Великолепный век. Часть 4 из цикла Ах, уж эти мужи

ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ВЕК

     Будь осмотрителен - судьба-злодейка рядом!
     Меч времени остер - не будь же верхоглядом!
     Когда судьба тебе положит в рот халву,
     Остерегись - не ешь; в ней сахар смешан с ядом!

   - При чем тут яд?! - первой воскликнула Дуньязада,  облизывая языком Валентины ее же губы - после долгого и сладкого поцелуя, - твои губы, о, Николаич! - слаще всякой халвы!
   Удивительно, но Кошкин, кажется, услышал крик нежной души арабской принцессы. Он самодовольно ухмыльнулся, и даже попытался по-гусарски поправить пальцем кончики усов, которых у него никогда не было. А более практичная Пенелопа закатывать глазки (тоже Валины) не стала; она задала вопрос, ткнув пальцем в людей, толпящихся у дверей роскошного номера, по центру которого и стояла кровать с возлежащей на ней Валентиной:
   - Может, про яд - это к ним относится? Кто это такие?
   - Это высший цвет венецианской знати, включая самого мэра, - поспешил ответить Николаич.
   - И что им нужно? - буркнула Валентина; и тут же сама ответила,  после подсказки дочери Приама, - пришли выразить почтение, и это... как его? Соболезнование по поводу прискорбного случая с гондолой и незапланированным купанием? Водичка-то холодная была!
   Кошкина даже кашлянула пару раз, скорчив прискорбную мину. Это опять подсказывала Пенелопа: "Сейчас мы  этих ребят заставим раскошелиться...". Валентина была не против; хотя никакой материальной поддержки семье Кошкиных не требовалось. Ведь в ладошках у нее сейчас были зажаты подлинные сокровища; в правой - кредитная пластиковая карта, в которой утонул бы, не вызвав особого возмущения, весь бюджет Венеции. Левая ладонь судорожно стискивала золотую пластинку со скалящейся тигриной мордой.
   - Пайцза! - вспомнили сразу шесть красавиц, - сувенир от Чингизхана. Ни за что не отдадим! А... где шпага с молотком?
   Добыча из далекого прошлого лежала рядом, на прикроватной тумбочке. Валентина Степановна огладила взглядом прежде всего клинок, так выручивший ее в последнем путешествии; перенесла капельку той хищной радости, с какой вонзала его в грудь монгольского министра, на толпу у дверей, и та устрашилась, попыталась было юркнуть за двери. Может, слава гораздой на выдумки и готовой на любые проделки русской "олигархини" добралась и до этого приморского городка? Первым опомнился мэр - круглощекий и лысый толстячок, подскочивший к кровати с грациозным (насколько позволяло пузо) поклоном. Из него водопадом полились слова, явно заготовленные заранее. Мэр словно отрабатывал сейчас роль, отрепетированную перед зеркалом.

     Будет прав, кто театром наш мир называет,
     Все - мы куклы, а кукольник - сам небосвод.
     Но в конце бытия он нам даст порезвиться
     И в сундук одного за другим уберет.

   Свита действительно сейчас кивала головами, как куклы. Мэр-кукловод порезвиться им не позволил. Ни один из них не промолвил ни слова: не смог бы втиснуть даже возгласа в бесконечную тираду городского главы. Сама Валентина из нее поняла, благодаря обретенному знанию итальянского языка, что мэр не только горячо извиняется за инцидент, но и обязуется (силами всего города - в этом месте "куклы" закивали особенно интенсивно) устроить для четы Кошкиных настоящий праздник души и тела.
   - Карнавал еще раз проведешь? - брякнула Валентина по простоте души.
   Мэр тут же заткнулся; видимо посчитал, что казна города никак не выдержит такого испытания. Он тут же заполнил паузу еще более громкими стенаниями, из которых красавицы поняли, что они будут главными, самыми желанными гостьями на очередном карнавале (по графику, и без дополнительных трат); что мэр готов отдать им, Кошкиным, свою ложу, откуда несравненная Валентина Степановна...
   Дальше ни Валя, ни ее подруги не слушали. Дремота навалились неподъемной тяжестью на веки, и они смутно услышали лишь, как Николаич прячет толпу венецианских кукол под "крышкой сундука", которую ему заменила резная деревянная дверь. Его спина, кажется, чуть напряглась, и тут же расслабилась - словно счастливый спутник сразу шести женских ипостасей расслышал их последний на сегодняшний день призыв-заклинание:
   - А что это за строки зовут нас в новое путешествие?..

     Ах, сколько раз, вставая ото сна,
     Я обещал, что впредь не буду пить вина,
     Но нынче, господи, я не даю зарока:
     Могу ли я не пить, когда пришла весна?

   - Господи! - Валентина повернула голову, и увидела на столике, рядом с молотком и шпагой, бокал, полный рубинового вина.
   Через мгновение она сидела на кровати, не обращая никакого внимания на то пикантное обстоятельство, что свободная ночная рубашка сползла с плеча, и обнажила почти полностью груди Валентины Степановны, которым втихаря завидовала худосочная Дуньязада. В руке утвердился тот самый бокал, содержимое которого медленно, но верно пробуждало к жизни от вселенской суши шестерых красавиц. За этим действом - и за рубашкой, и за тем, с каким наслаждением утоляет жажду супруга - с интересом наблюдал Николаич.
   - Кстати, - первой отметила, наконец, Кассандра, - ведь именно он, наш супруг и повелитель, продекламировал волшебные строки, разбудившие нас. Значит...
   - Это значит, - подхватил Кошкин, - что ты успела все-таки процитировать пару строк, прежде чем вырубиться от усталости и переживаний. И я уже знаю, чей талант будет направлять тебя, и... (он многозначительно подмигнул, явно намекая на царевен, с которыми сам и познакомил Валентину) всех остальных в новом путешествии. Или ты... вы больше не хотите никуда? И кстати, откуда вы принесли эту безделицу?
    Николаич оторвал пальцы от клавиатуры ноутбука, и вытянул из кармана пижамной бархатной пары бордового цвета пайцзу Потрясателя Вселенной.
   - Когда-то ее вот так же крутил в своих руках Чингизхан, - вполне будничным тоном сообщила Валентина.
   - Да ну! - Кошкин одним прыжком оказался на кровати, рядом с супругой, - рассказывай!
   Валентина Степановна, а вместе с ней и пятерка подруг предпочла бы, конечно, чтобы именно Николаич первым начал рассказывать; о строках, которые пока только покалывали в груди, не жгли ее в нетерпении. Но... любимый муж нагнулся, доставая с пола кувшин с волшебной мальвазией, заискрившейся вишневым наливом под люстрой; наполнил два бокала, один из которых тут же оказался в руках Валентины, и ей не оставалось ничего, кроме как отхлебнуть сладкого вина, и начать рассказ.

