Дамский салон Евгении Александровны 11-22

                НЕМНОГО О СЕМЬЕ, С КОТОРОЙ ПОРОДНИЛСЯ ДЕД ФЕДОТ
                (Воспоминания Деляры Прошуниной, снохи Федота Кондратьевича.
                Написаны в конце 90-х годов.)

                (11/22) Дамский салон Евгении Александровны

     Я часто сердилась на маму. В нашей нетопленой комнате образовалось что-то вроде дамского салона. Некоторые клиентки, ставшие подругами мамы, иногда привозили с собой на санках саксаул, которым топили печь. Другие давали мне деньги, чтобы я сбегала на ближайший базарчик и привезла на санках пару деревьев. Древесина саксаула твердая, как сталь. Ни топором, ни колуном ее не разобьешь. В те годы в Алма-Ате у каждого дома лежал большой острый камень, о который били целые деревья. Некоторые умельцы ухитрялись даже зеленую, особенно крепкую, саксаулину разбить с одного удара. Мама даже и не бралась за это дело. А я обычно махала саксаулиной до тех пор, пока из барака не выходил кто-нибудь из мужчин и не раскалывал тяжеленное бревно на мелкие кусочки. Но горел саксаул прекрасно.
     Первые дамы появлялись часов в двенадцать. К моему приходу из школы они уже пили чай (помимо керосинки, у нас был примус, кто-то подарил), хохотали над мамиными рассказами, жаловались на неприятности и к приходу мужей с работы вполне довольные жизнью уходили домой. А в моем расписании значилось, что мама должна к трем часам идти делать массаж клиентке, которая заплатила вперед.
     -Мама, это нечестно. Она же тебя ждала. Ведь ты взяла у нее деньги,- возмущалась я.
     -Но ко мне пришли гости. Не могла же я их выгнать.
     -Мама, какие гости в середине рабочего дня?
     -Ох, не говори глупости. Мы посидели, посмеялись, четыре человека получили удовольствие. Это в сто раз ценнее твоего рабочего дня.
     Самое удивительное, что напрасно прождавшая маму клиентка не обижалась. В следующий раз она сама приходила в середине рабочего дня и получала удовольствие. Но постепенно дамы, ставшие подругами, переставали платить и лишь иногда по доброте душевной приносили нам кукурузу или картошку. Такие подаяния мама почему-то не считала унизительными. "Им приятно, что они сделали доброе дело",- говорила она. И получалось, что это мы оказали любезность и приняли их подарки. Похоже, что и дамы считали так же. Они будто не замечали нашей нищеты и относились к маме, как к некоему высшему существу. Тем не менее, научиться правильно произносить мамино имя большинство новых знакомых никак не могло. Устав от безнадежных напоминаний и поправок, мама в конце концов для окружающих нарекла себя Евгенией Александровной.
     Андре Моруа где-то сказал, зачем судачить об обеде соседки, не лучше ли поговорить о странностях императрицы Жозефины Богарне. И мамины светские сплетни о жизни московских "жозефин богарне", наверно, поднимали этих женщин в собственных глазах на невероятную высоту. Ведь мама им рассказывала, как она хоронила Есенина и отморозила ноги, как бегала в Политехнический послушать Маяковского и как выглядела Лиля Брик на его похоронах, как Луначарский задержал отправление поезда, потому что опаздывала его жена, красавица Наталья Розенель. Она знала много историй из жизни московских актеров, ее подруга была замужем за поэтом Владимиром Луговским, папино положение позволяло не пропускать премьеры. Она чуть ли не десять раз смотрела "Дни Турбиных" во МХАТе. Вот, к примеру, одна из ее историй.
     В тридцатые годы на Кузнецком работал сапожник, которого дамы называли князь Голицын и считали за честь подбить у него каблуки. Когда во МХАТе ставили "Анну Каренину", Владимир Иванович Немирович-Данченко пригласил князя на генеральную репетицию. Князь сделал много замечаний. В том числе и такие. Вронский (Марк Прудкин), когда садится, ногой за ножку подтягивает под себя стул. Что так делать нельзя, знала даже я. Анна на скачках сидит в ложе, будто купчиха, посередине. Между тем ей полагалось скромно устроиться в уголке. И главное, Анна постоянно говорит, повысив голос до крика. Как бы ни была она взволнована, ее с детства приучили говорить ровным голосом. В минуты волнения она скорее могла бы перейти на шепот, а не на крик. О верности таких суждений судить не берусь, но в дамском салоне они пользовались неизменном успехом.
