстро повернулся к женщине Предсовета Скрипник, а за ним и все остальные, не исключая ездового.
Страшно волнуясь,  бледнея и краснея, Матрёна  повторила историю, которую много лет назад рассказала Василию Тимченко. Рассказала во время той давней, памятной для них обоих верховой прогулки в горы.

*                *                *

В один из прекрасных погожих дней Матрёна и Василий, в почётном эскорте из севших в сёдла хуторских начальников и конной подводы, с пустым гробом в ней, отправились в горы. К той самой могиле, «погибшего за совецку власть красного партизана». Надо заметить,  как и тогда, в разговоре с Василием, так и теперь , Матрёна  утаила, что в могиле покоится похороненный ею её родной и любимый братик Алёша. Тот, который в своё время, с другими хуторянами, не только не принял безбожную и несправедливую советскую власть, но воевал против неё. Тот, который, помимо прочих  красных насильников и убийц, казнил в леску, на берегу светлой, говорливой  Ужумки и «огэпэушника»-милиционера Тимофея Безродного. Казнил, за то, что Тимофей не только помогал выселять из хутора Матрёниных и Алешиных родителей, но и  изнасильничал её, тогда ещё не обременённую тяжёлыми грехами юную красавицу. «Но, правды  ради, - размышляла сейчас женщина, - Алёша, с другим её братом,  Савелием, воевали и против вторгшихся на Кубань и в их горы немецких врагов-оккупатов. Воевали и погибли в неравном бою с ними». Эти доводы несколько успокаивали её. И даже радовали. Ведь теперь Алёшина могила будет в хуторе. К ней не надо будет ходить за полтора десятка вёрст. Вот жаль только, что она не нашла тогда и не схоронила Савелия. Но в том не её вина.

Могилу нашли быстро. Ухоженная, с крестом, из отёсанных жердей, она ютилась под соснами, саженях в ста от старой землянки,  с просевшей крышей. Взяв с брички лопаты, Василий, с двумя другими мужиками-ужумчанами, начали копать. Песчаная земля поддавалась легко. Чем больше углублялись, тем острее любопытство отражалось на лицах всех приехавших. В момент, когда одна из лопат коснулась полуистлевшего брезентового полога, в который был завёрнут покойник,  Предсовета Скрипник даже шляпу на  затылок сдвинул. И сразу открылись на показ  его короткие, похожие на мохнатых, черных шмелей брови. Меж тем, протиснув под обнажённый свёрток край длинного, домотканого рядна, мужчины осторожно подняли на нём пока ещё невидимого покойника–партизана и уложили его на мягкую, зелёную травку.
- Раскутать? – посмотрел Василий на Мотьку.
Она, бледная, как сама смерть, потеряно молчала.
- Конечно, раскутать! – приказал Скрипник. – Вдруг там, вообще, ничего.

Раскутали эту, распадающуюся на тленные куски скрутку. Взорам собравшихся у могилы предстали почти целые кирзовые сапоги, стёганные брюки, ватник. Между его воротом и серой, истлевшей шапкой, с красной звёздочкой,  находилось, как оно и должно быть, обтянутое жёлто-коричневой кожей костлявое лицо, с мрачными глазными впадинами. Мотька, охнув, пошатнулась и обеими руками вцепилась в Василия.
- Все видели? – оглянувшись, строго спросил Скрипник.
Не дождавшись ответа, распорядился:
- Укладывайте в гроб!

А внизу, на хуторском погосте, то же самое происходило на заросшей крапивой и шиповником могиле бывшего милиционера- «огэпэушника» Тимофея Безродного. Того самого, который весьма рьяно содействовал выселению из хутора родителей нашей героини Матрёны, с её братьями Алексеем и  Савелием Щепоткиными. Того самого, который в пылу своего служебного рвения изнасильничал её, Мотьку, а потом, трусливо испугавшись за свою карьеру, пообещал жениться на ней. И кто знает, может быть, и женился. Если бы через пару дней его, Тимоху, не стащил с коня, поодаль от хутора, Матрёнин братик  Алексей Щепоткин. А он подстерёг и стащил насильника-милиционера с коня и, мстя ему за высланных на каторгу своих родителей, за надругательство над юной сестрой,  перерезал Тимохе горло, его же, Тимохиной, шашкой.