     Без меня собираясь в застолье хмельном,
     Продолжайте блистать красотой и умом.
     Когда чашу наполнит вином виночерпий
     Помяните ушедших чистым вином!

   Виночерпий-Кошкин сбился со счета, наполняя бокалы. А женщины блистали умом, а прежде того красотой, поминая тех, кого так скоропостижно покинули из дворцовой мыльни хана Хубилая.   Кошкин лишь глубоко кивнул; он явно завидовал своей драгоценной половине. Недаром Николаич однажды в момент очень тесной близости признался, что отдал бы половину всех сбережений, лишь бы оказаться в неведомом прошлом... но только вместе с Валентиной. Именно это вспомнили красавицы, насладившись последним глотком из четвертого (а может, и пятого бокала). Громко икнув, и не извинившись, они ткнули общим пальчиком, украшенным безумно красивым и еще более безумно дорогим маникюром, в грудь Николаича: "Теперь ты!".
   И Виктор Николаевич начал рассказывать удивительную историю жизни обычного мальчика из древнего иранского города Нишапур, который своим трудом, благочестием и талантом, дарованным Всевышним, стал всемирно известным математиком, астрономом, философом и поэтом.
   - Теперь ты цитируешь именно его строки, Валюша. И имя этому великому поэту - Омар Хайям!
   - Я слышала про него, - кивнула Валентина.
   - А о том, что этих рубаи - так называются волшебные строки  поэта - насчитывается больше тысячи, ты тоже слышала?
   - И я! И я! - звонко перебила его  Дуньязада, которая от нетерпения принялась приплясывать внутри Кошкиной, по-прежнему сидевшей на кровати, - и я знаю такого поэта! А это значит, мои драгоценные, что совсем скоро мы попадем...
   - Ничего это не значит! - прервала ее рассудительная Пенелопа, - мало ли куда забрасывала судьба этого Хайяма?! Вон, Петрарка - земляк Дездемоны - дальше Франции не путешествовал, а его сонеты забросили нас в Китай. Может, ценитель творчества означенного Омара Хайяма погибает в какой-нибудь полярной экспедиции, и его заледеневшие губы с трудом будут выталкивать в морозный воздух самую любимую рубаи - в тот самый момент, когда мы попадем в его тело...
   Четыре красавицы и Виктор Николаевич с искренним удивлением и немалым уважением выслушали эллинку, набравшуюся за короткое время поистине энциклопедических знаний. Лишь Валентина Степановна безуспешно попыталась постучать по дереву (его в кровати попросту не было); потом изобразила плевок через левое плечо, и выпалила:
   - Тише ты... накаркаешь. Никакого Северного полюса! И Южного тоже! Только благословенный Древний Восток с его теплом, сладостями, базарами и прин... цессами!
   Она явно предполагала пожелать: "принцами", но пожалела слабенькую нервную систему мужа, и так подвергавшуюся нешуточным испытаниям каждое ее путешествие в неведомое.
   - Да будет так! - хлопнул по мягкой подушке Виктор Николаевич, и Валентина Степановна, кивнув, протянула ему пустой стакан...
   Праздник в Венеции действительно оказался незабываемым. Кошкины, и их подруги веселились самозабвенно;  словно чувствовали - придет миг, и они покинут этот удивительный город, чтобы не вернуться сюда больше никогда.

     Боюсь, что в этот мир мы вновь не попадем,
     И там своих друзей - за гробом - не найдем,
     Давайте ж пировать в сей миг, пока мы живы,
     Быть может, миг пройдет - мы все навек уйдем.

   И они пировали, веселились.  Несколько разочарованной осталась лишь Дездемона, которая единственная вспомнила о гробах предков.  Фамильный особняк ее древнего семейства общими усилиями нашли быстро. Но теперь за красивым старинным фасадом скрывалось множество квартир, в которых жили люди, не имевшие никакого отношения к роду сенатора Брабанцио. Естественно, что все потайные дверцы, и клады (если они тут были) давно нашли новых хозяев. Так что прекрасная венецианка ничуть не возражала, когда общим голосованием было решено перебраться в более южные широты, к теплому морю. Таким, по предложению Дездемоны, стал один из арабских эмиратов.
   - Какой? - спросил все-таки Виктор Николаевич.
   - В какой ткнешь пальцем, - задорно выкрикнула Дуняша.
   Николаич ткнул - в клавиатуру ноутбука, и на экране высветилось таинственное восточное слово "Шарджа".
   - Тихий и благословенный уголок арабского Востока, - пробормотал он, - недалеко от Дубая, с его знаменитыми башнями из стекла и бетона.
   - Никаких башен, - тут же хором заявили женщины в душе Валентины; естественно, ее устами, - только море, тишина вокруг, и мы!
   - Ага! - пробормотал все-таки Виктор Николаевич, - тишина и Валентина - это...
   Его пальцы тем временем шустро бегали по клавиатуре, подтверждая оплату отеля, трансфера, авиаперелета...
   - Не забудь онклюзив, - заглянула через плечо мужа Валентина Степановна, - и вот это вино закажи - чтобы привезли заранее.
   Остатки рубиновой жидкости из бокала исчезли во рту. Шесть искушенных женских организмов довольно причмокнули и отправились собирать чемоданы...
   Море действительно было чудесным - до четырех часов вечера. Вечера, потому что следом стремительно наступала тьма.  Ее наши путешественницы никак не могли назвать волшебной. После заката солнца от просторов Персидского залива, от далеких иракских берегов, куда так стремилось сердце арабской принцессы, тянуло тяжкой влажной духотой - так что все постояльцы элитного отеля скрывались в номерах и ресторанчиках, в благословенной прохладе,  навеянной вполне современными кондиционерами. Единственным местом, где можно было продолжить любоваться красотами арабской ночи; громадными звездами и острым серпом луны, была беседка, вынесенная далеко в море. К ней вела узкая насыпь, о бетонные бока которой терпеливо бились волны Персидского залива.
   Валентина в первый же день направилась туда, сопровождаемая семенившими следом Николаичем и хозяином отеля. Последний уже прочувствовал на своей спине дружеское похлопывание ладошек русской гостьи, пребывавшей в благодушном настроении. О том, как она себя вела раздраженной, или (не приведи, аллах!) разгневанной, Абдулла (так назвала его в первую встречу  Валентина, и араб только смирено склонил голову) даже представлять не стал. Теперь же он лепетал, после того, как Валентина Степановна, а вместе с ней пять  невидимых ему красавиц продиктовали, что должно украшать столик посреди беседки каждый вечер:
   - Но, госпожа, - попытался возразить он, - в этом месте может насладиться дивной ночью любой гость нашего отеля. Не будет ли грехом...
  Ему ответила Дуньязада - на безукоризненном арабском языке, каким читал свои проповеди сам пророк Мухаммед:

     Безгрешный есть ли человек? Скажи!
     Нам без греха прожить ли век? Скажи!
     За зло спеша карать нам злом, Скажи:
     Святее нас ты в чем, Скажи!

