История одной жизни

 Письмо череповчанина Серова Михаила Васильевича в городскую газету «Коммунист» (с 1 сентября 1990 года  газета называется  «Речь» - прим. ред.). Письмо хранится в фондах Череповецкого музейного объединения  (ф.52, оп.1). Стиль и орфография автора сохранены.


В редакцию газеты «Коммунист» от Серова Михаила Васильевича, ул. Металлургов, д.9А, кв.39.
«Из прошлого…»
Читая публикацию в газете «Коммунист» авторов К. Павлова, Н. Ненастьева, Е. Шарыпиной и других, с удивлением узнаю, что есть еще в Череповце люди, которые отрицают и раскулачивание в период коллективизации и репрессии в 30-40 годах, хотя пострадавшие в эти годы были чуть ли не в каждой семье, и многие из них еще живы до сих пор. Не ссылаясь на кого-то другого, я хочу рассказать о себе, о том, что пришлось пережить в «счастливую» сталинскую эпоху.
Родился я в 1922 году в деревне Панькино. В 1941 году работал электромонтером сети на Череповецкой городской электростанции в монтерской, которая помещалась на углу улиц Ленина и Советского проспекта (где сейчас находится ТЦ «КРИУЛИ») в кирпичной 2-х этажной будке. Внизу располагались водопроводчики, а на верху – щитовая электростанции.
19 февраля 1942 года меня прямо с работы вызвали на Советский, 23, назвав номер кабинета. Я взял сумку с инструментами и отправился по указанному адресу. Там спросили мои инициалы и место жительства, затем показали мне несколько моих тетрадей и записную книжку. При этом спросили, мне ли принадлежат эти вещи и моей ли рукой в них сделаны записи. Я ответил утвердительно. В дальнейшей беседе выяснилось, что некоторые записи в них являются антисоветскими и на этом основании я являюсь арестованным. Впоследствии оказалось, что такая запись как «Кой черт дернул меня в комсомол, коли я по натуре анархист» свидетельствует, что я являюсь членом анархистской организации и предложили назвать мне других членов организации, ее руководителей и т.д. и т.п.
Я пробовал объяснить, что никаких анархистов я не знаю, что не помню даже, в связи, с чем была сделана такая запись. Но 22 февраля 1942 года меня из КПЗ отправили в тюрьму. Проведя ночь в деревянном пенале, в котором нельзя было ни сесть, ни повернуться. Утром меня выпустили из него и предложили сделать такую запись: «Я, Серов Михаил Васильевич, 22 февраля 1942 года прибыл в Череповецкую тюрьму».
После чего был препровожден в камеру, в которой вместо 2 человек (в ней было 2 койки) сидело человек 12. Люди в камере были самые разные, но обвинялись в основном по ст. 58 или по ст. 193, обвинявшиеся в дезертирстве и самострелы, были и грамотные и почти совсем неграмотные, был один старик верующий, отказавшийся взять в руки винтовку, другой выключил радио во время передачи сводки Информбюро, у третьего было неплотно занавешено окно (дескать, подача сигнала врагу). Они поинтересовались, за что меня забрали? Я уверенно заявил, что никакой вины за мной нет, и после выяснения того, что я никакой не анархист, меня отпустят. Надо мной посмеялись и сказали, что из тюрьмы никого не выпускают и что если особой вины нет, то дают по 10 лет лагерей, а если что-то было серьезное, то давали высшую меру наказания, других приговоров не было.
Изредка меня вызывали к следователю. Здесь следует сказать, что никаких более серьезных обвинений мне не предъявляли, не заставляли признаваться, что я был каким-либо шпионом (мне всего-то 19 лет было) и все мои знакомства и связи были на виду. В ходе следствия, правда, добавили мне неверие в победу нашей армии. Были также опрошены мои сослуживцы и знакомые, никто из них «анархистом» себя не признал, но обвинение в этом меня так и осталось.
Через некоторое время, нас перевели в другую камеру, побольше, в ней также ни воров, ни уголовников не было, содержались одни «политические». В маленькую же камеру стали сгонять «смертников», т.е. приговоренных к высшей мере наказания, но они там долго не задерживались. Их расстреливали за железнодорожным мостом за Ягорбой.
В июне 1942 года меня вызвали на суд Военного трибунала. Но фактически никакого суда не было: у меня спросили имя, фамилию, признаю ли я себя виновным в предъявлении обвинения и не имело значения, признавал я это или нет, тут же оглашали приговор – 10 лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Вся процедура «суда» занимала 8-10 минут и вызывался следующий.