*                *                *

Торжественные похороны, а вернее – перезахоронения павшего в бою с немецко-фашистскими оккупантами «красного партизана бесфамильного  Алёши» и погибшего от рук «кулацкого элемента» милиционера Тимофея Безродного проходили на хуторской площади. Вместе со взрослыми в них участвовали и мы, повзрослевшие дети. Со двора школы нас двинули к площади длинной колонной.  Впереди маршировал сколоченный из старшеклассников взвод, с настоящими винтовками.

К вырытой могиле, с установленным неподалёку, на деревянном помосте красными гробами, прибыли раньше  намеченного часа. Командовавший нами военрук  Филипп Семёнович, по прозвищу Пипин Короткий, оставив нас, побежал сначала к трибуне, у которой кучковалось хуторское начальство. Оттуда, живо, почти вприпрыжку, рванул к нам. Смеясь и, показывая глазами в сторону начальства, сообщил старшеклассникам:
- Хотели, чтобы мы салют троекратный  дали. А я им: «Так у нас же в затворах винтовок бойки спилены. И патроны учебные». Решают теперь, как быть.
- Филипп Семёныч! – уловив суть обстановки, нетерпеливо кричу я из строя. – Можно из ружья-двухстволки! У нас дома на стене висит. И патроны есть!..
- Да-а?...- тупо глядит на меня военрук. – Пожалуй, побегу предложу, - добавляет уже осмысленно и рысью – опять к трибуне.
Возвращается. Окидывает строй вопросительным взглядом:
- У кого ещё дома ружья есть?
- У меня! – откликается шестиклассница Ольга Грицайка.

И больше – никто. По велению военрука бежим с ней к своим дворам. Мы соседи. Родителей, слава Богу, ни у ней, ни у меня  дома нет. Вооружаемся и – галопом на площадь. Там предупреждаем: стрелять будем сами. Никому другому ружей не дадим. Почесав затылок,  Филипп Семёныч проверяет наши двустволки, инструктирует: стрелять только из одного ствола и по его команде.

Далее всё шло по тому же сценарию, что и в районной станице. Пламенные речи, аплодисменты, толпящиеся с венками взрослые и дети. Правда, в самый разгар речей, диссонансом с ними,  вдруг раздался гнусаво-пронзительный голос пьяного Дениса Клушина:
- Дайтэ и мэни сказать! Чапаёвцу!...
Однако «чапаевца» быстро подхватили под мышки народные дружинники, во главе с участковым милиционером Иваном Горылютой, и поволокли его в сторону.
- Слово чапаёвцу! – донеслось уже издалека.

Все ораторы, понятно,  скорбели по погибшим и хвалили вынесшую с поля боя раненого  партизана «мужественную колхозницу» Матрёну Щепоткину, которая, к тому же, после его смерти, достойно похоронила бойца-героя и ухаживала за партизанской  могилой. Наконец, из радио-динамика раздались хрипловатые звуки Гимна. Гробы начали опускать в могилу.
- Заряжай! – командует военрук.
А у нас с Ольгой давно уже всё заряжено. И ружья, и мы сами.
- Пли!
Грохот такой, что военрук чертыхнулся, закашлял и зашипел на нас, будто рассерженный гусак:
- Ш-ш-што за самовольство?  Я же приказывал: одним патроном, из одного ствола! Заряжай!
А у нас опять по два патрона в моей и Ольгиной двустволках. Разве павшие герои не заслуживают этого? Вон и тётка Мотька с орденоносцем-фронтовиком дядькой Васькой одобрительно смеются, глядя на нас.
- Ба-бах!
Военрук, сморщившись, затыкает пальцами уши.

Был в тот день в хуторе и торжественный поминальный обед. Правда, не такой роскошный, как тогда в районе, и без красивых пухлощёких официанток, в кокошниках.  Но лично Василию Тимченко в этот день они были ни к чему. Рядом с ним, за столом, восседала счастливая Матрёна.