   "Абдулла" поклонился чуть ли не до изразцовых плиток, которыми был покрыт пол беседки, и благоговейно прошептал:
   - Все, что прикажете, госпожа!..
   Ни Валентина, ни Виктор Николаевич, ни их подруги не считали этих вечеров (и кувшинов сладкого вина). Они словно плыли по волнам залива, с понятным нетерпением ожидая того момента, когда восточная сказка полностью вступит в свои права - так что ее не в силах будет развеять даже далекие гудки нефтеналивных танкеров. В первый же вечер все единодушно решили считать эти пронзительные звуки криками озабоченных ослов. Вот и теперь один такой "осел" дал о себе знать далекой сиреной. Валентина подняла голову к небу, к высокой горе, которая защищала отель, и его волшебный пляж от знойного дыхания пустыни и злых песков. Дуньязада в ее душе (она в последнее время все чаще солировала в этом хоре) прошептала:
   - Вот сейчас... вот сейчас наступит  дивный миг, подобный тому, когда сам Аллах подсказал пророку, какое знамя веры нести ему людям...
   Ни язычницы Кассандра с Пенелопой, ни католичка Дездемона и истово православная Ярославна, ни тяготевшие к той же вере, но пока не вкусившие до конца ее благости Кошкины не возражали ей. Они и сами уже не в первый раз ощущали, как в тот момент, когда над высокой скалой сходились полумесяц и одинокая звезда, самая яркая на небосводе - в мире становится капелькой чуда больше. И они все ждали эту каплю; надеялись впитать ее душами и телом.
   - Вот сейчас, - как в дурмане бормотала арабская принцесса, чьи кости истлели много веков назад, - они сойдутся, и вы увидите настоящую сказку, какую могла рассказать разве что моя сестра, искусная сказительница Шахразада - о великой любви; о дружбе и предательстве, о красавицах и чудовищах...

     Когда уходите на пять минут
     Не забывайте оставлять тепло в ладонях.
     В ладонях тех, которые вас ждут,
     В ладонях тех, которые вас помнят.

   Ладонь Валентины сейчас действительно грелась в руке Николаича. Она закрыла глаза, и не через пять минут, а почти сразу же почувствовала, как приятное тепло истекает из руки; что вместо мягкой ладони мужа она сейчас стискивает жесткий прямоугольник пайцзы великого завоевателя. А главное - она действительно слышала речитатив восточной сказки; не на арабском, как предрекала Дуньязада, а на каком-то ином языке; тоже мелодичном, и очень грустном. Валя, и остальные женщины, вздохнувшие вместе с ней, понимали эти слова; знали, как называется тонко бренчавший струнный инструмент, но никак не желали открывать глаза мужского организма, в который попали на этот раз. Потому что чувствовали в этом теле давнюю, не угасающую боль оттого, что он, этот организм, был не вполне мужским.
   - Дожили! - выдохнула, наконец, Ярославна, - нас же в какого-то евнуха всунули!
   - Что значит какого-то?! - возмутился номинальный хозяин тела, заполнившегося непонятным для путешественниц величием и гордостью, - я главный евнух в гареме великого султана Сулеймана!
   - Великолепный век! - вспомнила Валентина турецкий сериал, который знала чуть ли не наизусть, - а тебя зовут...
   - Меня зовут Хусейн, - поклонился внутрь себя ничуть не удивившийся скопец, - а кто вы, прекрасные пери?
   - Пери и есть, - проворчала Ярославна, представляясь первой, - надеюсь, ты понимаешь, что говорить о нас  не стоит. Иначе прослывешь здесь дувана - сумасшедшим?
   - Здесь все сумасшедшие, - вздохнул Хусейн, - или дураки - вот уже много лет. Ослы, иначе говоря.

     Будешь в обществе гордых ученых ослов,
     Постарайся ослом притвориться без слов,
     Ибо каждого, кто не осел, эти дурни,
     Обвиняют немедля в подрыве основ.

   - Э-э-э, - протянула Валентина Степановна, не успевшая представиться, - однако, и ты знаком с творчеством великого Хайяма.
   - Знаком, - не стал отказываться старший по гарему, - поэзия и другие искусства в чести при дворе великого султана.
   - А ты говоришь - ослы, - попеняла ему Кассандра.
   - Я о другом, - чуть поморщился Хусейн, - я о том, что не в чести показывать свой ум и сообразительность; тем более хоть намеком выразить свое отношение к тому ужасному непотребству, что творится во дворце, и во всей Блистательной Порте в последние годы.
   - И что в ней творится? - Дуньязада чуть капризным голосом словно желала показать, что не отказалась пока от желания окунуться в милый сердцу мир восточной сказки, - я вижу и слышу пока приятную музыку, смех, и звон бокалов. Здесь явно празднуют какое-то знаменательное событие...
   - Еще какое знаменательное, - горько усмехнулся внутрь себя евнух, - сегодня пришла весть, что на западе Порты, в ее болгарской провинции, наконец-то отыскали последнего, сорокового потомка султана.
   - Но это же хорошо, - начала было Дуняша, - постой! Как последнего?! А куда девались  остальные тридцать девять?
   - Задушены шелковыми шнурками, - хмуро пояснил Хусейн, - ибо (тут он поднял назидательно палец к роскошному потолку) проливать кровь халифов и султанов запретил сам пророк. Теперь только дети и внуки сиятельной Хюррем смогут наследовать трон.
   Он заметно поморщился, и продолжил - прежде вопросов, которые готовы были задать нежданные гостьи:
   - Наследником сейчас числится сын сиятельной Роксоланы-Хюррем, да благословит Аллах ее годы. Его зовут Селим, как предыдущего султана, грозного Селима. Но тот был великим воином, хотя и... был равнодушен к красавицам... даже таким, как вы, досточтимые. И он, и его двор предпочитал мальчиков, и именно благодаря ему я стал тем, чем стал.
   Если в голосе евнуха и была горечь, то проистекала она, как догадались женщины, скорее от того, что так восхваляемые годы ушедшего к аллаху правителя давно канули в лету.
   - А как нынешний султан? - живо поинтересовалась Дездемона, прогоняя грусть из общей (на семерых) груди.
   - Султан Сулейман вот уже больше трех десятков лет любит  лишь свою Баш Кадын, Хюррем, которую официально объявил султаншей. И теперь непонятно - кто больше правит Портой - султан, или его жена. Хотя надо признать, что получается у нее неплохо. Казна государства полна; мечетей и медресе строится столько, сколько не строилось все последние века. Но...
   Женщины не дождались окончания этой горячей отповеди существующему режиму, потому что опечаленный Хусейн ушел глубоко в себя. А Валентина Степановна принялась вполголоса вспоминать перипетии турецкого сериала, и то немногое, что когда-то рассказал Виктор Николаевич о блистательной  судьбе удивительной женщины.
   - Ее звали Настей. Анастасией Лисовской. Она была дочерью священника из городка Рогатина. Тогда эта часть русской окраины была под властью другой империи - Речи Посполитой, иначе Польши. В возрасте пятнадцати лет девочка попала в плен к крымчакам, разорившим половину ее родного края. Потом долгая дорога в Кофу, на самый крупный невольничий рынок; морской переход в Стамбул, где хитроумный торговец подарил юную красавицу султану. А тот влюбился в нее без памяти, и вот уже почти сорок лет - если этот почтенный управитель гарема не врет - они являют собой самую гармоничную пару властителей, каких когда-либо знала история.
   - Ну - с этим можно было бы поспорить, - возмутились дуэтом Пенелопа с Ярославной.
   Но гораздо более возмущенным был очнувшийся, наконец, от своих грез Хусейн.
   - Я никогда не вру! - заявил он, выставив вперед ножку, - могу промолчать, высказать свою мысль иносказательно, но врать...
   - Ну и дурак, - выразила общую мысль Валентина Степановна, - а что - там действительно неземная любовь?
   - Султан Сулейман сам пишет стихи, - начал издалека скопец, - и большую часть их посвящает своей Роксолане. Некоторые из них я уподобил бы гениальным строкам Хайяма. Например, таким:

     Быть в плену у любви, сердце, сладко тебе,
     В прах склонись, голова, перед милой в мольбе,
     Не сердись на капризы прекрасной подруги
     Будь за то, что любим, благодарен судьбе.

   - Но, - Хусейн чуть понизил тон и пафос повествования, - я готов скорее верить людям, которые в большинстве своем утверждают, что наша Хюррем - колдунья. Что она околдовала султана с первой же минуты, и с тех пор...
   - Тут и к гадалке ходить не надо, - расхохоталась Валентина, прерывая его, - конечно, люди правы. Все женщины - ведьмы! Правда, девочки?!
   Смех еще раздавался в тесной груди евнуха, когда его тело само, без всякой команды, резко согнулось в поклоне - так, что Валя явственно расслышала, как хрустнули поочередно позвонки пожилого скопца - от поясничных до шейных. А все после единственной фразы, произнесенной властным, и одновременно вкрадчиво-опасным голосом женщины, остановившейся рядом с зазевавшимся придворным:
   - Хусейн! Я не знала, что ты говоришь на нашем, на русском!
   Фраза эта тоже была произнесена на вполне понятном малороссийском наречии, на которое гостьи из будущего (и прошлого) не могли не отреагировать. Позвонки старого слуги опять заскрипели; теперь разгибая спину. Хусейн внутри себя вопил: "Не смейте делать этого! Делать без разрешения! Я жить хочу!".
   - Разве это жизнь? - с презрением бросила ему Ярославна, преодолевая с помощью подруг слабое сопротивление мужского организма, - смотри и учись!
   Теперь это именно она, гордая русская княжна, глядела прямо в глаза соотечественницы (что бы там не утверждали хронографы великой украинской государственности); а потом открыла рот, и твердо заявила:
   - Знаю! И не только русский!
   В гареме установилась пронзительная тишина. Даже молоденькая женщина, которую волокли вслед за правительницей Порты пара сослуживцев Хусейна, перестала подвывать (этот звук, кстати, и престарелый  евнух, и его гостьи тоже пропустили). Свершалось небывалое: слуга, который был суть пылью у ног Хюррем, сейчас стоял и смотрел ей в глаза, как равный. И даже - показалось Роксолане - чуть снисходительно.
   Это было вполне объяснимо - ведь через уставшие от долгой жизни ("Слишком долгой!", - отстраненно подумала султанша) глаза Хусейна в гневные и прекрасные очи Роксоланы сейчас гордо и бесстрашно смотрели шесть красавиц царственных родов. Как и следовало ожидать, этот поединок взглядов Хюррем проиграла. Она, очевидно, разглядела что-то в душе старика (колдунья!), первой отвела взгляд, и буркнула: "Следуй за мной!". И недобро усмехнулась.

     Будь жизнь тебе хоть в триста лет дана
     Но все равно она обречена,
     Будь ты халиф или базарный нищий,
     В конечном счете - всем одна  цена.

   Несчастный Хусейн, которого только теперь начало ощутимо потрясывать, влился своей скромной особой в процессию, которую возглавляла Роксолана. Сразу шесть пар рук принялись трясти его изнутри, и требовать объяснений.
   - Кто эта девушка, - возопила первой Дездемона, заставив голову Хусейна повернуться назад, к пленнице, которую теперь волокли в буквальном смысле этого слова - поскольку та потеряла сознание (или искусно притворялась), - и куда ее ведут?
   - На казнь! - не стал скрывать ужасной правды евнух, - это Халиде, одна из жен Селима, наследника престола и сына благословенной Хюррем.
   - Невестка! - ахнула Валентина Степановна, - кровинушка!
   - Ее кровь тоже нельзя проливать, - тут же пояснил Хусейн, - ее ждет смерть гораздо ужасней.
   - Но в чем же провинилась эта милая девушка?! - Дуньязада, казалось, уже не рада была такому восточному "раю".
   - Хотя, - мимоходом заметила Дездемона, - в своем личном "раю" ты, душечка, скорее всего, видела и не такое. А может, и  сама посылала соперниц на казнь!
   Дуньязада пристыжено замолчала, заставив Валентину, а может, и остальных подруг, подумать о том, как, в сущности, мало они знают друг о друге.
   - Ну, ничего, - пообещала она себе, и всем другим заодно, - будет время, соберемся за бокальчиком вина, и устроим посиделки; вечер воспоминаний!
   Евнух, между тем, монотонно разъяснял прегрешения Халиде:
   - Несчастная посмела помечтать о тех благословенных временах, когда ни Сулеймана, ни Хюррем не станет; когда их прах упокоится в мавзолеях, что сейчас строятся в центре столицы, а души займут законное место у трона Аллаха. "Вот тогда, - сказала она своим самым доверенным подружкам, - я и покажу, как надо править страной - в соответствие с заветами предков...".
   - Разве можно говорить о каком-то доверии в этом змеином логове? - воскликнула Кассандра.
   -  Очень вовремя досточтимая госпожа вспомнила о змеях. - вставил реплику Хусейн, - мы уже пришли.
   Процессия действительно вырвалась из душных стен дворца на волю; на высокую стену, откуда открывался великолепный вид на ночной средневековый Стамбул, и на широкий пролив, который разделял две части столицы.
   - Великий Босфор, - с заметной гордостью в голосе воскликнул скопец, - а это...
   Женщины оглянулись; обитательницы гарема, что семенили молчаливой толпой за Хюррем и Хусейном, мгновенно укрыли лица непрозрачными покрывалами. Теперь на стене, рядом с разодетыми в тканые золотом халаты мужчинами, не прятали лица только Роксолана (такую вольность в Порте  могла позволить себе  лишь она!), да несчастная пленница. Но путешественницы с ужасом уставились совсем в другое место. Один из мужиков, одетый не в пример скромно, держал в руке извивающуюся змею, чей хвост яростно бил по камню стены. Рядом не менее ужасающе шипел, и чуть ли не плевался  ядом другой зверь, в котором Валентина, приглядевшись, узнала обыкновенную кошку.
   - Нет! - воскликнула она тотчас, - не обыкновенную! Это самый страшный кошак, какого я когда-то видела! Это что же нужно было сделать с несчастным животным, чтобы он готов был разодрать в клочья весь свет, и прежде всего людей, стоящих сейчас рядом.
   Рядом, кстати, стояли еще пара прислужников, уже раскрывших широкий кожаный мешок. Мгновение - и  несчастная Халиде улеглась в ней безжизненной тушкой.

