3. Первое большое горе

3. Первое большое горе.


Так протекал год. За отдыхом в Дании следовало короткое пребывание в Ливадии, в Крыму, где на участке, протянувшемся от поросшей лесом Ай Петри до берега Черного моря папа выстроил белый дворец в мавританском стиле. Прекрасные летние строения укрывались в садах, поросших глициниями, олеандрами, багряниками, кипарисами и множеством роз, вдоль всего крымского побережья – от Ялты до Севастополя. Некоторые из Великих князей – Николай и Петр Николаевичи, Александр и Георгий Михайловичи и Димитрий Константинович – владели там роскошными поместьями. Также и княжеские семьи – Юсуповы, Барятинские, Воронцовы, и все они старались оказывать внимание Императорской Семье. Дни были заполнены пикниками, теннисом, греблей и плаваньем, ужинами и танцами на свежем воздухе под приятную музыку оркестра, игравшего на борту Императорской яхты. К сентябрю Семья возвращалась на север, мои старшие братья приступали к военной службе, а я снова боролась с географией и французскими неправильными глаголами.

Так проходила моя жизнь до осени 1893 года, когда я отпраздновала свой одиннадцатый день рождения. Гувернантки у меня не было, при мне оставалась миссис Франклин. Непосредственное мое окружение составляли в основном отец и братья Михаил и Николай. Потом – нескончаемая вереница слуг, домашних животных и родственников – именно в таком порядке. Где-то на заднем плане были придворные и блестящие представители света, банкеты и балы. Моя сестра Ксения уже выходила в свет, но мне все эти обязанности казались довольно скучными.

Я была этаким сорванцом. Меня не так интересовали обязательные уроки, сколько уроки отца и моя палитра, моя скрипка. Моей душе гораздо ближе были деревья и река, чем стены дворца. Крестьянский выговор солдата охраны или садовника нравился больше, чем изысканная речь придворных. Хотя тогда я еще не могла все это объяснить, но предпочитала простую, простосердечную жизнь.

Зима 1893-94 годов летела, как на крыльях. Папа был занят делами больше чем всегда, мама полностью поглощена светскими обязанностями. Императорский поезд безостановочно курсировал между Гатчиной и Санкт-Петербургом – к явному неудовольствию папы и явному удовольствию мамы.

Год, как обычно, начался с большого приема в новогодний праздник. Семья никогда не останавливалась в Зимнем дворце, где проходили все важные государственные мероприятия. Нашим домом во время пребывания в столице был Аничков дворец на Невском проспекте. Раз или два в ту зиму мне пришлось побывать в покоях мамы, когда придворные дамы готовили свою госпожу к появлению на балу или банкете.

Это был настоящий улей – не меньше пяти горничных сновали туда и обратно под строгим присмотром "легендарной Кочубей".; Мама выглядела, конечно, прекрасно, когда была одета в то, что мы называли ее "Императорские доспехи" – наряд из серебряной парчи, алмазная диадема и жемчуг, жемчуг повсюду! У нее была к нему слабость, и иногда я видела на ней жемчуга в десять рядов, спускающихся до самой талии. Откровенно говоря, я нисколько не завидовала.


; Гофмейстерина княгиня Елена Кочубей была одной из самых замечательных женщин своего времени, возможно, последней гранд-дамой XIX столетия. Чрезвычайно богатая, большой знаток родословной Императорского дома, прекрасно понимавшая свое влияние, она давала в своем дворце в Санкт-Петербурге великолепные приемы, соперничавшие по своей пышности с теми, что устраивал Императорской двор. Она была близко знакома со всеми коронованными особами Европы, и про нее говорили, что она знает наизусть, с начала до конца, "Готский альманах".


В этом отношении я полностью походила на отца: ему никогда не нравились балы.