После того, как одних уводили за Ягорбу, нас, накопившихся за сотню, людей уводили на этап, на железнодорожную станцию, где распределяли по теплушкам, причем набивали довольно плотно. К счастью, везли нас не очень долго, всего лишь до станции Кушуба, где был лагерь заключенных, строивших военный аэродром.
Бараков в этом лагере не было. Были лишь землянки и палатки. В них из жердей были настланы нары, никакого постельного белья и матрасов не полагалось. И начались лагерные будни. Неподалеку от лагеря было раскорчевана большая площадь, нам полагалось сделать ее планировку, т.е. снять верхний слой глинистой почвы и засыпать ложбины. Основным инструментом были лопата и тачка, настил из досок, по которому катили друг за другом насыпанные глиной тачки. Если останавливался один, то останавливалась вся бригада и начиналась ругань, а зачастую и физическое воздействие.
Тачка очень быстро выкручивала руки, но никакой передышки не разрешалось и только в обед можно было немного расслабиться.
К вечеру, измотанные в конец, мы едва добирались до барака, где нас ждала похлебка из супа с крапивой и кусок селедки на второе, и так каждый день. День ото дня я все сильнее чувствовал, что слабею, и что так долго протянуть не смогу.
В один из дней наша бригада работала недалеко от опушки леса. Во время перерыва на обед я заметил, что на меня никто не обращает внимания, отошел к куче маленьких тачек и, поскольку никто меня не окликнул, направился дальше к лесу. Зайдя в лес, я понял, что совершил побег и, хотя можно было еще вернуться, пока не объявлена тревога, я этого не сделал. Ведь мне было 19 лет, сидеть надо было 10 лет, а я был уверен, что не выдержу и года. Выбравшись к насыпи железной дороги, пошел вдоль нее по направлению к станции Кипелово, имея в виду забраться в какой-нибудь товарный поезд, идущий к Ленинграду в сторону фронта.
Одежда на мне была еще не лагерная: пиджак, сапоги, пилотка, и я надеялся, что никто не обратит внимания на меня. Добравшись до станции Кипелово и просидев какое-то время в кустах, я дождался товарного поезда и при подходе к нему услышал окрик. Оказывается, меня уже разыскивали охранники из лагеря. Пришлось отправиться в обратный путь.
Охранник спросил, как мне удалось пройти через переезд, где уже была выставлена охрана, я ответил, что никого не встретил. Пройдя примерно с километр, охранник остановил меня и заставил раздеться. Пришлось скинуть пиджак, рубашку, пилотку. «Теперь беги!» — скомандовал охранник. Хоть я был и малоопытный заключенный, сразу понял, что если побегу, тут же буду застрелен, так сказать, при попытке к бегству. Я и сказал, что никуда не побегу, пусть сразу убивает на месте. «Ну, хорошо», — усмехнулся охранник, — «пойдем дальше, но имей в виду, обратно в лагерь я тебя не поведу». При повороте в лес к лагерю нас встретили еще двое охранников с собакой, которые также заявили, что в лагерь меня не поведут. Опять следует команда «Беги!». Я снова отказался бежать. Тогда они спустили на меня собаку, та сбила меня с ног, вцепилась зубами в ногу и протащила, таким образом, по земле какое-то расстояние.
Так повторилось несколько раз. Наконец, истерзанного и окровавленного, меня дотащили до вахты лагеря и бросили около ворот, чтобы возвращавшиеся с работы заключенные могли видеть, что будет с тем, кто решится на побег. Уже ночью меня оттащили в плохую землянку, где с потолка и стен текла вода, а я был почти голый – на мне оставались лохмотья штанов да прокусанные собакой сапоги. На следующее утро одели меня в какое-то рванье и отвезли в вологодскую пересылку.
На пересылке мы долго не задержались. Через несколько дней был собран этап и нас направили на станцию Вохтога, откуда мы по узкоколейке прибыли в лагерь Монзенского леспромхоза. Лагерь был небольшой, около десятка бараков, откуда зеки ходили на лесоповал и погрузку леса на платформы. Работа была тяжелая, и мне после побега из лагеря в Кущубе пришлось особенно тяжело. Да и не только мне было тяжело. Ежедневно, просыпаясь по утрам, обнаруживали на нарах несколько трупов, которые выносили и закапывали в ближайшем лесу. Полуголодное существование и непосильная работа оставляли мало шансов остаться в живых, поэтому те, у кого еще оставалось немного сил, бежали. Побеги большей частью заканчивались плачевно: застреленных беглецов привозили и бросали в лагере на всеобщее обозрение. Но на некоторых оставшихся в живых заводили новое дело по статье 58, пункт 14 (антисоветский саботаж) и отправляли на суд в Вологду, после чего они в Монзу не возвращались.