     Были б добрые в силе, а злые слабы -
     Мы б от тяжких раздумий не хмурили лбы!
     Если б в мире законом была справедливость -
     Не роптали бы мы на превратность судьбы.

   - Нет! - грозно и хладнокровно скомандовала Хюррем, - приведите ее в сознание!
   К мешку сунулся какой-то старичок с пузырьком в руках. До Хусейна, а значит, и до Валентины с подругами, донесло запахом чего-то тошнотворного, удивительно похожего на нашатырь. Жертва варварского обычая слабо вскрикнула, и выпрямилась в своей последней кожаной "колыбели". Жесткая мужская рука заставила ее снова скрыться в мешке; теперь ее крик стал отчаянным, но еще вполне человеческим. Церемония эта, как поняли все внутри евнуха без всякой подсказки, была отработана до мелочей. И кошка, и змея, плюющаяся ядом, в мгновенье ока оказались внутри, а мешок был надежно увязан кожаным же ремешком. Вот теперь изнутри глухо доносились совсем нечеловеческие крики. Раздираемая острыми когтями и смертельным ядом жертва извивалась в мешке так, что двое огромных мужчин едва удержали его.
   Валентина выдохнула почти с облегчением, когда этот ужасный груз опустился на край какого-то каменного желоба. Ее мозг скомандовал телу Хусейна, и тот свершил еще один неслыханный поступок - шагнул вперед, и остановился на краю стены рядом с султаншей, смотревшей с безумной улыбкой вниз, на желоб, который нырял прямо в Босфор. Мешок, наконец, скрылся в темной воде, но крики несчастной Халиде еще долго отзывались эхом в ушах скопца. Сквозь эту "музыку смерти" женщины внутри него отметили, как рядом остановился еще один смелый безумец. Как оказалось, этот мужчина с обрюзглым толстогубым лицом имел на это право.
   - Селим, - шепнул сразу на шесть ушек Хусейн, - наследник престола, и... муж Халиде.
   - Чему же он радуется, - с удивлением воззрились на сына Роксоланы женщины, - небось, она ему и детей успела нарожать?
   - Двоих, - подтвердил евнух, - мальчика и девочку. А насчет Селима... Он всегда смеется. Потому что всегда пьян. Его так и зовут в народе - Селим-Пьяница.
   - Не завидую я Порте, - почти неслышно прошептала Кассандра...
   - Рассказывай!
   Роксолана полулежала на мягких подушках; от Хусейна ее отделял низенький столик, заставленный яствами. Присутствовал и кувшин с вином, и единственный бокал, на который женщины внутри евнуха покосились с неодобрением.
   - Значит, - выразила общее мнение Пенелопа, - угощать нас тут не собираются.
   Дездемона пошла в своем негодовании еще дальше. Не обращая никакого внимания на слабое возражение хозяина тела, она умастила это самое тело напротив владычицы Порты, и даже деланно потянулась, показывая, что так - сидя - она готова начать разговор. Естественно, на условиях равноправия.

     Благородство и подлость, отвага и страх -
     Все с рожденья заложено в наших телах.
     Мы до смерти не станем ни лучше, ни хуже.
     Мы такие, какими нас создал Аллах!

   Женщины уставились глазами Хусейна на лицо пожилой султанши, возвысившейся над величайшей империей мира благодаря гибкому уму, и стальной воле. Сейчас лишь ее дрожащие ноздри показывали, насколько раздражена; даже взбешена Хюррем своеволием ничтожного прислужника.
   - Ну, и чего в тебе больше, - продолжила безмолвный пока поединок Кассандра, - благородства, или подлости? Или того самого колдовства, которым ты охмурила султана, а потом и всех его подданных?
   Наверное, капелька колдовства в душе Анастасии все же присутствовала; она заставила ее первой разомкнуть уста, и вполне спокойно заявить:
   - Вижу, что ты там, внутри, не одна. Кто вы?
   Путешественницы во времени и пространстве ломаться не стали. Когда к ним обратились прямо, и достаточно вежливо, они так же чинно представились - по очереди. Лишь сам Хусейн молчал, забившись в самые глубины собственной души. Но его слова сейчас никого не интересовали.
   - Кассандра, - мечтательно протянула Хюррем, превращаясь из молодящейся правительницы в почти юную девчонку, округлившую глаза перед очередным чудом света.
   Таких чудес девочка, а потом женщина из Рогатина повидала немало. Теперь она жаждала прикоснуться еще к одному, древнеэллинскому:
   - Я читала поэмы великого слепца Гомера. Расскажешь, что произошло после взятия Трои?
   И Кассандра, чуть помолчав (в действительности вспомнив недавний разговор о том, что неплохо было бы им, шестерым подругам, узнать друг друга поближе), начала свое увлекательное повествование. Это именно им - Пенелопе и Ярославне, Дуньязаде и Дездемоне, наконец, Валентине Степановне она открывала сейчас свое сердце, давно остановившееся, и истлевшее в земле Эллады. Рассказывала о том, как любила и страдала; как боролась за место под звездами, и как ее всю жизнь грела мысль о том, что со смертью, быть может, ничего еще не кончится, и что придет когда-то ангел-хранитель, и поведет ее в новую, полную удивительных событий жизнь. И он - ангел - действительно пришел. И звали его Виктор Кошкин.
   - И вот я здесь, перед вами.
   Где-то посреди этой исповеди Роксолана хлопнула в ладоши, и велела принести второй бокал - это она оценила сухость во рту удивительной рассказчицы. Тут, к общему удивлению, воспротивилась Валентина.
   - Никакого вина, - заявила она устами скопца, - чай, если можно.

     Бокала полного веселый вид мне люб,
     Звук арф, что жалобно при том звенит, мне люб,
     Ханжа, которому чужда отрада хмеля, -
     Когда он за сто верст, горами скрыт - мне люб.

