Джиудекка. Часть третья

- Осторожно, не двигайся, пока я свет не зажгу: здесь вода везде ! - безоконная, шершавая необработанными кирпичными стенами, солёной сыростью ледяного лимана обдающая темнота напряглась, сосредоточилась натужно, цараписто скользнула по щеке, виску и уху быстрой алинкиной ладошкой - и, полувзорвавшись снопом бледных искр изъеденной влажной затхлостью проводки, отступила. Вода, действительно, была везде: она стояла под ногами полноправно, стихийно, живо, первородно и вальяжно, не похабно натекшей откуда-то гнилостной лужицей, но субстанциально и содержательно, предполагая глубины и сложную внутреннюю жизнь; косо и эфемерно вилась и заплеталась над ней ДНК винтовой лестницы на второй этаж. В оставшихся воздушных кубометрах парило лёгкой громадой нечто сложнотекучее, кроваво-красное, жёсткое и податливое, волокнистое и монолитное, со странными, грязноватыми вкраплениями тут и там, при ближайшем рассмотрении оказавшимися измученными, искалеченными игрушками. Безухие зайчики, безлапые мишки, лысые или с выколотыми глазами куклы, лоботомированные буратины с мертвенной покорностью осужденных по высшей мере висели на тонких, чуть подсвеченных верёвках, осеняемые клубящейся, зловеще мерцающей над ними кроваво-сетчатой жутью.

- Инсталляция Гнаус для прошлого Бьеннале. Всей лабой ей бутылки из-под спритцей и аперолей собирали для канатов этих, тентакюлей и ниспадающих гирлянд - ей нужны были непременно алые, для светового эффекта кровавого макабра в лучах июньского заката. И непременно пластиковые - у неё нет стеклодувного оборудования и бескорыстных знакомых на Мурано нет, чтоб дали форначе - обходилась ножницами и паяльником. Так и рылись мы все в мусорных баках дешёвых тошниловок и наливаек, я вот один раз почти целое потенциальное щупальце ей притащила - бутылок двести формата "чекушка" - с вечеринки архитектурного факультета, я же там рядом живу...

Виктор вдрогнул взнузданным рюкзаком и сумкой с ноутбуком плечом, качнув хлипкую лестницу, вцепился раздражённо во все перила. "А ты ведь, голубь мой, у меня думал остановиться! Всё-таки родимый колхоз неистребим!" - неожиданно весело осенило Алинку, и болтовня её полилась ещё задорнее: "Да, жаль ты не видел инсталляции Гнаус во время самого Бьеннале, это было крышесносно. Ведь внешнюю стену здесь можно полностью поднять, и ателье откроется морю, что, в общем, неудивительно - ведь когда-то здесь были верфи да мелкие судоремонтные мастерские, в закутки креатива их превратили не так давно, после окончательной деиндустриализации Джиудекки... Так вот, все креаклы по этой стороне, от Сан Биаджио до Эуфемии, развесили в своих затонах рождённых ими в творческих муках ламентаблей и мизераблей, отворили ворота - и по их мастерским плавали - и на гондолах, поскольку всё моторное на Джиудекке во время Бьеннале запрещают - толстосумы из Кемпински что на Сан Клементе, топ-менеджеры из Стефанель, что на делле Грацие. С островов то есть боли, дистиллировавшейся в роскошь, поскольку Сан Клементе был во время оно местом для изоляции душевнобольных женщин, а делле Грацие - и вовсе венецианским мусоросборником, искусственным островком, возникшим из отбросов. Собственно, визит в Стефанель на делле Грацие, куда Гнаус подавалась на вакансию химика по трикотажным волокнам и не прошла собеседование, и толкнул её к Новому Реализму, к использованию в работах готовых объектов - главным образом, цивилизацией отринутых, выброшенных на помойку, к ботификации то есть мусора, а оттуда - к Ники де Сан-Фаль с её тобогганами в виде триязыких монстров, бойницами теремков виде грудных сосков, входами в училища в виде вагин..."

Дверь в скворечнике на втором этаже казалась хилой, но замок заедало, ключ вертелся бесконечно, не задевая нужных шестерёнок, потом, наконец, попал в пазы и, лязгнув, сработал. Алинка торжествовала: "Ну вот, Гнаус так и говорила, чтобы успеть в него воткнуть и там два раза провернуть. Но ты, на всякий пожарный, эту дверь, пока здесь будешь, не закрывай, тебе той внешней, с кодовым, хватит. Ну, как светёлка-то, а ?" Виктор спустил с плеча рюкзак. Жилого пространства было в светёлке метров пятнадцать квадратных, и из отчётливой мебели - один письменный стол, совмещённый с нависающей над ним койкой, да странно-высокая, вроде барной, очевидно рабочая стойка у крохотной, но чистенькой, блестящими мойкой, конфорками и холодильничком снабжённой кухоньки. Мято оседал на пол лягушачье зелёный и приземистый, уютно-человеческого размера пуф. Единственный настоящий, стенами, а не дырами образованный угол был загромождён какими-то сетчатыми, цветастыми коробками. Остальные вертикальные плоскости занимали огромные, от пола по потолка окна, делая студию похожей на капитанскую рубку и выстуживая её до полярной пронзительности. Алинка распахнула створки наружу и в комнате сразу стало теплее. "Ну вот, погреемся сначала так, почерпнём из бесплатной кладовой солнца, а совсем вечером, перед сном, включишь на часик радиатор - вон, видишь, серенький? Но только выключить не забудь, а то газ здесь золотой - Венеция, чай, не Красноярск. К тому же мыться ведь горячей водой будешь? Дверцу душа потом открой - тоже тепло. В общем, Гнаус разрешила мне запустить кого-нибудь бесплатно у неё жить при условии, что счета за газ-свет-воду покрою я. Ведь ты меня разорить не захочешь, правда?"