Примерно через месяц, вконец обессиленный, я решился на вторичный побег. Я не надеялся на успех, но выход из положения видел в том, что если мне повезет и меня не застрелят, то отправят в Вологду, а оттуда, может быть, в другой лагерь, где условия получше. Через несколько дней я осуществил свой замысел. Во время перекура я отошел в сторону, якобы переобуться, нырнул за кочку и пополз в лес. Где-то через полчаса я услышал выстрел и понял, что мой побег обнаружен. Вскоре около меня раздался собачий лай, но я не делал никаких попыток пошевелиться и собака меня не тронула, а подошедшие конвоиры без приключений отвели в лагерь и посадили в карцер. Было заведено дело, где говорилось, что я не хочу работать на Советскую власть, и собирался бежать к Гитлеру. Я не отказался от обвинения, надеясь быстрее выбраться из этого лагеря. Через 2 дня меня отправили в Вологду, но на этот раз я попал не в пересылку, а в следственную тюрьму.
На суде в Вологде меня спросили, на что я надеялся, совершая побег. Я ответил, что надеялся, если не застрелят, то переведут в другой лагерь. Судьи пообещали отправить меня в такой лагерь, откуда я не смогу убежать. Статья же у меня стала теперь 58-я, пункт 14. Срок остался такой же — 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения в правах, только отбывание наказания стали считать не с 19 февраля 1942 года, а с 24 октября 1942 года.
В дальнейшем мне, можно сказать, повезло. В камере следственной тюрьмы я вдруг потерял сознание. Надзиратель вызвал врача, и тот обнаружил у меня воспаление легких.
Очнувшись, я не сразу понял, где нахожусь. Я лежал не на нарах, а на кровати, на матрасе, покрытом простыней, в тепле и под одеялом. Оказалось, что я в тюремной больнице, где и пробыл зиму 1943 года. После воспаления легких был еще гнойный плеврит, но постепенно молодой организм взял свое и после поправки я был направлен в так называемый оздоровительный лагерь в поселок Суду. В этом лагере условия были, конечно, лучше, чем в двух предыдущих. Работали прямо в зоне лагеря в мастерских, работу давали посильную. Стояло лето, так что я постепенно окреп. Осенью послали копать картошку за рекой Судой, там разрешалось даже печь картошку на костре, но в лагерь ее брать было нельзя, хотя 2-3 картошинки пронести удавалось и мы ели ее свежую.
К началу зимы после врачебной комиссии был собран этап, в который попал и я. Так начался новый этап моей лагерной жизни.
Три с лишним года провел я в лагере в городе Молотовске (ныне город Северодвинск) Архангельской области, там тоже пришлось хлебнуть немало горя. В то время город населяли почти одни заключенные, из вольнонаемных там была только лагерная обслуга да работники канцелярии.
Начатое до войны строительство военно-морской базы Северного флота (402 стройка) в войну было законсервировано, но в 1944 году работы там были возобновлены силами заключенных, было также много других ОЛПов (отдельных лагерных пунктов), обслуживающих все хозяйство города (строительство дорог-лежневок, лесопилок, намыв грунта земснарядами, осушка территории и др.).
По утрам по всему городу шли во все направления колонны заключенных и, несмотря на тяжелейшие условия существования, еще находили силы для горького юмора. Одна колонна кричит другой: «Эй, ребята, куда идете?» — «Да на охоту», — отвечают те. – «А ружья ваши где?» — «А вон несут», — кивают из другой колонны на охранников. Но шутки часто выходили боком, поскольку вологодский конвой шутить не любит, а конвоиры в основном были вологодские. Доводят они колонну до ближайшей лужи и подают команду: «Ложись!» На тех, кто замешкался, спускались собаки, а для острастки еще и стрельнут пару раз над головами, чтобы плотнее вжались в грязь. И так бывало по несколько раз, пока дойдем до работы.
Лагерные будни описывать долго, расскажу лишь о нескольких драматичных эпизодах.
Зашел как-то раз в бригаде разговор о побегах. (Побеги были все-таки не редкостью). Содержание разговора стало известно начальству и меня как «склонного к побегу» отправили на штрафной лагерь в Солзу (за несколько километров от Молотовска). Там всем заправляли блатные. Сами они не работали, зато нас, фраеров, изматывали без пощады на работах. Я опять довольно быстро превратился в «доходягу» и едва таскал ноги. Однажды я отказался идти на работу, но после развода был жестоко избит блатными. На следующий день я снова не вышел на работу и тогда меня поместили в лагерную тюрьму, так называемый «БУР» (барак усиленного режима). Барак стоял отдельно от зоны лагеря, был окружен двумя заборами, между которыми бегали собаки, а на вышках стояли часовые. В БУР не заглядывали надзиратели и всем там заправляли блатные. На работу из БУРа выводили на погрузку песка на железнодорожные платформы. Причем не имело значения, когда подавались платформы под погрузку – днем или ночью.