   - Вот такой ханжой я теперь буду, - заявила Кошкина.
   Подруги вспомнили бессмысленно улыбавшегося Селима, на глазах которого происходило чудовищное убийство его жены, и послушно кивнули.
   Запах крепкого  зеленого чая, нежные лепестки которого в невообразимой дали вручную собирали китайские женщины, внес еще одну сказочную струю в неспешную реку повествования. Женщины аж вздохнули - вспомнили крепкие и ласковые руки пекинских массажисток. Хусейн был достаточно чистоплотным старичком; одно место - согласно заветам пророка - вообще подмывал пять раз в сутки. Но сейчас его тело нестерпимо чесалось, словно требуя мыла и мочалок. Кассандра, тем временем - пока подруги лакомились яствами; шербетом, и десятком сортов той самой халвы - постепенно подошла к окончанию истории свое бурной на события жизни. Хюррем напротив нее не притронулась к яствам. Она прикрыла глаза, явно грезя о чем-то своем. А когда распахнула ресницы, Хусейн едва не подавился куском нежнейшей пахлавы - столько веселого огня плеснулось на него из очей Повелительницы.
   - Отлично! - вскричала она, - давно у меня не было такой волшебной ночи. Воистину я ощутила себя халифом, возлюбленным несравненной Шахразады!
   - Это ты еще не знаешь, что родная сестренка великой сказительницы тоже сидит напротив тебя, - рассмеялись подруги, - сюрприз будет! Только когда?
   Хюррем тут же ответила на этот вопрос, так и не сорвавшийся с губ старика.
   - Если вы не возражаете, я бы послушала каждую из вас по очереди - по одной за вечер. Чувствую, что это будут самые волшебные ночи в моей жизни!

     Кто понял жизнь тот больше не спешит,
     Смакует каждый миг и наблюдает,
     Как спит ребенок, молится старик,
     Как дождь идет и как снежинки тают.

  - Снежинки, - ностальгически вздохнула Валентина Степановна.
   А Хюррем  явно что-то не договаривала, но подруги не стали спорить. Тем более, что за первый рассказ последовала поистине царская награда. Султанша хлопнула еще раз -  чуть по иному - и вместо прислужниц в низкие двери протиснулся громадный вооруженный янычар.
   - Начальник личной стражи блистательной Хюррем, - успел вставить фразу проснувшийся  Хусейн, - ой, что будет...
   А было вот что.
   - Абдалла, - велела соправительница Порты таким голосом, что грозный янычар уменьшился размерами чуть ли не вдвое, и замер, дабы не пропустить ни слова из повеления Роксоланы, - досточтимый Хусейн оказал неоценимую услугу султану, и всему турецкому народу (о, как!). Потому и сегодня, и завтра, и впредь до особого повеления он должен жить и радоваться жизни, как если бы он был... самим султаном!
   Абдалла дернулся от такого кощунства, и усох еще сильнее, превратившись в каменную фигуру, в которой жили разве что уши.
   - А ты, мой верный слуга, обеспечишь это! И если мудрейший, сладкий нашему взгляду Хусейн выразит хоть каплю неудовольствия...
   Голос Роксоланы был по-прежнему ровным, но закаменевшая фигура у двери затряслась так, что казалось - сейчас на ковер посыплются куски отколовшегося камня. Однако все обошлось, и Хусейн вышел из покоев сиятельной Хюррем, случайно (или намеренно) забыв поклониться хозяйке. Гневного окрика не последовало; зато в фигуре расправившего плечи Абдаллы явно прибавилось изумленного почтения.
   - Ну, и куда мы теперь, - остановила всех Пенелопа у выхода из султанского дворца, - домой, отсыпаться? Или пошляемся по городу?
   - В баню! - дуэтом выкрикнули Ярославна с Валентиной.
   - Где здесь ближайший хаммам, почтеннейший, - повернулась к Абдалле Дуньязада.
   Этот вопрос она могла задать не размыкая уст - Хусейну. Но, как оказалась, обратилась она по нужному адресу. Потому что янычар не просто ответил, но и в мгновение ока организовал роскошный паланкин с мягкими подушками внутри; и шестерку носильщиков, и четверку стражников, во главе которых и зашагал к самым роскошным (как пообещал) баням славного города Стамбула. Хаммам действительно был великолепен. Он смело мог претендовать на статус храма чистоты и неги. А еще - как выяснили позднее подруги с проклятиями и плеванием на мокрые мозаичные полы - разврата.
   Пока же они с вполне понятным волнением и смущением вступили в огромный зал, изразцовые стены которого были едва видны сквозь клубы горячего пара. Позади чуть слышно пыхтел Абдалла, раздевшийся в мгновение ока, и не осмелившийся оставить охраняемую особу даже в мыльном зале. Зал этот, кстати, был практически полон - несмотря на раннее утро. Может, это были еще вчерашние посетители?
   Этот вопрос никто из подруг задавать не стал. Пять женщин дружно набросились на Пенелопу, которая брезгливо скорчила физиономию, и предложила разогнать этот вертеп, чтобы понежиться в умелых руках массажистов без слитного гомона мужских голосов.
   - Ты что! - первой налетела на нее Дездемона, - дай хоть поглядеть. Смотри, какая коллекция!
   Коллекция действительно была знатной. Длинные и короткие, толстые и тонюсенькие, изогнутые каким-то невероятным образом, мужские причиндалы тоже отдыхали здесь...
   - А, нет! - непосредственная Дуньязада сунула чужой пальчик в чужой же рот, и показала другой рукой в угол, в который какой-то огромный толстопузый турок повел улыбающегося мальчика.
   - Тьфу ты, какое бля... Пойдем отсюда, сейчас же, - возмутилась Валентина Степановна, - я на эти скамьи не то что не лягу - даже не сяду; даже чужой задницей!

     Блуднице шейх сказал: "Ты, что ни день, пьяна,
     И что ни час, то в сеть другим завлечена!".
     Ему на то: "Ты прав, но ты-то сам таков ли,
     Каким всем кажешься?" - ответила она.

