Праздник авангарда

Олег Сенатов

Праздник авангарда

Мое увлеченье авангардом классической музыки началось с имени «Шёнберг», прозвучавшем в одном из рассказов Пьецуха, написанном в самом начале перестройки. Оно указывало на сложную и утонченную вселенную звуков, лежащую как бы в другом измерении, погружение в которую позволяет хотя бы на время сбегать из нашего примитивного и однообразного мира. Главным достоинством такого способа ухода от окружающей действительности является то, что им пользуется ничтожное число утонченных эстетов, и я мог противопоставить себя огромному большинству народа самым безопасным и приятным образом: путем усвоения элитарной культуры, вкус к которой во мне пробудил роман Томаса Манна «Доктор Фаустус».
Но, как только дошло до того, чтобы услышать музыку Шёнберга, то оказалось, что в СССР была издана запись единственного его произведения – переложения на додекафонию Прелюдии и фуги ES-Dur И.-С. Баха. Я эту пластинку купил, и прослушал ее множество раз – до полного запоминания, но кроме нее у меня больше ничего не было.
Однако вскоре оказалось, что потребность в новом увлечении появилась, как нельзя, вовремя – по мере отмены цензуры в страну хлынуло все, что до этого было под запретом, и, в том числе, во многие  концерты симфонической музыки стали включать произведения композиторов Нововенской школы – Шёнберга, Берга и Веберна; я даже не все из них успевал посещать. В ту пору я особенно восхищался малыми пьесами Антона Веберна, чье очевидное совершенство и предельный минимализм представлялись, как выраженная через музыку «формула Вселенной». Неправдоподобно нелепая смерть композитора – в 1945 году его застрелил в Миттерзиле американский солдат, как нарушителя комендантского часа – наводила на мысль, что его убрал Бог, пока он еще не выдал людям самые сокровенные тайны Мира, для чего ему оставалось сделать последний лишь шаг.
Дальше все пошло по нарастающей: стали исполняться ранее запрещенные композиторы, даже считавшиеся одиозными Эдисон Денисов и Софья Губайдуллина. И, наконец, в зале Чайковского был исполнен «Реквием для молодого поэта» Бернда Алоиза Циммермана, радикально авангардное произведение, в чью оркестровку среди самых экзотических инструментов входили даже звуки разрываемой бумаги (то есть стоял оркестрант, и один за другим рвал листы формата А4). После этого знаменательного события концерты авангардной музыки стали нормой; по мере их прослушивания мой интерес стал смещаться от двенадцатитоновой, серийной, - к атональной музыке. Появились коллективы, только на ней и специализировавшиеся, - например, ансамбль Марка Пекарского, познакомивший публику с Луиджи Ноно и Джоном Кейджем, (в том числе, с самым известным его произведением – «4;33;;» ).
Элитарная, сложная для понимания музыка занимала все больше места в нашей культурной жизни, добавляя еще одну краску в ее буйное и хаотичное цветение, проходившее параллельно быстрому катастрофическому разрушению привычного жизненного уклада, сопровождавшему преображение России - это был подлинный пир во время чумы. Моя жизнь стала просто фантастической: мне не хватало денег на еду, но я бесплатно посещал все концерты авангардной музыки, например, международный фестиваль «Альтернатива» в Доме композиторов в Брюсовом переулке, где слушал произведения Булеза, Берио, Лигети и Пярта, и принимал участие во встрече полутора десятка слушателей с Эдисоном Денисовым, специально для этого прибывшим из Швейцарии. Чем проблематичнее становилось удовлетворение самых элементарных потребностей, тем глубже можно было погрузиться в возвышенные сферы духа, выраженные утонченной и прихотливой, изысканно-элитарной эстетикой.