Это часто приводило к забавным ситуациям. В то время как мама после Рождества торопилась как можно скорее покинуть Гатчину и окунуться в веселую атмосферу Санкт-Петербурга, папа старался найти убедительные предлоги, чтобы отложить отъезд. На дворцовых балах мама была в центре внимания, а папа стоял где-нибудь в сторонке с хмурым и несчастным видом. Иногда, когда бал чересчур затягивался, он в нетерпении начинал отсылать музыкантов, одного за другим, из зала. В конце концов, из оркестра оставался один барабанщик, боявшийся и уйти, и перестать играть. Если гости все равно продолжали танцевать, папа начинал гасить лампы, и тогда мама, подчиняясь неизбежному, мило прощалась с гостями, с улыбкой говоря им: "Ну, я полагаю, Его Величество желает всех нас отправить по домам".

У моих родителей было так мало общего, и все же их брак был очень счастливым. Они идеально дополняли друг друга. Придворная жизнь должна проходить с блеском, и тут безукоризненно свою роль играла мама. Она удивительно тактично вела себя со всеми родственниками, а это была нелегкая задача.

Папа, конечно, объединял огромную Семью, но даже его твердость не могла предотвратить определенные разногласия и размолвки. А центром всех раздоров был дом его младшего брата, Великого князя Владимира Александровича, женившегося на принцессе Мекленбург-Шверинской, родня которой была крайне дружественно настроена по отношению к Кайзеру и Бисмарку. Владимир Александрович и его супруга были умные, состоятельные, артистичные натуры с колоссальными амбициями. Балы Великой княгини едва не затмевали роскошь Зимнего дворца. Они устраивали в своем ропшинском загородном дворце, неподалеку от Петергофа, приемы в восточном духе. Оба были покровителями искусства и, как было известно, считали Гатчину провинциальной усадьбой.

Единственное, что связывало братьев, это их англофобия. Однако со стороны Владимира Александровича была глубоко запрятанная ревность, а со стороны папы несколько грубоватое пренебрежение. Говорят, что сразу после катастрофы в Борках он произнес: "Представляю себе, как будет разочарован Владимир, когда узнает, что мы все спаслись!";


; Все три сына Императора Александра III были в этом поезде. Если бы они вместе с отцом погибли, то наследование Престола перешло бы к Великому князю Владимиру Александровичу. До 1797 года престолонаследие в России осуществлялось по указу Государя Петра Великого, дающему Монарху право назначать своего наследника и возможность обойти при этом своих старших детей. В 1797 году Государь Павел I отменил этот закон, и новый указ, действующий и поныне, устанавливает единственным правом на наследование первородство по мужской линии.


Но маме удавалось поддерживать хотя бы внешне добрые отношения между обеими семьями.

Я знаю, что мама относилась к Владимиру Александровичу не лучше, чем все наши, но я никогда не слышала, чтобы она сказала о них хоть одно дурное слово.;


; В январе 1889 года Императрица Мария Феодоровна намеревалась открыть год особенно великолепным балом. Все было уже готово, и посланы приглашения, когда Санкт-Петербург узнал о кончине австрийского эрцгерцога в Вене. Общество впало в уныние, но Императрица возобновила приглашения на бал, на так называемый "Черный бал", куда все дамы должны были явиться в черном. Императрица, помня, что австрийский двор в свое время пренебрег трауром в России, по-видимому, решила, что этот бал будет вежливым напоминанием о допущенной австрийцами бестактности.


Но в ту зиму 1893-94 годов Императорской семье было не до соперничества. Цесаревич еще не добился руки принцессы Аликс Гессенской, зато Великая княжна Ксения Александровна обручилась с очень симпатичным молодым кузеном Великим князем Александром Михайловичем, которого в Семье называли Сандро, одним из шести сыновей Великого князя Михаила Николаевича, дяди Императора. До объявления помолвки пришлось преодолеть много трудностей. Ввиду близкого родства требовалось особое разрешение Святейшего Синода, к тому же и мама была настроена против, утверждая, что ее дочь слишком молода.