Виктор растерянно подошёл к Алинке, к раскрытому окну, с удивлением отметив про себя, что здесь, на высоте, ночь в свои права ещё не вступила, и небо ювелирно переливалось над лагуной, и острые шпили, колкие кресты, морковно конические трубы, выступали на его фоне чётко, рельефно, гравюрно. За узкой, металлически блестящей лентой канала лежал кирпично огороженный, как торт нарезанный крытыми галереями клуатр с сахарно белеющей статуей в полом центре. "Тюрьма, женская тюрьма", - мучительно чётко, не оборачиваясь, продолжала Алинка, - "ты знаешь, владельцы таких вот, с видом, помещений, должны по муниципальным законам квартала Дорсодуро, к которому принадлежит и Джиудекка, следить за тем, чтоб зечки не сбежали, не сели на приготовленные для них пылкими, но свободными поклонниками плавсредства и не покинули квартальной юрисдикции. Пятнадцатого или шестнадцатого века закон, до сих пор не отмененный. Принят был по настоянию Фра Джиованни Пьетро, тогдашнего инспектора этого самого местечка, бывшего реабилитационным центром для падших женщин и посвященного логично Марии Магдалине. Потом выяснилось, что ушлый фра пользовал все четыре сотни обитавших там красоток как личный свой гарем, и он был казнён на Сан Марко. Но - дедушка умер, а дело живёт. Обитательниц в тюрьме сейчас не четыре, конечно, сотни, а около сорока, однако все, как и раньше - красавицы. Гнаус - знает. Она же у них аниматором работает и арт-терапевтом, единственная, на самом деле, её официальная работа теперь. В тюрьме же, в этом вот самом клуатре она и выставлялась в первый раз с гномиками. Вон они, в углу! "

Виктор пригляделся. В решетчатых, из какой-то алкогольной тары сделанных коробках и вправду улыбались из-за прутьев облупленные садовые гномики - в колпачках и чепчиках, с бородками и бородавками, мужчины и женщины, а один из них, самый старенький и драный, и тоже за решётку посаженный, держал на руках крошечного, но уже бородатенького гномика-младенца. "Здорово, правда?" - не унималась Алинка, - "гномики, но не гомики! Большой успех умела выставка, все гуманитарные организации вплоть до Amnesty International о ней писали, это, по-настоящему, и запустило карьеру Гнаус как художника..." Виктор молчал, нехорошо, тяжело молчал, и Алинку пронзило внезапное подозрение, что он не подавлен веницианским великолепием смыслов и образов, но банально разочарован убожеством здешнего быта, теснотой этой, и холодом, и тюремной маргинальностью квартала, и модно-грязной одиозностью кухни современного искусства. Она заискивающе взглянула в его непроницаемые глаза и, не получив ответа, выпалила: "А тебе здесь что, не нравится, нет, вот эта вот аутентичная мастерская венецианской художницы, наследницы дожа по прямой, поскольку Гнаус в Германии была Прюль, а по-настояшему она Приули, Приули ! - не  нравится???" Виктор попытался взять её за руку: "Алин, да нормально здесь, ну, непривычно слегка, но нормально, выживу, и причём здесь эта твоя Гнаус вообще..."

Алинка раздосадованно вырвалась: "Ах, Гнаус не причём. Замечательно, просто замечательно. Ты знаешь, Витя, мне вспоминается одна история - почти детская, но актуальная, актуальная. Мне было сладких шестнадцать. И меня молодой человек пригласил в театр, а мама моя дала нам бутеброды - постаралась, даже расстаралась, положила и с сёмгой, и с горячего копчения белугой. Так вот, в антракте мы их съели, причём я отдала молчелу то, что повкуснее - рыбку то есть, белую и красную. Он всё с баальшим удовольствием схомячил, и я его спросила, дурочка, ну как, мол, вкусно? А он ответил совсем как ты - нормально, типа, вот мама моя горбушу засолит - ах, как она солит: пальчики оближешь! - я тебя тоже угощу! Горбушу, понимаешь ли, сравнил с сёмгой и белугой! Тебе это ничего не напоминает, нет?" - Виктор смущенно и непонятливо улыбнулся: "Слушай, Алин, ну что ты через годы, через расстоянья такую ерунду вспоминаешь, в самом деле ? На вкус ведь и цвет все фломастеры разные. Ну, нравится тебе - белуга, ему - горбуша, и всё, ничего более!" Алинка льдисто зазвенела голосом: "А, ну да, на вкус и цвет. Конечно. Горбуша и сёмга на вкус и цвет. Так вот, уже тогда мне, наверное, стоило понять, что нечего переводить деликатесы на предпочитающих горбушу. Вот нечего и всё. Я-то, дура, всё пытаюсь любимых сёмгой накормить. Только не в коней, как оказывается, корм!"

Взвизнула "молния" застёжки на розовом ватнике, прострекотали под каблуками ступеньки винтовой лестницы, с плеском хлопнула входная дверь. Виктор высунулся во всё ещё открытое на канал окно, чтобы позвать, вернуть, объяснить, но за окном не было больше ни неба, ни труб, ни канала - одна плотная и влажная, солёная и вязкая ночь. И он закрыл бесполезное окно.