Девушка, не любящая солнце. Часть 1. 4

Прогулка была недолгой, но Вероника совсем забыла просьбу Анжелики Николаевны оставлять туфли непременно перед входом в дом, и разулась, по привычке, на половичке в прихожей. Анжелику Николаевну это вывело из душевного равновесия и случился скандал.
Очень болезненными для девушки были упрёки Анжелики Николаевны, последовавшие за руганью. Женщина кричала, что Ника взрослая девушка, но не умеет жить одна, что не может в свои годы справиться со своими проблемами; что хочет жить в большом богатом доме Анжелики Николаевны, а не в своей тесной каморке; что она нахалка и лгунья, как и вся нынешняя молодёжь, расчётливая настолько, что, по её словам, и аквариумных рыбок не покормит лишний раз, если за это не получит хоть сколько-нибудь денег.
- Ноги моей здесь больше не будет! - Вероника, разозлившись, забрала Марка и уехала на вокзал. Больше и ехать было некуда.
Вероника не могла этого стерпеть. Теперь она стала гордой. Она уже не была бессильной и плачущей размазнёй, забитым посмешищем, сломанным и позволявшим с собой делать что угодно. Она занималась иллюстрациями книг(это и была её любимая работа), и чувствовала болезненные иглы самолюбия, когда издатели порой отказывались брать её работы. Иногда и в зеркале её острый, колкий взгляд пронзительных серых глаз казался надменным, смотрящим на всё как бы свысока. Однако, годы уносили это с собой. Годы шли тихо и размеренно, а малое уносили стремительно, как щепки и осколки мелких камней бурная горная река.
Слёзы катились по лицу Вероники и не останавливались. Тушь, стекая извилистыми чёрными струями, размазывалась по щекам, и люди с любопытством смотрели на неё. Зал ожидания пустел, и только ей было некуда идти. Свет гас, вокруг становилось тихо. Теперь она бездомная. Физическую бесприютность дополняли её неприкаянность и одиночество.
Она могла позвонить отцу, но теперь ей не хотелось пугать его. Жизнь под одной крышей с мачехой тоже представлялась ей мучительной и тошной, особенно из-за её, Вероники, глупой ранимости.
Вечер, казалось, был создан самим Богом для того, чего сейчас сделать он никак не мог: успокоить её нервы. Огни дальних поездов, убаюкивающий ветер, пустой голубой горизонт, - всё это было таким милым и очаровательным, романтическим, так не подходящим к сиротству и одиночеству. Огни дальних фонарей, которыми был усеян окружающий воздушный простор, как сияющими звёздами. И в то же время вокзал, кажется, имел ей близкую, родственную душу. Отверженную, усталую, одинокую.
Он тайно хранил в себе то, что было её заветной мечтой - блаженный покой без страха и боли. Здесь люди не обижают и не замечают друг друга. Здесь не может быть ничего постоянного, ни огорчений, ни тоски, ни радости, ни мук, - здесь временно всё. Вместе с этим всё это начисто лишено лицемерия, каждый ничем не хочет казаться, ведь вокзал - непостоянное, как миг. Бесприютность и искренность, казалось, хранили особую печать на повисшем над головами блестящем круглом циферблате замерших часов, пятном белеющих в вышине.
Люди теперь не смотрели на неё.
Ночь девушка провела на вокзале. Серёжа, которому наконец удалось до неё дозвониться, настойчиво просил её вернуться домой. Убеждал, что в доме ничего нет. Он не поверил ей.
Сидя на скамейке, Вероника снова вспоминала свою жизнь. Ясность и теплота воздуха снова становились тяжелы для неё. Жизнь всегда даёт дорогу без шипов тому, кто больше не может идти. Но вот сейчас эту вечернюю идиллию изорвёт, рассеет под выбитыми вандалами фонарями чёрная тьма. Всё поглотит. И хорошего вспомнить ей было мало.
С самого детства Вероника немного заикалась, тогда ещё несильно. Но это смущало её, и она начинала краснеть, заикаясь ещё больше. Её ладони потели, а ноги становились мягкими, в глазах вдруг темнело, словно ночью, чужие голоса доносились как будто издалека. Сверстники начали её дразнить и издеваться над ней. И она замкнулась в себе, отстранилась, закрылась. От этого стало только хуже. Жестокость возросла во много раз.