Это было нелепо. Известно, что девушки из Дома Романовых выходили замуж и в шестнадцать лет. Мама просто не хотела расставаться с Ксенией. Ей хотелось, чтобы дочь оставалась при ней. Но все понимали, что это должно было случиться рано или поздно. Ксения и Сандро знали друг друга с детства. В конце концов, отец и мой двоюродный дед Михаил назначили день, а потом, как всегда, мама устроила все наилучшим образом. Бракосочетание должно было состояться в июле 1894 года.

В начале весны мы были в Гатчине, и однажды днем я с папой вышла на обычную прогулку в лес. Я пробежала немного вперед, до места, где рассчитывала найти фиалки. Отец догнал меня, и через несколько мгновений я поняла, что вместо того, чтобы перегнать меня своими широкими шагами, папа с трудом поспевает за мной. Я остановилась, у меня похолодели руки. Отец посмотрел на меня со слабой улыбкой.

"Детка, ты меня не выдашь, ладно? Я устал, и лучше нам пойти домой".

Мы повернули ко дворцу. Я шла, не замечая красоты весеннего дня. Не отрывая глаз, смотрела на отца. Никогда прежде за ним не замечалось ни малейшей усталости. Тогда я видела его утомление. Казалось, что произнесенные им слова состарили его. Я сдерживала слезы и пообещала никому ничего не рассказывать.

Свадьба Ксении и Сандро состоялась в конце июля в церкви Петергофского Большого дворца. Портным и ювелирам потребовалось шесть месяцев, чтобы приготовить приданое. Свадебные подарки прибывали со всего мира в таком количестве, что потребовалось несколько громадных залов Зимнего дворца, чтобы выставить их, по обыкновению, для показа.

Там было множество бесполезных побрякушек, но были также и прекрасные вещи. Была серебряная посуда, по меньшей мере, на сотню персон, солидный туалетный набор из золота, состоящий более чем из ста предметов, дюжины стаканов с золотым ободком, чашки и блюда, расписанные Императорскими монограммами, всевозможные пальто и накидки из горностая, шиншиллы, норки, бобра и каракуля; бесчисленные столы были нагружены бельем, фарфором и предметами домашнего обихода. Украшения были превосходны. Некоторые жемчужные ожерелья включали пять нитей, на каждой из которых было больше ста жемчужин, и были, конечно, ожерелья из бриллиантов, рубинов, изумрудов и сапфиров в комплекте с диадемами и серьгами.

Согласно обычаю, мой отец подарил жениху белье – по четыре дюжины дневных, ночных и других рубах. В числе предметов, составляющих приданое жениха и невесты, были ночные халаты и туфли из серебряной парчи. Один халат весил шестнадцать фунтов. По традиции Дома Романовых, Великий князь и Великая княгиня должны были надеть их в брачную ночь.

Большой дворец был наполнен представителями королевских домов всей Европы. Тогда я впервые появилась в обществе. Я должна была занимать детей гостей. У меня не оставалось времени думать о том испугавшем меня случае в гатчинском лесу. Папа казался вполне здоровым и способным выдержать все празднества.

На свадьбе я была вне себя от волнения. Впервые надев придворное платье, я шла в процессии за женихом и невестой из церкви в банкетный зал. Папа выглядел счастливым. Больше никогда не суждено было мне видеть его таким.

Когда гости разъехались, Большой дворец снова закрыли, и Семья вернулась в Александрию. Но в то лето папа уже не совершал своих обычных прогулок. Он очень плохо засыпал, потерял всякий аппетит. Мама сразу призвала придворных врачей, но им нечего было сказать, кроме того, что Его Императорское Высочество много работали. Они посоветовали длительный отдых и перемену климата. Первое было невозможно для Русского Царя, второе же казалось вполне разумным.

Ежегодная поездка в Данию была отменена. Решили, что лесной воздух Беловежья в Польше, где у Императора был охотничий дворец, окажет целительное действие, и в сентябре Семья собралась покинуть север.

Но перед отъездом папе нужно было выполнить еще одну обязанность – дать смотр своим войскам в Красном Селе. Мне в первый раз разрешено было присутствовать на ежегодном смотре.

