Я встречал ее почти каждый раз, когда возвращался

Я встречал ее почти каждый раз, когда возвращался домой поздно вечером. Она в это время гуляла с собакой. Однажды одна остановила меня и спросила кокетливо:
- Со свидания идёшь, студент?
После она всегда называла меня студентом, наверное, за мою длинную перешитую шинель, давно вышедшую из моды. Так мы с ней познакомились, однако ни я ее имени, ни она моего так и не узнали. Знаю только, что собаку ее звали Дуней, хозяйка все время подзывала ее к себе, давая из кармана корм. Про собаку она говорила, что завела ее, потому что доктор посоветовал больше гулять.
- Она спасает меня, - приговаривала он.
Я никогда не навязывался, не стремился найти тему для разговора, просто здоровался с ней, и тем не менее темы всегда находились. Мы стояли по середине дороги, бывало по часу стояли, рядом безмятежно бегала Дуня, а старушка все говорила, говорила:
- …детство было. Возрождались мы.
А я в школе колы получала. Сейчас у вас есть колы? Нет? А у нас были, в основном по пеню, а пели мы одну песню «Идут солдаты…» и еще… так ведь время послевоенное было. Мне петь надоест, я и скажу это. Да, я бунтовать любила, а меня тогда учительница под рояль сажала. Эх, школа, есть ли она теперь еще… А мальчишки в 188 учились…
Принесу я домой этот кол, а сама палку пририсую, четверка получится. Тогда мне стали словами писать «Е д и н и ц а», а мать неграмотная была, все мы неграмотные были. Спрашивала: «Что написано?». Я ей и говорю: «Не знаю». И тогда лупила нас мать, страшно лупила, поленом…
В школе у нас до седьмого класса раздельно учились, но потом-то я в техникум пошла. Там были и вечеринки. Вино я не пила, меня от него тошнило, а водку запросто, из трубки ее сосали, лимонадом разводили. Его у нас вдоволь было и только два вида водки: «Ленинградская» и «Московская». Не курили, нечего нам курить было. Махорка одна только у солдатов была. Не знали мы ничего этого похабного. Хорошо это или плохо...?
Тут она замолчала, я посмотрел на часы был уже двенадцатый час – на улице совсем стемнело, но уходить не хотелось.
- Дуня, Дуня, - позвала старушка и снова заговорила как будто с середины слова:
- Ночью в сарай бежишь, корову за сиську пососешь, или курица яичко снесет, а мы его себе. На поросях катались. Был дядька один, самый богатый, он еще на Кондратьевском ларек открыл, пиво продавал. Так мы его, богатого, проучить решили, ночью на его свинье катались. Жена его после другим бабам говорит: «Вот! Мой поросенок похудел!» Как же, похудеешь!
Так развлекались, а мать нас за это лупила.
Весь день во дворе были, даже домой не шли. Бывает нахватаешься и есть потом не хочется, а мать откладывала…
Бегали мы по Кондратьевскому к Крестам, зекам махали, а те нам записки кидали. С моего двора все сидели, но могу похвастаться, что брат мой не сидел. А что воровали? В ларьках ничего не было.
Тут она посмотрела на меня с озорным блеском в глазах, и ее старческие глаза, обрамленные паутинкой глубоких морщин, юношески засияли:
- Брали соски резиновые, обычные да водой накачивали, она раздуется аж до восьми литров. И тащим их потом на крышу, несешь, прижимаешь к себе, а она зацепится за крючок и лопнет! И заново бежишь накачивать. Пока дотащишь… нам на пятый этаж, как сейчас на десятый, потолки-то высокие были. Потом сидишь полдня, ждешь пока прохожий пройдет и кидаешь! Чуть сзади или спереди, чтобы только обрызгало или вообще на голову, оно ж не больно, соска-то резиновая, хотя восемь литров… И мать потом лупила!
Во дворе у нас матриархат был. Пацанов мы били, и на катке их били. Потом подросли, стали на Пискаревку ходить. Там совсем лес был и патроны находили, многие подрывались. Разведем костер и кидаем туда патроны, а он же, патрон не знаешь в какую сторону полетит…
Ну мы пацанов защищали – как давай их колотить!
Вообще я больше с пацанами общалась. Девки – они же гады, сучки, а парень – его спросишь: «Не врешь?», и он: «Не вру». Да-а девки гадины…
А отдыхать мы в Солнечное на пляж ездили. Парням что? Парням всегда одно и надо – они с девками в кусты. А я тож при деле – сторожу.
Был сторож еще, на лифте катал. А только тех девок катал, у кого сиськи выросли, а у меня они позже всех… Мне Женька говорит: «Ты их дерьмом намажь». Я – дура – послушалась. Мне оно всю грудь-то разъело. Иду реву! А мать давай лупить и меня, и ее за одно. А сторож потом говорит: «Что ж ты, дура?», а я ему: «Так вы сами сказали, что катаете только тех, у кого сиськи выросли!»
…и драться ходили. Соберемся все с Кондратьевского и пойдем на тех с Т., пиджаки задом на перед наденем и как давай лупить. А после: «Пока Петя, пока Вася!» - прощаемся, руки жмем, а у самих морда в крови, пол уха нет, рубашка в крови и ничего.
На склад бегали, его немцы сторожили – наши бы уже все разворовали, а те только то, что останется – гнилое – себе забирали. Мы всем двором к ним ходили: «Эй, немец, хенд э хох!», они нас тогда по-своему учили. Бывает у него и ведро гнило картошки выменяешь и домой несешь.
Было еще интересно: стали мы целоваться учиться, а мальчишек мало было, ну мы поймали Ваську, он маленький был, одиннадцать лет всего, нам-то тогда уже по четырнадцать-пятнадцать было. Мы его к стулу привязали и давай целовать по очереди. Он, бедный стонет уже, губища красные, распухли. Молит: «Отпустите, девоньки». Он потом брату старшему нажаловался, ему за двадцать было. Тот сгреб нас за косы и давай тягать… Да…
Ну потом я выросла, после седьмого класса в техникум пошла… Возрождались мы…
Дуня, Дуня…