Сначала они приносили из дома булавки и тыкали её ими, смеясь над тем, как искажалось от боли её лицо. Потом, в старших классах, одна из девчонок, этакая заводила, которая была душой компании, даже у мальчишек, избила её на виду у всех железным прутом. Убежав, они оставили её так лежать, одну на пустыре, недвижимую, уставшую кричать, и истекающую кровью.
После этого она стала отчего-то считаться изгоем в классе вообще. С ней было стыдно разговаривать, ей было неловко помогать, и позором было даже просто проходить мимо неё. Как будто она была заразной и больной. К горлу комком мучительно подступало чувство досады. Как будто она была виновата перед всеми, что жила на свете. Порой, проходя мимо других, она и сама ощущала, как появляется чувство горечи во рту.
Лёгкое заикание оказалось трагедией её жизни. Как будто само её присутствие всегда напоминало сверстникам о том, что жизнь хранит в себе и нечто мерзкое, неприличное, достойное презрения, чего надо было всеми силами избегать. Нике казалось, что это была она, что она отчасти заслуживает этого осуждения своим безвольным, мягким характером. Её характер был размягшим, как овощ, разваренный в кипятке, да и сама она была, пожалуй, похожа на овощ.
Ей было горько от того, что она существовала.
Казалось, все люди на земле сторонились её, как будто она была больна проказой.
Но сломать её им было мало. Подавив её, они начали запирать свою жертву на весь день в подвал старого заброшенного дома, и пугать её, чтобы она кричала. Её истошный вопль доставлял им удовольствие. А один из самых жестоких подростков, Роман, который в свои шестнадцать уже состоял на учёте у полицейских, приволок откуда-то кусок острой проволоки с шипами и предложил связать её и посмотреть, что будет.
И они её не пожалели. Он и ещё несколько школьников (среди которых рядом была и Инга) туго перевязали её руки колючей проволокой... Потом он бил её, она помнила, как он бил её, - а дальше потеряла сознание. Видимо, они потом хотели и убить девушку, им ничего и не оставалось, ведь нужно было сделать так, чтобы об этом никто не узнал и чтобы им ничего за это не было. Но Веронике удалось позвать на помощь: случайно проходящая мимо заброшенного дома женщина услышала крик.
Их приговорили к исправительным работам в колонии. Только Веронике не стало легче. Не знала она, что со всем этим делать, и теперь. Она всегда носила это с собой, и эта сердечная рана, которая, в отличии от телесных ран, не затягивается и не заживает, не давала ей покоя. Никогда.
Иван Валерьевич все дни проводил на работе, были трудные времена и иначе им нечего было бы есть, - и особенно не мог увидеть никуда не уходящей раны. Которую девочка старательно прятала подальше от людей. Она слишком рано поняла, что доверять никому нельзя.
Она никогда не любила солнце. Солнце любят все. Это то, от чего всем хорошо. Хорошо, когда плохо другим.
Солнечный свет для Вероники был оплотом лицемерия людей, символом преступления. Безразличия к чужой боли, безучастности Природы и толпы. Бесчувствия к чужому страданию.
И хладнокровия к людской горечи, поразительного, и всеми дружно одобряемого отстранения, сокрытого внешним, весёлым теплом, как будто смехом посреди чужих тоски и горя. Как и люди, как и все люди, плюющие друг на друга.
Пир во время чумы, праздник для всех во время страдания, когда ты сам заходишься от боли. Знак всеобщих радости и счастья, когда язык прирастает к гортани, а осязаемые стальные стрелы мучения, адской печали впиваются в сердце. И тогда на сцену абсурдного, жестокого театра выходит всеми любимый, ласковый солнечный свет. И под скрежет зубов, не замечая проклятья и стенанья, оцепенения и отчаяния, невозмутимое, дикое, озаряет спящий безмятежный горизонт, выливая на землю золотящиеся и всё золотящие лучи.
Когда так ноют душевные раны, когда жизнь полна трагедии, - зачем, зачем его нежное тепло!..
Это равнодушие похоже на ухмылку преступника, разбойника.