     К тому же, мама говорила на прежнем, дореволюционном, русском языке с прекрасной московской интонацией, утраченной, видимо, навсегда. Такая речь в Алма-Ате звучала почти как иностранная.
     Среди маминых приятельниц появились жены профессоров разных алма-атинских вузов, женщины, занимавшие высокие посты, и даже одна жена замминистра. Днем, пока мужья на работе, мама бывала у них в качестве почетной гостьи. Ее никогда не принимали на кухне. Для нее доставали праздничные тарелки. Ей показывали новые платья, чтобы она оценила, идет оно хозяйке или нет. А вечерами, когда мужья задерживались на работе, эти женщины приходили к нам. И сидели с мамой вокруг коптилки, пили пустой чай, изливали душу и уходили умиротворенные. При конфликтах с мужьями или детьми они следовали маминым советам, и, надо признать, неприятности обычно заканчивались благополучно.
     Вот один из эпизодов, разыгранный по маминому сценарию. Жена замминистра, Шура, обаятельная насмешница и мать пятерых детей, приревновала мужа и побила его секретаршу. Разгневанный муж решил с ней развестись. Но для этого надо было "получить добро" в парткоме министерства. Шуру пригласили на заседание комитета, где должны были присутствовать, естественно, в основном, мужчины. Мама предложила такую тактику. Шура сделала в день заседания красивую прическу и маникюр. Мама потрудилась над ее лицом, вспомнив все свои косметические хитрости. Массаж, маска, декоративный едва заметный грим. Лучшее и единственное шелковое платье, туфли на высоком каблуке, тончайшие чулки. Шура превратилась в кинозвезду. Она даже сама удивилась, до чего же может быть хороша. Мама умоляла Шуру молчать, только отвечать на вопросы и побольше показывать свои красивые ножки.
     Шура вернулась победительницей. Полусонные, усталые мужчины, которым предстояло неприятное дело - копание в чужом грязном белье, оживились. Таких красоток в стенах министерства они не видали. На Шуриного мужа смотрели с недоумением: бросать такую потрясающую женщину ради очередной секретарши? Надо быть слепым или дураком, чтобы идти на такой шаг.
     Муж привез ее домой на машине и о разводе больше не заикался. А Шура закатывалась хохотом и показывала, как пять пузатых начальников кинулись подносить ей огонек, когда она достала пачку "Казбека" и собиралась закурить.
     Семья Шуры жила бедно. Зарплаты замминистра на семь ртов не хватало. Но Шура всегда старалась поддержать нас. На выпускной вечер в школу я пошла в ее единственном шелковом платье. Когда родился мой сын, Шура подарила нам машину саксаула, чтобы в комнате было тепло. Потом Шуриного мужа перевели в другой город, я тоже уехала из Алма-Аты. Мы потеряли друг друга. Но лет через десять в Москву приехала учиться старшая дочь Шуры, Светлана. И мы, как умели, опекали ее. Она нашла нас через адресный стол. Раза два мы с Колей ездили в Алма-Ату и всегда навещали Шуру. Веселой и красивой она оставалась и в семьдесят лет.
     Маму всегда окружали люди, которые восхищались ей. Только много лет спустя я поняла, в чем кроется секрет. Мама любила радоваться сама и радовать других. Умела находить смешное в рутинном и будничном. Любила и умела посмеяться над собой. Жила ради радости. Люди моего поколения жили работой, часто принося ей в жертву и любовь, и воспитание детей, и здоровье. Многие мои несчастные ровесницы и по сей день гордятся своей послушностью, бездумным выполнением приказанного. В систему маминых ценностей работа за кусок хлеба не входила. Больше того, она любила и работу превращать в игру и развлечение. Поэтому она занималась косметикой. Результат можно увидеть через пять, шесть сеансов, а это радость.

На фото Хадежат (Евгения Александровна) с букетом цветов на вокзале в Алма-Ате.