   - Уж я-то до такого непотребства ни за что не опущусь, - буркнула Валентина; она резко повернулась от картины вселенского греха, и стукнула кулачком Хусейна в могучую грудь янычара, - давай, веди в отдельные номера. И чтоб массажистки там были девушки. Желательно китаянки.
   На лице верного слуги повелительницы Порты проскользнули целые реки сомнения: "А есть ли здесь отдельные мыльни; а девушки-массажистки... тем более из далекого Китая?".
   - Есть! - готов был воскликнуть он очень скоро.
   Вместо этого Абдалла с поклоном проводил Хусейна в отдельные апартаменты, которые, как оказалось, специально держали закрытыми, и готовыми к применению на случай появления самого султана. Сам же янычар встал нерушимой стеной в дверях; и стоял там все время, пока красавицы, а с ними вместе и скопец нежились под умелыми руками массажисток. Был в этом роскошном уголке хаммама и пиршественный зал, где расслабившийся, и набивший брюхо до отказа старичок, наконец, задремал на мягких коврах. Танцовщицы, услаждавшие взгляды нового фаворита могущественной Роксоланы, бесшумно покинули покои; задремавшая прежде старших подруг Дуньязада так и не успела присоединиться к ним; провести здесь мастер-класс.
   А потом был еще один волшебный вечер, и горячий зеленый чай, и устрашающие горы халвы, и неторопливая речь Пенелопы - может, не такая гармоничная, как у Кассандры, но не менее увлекательная.
   Второй день по требованию Дуньязады Хусейн вместе с Абдаллой и новой сменой стражников провели на центральном стамбульском базаре.
   - О, этот восточный базар! - воскликнул евнух, входя в центральные ворота столичного рынка.
   Через пару часов он был настроен не так оптимистично; скоро вовсе готов был заныть; и заныл бы, если бы не необходимость показывать себя важной особой, приближенной к самой Повелительнице. Торговцы фруктами и сластями низко кланялись этой процессии, перед которыми расступались все - даже самые напыщенные вельможи. Абдаллу здесь знали все. Теперь знали и Хусейна. Последнему кланялись даже  ниже, чем грозному янычару. Может, в тщедушной фигурке евнуха проявилась стать цариц, что сейчас управляли его телом? Управляли, кстати, весьма своеобразно. Поминутно то одна, то другая гостья турецкого мира делала шаг в сторону, и брала с прилавка то сочный, брызгающий соком персик, то ярко-оранжевый, не менее лакомый апельсин.  Иные  торговцы сами выбегали навстречу; уже с очищенными, и нарезанными дольками дынями и арбузами, и целыми гроздьями янтарного винограда.
    На робкую попытку возмущения самой чистоплотной Кассандры: "Немытые!", -  легкомысленная Дездемона лишь отмахнулась:
   - Не успеем отравиться.
   Потом потянулись лавки с восточными сладостями; потом все отдохнули в чайханной; попробовали знаменитый турецкий пилав. Его сочность и восхитительный вкус оценили дружным "Ах!". Лишь Дуньязада вздохнула очень выразительно: "Попробовали бы вы тот, что готовил мой повар!".

     В жизни сей опьянение лучше всего,
     Нежной гурии пение лучше всего,
     Вольной мысли кипение лучше всего,
     Всех запретов забвение лучше всего.

   От следующего квартала  лавок Валентина решительно повернула в сторону. Потому что торговали здесь спиртным, против которого Кошкина затаила какое-то непонятное предубеждение. Впрочем, оно было вполне понятным, но не вот так же круто! На все вопросы подруг Валентина Степановна лишь непреклонно мотала головой. Чужой, естественно...
   К сведению, что перед ней этим вечером сидит сестра несравненной Шахразады, Роксолана отнеслась вполне спокойно - так, словно ее гораздо сильнее увлекала в мир грез другая мысль. Но эту мысль Хюррем лелеяла глубоко в своей груди; своих гостий же слушала по-прежнему с неподдельным увлечением. Наградой Дуньязаде за ее восточную сказку была великолепная прогулка по Босфору; Ярославна после целого дня повествования о жизни древнерусского княжества пожелала провести день в покое и умиротворении - в Святой Софии, которая теперь была мусульманской мечетью. На взбрыкнувшую было Дездемону дружно шикнули, и подруги исправно молились несколько часов - каждый своим богам.
   Над веселыми рассказами Дездемоны Роксолана, а вместе с ней и другие слушательницы искренне хохотали; и полночи, и потом, во время прогулки по застывшему в каком-то оцепенении Стамбулу. Подруги словно пытались пропитаться аурой великого города, который когда-то был центром великой Византийской  империи и великой религии; это в нем проступало до сих пор. Но все же в целом Стамбул, конечно, был уже мусульманским. Это особенно ярко прочувствовали путешественницы, когда в одном из переулков наткнулись на застывшую толпу. Посреди нее, безмолствующей, кружился на небольшом пятачке дервиш. Полы его ветхого халата развевались, подобно колоколу; седая длинная борода, казалось, готова была оторваться и улететь, чтобы продолжить жить собственной жизнью. Могучие воины оттерли крепкими плечами часть зрителей, и Хусейн оказался один перед этой импровизированной сценой. А дервиш высоко подпрыгнул, и разом прервал свое вращение. Он остановился прямо напротив семи жадных взглядов, и замер, почтительно склонив голову; не перед скопцом (поняли красавицы) - перед ними, и их талантом. И никто не стал теперь сдерживать жадное нетерпение, рвущееся изнутри Хусейна благодаря неутомимой Дуньязаде. Великий талант танцовщицы затмил неистовые, но такие привычные стамбульским зевакам движения дервиша. Даже в неуклюжем; давно закостеневшем от старости теле смотрителя султанского гарема Дуньязада смогла поразить всех. И прежде всего стражников - ведь они знали Хусейна многие годы, и никак не могли предположить, что этот старик способен на такое... На такое волшебство, что - когда он в изнеможении упал на камни мостовой - сразу несколько рук подхватили немощное тело как величайшую ценность мира, и унесли его во дворец со всем возможным почтением; даже обожанием.
  Наконец, настал последний, шестой вечер - бенефис Валентины. Она заранее обдумала свою речь; постаралась убрать из нее все то, что могло не понравиться грозной Хюррем. И прежде всего - историю Оттоманской империи после смерти и Роксоланы, и ее сиятельного султана. Даже она, далекий от истории человек (это при живом муже-историке!) знала, что именно с этого момента начнется закат великого государства.

     В день завтрашний нельзя сегодня заглянуть,
     Одна лишь мысль о нем стесняет мукой грудь.
     Кто знает, много ль дней тебе осталось?
    Не трать их попусту, благоразумным будь.

   А Хюррем сама затронула эту болезненную тему; словно видела на годы и столетия вперед - совсем, как Кассандра. Ее тайна и мольба, наконец, выплеснулась наружу - прямо посреди повествования Валентины Степановны.
   - А я! - прошептала она, - а мне можно будет с вами?
   Ее рука при этом поглаживала голову трехлетнего внука Мурада (будущего султана - знала Валентина). А пятью минутами ранее Роксолана - к ужасу и негодованию одной рассказчицы и пяти слушательниц из иных веков - сама налила мальчугану полный бокал сладкого вина, и с умилением наблюдала, как малолетний алкоголик с жадностью поглощает этот "нектар". Женщины сдержали свой порыв - в тот раз; в конце концов, бабушке отвечать перед аллахом за такое непотребство. Теперь же, когда Роксолана озвучила свою просьбу, все шестеро громко вскричали: "Нет! Ни за что!!!". Губы Хусейна были сжаты в почти невидимую линию, но повелительница Порты услышала этот слитный отказ. И неважно было, что ни Валентина, ни ее подруги не смогли бы сотворить такого чуда - даже пожелай они того. Скорее душа Хусейна могла покинуть свой мир вместе с ними, но не Хюррем. Даже если бы сейчас, здесь, она прервала  свой жизненный путь...