Как только они приходили, всех выгоняли на погрузку. Когда меня привели в БУР и спросили за что, я ответил, что не мог больше выходить на работу. «Ну, ничего, у нас будешь», — ответили блатные. В это время пришли платформы, но меня на первый раз оставили. Когда все ушли, оставшиеся в бараке блатные принялись меня «воспитывать». Мне объяснили, что в БУРе на работу ходят все, и я тоже пойду или подохну. Я ответил, что так, видимо, и произойдет.
Блатные снова объяснили мне, что убивать они меня не собираются. Они заставили меня раздеться, после этого открыли дверь и выставили меня на улицу. Мол, захочешь работать, постучишься. Что мне оставалось делать? Работать я все равно не мог. Сошел с крыльца и лег на снег. Сперва было холодно, потом появилось какое-то равнодушие ко всему, но за мной наблюдали и, видимо, окончательное решение моей участи отложили до возвращения бригадира. В бараке я отошел, но не ждал для себя ничего хорошего. Когда вернулась бригада, обо мне было доложено бригадиру.
Он подошел ко мне и сказал: «Я вижу, ты дошел до ручки. Но на работу надо ходить. Завтра пойдешь с нами на работу, отработаешь, сколько сможешь, а не сможешь – сиди. Но идти надо». Я пошел. Каждому зеку полагалось нагрузить одну платформу или одну длинную (четырехосную на двоих). Я за все время работы накидал маленькую кучку песка. Постепенно я втянулся в работу, подобрал себе по росту и по весу лопату с длинной ручкой и стал наравне со всеми грузить по целой платформе.
В БУРе и во всем штрафном лагере царил среди блатных закон «Умри ты сегодня, а я завтра» и потому они считали вправе отнять у фраера любую вещь из одежды или пайка, они забирали сахар или у получавших посылки – лучшие продукты, давая взамен лагерную баланду или пайку хлеба. Не щадили и друг друга. Если кто-то из блатных выходил на работу или соглашался работать в лагерной администрации, то он становился вне закона и подлежал уничтожению другими блатными. Если в какой-то лагерь, где верховодили блатные, привозили этап, где в большинстве были нарушившие закон («суки»), то в лагере начиналась резня. Надзиратели уходили из лагеря, и резня продолжалась до тех пор, пока не одолевала одна из сторон – блатные или «суки».
Однажды в БУРе заметили, что один из заключенных часто остается в зоне (после столовой) и возникло подозрение, что он «стучит», т.е. докладывает оперуполномоченному о том, что делается в БУРе. Было решено его проучить. Для этого в валенок положили кирпич и этим валенком отбили ему почки. Видимых следов от валенка не осталось, а зек скоро умер. После этого блатных куда-то убрали, а фраеров, в том числе и меня, перевели в обычный лагерь в Молотовске. Там подобралась «режимная» команда, состоящая из нарушителей режима: из штрафных лагерей, беглецов (один, например, совершил 14 побегов). Водили нас на работу на 402 стройку (база Северного флота). И опять случилось ЧП: кто-то снова убежал и, по слухам, не был пойман. После этого самых неблагонадежных (и меня в том числе) отправили на этап. Пройдя несколько пересылок (Архангельскую, Вологодскую, Кировскую) нас, наконец, выгрузили в Воркуте. Это было в апреле 1947 года.
В Воркуте я попал на ВМЗ (Воркутский механический завод), где стал работать по своей специальности – электриком. И хоть я был специалистом не слишком высокого класса, мне помогли быстро освоиться с заводом и работой мои новые товарищи. На ВМЗ я многому научился, познакомился с хорошими специалистами, что в дальнейшем мне очень пригодилось.
Пришлось побывать мне и в лагпункте кирпичного завода, где содержались пленные немцы, венгры, румыны, все они были каторжане. Они носили номер на шапке, правом колене и на спине. У наиболее отличившихся своими зверствами на спине была такая надпись «Немецко-фашистский злодей». Режим был у них довольно строгий, на ночь их бараки запирались. Все они обязательно должны были работать по 12 часов в смену. Исключение делалось только генералам, которые могли и не работать. Наиболее смирные были румыны, наиболее агрессивные были венгры, у них часто случались драки с немцами. Легче всего в этом лагере было нам, простым заключенным, мы все работали по специальности на тех работах, куда каторжане не допускались.