Я заняла свое место позади мамы на огромной Императорской трибуне, задрапированной тканями золотого и алого цветов. Внизу простирался громадный плац, и все гвардейские полки построились там бесконечными правильными рядами – море белых плюмажей, сверкающих касок, алых, белых, зеленых, желтых мундиров. Справа и слева от пехотных гвардейских полков стояли полки конной гвардии, восседавшие на вычищенных до блеска, холеных лошадях. Все было неподвижно, я смотрела словно на какую-то гигантскую цветную скульптуру.

Потом очень медленно, верхом на великолепном сером жеребце, в зеленом мундире Лейб-гвардии Преображенского полка, старейшего полка Императорской гвардии, мимо трибуны проехал Император. Папа ехал один, без свиты. Минуту спустя к нему направился Командующий войсками гвардии Великий князь Николай Николаевич, дядя Императора, восседавший на таком же сером жеребце. Подняв к козырьку руку в белой перчатке, Великий князь отрапортовал Императору, который выслушал доклад, отсалютовав в свою очередь.

Даже и сейчас я помню, какую гордость я испытывала за моего отца, за всю Семью, за все эти тысячи людей, и когда объединенные полковые оркестры грянули "Боже, Царя храни", я знала, что гимн этот значит многое не только для собравшихся на плацу тысяч воинов, но и для многих миллионов людей. Звуки гимна проникали прямо в сердце.

Сопровождаемый офицерами свиты и штабными офицерами, Император медленно двигался вдоль каждой из бессчетного количества шеренг под звуки оркестров. Прошел без малого час, когда папа вернулся и занял свое место на трибуне.

Я сидела с замиранием сердца. Я видела, каким бледным и усталым был отец, и, глядя на его дорогое, любимое лицо, с ужасом чувствовала, что этот большой смотр был прощанием отца со своей гвардией.

День был жаркий. Богатырского сложения Царь стоял очень прямо, подняв для приветствия правую руку. Прохождение войск гвардии началось под звуки марша "Коль славен наш Господь в Сионе". Время от времени Император восклицал: "Хорошо, ребята"! И по всему громадному плацу громом прокатывался их дружный ответ: "Рады стараться, Ваше Императорское Величество"!

И это был не сухой, формальный ответ на приветствие, предписанный традицией, но кричали они от всей души. Выражение любви и преданности на всех этих поднятых кверху лицах было незабываемым. Для русского народа в годы моей юности Царь был Помазанником Божиим, Им поставленный править страной. Преданность Царю включала в себя и религиозное чувство, и патриотизм. Я видела множество примеров такой искренней преданности. И это было главной опорой Монархов Династии Романовых в их многотрудной задаче Самодержавного правления. Между Престолом и народом было единение, не понятное Западу. Единение это не имело ничего общего ни с правительством, ни с мелким чиновничеством. Царь был связан с народом торжественной клятвой, которую он давал при короновании, клятвой быть Царем, судьей и слугой своего народа. Царь объединял народ воедино и правил им.

Папа был так измучен смотром, что поездку в Беловежье пришлось отложить на несколько дней.

Едва ли то был правильный выбор.; На километры вокруг не было железнодорожной станции, и я вспоминаю, как нескончаемо долго ехали мы по мрачным дорогам. Деревянный охотничий дворец был со всех сторон окружен громадными деревьями. Я не могла понять, как можно было выбрать такое место.


; Беловежье – это лес, площадью почти 30 000 акров (около 12 000 гектаров), единственное место в Европе, кроме Кавказа, где водились зубры.


Сначала папа присоединялся к другим на охоте, но скоро, казалось, потерял к этому всякий интерес. У него не было аппетита, он не выходил в столовую, а когда велел приносить еду к себе в кабинет, то лишь мне позволял быть с ним. Предчувствие беды, о которой никто пока не смел сказать вслух, сгущались над домом. Наконец мама вызвала доктора Захарьина из Москвы.