Она помнила наизусть почти все дни, когда Роман появлялся в школе, хотя это и случалось редко. Его проклятую синюю куртку, мерзкую усмешку на тонких надменных губах, огромные кожаные ботинки с закруглёнными носками. От того, что они были закруглённые, его удары не становились слабее.
Но ведь это было и не главное. Не сила удара была главной, а унижение. Он уходил, а она оставалась лежать на сырой чёрной земле, зарёванная, поникшая, с лицом, исказившимся от горечи. Её молодые черты ещё тогда стали нести в себе боль, как невидимый траур, отразившийся на красивом, так не сочетающимся с мукой, лице. Мучение и боль стали её неотъемлемой частью, застывшие и в светлой коже, и в вымученной походке, и в глазах, полных разочарования, стеснения и подлинного отчаяния. Беспредельного, горького, безвыходного, когда невозможно помочь.
Торжество в его глазах, его жестокие губы навсегда врезались в её память, не давая пережить и забыть.
Она слишком рано поняла, что доверять никому нельзя. А это только подстёгивало и подпитывало сначала избегание, а потом и отвращение к ней, как ей казалось, людей. Отсюда рос и её импульсивный страх, дикая боязнь спросить дорогу у прохожего, например, когда у неё перехватывало дыхание в груди и подкашивались ноги. Непобедимая боязнь общества и людей, которую она смогла объяснить, но не преодолеть.
Ужас прошлого теперь немного заглушался её настоящим, хотя и странно всё сплеталось в жуткий клубок зловещего кошмара. Но и жизнь она видела во всём её подлинном обольщении и всей её красоте, со всей её живой, прекрасной, пусть и не замечающей человека, душой. И всё же ей доступно было больше наслаждения, чем тому, кто застрял в привычной бесцветной суете и не знает(или не помнит), почему так шелестят зелёные листья под ногами. Почему так звонок лесной летний ливень с грозой.
Она не хотела бы умирать. Три попытки самоубийства - всего лишь подростковая реакция на роковую судьбу. Вероника любила жизнь. И не могла её не любить.
"Если ты не простишь, обида тяжёлым грузом будет лежать у тебя на сердце." Эти слова, сказанные Кириллу, запомнились и ей самой. Только она умолчала о том, что прощение несправедливо. Несправедливо по отношению к замученному и оскорблённому. Несправедливо по отношению к тому, кому сломали жизнь. На её сердце лежал не тяжёлый груз. Громадные бетонные блоки, спаянные друг с другом. Они даже мешали ей ходить. Они мешали ей и физически. Даже её походка была вымученная, отягощённая. Огромная оса изнутри жалила её.
Должно ли милосердие быть выше должной справедливости?
Она понимала, что может. Но принять этого не могла. Нелюди и негодяи этого не заслуживают.
Бедный маленький мальчик, ты ещё не знаешь, как жесток мир.
Кстати, об Ане... Она может поехать к Ане.
Вероника достала из кармана телефон и стала искать номер матери Кирилла.

- Конечно, оставайся с нами, Вероник, - Аня сама взяла из рук растерянной девушки чемодан и пронесла его в гостиную. - Сейчас мы попьём горяченького чайку, посидим, проходи...
В доме Ани было тепло и уютно. Камин, мягкие кресла, старые, но бережно обшитые бежевой тканью, как бы футлярами, и золотистая, растянутая возле дивана, мягкая тигриная шкура; гостиная была не очень большой, но и это тоже было мило; настенные бра в виде стеклянных цветов, как и у неё, и детские игрушки, шерстяной ковёр, две больших собаки. Здесь было хорошо. Горячий дымок из стеклянной кружки пробудил в Веронике странное, щемящее чувство. Как будто родом из детства, когда крепкий чай в алюминиевой отцовской кружке, в огромной солдатской кружке с толстой ручкой сулил ей настоящую радость. У неё была своя маленькая чашечка, фаянсовая, в крупный горошек, но иногда отец позволял ей пить и из своей. Веронике казалось, что если она пьёт из его кружки, это особенно сближает её с отцом. Всё бывало у них хорошо, пока не появлялась Анжелика Николаевна, всегда тайно ревновавшая его к дочери.