Конец срока я снова отбывал на ВМЗ. К этому времени я уже приобрел некоторый опыт, работал уже мастером и помощником нормировщика. Я мог также пользоваться книгами и пособиями, которые были на заводе. Примерно в 1950 году были введены зачеты рабочих дней, т.е. если я хорошо работал, то в зависимости от выполнения нормы каждый день заключения засчитывался за два или даже за три обычного рабочего дня. В результате я освободился в августе 1951 года, на пять месяцев раньше назначенного мне срока отбывания наказания (вместо 10 лет отсидел 9,5). В это время еще был жив Сталин, и в стране существовали такие порядки, что не успеет человек добраться из заключения до дома, а на него заведено уже новое дело, приклеена новая статья и снова его отправляют в места не столь отдаленные. Со мной, слава Богу, такого не случилось.
Добравшись до Череповца, я устроился без всяких сложностей в «Севзапэлектормонтаж» электромонтером, где в то время начальником был Петкевич Константин Федорович. Через месяц я уже работал мастером, затем, с 1953 года, инженером производственного отдела. В 1956 году поступил и в 1962 году закончил Северо-Западный политехнический институт и получил диплом инженера-электромеханика. В дальнейшем я работал прорабом, старшим прорабом, главным энергетиком треста «Череповецпромстрой». В 1982 году вышел на пенсию из управления капитального строительства металлургического завода, где работал начальником электротехнического бюро техотдела УКСа.
В 1962 году мое дело было пересмотрено и я получил такую справку из вологодского областного суда:
«Дело по обвинению гр. Серова Михаила Васильевича, 1922 года рождения, уроженца дер. Панькино, Череповецкого района, Вологодской области, до ареста работавшего электромонтером череповецкой электростанции, пересмотрено Президиумом Вологодского областного суда 20-го марта 1962 года.
Приговор военного трибунала войск НКВД СССР Вологодской области от 3 июня 1942 года отменен, и дело в отношении Серова М. В. производством прекращено за отсутствием состава преступления. Гр. Серов Михаил Васильевич реабилитирован.
п.п. председатель президиума Вологодского облсуда — Н. Кузнецов».

Затем мне выслали справку о том, что в связи с реабилитацией, время отбывания наказания мне включили в трудовой стаж, причем время пребывания в Воркуте мне засчитали год за два года работы.
Вот так и прошли мои лучшие годы жизни с 19 по 29 лет в «самое лучшее сталинское время», как его назвал читатель В. Иванов.
Мих. Серов, июль – август 1989 года,
ул. Металлургов, д. 9А, кв. 39.

РСФСР
Министерство охраны общественного порядка Коми АССР
УМЗ
Почтовый ящик ОС-34/11
25 мая 1965 г.
№ С-77
г. Воркута
СПРАВКА
Выдана настоящая гр. Серову Михаилу Васильевичу, 1922 г. р. в том, что он действительно находился в местах заключения с 22 февраля 1942 года по 11 августа 1951 года, из них в местах заключения управления п./я Ж-175 г. Воркута, Коми АССР с 23 апреля 1947 года по 11 августа 1951 года.
На основании приказа Постановления СНК Союза ССР № 3219 от 30 декабря 1945 года «Об улучшении бытовых условий и расширения льгот для работающих на Крайнем Севере» исчисление стажа дающего право на получении пенсии по старости, инвалидности и за выслугу лет, один год считается за два года работы с 23 апреля 1947 года по 11 августа 1951 года.
Справка выдана в соответствии с Постановлением Совета Министров Союза ССР от 8 сентября 1955 года для включения в стаж работы в связи с реабилитацией.
п.п. И.О. Начальника архивного отделения
УМЗ МООП КОМИ АССР — Ткачева

Маршрут моих странствий:
• Череповец – Кущуба (теплушка)
• Кущуба – Вологда (автомашина),
• пересылка Вологда – Вохтога – Монза
• Монза – Вохтога – Вологда (следственная тюрьма, больница)
• Вологда – Суда (оздоровительный лагерь)
• Суда – Вологда (пересылка)
• Вологда – Архангельск – Молотовск — Солза (БУР) – Столыпинск
• Молотовск – Архангельск – Вологда (пересылка)
• Вологда – Киров (пересылка)
• Киров – Котлас – Воркута (ВМЗ, кирпзавод)
• Воркута (освобождение) – Котлас – Коноша – Вологда — Череповец