*                *                *

Заканчивалось лето. В небе неподвижно  стыла-простиралась задумчиво грустная лазурь. По ночам немо хороводили густые россыпи звёзд и далёкие туманы созвездий. Примолкнувшие сады и леса, с робкими шорохами зароняли поблёкшие листья. Пройдёт неделя, другая и с нерастаявших  за лето горных вершин спустятся холода. А у вдовы Марии Козубаевой в дымоходе, под потолком,  трещина опять разошлась. При топке печи сизый дым из неё вьётся. Нужно менять выгоревшие кирпичи, но самой ей не справиться. Матрёна же посоветовала обратиться за помощью к недавно поселившемуся в хуторе печнику Кириллу Коломойцеву: многие хвалят его.  Мария тоже похвалила. А перед этим ловко управляясь своей треугольной лопаточкой и особым молотком, Кирилл взамен треснувших кирпичей вставил новые и аккуратно загладил их глиняным раствором. После сам, не молодой, но и не старый, тщательно выбритый, в подогнанном по его плотной, широкоплечей фигуре синем комбинезоне, он затопил печь. С тем, чтобы хозяйка убедилась в качестве его ремонта. Расшевеливая огонь,  Кирилл кратко отвечал на несмелые Мариины вопросы. Да была у него семья. Жена, сынок и дочурка. Погибли в городке Сарепта, под Сталинградом. При бомбёжке. А у самого за всю войну – ни одного ранения. Оставшись вдовцом, по приглашению родни приехал сюда. Нравится. Живёт, не тужит. Когда Мария предложила за работу деньги, он, окинув её пристальным взглядом, вежливо отказался: дескать, помог из дружеского к ней расположения.
- Тогда из дружеского расположения, - зарделась Мария, - примите вот эти, связанные мною носки.
- Вы очень добрая и красивая женщина, - принимая подарок, смущённо улыбнулся Кирилл. – Добрая и красивая, - повторил он. – Такое встречается не часто.

После того, как печник ушёл, тронутая его словами Мария приблизилась к зеркалу. Всмотрелась в него. Широко улыбнулась. Впервые – сама себе.  И тут же нахмурилась, заметив сколок не верхнем переднем зубе.
- Красавица, щербатая, - с досадой произнесла она, а затем, отложив все текущие дела, пошла в хуторскую больницу.
- Вам, Мария, надо обратиться к стоматологу районной поликлиники, - внимательно поглядел на неё фельдшер. – Скажите, когда Вы сможете поехать к нему, и я выпишу направление?

Мария  выбрала день, негласно считавшийся в хуторе выходным – праздник Успения Богородицы. Она знала: её сестрица-подруга  и к тому же крёстная мать Верочки Матрёна в церковь вряд ли пойдёт, но охотно согласится понянькаться с Верочкой.
Так оно и вышло. В назначенный день, под плывущие над хутором звуки благовеста, Мария укатила на попутной подводе в станицу. Матрёна осталась с Верочкой.

Девочка сначала без радости восприняла отъезд матери:
- Хочу-у-у к ма-а-ме! – отстраняясь от Матрёны, жалобно затянула она.
Только получив от крёстной  покрытый розовой лазурью пряник, а главное – увидев в её руках книжку, с цветными картинками, Верочка успокоилась. Вытерев пухленькой ладошкой слезинку на такой же пухленькой, румяной щёчке, она засмеялась:
- Хочу сказку про Ивана-Царевича!

Сначала, устроившись на диванчике, она слушала сказки, которые живо, озорно, со своими смешными дополнениями читала ей крёстная. Потом, согласно  полученным от Марии указаниям, они сходили к колодцу за водой, после чего вкусно пообедали. Вскоре Верочка стала подрёмывать, и Матрёна заботливо уложила её на кровать. Сама вышла во двор. С неизъяснимой печалью прислушалась к звону церковного колокола. Вспомнила Василия. А он словно угадал в тот час её скуку. Внизу улицы послышался топот копыт и стук колёс по камням. Тут же из-за поворота показалась впряжённая в оглобли знакомая рыжая кобыла, а потом и поскрипывающая бедарка, с сидящим в ней степным коршуном Василием.
- От кого, Васенька, ты узнал, што я тут? – целуясь с ним, поинтересовалась обрадованная Мотька.
- Та от кого ж! От твоей Агафьи.
И стал настойчиво умолять её, чтоб она сейчас же  поехала с ним на тот самый полевой стан, где проходили их встречи-свидания.
Мотька, сославшись на Мариино поручение, вначале отказывалась. Василий настаивал на своём.
- Мотюшка, ненаглядная ты моя, поихалы?  Там Стёпка Лиходей такый банкет для нас сготовил! Даже форели ручьевой наловил-нажарил, котору ты любышь.
И Мотька, сбегав через два двора к своей приятельнице бабке Анисье и попросив ту приглядеть за  спящей девочкой, укатила с Васькой за Лысую гору.