В это же фантастическое время для меня открылась еще одна удивительная возможность, дарованная свободным рынком: я мог залатать лакуны в моих знаниях музыкального авангарда, посещая обширный развал виниловых пластинок, организованный одним предпринимателем на втором этаже Дома книги на Новом Арбате. Он привозил пластинки из Канады, скупая их там за бесценок тысячами, а здесь продавал по цене 2-3 доллара. Я приходил не реже, чем раз в неделю, и никогда не уходил с пустыми руками: среди моих лучших трофеев были и Pierrot Lunaire (Лунный Пьеро) Арнольда Шёнберга, и диск с произведениями Ксенакиса, - стоил он очень дешево, так как был покороблен, и «Воццек» Альбана Берга в исполнении Оперы ла Скала. Но самым удивительным приобретением была редкая пластинка с произведениями Вышнеградского – он писал 1/4 - тоновую и 1/6 – тоновую музыку для двух «преобразованных» роялей. Когда слушаешь ее немыслимое звучание, то буквально «крыша едет». На этом развале я познакомился с Геннадием – большим знатоком классического авангарда, - я был рад, что мог пополнить свои скромные знания, а он был еще больше обрадован, что встретил, наконец, человека, которого его знания интересовали. Развал просуществовал год-полтора, а затем, как и все, что появлялось в то время, в одночасье рассосался…
Кульминация той удивительной вспышки бытования музыкального авангарда совпала со временем, когда я посещал цикл лекций, которые читала в Музее музыкальной культуры имени Глинки музыковед Мария Чаплыгина, специалист по Карлхайнцу Штокхаузену. Каждую среду я выходил из станции метро Маяковская, и направлялся на улицу Фадеева к большому белому зданию музея, похожему на коробку от обуви. Сдав пальто гардеробщице, всем своим видом выражавшей мне свое крайнее неодобрение, - как патриот учреждения, она не любила мелкотравчатой публики - посетителей бесплатных мероприятий, - я поднимался на второй этаж – в просторное, ярко освещенное фойе, где в ожидании лекции прогуливался среди других завсегдатаев, – по большей части это были интеллигентные дамы примерно моего возраста, одетые весьма старомодно; нас было 5 – 6 человек, не больше. И вот появлялась наш лектор – молодая девушка, - изысканно-красивая изящная брюнетка, элегантно одетая во все черное, и приглашала нас в небольшую аудиторию. Темой  ее лекций было центральное произведение Штокхаузена – театральный цикл «Свет», состоящий из отдельных произведений, посвященным дням недели. Чаплыгина рассказывала о грандиозном замысле Штокхаузена - «Космическом мировом театре», утверждающем единство религии и музыки в образе музыкального человечества, и как этот замысел претворялся композитором в отдельных «операх» цикла, например, в «Четверге», - посвященном одному из главных героев «Света» - Михаэлю - ангелу-созидателю нашего универсума (два других главных героя – Люцифер и Ева). Лектор не жалела интеллектуальных сил, чтобы раскрыть затрагиваемую тему во всей ее бездонной глубине и неимоверной сложности, чтобы показать, какая степень мастерства потребовалась композитору для совершения его художественного подвига (иногда она, скромно потупившись, рассказывала о своих беседах со Штокхаузеном). Она брала на себя труд пересказывать словами исполнение оперы, (причем комментировала не только содержание, но и музыку, и вокал). Ее вдохновенное повествование, освещенное внутренним светом, струившимся из подернутых легкой грустью глаз «тургеневской девушки», было прелюдией к прослушиванию произведения, поражавшего слух своим необычным, ни на что не похожим звучанием.
После этого Чаплыгина отвечала на наши тщательно сформулированные вопросы, больше походившие на лаконичные выступления, отвечала с максимальной серьезностью, тщательно взвешивая каждое слово, вглядываясь в себя в напряженной задумчивости, непрерывно пропуская жемчужное ожерелье между своими аристократически длинными пальцами.
Лекция заканчивалась, и я выходил из аудитории, пересекал фойе и спускался по лестнице, понимая, что с каждым шагом я покидаю территорию искусства, и приближаюсь к действительности. И когда, выйдя музея, я упирался в стоящий у подъезда роскошный «Мерседес», ожидавший Чаплыгину, для меня становилось совершенно очевидно: здесь зона искусства заканчивалась.
Так же постепенно подходила к концу фантастическая эпоха девяностых, время веселого и страшноватого хаоса, под конец сменившаяся временем относительной стабильности и нового, несоветского, порядка – нашим теперешней эпохой. По мере того, как это происходило, бум авангардной музыки сдувался, она становилась прибежищем для очень  узкого круга посвященных, а мое ею увлечение из подлинной страсти постепенно превращалось в изысканное удовольствие, - одно из прочих. Я и сейчас, бывает, под настроение выбираю из своей библиотеки компакт-дисков что-нибудь для прослушиванья - Wiegenmusik Хельмута Лахенмана или минималистическую композициию Мортона Фелдмана.

                Январь 2016 г.