Я и сегодня помню его. Этот знаменитый специалист был коренастый невысокий человек, который всю ночь бродил по дворцу, жалуясь, что ему не дает спать бой больших часов. Он просил моего отца остановить их. Не думаю, что от его приезда была какая-то польза. Конечно, папа не очень надеялся на доктора, озабоченного, казалось, больше собственным здоровьем.

Пробыв в Беловежье около двух недель, мы уехали в Спалу, охотничье угодье под Варшавой. Состояние папы ухудшилось. У него начали опухать ноги. Послали в Берлин за знаменитым специалистом профессором Лейденом. Он хотел скрыть от папы диагноз, но папа настоял на том, чтобы он сказал правду. Это была вирусная водянка. По словам доктора Лейдена, надежды на излечение не было.

Папа немедленно вызвал по телеграфу в Спалу Георгия, своего второго сына. Георгий болел туберкулезом и с 1890 года жил в предгорьях Кавказа в Аббас-Тумане. Думаю, что когда он узнал, что умирает, отец хотел в последний раз повидаться с ним. Помню, как он был счастлив в тот день, когда Георгий прибыл в Спалу. Но бедный Георгий выглядел таким больным и – хотите верьте, хотите нет – отец по ночам целые часы проводил как сиделка у его постели.

Тем времени известили всех членов Семьи. Королева Эллинов Ольга Константиновна сразу же предложила отцу свою виллу Монрепо на острове Корфу, и доктор Лейден согласился с тем, что теплый климат может помочь больному. Все мы выехали в Крым, чтобы провести несколько дней в Ливадии перед отплытием на Корфу. Но в Ливадии поняли, что дальше ехать нельзя. Папа был в плохом состоянии.

Любое движение причиняло ему страдания. Он даже не мог лежать в постели. Чувствовал себя немного лучше, когда его подвозили в каталке к открытому окну, смотрел на олеандры, сбегающие по склону к берегу моря.

Было начало октября. В воздухе витал запах винограда. Пригревало солнышко. Но никто в Ливадии не думал ни о погоде, ни о пейзажах. Папа умирал, и врачи ничего не могли сделать, лишь меняли ежедневно диету. Всегда с недоверием относившийся к лекарствам, папа не хотел ничего принимать для облегчения болей.

Был однажды такой день, когда я сидела рядом с его креслом, и он вдруг мне прошептал: "Деточка, я знаю, что в соседней комнате есть мороженое. Принеси мне, только смотри, чтобы никто не заметил..."

Я кивнула и на цыпочках вышла из комнаты. Я знала, что доктора запретили ему есть мороженое. Но также знала, что ему очень хочется его. Побежала за советом к миссис Франклин.

"Конечно, принеси ему, – сразу же сказала Нана. – Сейчас уже не имеет значения, если он съест немного мороженого. Мало ему осталось радости". И я прокралась с тарелкой в комнату отца. Приятно было видеть его радость. Про это не знал никто, кроме меня и Наны, и это ему нисколько не повредило.

Дни шли за днями. К середине октября папа еще больше ослаб, и с севера приехал его духовник святой праведный Иоанн Кронштадтский. В тот же день папа уединился с Ники,; и в Дармштадт была послана телеграмма с просьбой к принцессе Аликс, нареченной Наследника, приехать в Крым. После того как Цесаревич развеял ее сомнения относительно правильности перехода из лютеранства в Православие, в Кобурге, немного ранее, молодые влюбленные обручились – вскоре после бракосочетания принцессы Виктории Эдинбургской и Великого герцога Гессенского Эрнста.;;


; Во время их беседы Государь Александр III завещал сыну: "Тебе предстоит взять с плеч моих тяжелый груз государственной власти и нести его до могилы так же, как нес его я и как несли наши предки. Я передаю тебе Царство, Богом мне врученное. Я принял его тринадцать лет тому назад от истекавшего кровью отца... Твой дед с высоты Престола провел много важных реформ, направленных на благо русского народа. В награду за все это он получил от "русских" революционеров бомбу и смерть... В тот трагический день встал предо мною вопрос: какой дорогой идти? По той ли, на которую меня толкало так называемое "передовое общество", зараженное либеральными идеями Запада, или по той, которую подсказывало мне мое собственное убеждение, мой высший священный долг Государя и моя совесть. Я избрал мой путь. Либералы окрестили его реакционным. Меня интересовало только благо моего народа и величие России. Я стремился дать внутренний и внешний мир, чтобы государство могло свободно и спокойно развиваться, нормально крепнуть, богатеть и благоденствовать.

Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет Самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия. Падение исконной русской власти откроет бесконечную эру смут и кровавых междоусобиц. Я завещаю тебе любить все, что служит ко благу, чести и достоинству России. Охраняй Самодержавие, памятуя притом, что ты несешь ответственность за судьбу твоих подданных пред Престолом Всевышнего. Вера в Бога и в святость твоего Царского долга да будет для тебя основой твоей жизни. Будь тверд и мужествен, не проявляй никогда слабости. Выслушивай всех, в этом нет ничего позорного, но слушайся только самого себя и своей совести. В политике внешней держись независимой позиции. Помни – у России нет друзей. Нашей огромности боятся. Избегай войн. В политике внутренней прежде всего покровительствуй Церкви. Она не раз спасала Россию в годины бед. Укрепляй семью, потому что она основа всякого государства".


;; Цесаревич и его будущая невеста встретились в Санкт-Петербурге в 1884 году во время бракосочетания старшей сестры принцессы Аликс Елизаветы и Великого князя Сергея Александровича, брата Императора Александра III. В период с 1884 по 1891 год Аликс дважды приезжала в Россию. Было видно, что оба горячо любят друг друга, однако принцесса продолжала отказывать Цесаревичу, предлагавшему ей свою руку и сердце. Она знала, что в случае их брака ей придется принять Православие, но ей не хотелось отказываться от родного лютеранства. Лишь в 1894 году Николаю Александровичу удалось убедить Аликс в правильности перемены религии. Вначале родители Цесаревича были против помолвки. Император опасался возможного усиления британского влияния в России, поскольку принцесса Аликс, как известно, была любимой внучкой Английской Королевы Виктории. Императрице Марии Федоровне не нравилась сдержанность юной принцессы, а ее застенчивость она принимала за гордыню. Однако, в конце концов, Государь дал согласие на их помолвку.


Я сразу же полюбила ее. И как радовался мой отец, когда она приехала. Я помню, что она подолгу сидела у него в комнате...

К 29 октября состояние Императора настолько ухудшилось, что Императрица телеграфировала в Сандрингем, и принц и принцесса Уэльские сразу же отправились в Россию. Наступило 1 ноября, сырой туманный день.; Перед полуднем к папе был призван отец Иоанн. Никто не помышлял о еде. Вскоре в его комнате собралась вся семья. Отец Иоанн, стоя у папиного кресла, возложил свои руки на его голову, покоившуюся на плече мамы.


; Даты приводятся по старому стилю.


"Как хорошо", – прошептал папа.

Все в комнате опустились на колени. За окнами дворца сгущался туман. Где-то трижды пробили часы. Голова папы упала маме на грудь, и в комнате послышались первые слова молитвы о упокоении его души.

Потом все стихло. Никто не плакал. Мама все еще обнимала его. Мы все поднялись на ноги как можно тише, подошли к папе и целовали его в лоб и руку. Потом мы целовали маму. Казалось, что туман с улицы заполз в нашу комнату. Все мы повернулись к Ники и впервые поцеловали ему руку.

Переживая первые часы, все горько плакали. Говорили о постигшей утрате и думали, как теперь все изменится. Молодой Император, переполненный скорбью, был в окружении своих дядьев и министров отца.

