Чаепитие в Мытищах

Полуденное июльское солнце палило нещадно. Укрывшись от назойливых лучей в тени старого дуба, у края проселочной дороги сидели двое бродяг: мальчик лет десяти и солдат-инвалид. Левая нога человека ниже колена переходила в грубо вытесанный деревянный костыль. Полы латаной шинели висели лохмотьями, воротника не было вовсе. Любому прохожему достаточно было лишь беглого взгляда, чтобы понять, что перед ним не кто иной, как ветеран крымской кампании. Георгиевский крест на груди нищего, покрытый дорожной пылью, был тому подтверждением. От этого понимания на душе вдруг становилось как-то прискорбно и тоскливо. «Сколько таких изувеченных и искалеченных человеческих судеб разбросала война по дорогам России!» — с тяжелой грустью думал прохожий. Испугавшись нахлынувшего чувства вины, он бросал в сторону странной пары мелкую монету и спешил пройти мимо, избегая малейшей возможности встретиться с калекой взглядом.

Длинная палка да истрепанная походная сумка — вот все, что составляло его пожитки. Печальное зрелище дополняла фигура мальчика в грязных портках и рубахе, изорванной до такой степени, что едва прикрывала худое тело.

Солдат и ребенок негромко разговаривали, не обращая внимания на редких прохожих.

— Целых семь месяцев снаряды мимо меня пролетали, будто сам ангел небесный отводил их, — говорил человек, бережно и неторопливо скручивая из желтой бумаги папиросу. — Даже когда в штыковую на французов пошли, целехонек остался. А потом, видно, запамятовал хранитель мой, а быть может, смерть адмирала, героя нашего, так на него подействовала, что не до меня, простого солдата, ему стало.

Митька (так звали мальчика) с аппетитом жевал кусок капустного пирога. В его старой полотняной сумке, переброшенной через оголенное плечо, лежали еще три таких же: щедрое угощение одной вдовы. Муж ее служил рядовым матросом на "Флоре", когда поступил приказ плыть к Севастополю. Там, на Малаховом кургане, его и настигла смерть. В память о муже только и остались наградной крест да несколько писем.

«Все-таки есть на земле добрые люди», — думал Митька, вспоминая женщину с грустными серыми глазами и седыми не по возрасту волосами. В его животе стало тепло и сытно, а на душе отрадно. Сегодня не придется голодать...

— Я тогда на пятом бастионе был, когда ядро возле меня разорвалось, осколками ногу-то и ранило, — продолжил после недолгого молчания солдат.

— Тебе больно было, дядя Степан? — спросил Митька, глядя на искалеченную ногу.

— Нет, Митюш, совсем не было больно. Будто только обожгло немного, а потом пустота. Когда очнулся, подумал, что среди своих товарищей погибших нахожусь, на небесах... ан нет. Оказалось, среди живых, только все таких же, как я, раненых да изувеченных. — Человек докурил папиросу, тяжело вздохнул и вытащил из кармана шинели небольшой нож — единственный сохранившийся военный трофей.

— Это нож того француза, которого я в штыковой заколол. — В невидящих затуманенных глазах солдата будто бы зажегся слабый огонек.

О госпитале Митька слышал впервые. Еще ни разу дядя Степан не делился с ним этими воспоминаниями. Про обстрелы союзников, их нарезные штуцера, затопленные русские корабли, минуты затишья он слышал десятки раз. За две недели знакомства все одиннадцать месяцев осады улеглись в его сознании в стройный ряд ярких живых картинок.

— Я в госпитале уже пятую неделю был, когда сестричку одну на носилках принесли да слева от меня положили. Все кругом солдаты да матросы, а тут сестричка. Молоденькая совсем, бросилась спасать раненого, когда снаряд, чтоб его черти, угодил в бастион. Выше колена ногу-то и отрезали. Я помню, говорю ей: "Ты не плачь, милая, все у тебя еще будет, и муж, и детки. А она, дуреха, все о раненых: "Как же, говорит, я теперь солдатикам-то помогать стану, без ноги". А глаза — что у буренки моей, кормилицы, большие, печальные. Я тогда еще видеть мог.
Солдат открыл походную сумку, такую же изношенную, как и шинель, достал небольшой деревянный колышек и принялся ножичком его строгать.

— А что с ней стало, дядя Степан, с той сестричкой-то?

— Померла она спустя три дня. Так даже в горячечном бреду все о солдатиках своих переживала. — Глаза человека помутнели, взгляд их вновь затуманился и провалился, не находя опоры, как это бывает у слепых. Разве сможет он признаться этому мальчугану, как смерть раненой девушки подкосила его, оборвала что-то в душе? Там, в Севастополе, он боролся с врагом, одна только мысль о том, что он может повторить судьбу погибших товарищей, вселяла в душу дикий страх. Крепкое желание остаться живым, пусть даже без ноги или руки, но живым, целых семь месяцев отводило от него смерть. А потом...

Спустя два месяца, поправившись и выйдя из госпиталя, он стал отчаянно искать смерти, но костлявая старуха забыла о нем. С тех пор он больше ничего не ждал от жизни, ни на кого и ни на что не наделся. Некогда горячее желание жить уступило место безропотному, недостойному человека смирению.

Через месяц севастопольцы оставили город, уйдя на север по понтонной переправе.
Митька, десятилетний сирота, любил слушать о той войне. Солдатские истории будили в детском воображении героические картинки... Он представлял себя на месте тех храбрых русских солдат и моряков. Вот он заряжает пушку, вот смело бежит в атаку и с победным криком пронзает грудь врага штыком. А потом сам адмирал Нахимов или, быть может, Истомин, вешает ему на грудь георгиевский крест со словами: "Сей орден никогда не снимать, ибо заслугами оный приобретается".