Банкет получился, действительно, по Мотькиному вкусу. После его застольной части, по условленному сигналу  Василия, одноглазый и однорукий Стёпка Лиходей оставил их одних. Но даже на улице, у костра, над которым сипел закопчённый чайник,  до его ушей доносились то Васькины басы,  то звонкие Мотькины хохотки, то её охи и ахи, то страстные, протяжные стоны.

А в хуторе, час спустя, после отъезда Мотьки и Василия, на пустынной улице показалась идущая куда-то своей быстрой, семенящей походкой комсомольская активистка,  медяно-рыжая, со вдавленным носом дочка библиотекарши Соньки  Феня Бирюлькина.  От её комсомольского глаза не ускользнул и приезд Василия к воротам уехавшей неизвестно куда Марии Козубаевой, и то, как гуляка Василий обнимался и целовался с Мотькой, и как та укатила с ним за Лысую гору. А Феня, пылая злобой, послала им вслед, по своему обыкновению,  ненавистные взгляды. Она сызмальства ненавидела Мотьку. А из-за Мотьки - и Василия. Ненависть же  к Матрёне передалась Фене и её  братцу Павлику от их матери Соньки. Она то и дело напоминала детям: по колдовству Мотьки Щепоткиной на фронте погиб их отец и он же её муж Павел Бирюлькин. Именно поэтому Феня и Павлик, встретившись с тёткой Матрёной, тут же молча и зло отворачивали от неё свои впалые, веснушчатые мордашки.

В этот же раз, с любопытством оглядев Мариин двор, с почему-то раскрытой калиткой, Феня рассеянно перевела взгляд на сруб уличного колодца. И ахнула: на самом краю сруба стояла четырёхлетняя дочка Марии Козубаевой и, согнувшись, с бесстрашным детским любопытством всматривалась в холодную колодезную глубину.
- Девочка! – взвизгнула Феня, - Быстрее слезай отту…
Вздрогнув, Верочка пошатнулась и полетела в колодец.
- А-а-а! – дико, страшно взвыла Феня-активистка. – Девочка в колодец упал-а-а…

Ещё до этого Фениного взвыва, из своего двора показалась бабка Анисья: вышла на стук в калитку пришедших к ней её племянницы Ирины, с дочкой Натальей. А вскоре к колодцу сбежались все, кто был во дворах и хатах. Четверо мужчин спустили в колодец на верёвках молодого и смелого Федьку Нечипуренко. Спустили ему и деревянные грабли. Вскоре Фёдора вытащили: он прижимал к своей груди бездыханное тело девочки.

К приезду Марии Верочка, уже обмытая бабкой Анисьей и другими женщинами, в розовеньком платьице и цветами, вокруг густых, шелковистых прядок, лежала на столе, перед иконой Богородицы. Часом позже приехала, в обнимку с Васькой-бахарем и пьяная Мотька. С того случая она лишилась своей единственной сестры и подруги. Отдалилась Матрёна, как ей казалось, навсегда,  и от Василия. Вообще, ей мнилось, будто она отдалилась от всего мира. А, может, просто мир отдалился от неё.

На девятый день, после похорон, к ней безучастно слушающей слова Псалтыри, которую читала старая Агафья, пришёл дальний их родственник Сёмка Перегудов. Хмуро сообщил:
- Вчера мы с Федькой Нечепуренковым выкачивали и чистили колодец. Достали со дна много разных вещиц. Приходите. Кажется, там есть и ваши. 

Пошла. Среди груды ржавых монет, брошек, монист, ножей, ложек и груды прочих вещей сразу угадала брошенные когда-то в порыве бушующих в ней страстей блестящую пуговицу, от гимнастерки Тимохи Безродного,  серебряное кольцо, от её бывшего мужа-изменщика Павла и крестик, с обрывком замшевого шнурка, который она надевала на шею Верочки, перед крещением. Матрёне вспомнилось:  малолетней девчонкой она с другими детьми иногда, наклоняясь над срубом колодца, выкрикивали в его глубину какое-либо слово. Со дна тут же доносилось его отражённое эхо. Вот и теперь, через  эти вещицы из колодца, до неё эхом донеслось всё то, что,  казалось бы,  уже кануло в небытие. Сейчас оно, ожившее, вернулось к ней.