Шарик

                —   Ты, кто? - спросил пса Шарика, сидящего у подъезда дома,  прохожий в обносках. И тут же с подозрением добавил:

                —   Ты случаем, не еврей?

Шарик, чья короткая рыжевато - пегая  шерсть была сплошь покрыта падающими мокрыми снежинками, от чего он больше походил не на собаку, а на какого-нибудь бобра или  калана, продолжал молча сидеть, глядя себе под  лапы с длинными,  толстыми тёмными  когтями.

 Он размышлял о смысле бытия, о том, почему вынужден жить на улице, и не иметь  каждое  утро миску с тёплой похлёбкой, в которой,  могли бы плавать даже редкие кусочки мяса. Ну, или на худой конец, он мог бы  лежать не  на  мокром асфальте,  а на сухом деревянном полу, и с упоением обрабатывать голый скользкий мосёл.  Подумав об этом, о кости на обед, он тут  же мечтательно закатил  свои  карие глаза под самые веки,  да,  так, что перестал видеть  происходящее  вокруг него, и этого прохожего, что стоял рядом с ним, который  о  чём-то громко  разорялся   тоже,   он не замечал  кружащихся  и потом мягко опускающихся ему на спину снежинок,  и не слышал звука их падения, ему было просто хорошо от той мысли, что тоже кружилась и порхала в его собачьей  голове, согревая,  а,  не охлаждая при этом его душу.

Но неожиданно он вздрогнул, ему снова стало зябко, по его рыжевато-пегой шкурке пробежали волной мурашки, это мог увидеть  любой, кто в тот момент  посмотрел бы на пса. Это скрипучий неприятный голос оборванца привёл Шарика в чувства, заставил протрезветь и вспомнить, где он на  самом деле находится, и пёс с тоской и неприязнью одновременно глянул на обладателя неприятного баритона.

А тот  уже даже не говорил,  а  кричал, не задаваясь   вопросами  и не ожидая на них ответов, он размахивал руками, в одной из которых была зажата шляпа, сплошь покрытая мелкими  дырками, будто,  кто-то удосужился облить  металлической автоматной очередью этого бедолагу, он орал на темы своих бед,  в которых зачем-то сейчас  обвинял этого бездомного пса,  снова и снова спрашивая того:

               —   Ты не еврей, ты не еврей? Потому что, если это так,   —   ещё,  не будучи уверенным в этом, мужчина в обносках, грозно глядя на Шарика, продолжил:

                —    То,  это то зло, из-за которого я  теперь беден и стар. Это из-за твоих сородичей, тех, что вечно бегают по нашему району, я стал жить на помойках. Они однажды напали на меня,  —   пустился в воспоминания  мужчина с продырявленной шляпой, - когда я возвращался домой поздно ночью…

 То, что он был ещё и в  состоянии  глубокого  подпития,  бомж не стал говорить, он продолжил, обойдя этот пикантный  момент событий тех дней:
 
             —   Они напали на меня всей своей стаей, понимаешь?!

И он снова с подозрением глянул на Шарика, будто оценивая породу того и одновременно,  насколько пёс верит его рассказам.

 Потом плюнул, потому что,  ему было всё равно, что думает о нём, о его жизни этот  тоже ободранный со всех сторон бездомный пёс.  Он только  знал, что в его  бедах виноваты все евреи мира. И даже то, были ли собаки из той стаи, которые напали на него тогда, той тёмной ночью,  были ли они   такой же национальности,  даже это  бомжа не волновало. Он знал, ему так сказали,  и на этом всё! Баста!

 И уже больше он не хотел сомневаться.

Он продолжил свою обвинительную речь,  стоя на  разбитых в мелкий щебень  ступеньках подъезда, ощущая  себя  прокурором  на трибуне в зале суда,  и даже  падающие белые снежинки,  откуда-то сверху не мешали ему, так упоительно,  в таком восторге от самого себя, этот оборванец, наконец –то,  нашедший виновного,  в лице Шарика,  толкал  свои речи, которые звучали уже больше,  как строкой из басни Крылова  «Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать…»
 
А кушать ему и  в  самом  деле  хотелось. Он не ел уже много дней, а тут… Тут этот Шарик, попавшийся ему по дороге,  под ноги, когда он шёл к мусорному контейнеру, пробиваясь сквозь непогоду. Простой  бездомный пёс, которого когда-то звали Шарик, но который никогда не был евреем, он был только собакой.  Но и этого было достаточно, чтобы обвинить пса во всех смертных  грехах и заодно своих лично.  А так как давно было известно,  что если что,  если в кране нет воды, воду выпили…  и в остальном тоже виноваты были они и только они, и не важно, что с вёдрами не приходили, и воду не откачивали из канализационных   труб,  на улицу никого не выгоняли… Но ты там оказался, там на помойке. Так какая теперь разница из-за кого,   по факту  ты стал бездомным, оборванцем в лохмотьях и с простреленной со всех сторон старой шляпой в руках…  Но ведь принято обвинять одних и тех же, так почему бы ими не стать и  псу Шарику...

                —    Так, ты еврей или нет?

Ещё раз напоследок спросил бомж, следом безразлично махнул рукой и пошаркал усталой походкой в ту сторону, где, может быть, сегодня  ему повезёт,  и он  найдёт временный кров и еду.

Ведь на самом  деле ему было всё равно, кем был Шарик, евреем или нет. Просто  у людей было  так принято, переносить  свою головную боль на чужую, чтобы самому чувствовать  себя  лучше,  а еврейские  оказались наиболее удобными,  а если не было таковой под рукой,  так почему бы и собаке по имени Шарик не побыть ею, ну хоть временно…

Хоть на то время,  пока он будет стоять, передыхать у подъезда, потому что  действительно,  от голода и от такой  своей жизни,   давно  обессилел,  и  пока будет идти снег, и будут  падать сверху белые снежинки, и вообще, пока будет существовать  этот мир,   в бедах  которого принято  обвинять тех,  кто, как-то   утром,   кого-то оставил  без воды в кране, хотя обвинить в этом можно, кого угодно, главное самому  не быть ни в чём  виноватым, не оказаться замешанным в собственных неудачах.