Я чувствовала себя совершенно одинокой. Должно быть, только миссис Франклин понимала, что в мои двенадцать лет детство мое уже закончилось. Любовь к отцу была стержнем всего моего существования. Невинные забавы и озорные выходки, удовольствия и успехи, невысказанная любовь к Родине и привязанность к простому народу, гордость за прошлое страны и надежды, связанные с ее будущим – все это я делила с отцом, моим Монархом, наставником и другом.

Вера, еще более чем строгое воспитание, помогла мне пережить эти дни.

Сколько вздора было написанного про моего отца – злого и несправедливого! В недавно изданной книге его описывают как какого-то тупицу и человека, который всегда руководствовался мелочными предрассудками. Люди забывают, что никогда со времен Императора Александра I Россия не пользовалась таким уважением в мире. Это был единственный Монарх из всей Династии Романовых, чье правление не было омрачено войной. Он всячески избегал любых осложнений. Недаром его прозвали Миротворцем. Двурушничество и расчет – эти два понятия были ненавистны ему. Он предпочитал прямой подход к любой проблеме. На угрозы он отвечал резкостью и насмешкой. Однажды на банкете австрийский посол принялся обсуждать балканский вопрос и намекнул, что, Австрия может немедленно мобилизовать два-три армейских корпуса, если Россия решит вмешаться в спор на Балканах. Император взял со стола массивную серебряную ложку, изогнул ее, положил рядом с тарелкой посла и сказал: "Вот что я сделаю с вашими двумя-тремя корпусами".

Помню также, что Кайзер сделал однажды глупое предложение, чтобы Германия и Россия разделили между собой всю Европу, и мой отец немедленно ответил: "Не веди себя, Вилли, как танцующий дервиш. Полюбуйся на себя в зеркало".

Моего отца считали реакционером, и я думаю, это в известном смысле так и есть. Достаточно помнить, при каких обстоятельствах он взошел на Престол. У него не было выбора, кроме как подавить террористов. Ему противостоял безответственный либерализм, но он не желал потакать людям, желавшим ввести в России такие же формы правления, как в Великобритании и Франции. Интеллигенция у нас в стране составляла меньшинство. А большинству, массам – какой толк был бы им от демократического правления? Мой дед начал многие реформы. Мне известно, что и отца глубоко волновали проблемы улучшения образования и поднятия жизненного уровня, но каких-то тринадцати лет было недостаточно, в особенности если вспомнить, какова была обстановка в стране в начале его Царствования. Он умер в сорок девять лет! Я убеждена, что если бы он и дядя Берти были живы в 1914-м, войны бы не было. Кайзер их обоих боялся

Мой отец был для меня всем, но, взрослея, я понимала, что даже и он делал ошибки, и одна из них была очень печальной.

Вспоминая те скорбные дни в Ливадии, снова вижу мысленно, как я стою на веранде, как ко мне подошел Николай, обнял меня и зарыдал... Даже Аликс не могла его успокоить. Он был в отчаянии. Он повторял, что не знает, что станет со всеми нами, что он совершенно не подготовлен управлять Империей. Уже тогда я инстинктивно чувствовала, что его восприимчивости и доброты недостаточно, чтобы быть Монархом. И Ники был совсем не виноват в том, что он был не подготовлен. Он был умным, глубоко верующим и мужественным, но совершенно не разбирался в государственных делах. Его воспитывали как военного. А следовало бы готовить к управлению государством, чего не было сделано.

Это была печальная ошибка отца. До 1893 года Ники даже не допускали на заседания Государственного Совета. Я знаю, как моему отцу не нравилась сама мысль о вторжении государственных дел в семейную жизнь, но ведь Ники был его наследником. И какой страшной ценой пришлось платить за эту ошибку. Конечно, отец, у которого всегда было железное здоровье, никак не мог предвидеть, что жизнь его так рано прервется... Но ошибка все же была.

Если бы не присутствие принца Уэльского, то последние дни в Ливадии был бы для всех непереносимы. Он с супругой прибыл в Крым через два дня после смерти папы. Принцесса Уэльская сразу же взяла на себя заботу о своей безутешной сестре. Дядя Берти начал спокойно улаживать всю ту неразбериху, которую застал при своем прибытии.

