мой дед

 Павло Харитонович – мой дорогой, родной дедушка по отцу. Первый раз я его увидал в своем десятилетним возрасте.  Разыскал нас с матерью в маленьком горняцком поселке в пригороде г. Макеевка. Он приехал  удостовериться, что пособие, которое  получает,  вследствии гибели на фронте сына, не влияет  на  средства получаемые матерью за мужа. Пережив страшную потерю, мать вышла замуж за фронтовика, у которого до войны не было семьи. Набравшись малолетней вольности,  у меня с ним не сложились отношения.
Своим видом дед  впечатлил меня. Он показался мне таким большущим великаном. Семидесяти летний - под двух метров роста и массой больше ста кил, был сухощавыми,  крупнокостным, в его кулаке, как мне тогда казалось, пряталась пол-литровая бутылка. В то время я заканчивал четвертый класс и дед забрал меня с собой на лето на родину отца.
  Село большое,  районного значения, образованное  при Екатерине Великой в живописном месте запорожскими казаками.
   Часто, теплыми летними вечерами, дед,  попыхивая самокруткой своего табака, рассказывал мне о житие бытие на селе. Будучи еще достаточно бестолковым, на уме была только беготня и рыбалка, особенно не вникал в его повествования. Но все же многое отпечаталось в детской памяти. Мой прадед, оказывается, был    лихим казаком. Уж, как и где,  за какие дела  он был удостоен  Георгиевского креста, этого я, по - малолетствии забыл. Знаю только то, что прадед получил десятину земли  и был старшим конюхом у графа Толстова, кому принадлежало село. У прадеда была повреждена коленная чашечка, и он ходил как на протезе, нога не сгибалась. Женился очень поздно, приблизительно в пределах сорокапяти лет, родил двоих сыновей, то есть моего деда  Павла и младшего  Логвина.
                Дед Логвин  мало отличался от Павла, был таким же крепышем. На сельских гуляниях часто их специально сводили бороться, а после  землю, где  проводилось состязание, не надо было вскапывать. Дед Логвин специализировался на разведении кроликов и тутового шелкопряда, а дед Павло был специалистом по рытью колодцев, половина их на селе дело его рук. Интересно было то, что он знал, где и на какой глубине находится водяная жила.
При мне к ниму пришел заказчик, и на следующий день, взяв инструменты, с дедом пришли на подворье заказчика.
Хозяин встретил нас приветливо, показал деду место, где бы для его удобства должен находиться колодец. Дед походил по усадьбе и указал место, где есть вода, а там, где хочет хозяин, ее нет. Хозяин не согласился,  и дед  копать отказался. На том мы и ушли. Через неделю мы снова оказались на его подворье. Дед обозвал хозяина бестолочью,  и Фомой неверующим. За день дед выкопал десятиметровой глубины колодец, промочив ноги чуть ли не до колен. Наступило время расплаты за проделанную работу, дед крепенько подпил, полились песни, особенно мне понравилась песня про казака Голоту. Домой мы вернулись поздно, бабушка что-то там ворчала на деда, а утром к нам принесли большущую корзину с  сырами, копчениями, и четвертью горькой.
     Четко врезался в память один эпизод. С дедом, к которому я очень привязался, старался всюду быть  рядом с ним,  однажды нас бабушка послала в сельпо, то есть сельский магазин, и мы пошли коротким путем, по меже. Отошли порядком, приблизительно метров двести, когда дед остановился и показывая в сторону нашего двора произнес:
     -Это все , внучек, была наша земля.
     -А почему сейчас не наша? – задал я наивно детский вопрос.
     -Так получилось,,, - слегка насупившись, ответил дед, и мы пошли выполнять бабушкино задание.
      Это только после, уже отслужив, и достаточно повзраслев я узнал, что во время коллективизации дед пострадал, отстаивая право на владение, не помогло даже участие в революционном движении. Первоначально всему виною оказался так называемый НЭП. Самые крутые нэпманы были участниками  революционного движения и старались на этой волне прибрать к рукам рынки сбыта, быстрее обогатиться. А такие, как дед, старались сохранить то, что еще оставалось у них после революции. Но наступила жестокая пора коллективизации и она не посмотрела на прошлые заслуги, деда раскулачили, забрали землю, которую гений обещал отдать крестьянству. Раскулачили, не смотря на то, что семья обрабатывала ее, не нанимая рабочей силы. Дед естественно возмутился,  за что был отправлен в Сибирь пилить лес, на неопределенный срок. Там он заболел, признан нетрудоспособным, и его, к удивлению, помиловали, что в то время случалось очень редко. Он затаил обиду,  долго не вступал в колхоз, пока его семье не стали творить козни; то урезали оставшийся клочок земли, то теснили с покосом для заготовки сена для коровы, наускивали сыновей  на отца. Дед терпел, жить рядом с колхозом стало невыносимо, и он сломался, ничего не поделаешь, надо кормить семью, ставить на ноги двух дочерей и двух сыновей. Не прошло и полгода его пребывания в колхозе, ему вдруг предложили работу на почте, он не задумываясь, согласился. Как ни как, государственная служба, с отпуском, и пусть малыми но деньгами, и председатель не будет своевольничать, и ему отдали положенную по закону землю по сельским меркам.
     Новая работа заключалась в том, что три раза в неделю он должен на лошади запряженной в обыкновенную бричку возить почту от железнодорожной станции находившееся в полутора десятка километров от села, и это в любую погоду. Приходилось возить  большие суммы денег, и  даже отбиваться от бандитов. Когда его правительственным письмом отблагодарил министр внутренних дел, дед стал всеми уважаемым и после даже едкий председатель беспрекословно выполнял его хозяйственные просьбы.   
      Бывало, не редко он подменял почтальона, если тому недомогалось, выдавал пенсии, разносил почту и продолжал рыть колодцы.
Война его застала в шестидесяти пятилетнем возрасте. К этому времени старший сын, то бишь мой отец, трудился в шахте Донбасса, а младший был при отце, заканчивал десятый класс.
     Дед не любил рассказывать о войне и на мой осторожный вопрос, как они с бабушкой пережили оккупацию, лишь морщил лоб и скупо отвечал:
    - Да так, всякое бывало.
       
По рассказам бабушки ему немцы предлагали быть старостой, несмотря на то, что оба сыновья  ушли с армией, дед притворился таким болезненным и немощным что фрицы отступили. Но все же однажды его забрали в комендатуру и выпустили лишь через месяц, вернулся он молчаливым, и седым. Что с ним там делали он не промолвился ни разу, это осталось секретом, как ни пытался раскачать его младший сын, с победой возвратившийся с войны. По его внезапно появившейся седине можно было только догадываться.
      На пенсию вышел поздно, уволился с работы, начал слабеть и с полгода провалялся дома, окутанный бабушкиным вниманием.
       В последний раз, когда его видел, он работал сторожем бахчевого поля в колхозе. Очень обрадовался моему приезду, расспрашивал меня обо всем, глаза его светились, и я даже не думал, что вижу его в последний раз.
        Печальная весть настигла  меня в дальней командировке, несколько дней не находил себе места, перед глазами стоял образ моего доброго, любимого дедушки.
        Минуло уже немало лет, я сам стал прадедом  и меня постоянно волнует мысль: когда же мне представится случай хотя бы на несколько минут постоять у его могилы и мысленно поговорить с ним.
      Я всегда буду помнить тебя, мой дорогой, любимый дедушка – Павло Харитонович.