За поворотами лет - 10

                ***
За давностью лет я уже не помню, как звали ту колхозную кобылу с белой отметиной на лбу. Мужики её по-разному называли, но детям не разрешалось вслух повторять эти слова. А всё потому, что это была красивая, но очень своенравная кобыла. Она очень быстро поняла, что если тебя впрягут, то надо будет работать, а работать, даже не за трудодни, а просто так, она не хотела. Потому её впрягли в воз всего один раз. И тут она как начала лупить копытами, да так что разбила весь передок у воза… К тому же она ни с какой лошадью в паре тоже ходить не хотела. Сами лошади к ней даже близко не подходить не желали. Однако она считалась объезженной и под седлом ходила «за милую душу». Долго судили-рядили в сельсовете, куда её такую девать, потом решили – продать в соседний колхоз. Решили так: поскольку  она больше всех слушается Дмитрия (зоотехника, которого слушался даже колхозный бугай), то пусть он доедет на ней до конюшни соседнего села, привяжет её, снимет седло и уже пешком, напрямик через поле, пойдёт к себе домой. Тот так и сделал. Кобыле бросил свежего клевера, а сам ушёл. И пока она ела – всё было ладно. Потом кобыла сообразила, что её обманули и видать, сильно обиделась. Такое стала вытворять, что соседнего колхоза председатель даже хотел её пристрелить, но не успел. Ускакала в поле свободная душа…
     Ранним утром доярки и свинарки шли на работу и видели ту кобылу, она, как обычно, спала стоя, положив свою красивую голову на деревянный столб. Это был один из столбов коровьего загона. Другие столбы подгнили, забор упал, его тихонько растащили по домам те, кто жил вблизи фермы, а вот этот столб стоял, как чёрный истукан. Мужики всё гадали: из какого дерева этот столб?.. К этому столбу привязывали лошадей, если ездовому надо было куда-то отлучиться по своим делам.
     Все колхозные кони не чудили, просто смирно дожидались ездового. Известная нам кобыла тоже не чудила, не ржала и брыкалась. Она использовала этот столб как подушку, дремала, положив лошадиную морду на плоскую макушку столба, то одной, то другой стороной. И так ей сладко спалось, что она даже похрапывала, как пьяный мужик, шевеля толстыми губами. Садиться на неё, на сонную, не было никакого смысла даже Дмитрию. Ударить её тоже нельзя. Обидится бестия, а уговорами можно только достичь того, что она повернёт голову на другой бок. Тогда Дмитрий приспособился задабривать её. А поскольку этот столб стоял ближе всех к ферме, где работала моя мама, то я, проклиная ленивую кобылу, вынуждена была идти следом за зоотехником, чтоб, когда она выпьет из ведра воду, приправленную для запаха кашей, которую варили для маленьких поросяток, принести то ведро обратно на ферму. Дмитрию же было главной заботой – разбудить «красавицу», а там он уже садился на неё верхом и был таков. (Я наверно, больше всех радовалась, когда мама сказала, что зловредную кобылу наконец-то продали…) Но утром, на следующий день, она, как ни в чём ни бывало, похрапывала на своём столбе.
     Какой скандал был в сельсовете, когда туда приехал председатель соседнего колхоза… об этом судачили даже дети. После этого случая, возле того столба соорудили небольшой навес и даже в углу поставили корыто для корма. Со временем ту кобылу обласкал и молодой председатель. Ходила она под седлом исправно. Вот приедет тот председатель на ней куда ему надо, погладит, похлопает её по шее и скажет: «Иди домой Красава, иди…» И отпустит. Он даже седло не снимал. Знал, она  чужого человека к себе не подпустит. В аккурат придёт под свой навес, поесть и подремать на столбе. Жаль только, что председатели в нашем колхозе менялись каждый год…
     Куда подевалась та кобыла, этого я не знаю. Я выросла и уехала из села. Но, когда вижу спящего пьяного мужика, вспоминаю ту кобылу… Честное слово – её морда краше…