Молодому Императору постоянно докучали его дяди, Великие князья Владимир и Сергей Александровичи. Отцовы министры то и дело приставали к нему со своими требованиями и противоречивыми советами. Его нареченная, которую игнорировали все, кроме Великого князя Сергея Александровича, пыталась ни во что не вмешиваться, держалась в стороне и критиковалась всем придворным штатом за свои сдержанные манеры. Придворные чины растерялись, а прислуга, казалось, только тем и занималась, что оплакивала своего покойного хозяина. Императрица, убитая горем, не отдавала никаких распоряжений и, похоже, не желала, чтобы их отдавал кто-то другой, и ни у кого не было ясного представления об организации похорон, знали только, что прах усопшего Императора следует перевезти в Санкт-Петербург.

Дядя Берти немедленно оградил молодого Императора от неприятностей, постарался приободрить своего племянника, привел в чувства высших придворных служащих, тратя многие часы на то, чтобы делами и советами помочь в чрезвычайно сложных приготовлениях к погребению.

Интересно, что бы сказала его придирчивая старая мать, если бы увидела, как все слушаются дядю Берти? И именно в России! Мне не забыть тех страшных дней. Они прошли, как в тумане!

Крейсер "Память Меркурия", эскортируемый шестью судами Черноморского флота, доставил прах Императора в Севастополь, где уже стоял Императорский поезд, чтобы совершить рейс длиной в 1400 миль в Санкт-Петербург. На каждой станции по маршруту поезда делались остановки для панихид, служившихся местным духовенством. Трехдневная остановка была сделана в Москве, где покрытый пурпурной тканью гроб находился для прощания в Архангельском соборе в Кремле. По распоряжению молодого Императора в Москве и Санкт-Петербурге были устроены поминальные обеды для бедных.

Наконец, прибыли в столицу. В течение целой недели гроб был выставлен в соборе Петропавловской крепости, и каждое утро члены Императорской Семьи приезжали в собор, чтобы присутствовать на панихиде.

Я ехала с дядей Берти и тетей Аликс всегда в закрытой карете. Я сдерживала слезы.

Похороны, на которых присутствовали Короли и Королевы почти всех стран Европы, состоялись 19 ноября. В переполненном соборе, освещенном тысячами свечей, прах последнего Царя, которому было суждено быть погребенным там, обрел вечный покой в родовом склепе.

Когда прозвучали слова: "Вечная память", мы все опустились на колени. Гренадеры начали опускать гроб. Я ничего не видела. Я онемела. Можно сказать, что для двенадцати лет я была слишком впечатлительной, меня угнетало чувство безысходности, определявшей нашу судьбу. Но своими мыслями я не могла ни с кем поделиться. Маму в те дни я совсем не видела. Она проводила все дни с тетей Аликс и, казалось, в ином обществе не нуждалась. Младшую Аликс я знала недостаточно хорошо. Я была совершенно одна в унылом Аничковом дворце. Не было даже парка, в котором можно было бы затеряться. Все мы соблюдали строгий траур, и я не могла играть на своей скрипке. Уроков не было. И в этом глубоком трауре не было покоя! Была такая суета, что порой мне хотелось рыдать. Я бы и зарыдала, если бы не моя дорогая Нана, которая успокаивала меня.

Суета была оттого, что шли уже приготовления к свадьбе Ники. Он не хотел, чтобы Аликс возвращалась в Дармштадт. Она так нужна была ему. Поэтому 26 ноября, в день тезоименитства мамы, траур был ослаблен. Нужно сказать, я была рада за Ники и Аликс, но это было довольно необычное бракосочетание. Никакого приема не было. Не было медового месяца. У них не было даже собственного дома. Они стали жить в шести тесных комнатах Аничкова дворца.

А у меня снова начались уроки. Не помню, сколько мы оставались в Санкт-Петербурге. Разумеется, зимних балов в том году не было, да это и не имело для меня никакого значения.