     Беспощадна судьба, наши планы круша.
     Час настанет - и тело покинет душа.
     Не спеши, посиди на траве, на которой
     Скоро будешь лежать, никуда не спеша.

   Эти строки великого Хайяма произнесла сама Роксолана. Потом надолго замолчала, и продолжила - уже прозой:
   - В ваших глазах я, конечно же, выгляжу чудовищем, которой нет места не только рядом с вами, но и вообще во Вселенной.
   Хусейн непроизвольно кивнул, но Хюррем не отреагировала; она явно сейчас говорила с собой, и быть может, с аллахом, в которого уверовала много лет назад.
   - Так вот, - говорила она ровно, продолжая поглаживать по головке полусонного мальчика, - все, что я делала; все злодеяния я творила ради одного - убить злое чудовище, раз за разом пожирающее мою любимую родину. И имя этому чудовищу - Сиятельная Порта.
   - Но ты и так.., - начала было Валентина.
   - Да, - царственно кивнула Хюррем, - за эти сорок лет, что я делю постель и власть с Сулейманом, ни один янычар не появлялся на Украине...
   - В Украине, - машинально поправила ее Кошкина, - так будут говорить когда-то.
   Роксолана не слышала никого и ничего вокруг:
   - А потом, после меня и Сулеймана? Потом будет править Селим-Пьяница, которому нет дела ни до каких набегов. А соперников у него нет. Всех их - молодых, красивых и умных - извела вот эта рука (она сжала кулачок над макушкой принца). После него Мурад... еще более слабовольный правитель. И так до тех пор, пока силы империи не иссякнут, и ничто не будет больше угрожать городам и селам моей родины...
   Женщины,  а вместе с ними Хусейн,  ужаснулись:
   - Почти сорок лет копить в себе ненависть! Копить, изображая великую любовь к человеку, к султану... Или любовь все-таки была?!
   Никто так и не узнал этой тайны великой владычицы. Хюррем встала, и хлопнула в ладоши. В двери материализовался... конечно же, Абдалла.
   - Все готово? - холодно спросила султанша.
   Янычар кивнул. Хюррем повернулась к скопцу. Она и обращалась теперь исключительно к этому человеку, которого видела рядом с собой все сорок лет жизни во дворце.

     В этом мире не вырастет правды побег
     Справедливость - не правила миром вовек.
     Не считай, что изменишь течение жизни,
     За подрубленный сук не держись, человек!

   - Хусейн! - торжественно объявила она, - великая честь ожидает тебя! Никто из мужчин прежде не удостаивался такой чести. Завтра весь Стамбул узнает, как отважно ты боролся со злыми духами, которых напустил на тебя сам иблис... сразу шестерых. Свидетелей тому полно - множество людей видели, как эти злые колдуньи внутри тебя отплясывали на улицах города...
   - Донесли все-таки, - успела подумать вспыхнувшая румянцем Дуньязада.
   - А как иначе?! - ответила многое повидавшая Пенелопа.
   - Следуй за мной!
   Необычная троица - Повелительница Порты с ребенком и согбенный служитель гарема - опять ступали по изразцовым полам дворца в направлении ужасного места, где нашли гибель десятки, если не сотни красавиц. Теперь такая участь - решили все - ждет еще шестерых. Никто из подруг не стенал, не рвался в темные углы. Ведь, в конце концов, не их плоть будет драть острыми когтями взбесившаяся кошка, и не по их жилам огнем потечет змеиный яд! Было ли им жаль Хусейна, который "благодаря" им встретится с аллахом несколько раньше уготованного ему срока?
   - Нет! - ответила на общее смущение арабская принцесса, - все под луной предопределено. Раз сердце Хусейна должно остановиться именно сегодня - значит, Всевышний определил ему именно такую судьбу.
   Действительность оказалась еще ужасней. Хюррем приготовила женщинам, развлекавшим ее всю последнюю неделю, поистине царский подарок! Шесть бешено извивавшихся кошаков, и шесть же иссиня-аспидных рептилий ждали несчастного Хусейна. Губы последнего чуть слышно шептали:

     В прах судьбою растертые видятся мне,
     Под землей распростертые видятся мне,
     Сколько я не вперяюсь во мрак запредельный:
     Только мертвые, мертвые видятся мне.

   - По паре на каждую, - почти беззаботно брякнула Дездемона.
   Среди зрителей был и Селим, и большинство обитательниц гарема. И ни в ком из них Валентина не видела сочувствия; только лишь жгучее любопытство. Старик сам шагнул в кожаный мешок. На удивление согласованно сработали и остальные участники действа. Сразу двенадцать шипящих от ярости и нестерпимого желания впиться в человеческую плоть зубами и когтями тварей влетели вслед за ним. Но прежде, чем крепкий ремешок затянулся на горле последнего пристанища скопца, над ним согнула царственный стан сама Повелительница. Валентина так и не поняла, что выкрикнула Хюррем в закрывающуюся полсть мешка: "Проклинаю!", или "Заклинаю!". И тот и другой "подарок" от султанши-колдуньи не обещал в будущем ничего хорошего.
   - Главное - чтобы это будущее наступило, да поскорей, - дернулась первой кто-то из подруг.
   Точнее, дернулось тело самого Хусейна - когда первый аспид вонзил свой острый зуб в плечо. А первая кошка  вцепилась сразу четырьмя лапами, вооруженными ятаганами когтей, прямо в лицо. Но старик не издал ни звука! Его тело еще скользило вместе с тварями по каменному желобу, но изношенное сердце остановилось. Вот теперь Валентине Степановне встало по настоящему дурно! Ведь она с подругами по-прежнему оставалась внутри трупа, который с плеском влетел в воду Босфора. Теперь, казалось, змеиный яд начал разъедать женские сердца. Скорее, это было отчаяние; именно оно, и безумное желание увидеть самое родное во вселенной лицо, услышать родной голос, заставили шестерых красавиц рвануться что было сил из мешка. Кошкиной даже показалось, что этот внутренний рывок заставил руки мертвеца дернуться, оторвать одной от собственного лица кошку, орущую от ярости и давления холодной воды, а другой - змеюку, впившуюся в плоть, искалеченную еще в далеком детстве...
   Свежий ветерок вдруг заполнил замкнутое пространство, развернувшееся на всю Вселенную; словно ладони Виктора Николаевича действительно дернули за шнурок, а потом зачерпнули живительного воздуха, и напоили им любимую женщину...

     Когда уходите на пять минут,
     Не опоздайте вовремя вернуться,
     Чтобы ладони тех, которые вас ждут,
     За это время не успели разомкнуться.

  Примечание: В тексте шрифтом выделены рубаи Омара Хайяма.