Солдат ножичком мастерил деревянного солдатика. Сколько он разных игрушек для ребят до войны сладил! Лучшего столяра во всей губернии не сыскать было. Умелые руки и сейчас довольно ловко убирали лишнее, оставляя шинель, солдатские сапоги, ружье.

Повстречались они всего пару недель назад. Сорванец тогда залез в сад одного помещика — нарвать зеленых яблок. Уж больно вкусными показались неспелые плоды, поблескивавшие зеленым глянцем в лучах летнего солнца. За этим занятием его и поймал работный мужик. Ох уж и досталось в тот день мальчонке!

За две недели Степан крепко привязался к сироте, глубокая благодарность за преданность быстро переросла в отеческую любовь. Десятилетний парнишка, не знавший родителей и никому не нужный, стал не только его глазами, но и сыном, которого у него никогда не было... Теперь-то он ясно понял, для чего Господь оставил его на этой земле, зачем не дал умереть, как его боевым товарищам, почему его жизнь не оборвалась там, в севастопольском госпитале.

Сам он с юности отличался скромностью, с женщинами всегда был излишне застенчив, потому и семьей не успел обзавестись. А когда забрали в рекруты, так и вовсе не до семейных мечтаний стало. Служил в егерском полку, пока судьба не забросила в Севастополь.

Душа его, казалось бы, навсегда очерствевшая, теперь болела и ныла. Что он, отставной солдат-инвалид, почти слепой, мог дать этому парнишке? Кроме совершенно недетских военных историй да иной раз умышленно не съеденного сухаря?
Все его деньги ушли на дорогу, получить рекрутскую квитанцию не было никакой возможности. Идти работать? Какой из него теперь работник!

— Эх, учиться бы тебе в гимназии, — сокрушался солдат, царапая буквы на деревянной дощечке. За многомесячное осадное время он выучился читать, теперь же охотно учил грамоте Митюшу. Мальчик оказался способным.

— Знаешь, Митька, пойдем-ка мы с тобой в монастырь, что в Мытищах, — сказал он как-то мальчику. — До него верст этак сорок будет. Ну, ничего, дня за три дойдем.
А сам подумал: "Пристрою его. Даст Бог, помогут сироте добрые люди. А со мной будь что будет".

На третий день пришли они к стенам монастыря.

В небольшом саду в тени раскидистых старых дубов за накрытым к послеобеденному чаю столом сидел настоятель. На его сытом, лоснящемся от жары и горячего чая круглом лице застыла довольная улыбка. Начищенные черной кожи сапоги блестели на солнце, словно обсидиан. В воздухе пахло сосновыми шишками и горячими пирогами. У стола хлопотала девушка-служанка в цветастом платке. Настоятель отламывал кусок пирога, отправлял его в рот, после чего вытягивал толстые губы и делал глоток чая. Слегка откинув голову назад и закрыв глаза, начинал причмокивать, наслаждаясь вкусом. В нескольких шагах от настоятеля на деревянной скамейке сидел послушник, о чем-то тихо разговаривая с женщиной, прихожанкой средних лет в простом деревенском платье.

Сердце в груди солдата бешено забилось. Он почти ничего не видел, только размытые тени в ярком свете, слышал крепкий аромат сосновых шишек, пирогов да посвистывание самовара. Не видел солдат и того, как настоятель, заметив двоих бродяг, подтолкнул сапогом к ним навстречу раскрытый саквояж, полный мелких монет.

— Дядя Степан, — Митька вытащил из сумки шапку для подаяний, — пойдем, дядя Степан.

Солдат протянул дрожащую руку в направлении большой черной тени:

— Батюшка ты наш, — чуть слышно начал солдат, — прошу тебя, не дай погибнуть сироте безродному. Сил больше нету скитаться по земле нашей матушке. За что дитю так страдать. — Дрожащая рука несмело подтолкнула мальчика к столу. — Прошу тебя, отец наш, прими этого мальчонку. Он способный, зря есть хлеб не станет, помогать по хозяйству будет.

Растерянность и испуг блеснули в глазах девушки-служанки. Украдкой взглянув на настоятеля, она поплотнее запахнулась в платок, будто озябла, и отошла от стола.
Довольная улыбка сползла с полного лица священника, уступив место выражению привычной усталости и скуки.

— Что же ты, сын мой, сразу просить да выпрашивать принялся? — густым баритоном протянул настоятель. Нога его в начищенном сапоге снова толкнула саквояж. — Подать прежде надобно на процветание обители, храма нашего, а уж потом и просить. — Полная рука неспешно потянулась к пирогам.

Из глубины сада вышла высокая фигура в длинной черной рясе и приблизилась к столу. Человек, не глядя на пришедших, взял чистую чашку, поднес к самовару и, сделав глоток, певуче произнес:

— Ступайте с Богом, нечего тут делать. Ступайте.

Человек в рясе с чашкой в руках повернулся и исчез в глубине сада.

Солнце медленно катилось к закату, воздух стал наполняться приятной прохладой. Сосновый аромат стал еще крепче. В густой дубовой листве звонко щебетали птицы.

Прихожанка в простом платье встала со скамьи, согнулась перед послушником в глубоком поклоне и, бросив несколько монет в раскрытый саквояж, направилась к калитке. Ее большие светлые глаза светились надеждой.