                ***
     Этого мальчонку я в своей жизни видела всего один раз. Сколько раз о нём вспоминаю, всё мне приходит мысль, что это Боженька мне подарок сделал. Показал человека очень похожего на меня. Нет, не внешне. Он был на год моложе меня. Такого же молчаливого и совестливого. Лишнего в шумной ребячьей компании. Ни в играх, ни в драках он не участвовал и на обиды не отвечал.
     Звали его Лёня, в семье. Обидные прозвища – не в счёт.  То, как я попала на их подворье – этого уже не помню. А помню только, что пришла я со своей бабушкой и, что моя и его бабушка в детстве соседями росли в селе Вила-Яружские. Обе потом у нашу Букатинку замуж повыходили. Детей тогда помногу в семьях было, вот только голод и война многих выкосила. А у той бабушки осталось два сына. Один где-то в городе жил, руку на войне потерял, учительствовал. Второй сын у нас, на ферме работал. Сильный мужик был, работящий, однако не всем он нравился. Характер у него слишком прямой и вспыльчивый был. Где-то бы надо было бы промолчать, а он без удержу выскажет всё, что на душе лежит, да ещё и крепким словцом припечатает. Такими и дети его были. Четверо их было. Два старших мальчугана, хворостина на двух колышках на потолочной матице для них была припасена, да Мария, дочка, стало быть. Как начнёт верещать – на всю улицу слыхать. Если не выпросит, то выкричит, а всё по её выйдет. «Четвёртого, моя Дуся, Ангела родила и сама в могилу сошла…» - утирая слезу, рассказывала нам та бабушка. Мальчонка без матери, при бабушке рос. Оберегала его бабушка. Волосики на его головке беленькие, кудрявенькие, глазоньки – слеза небесная, а голос – Ангелы заслушаются. Любили его люди. Что у кого в кармане заваляется, его угостить старались, а старшим детям завидно, отнимут, да ещё и пригрозят, дескать, бабке расскажешь – хуже будет.
     Да уж куда хуже стало, когда отец в дом мачеху привёл. Сразу бабушка в доме лишним ртом стала, а на младшенького и вовсе посыпались проклятья, дескать не такой он, как остальные дети, значит – с ветру рождённый. Сама мачеха не способна была детей родить, и чувства материнского ну ни крошечки в её душе не зародилось. Чужие люди приютили бабушку с Лёнькой. Старший сын к себе звал, а она всё на могилку к дочке ходила и сама рядышком лечь собиралась.
     Поздней осенью дождь моросил. Зашли мы, моя бабушка и я при ней, к той бабушке. Как обычно, сели на завалинку. А та бабушка и просит мою бабушку карты раскинуть: «Посмотри путь-дороженьку Лёньки мого…» И пока моя бабушка перемешивала карты, да раскладывала их особым способом, то, другая бабушка рассказывала о том, что «курортник» (приезжали на лето в наше село люди из города отдыхать, снимали квартиры…), подарил мальчонке старинную дудочку и, пока гости в нашем селе жили, показал ему, как на ней играть. А тот и сам вскоре на той дудочке стал птичьи песни выдувать. И вот, тот «курортник», написал письмо старшему сыну бабушки, чтобы тот племяша в город забрал. Моя бабушка на карты смотрела и кончик носа теребила. Я уже знала, что увидела она на тех картах что-то очень нехорошее и вот теперь раздумывала, как бы помягче об этом своей подруге рассказать. И так, и сяк она увиливала, а сказать же пришлось. И рассказ её сводился к тому, что уедет в город Лёнька и жить будет на две семьи. Хорошо ему будет, выучится, большим человеком станет. Но… недолог его век. Как сравняется с возрастом мамы своей, так и уйдёт. «Не плачь, так ему на роду написано…» - увещевала подругу моя бабушка.
     Обе бабушки тихо плакали и у меня слёзы покатились. Много я разных историй слышала находясь при бабушкином гадании. Знала, что об этом нельзя было никому рассказывать, а то этому человеку ещё хуже будет. Беда раньше времени придёт…Вот, чтоб совсем не расплакаться, я встала и пошла двором за дом. А там стоял стожок сена. А из того стожка, из норки ножки в сандаликах выглядывали. Я и подошла поближе. Там сидел маленький Ангелочек – Лёнька. Мальчик около пяти лет, и прижимал к себе серенького крольчонка. Что-то шёпотом говорил ему на ушко. Сухие стебельки сена запутались в его льняных волосах. Он посматривал на меня синими-синими очами. И тут меня прорвало. Я, что было духу, убежала в огород, обняла там ствол черешни и так плакала, что даже охрипла.
     Потом бабушка стала меня прогонять, чтоб я не слышала её гаданий.
     А того Лёньку и в самом деле увезли в город, но жил он не у своего дяди, безрукого учителя, а у сестры его жены. Учился в музыкальной школе и потом даже женился. Жена кого-то там родила, но как только  её нужно было выписать из больницы, Леонид умер во сне. Об этом мне уже в письме написали…

                ***