Трезвая жизнь - 3

                М О Й    И  С  Т  Ф  А  К


       Абитуриентом университета, летом 1968 года, жил на втором этаже общежития №2, что на бывшей улице Островидова. Может быть, в нашей комнате, прямо по центру здания, окнами на улицу, после войны был кабинет опального маршала Жукова, изгнанного командовать Одесским военным округом? Вполне вероятно. Более удобного кабинета для командующего в бывшем штабе нет. Фантазирую, сорок семь лет спустя хочу «примазаться» к знаменитому военачальнику, далеко не безупречному профессионалу, как теперь стало известно. Тогда никаких мыслей о Жукове не появлялось, даже при виде мемориальной доски на стене здания. Правда, молниеносно пролетали сквозь мозг некие осколки мыслей о событиях в Чехословакии. На доли секунды отвлекали от подготовки к экзаменам и исчезали, не растревожив.
      
       Познакомился с соседями по кроватям, сразу ставшими друзьями – Юркой Требиным из Смоленска и Валеркой Миндовым из Измаила. Юрка притягивал непосредственностью, простотой, редким даром «ржать» до упаду. Внешне, во всяком случае, мне, напоминал актера Олега Видова – те же черты лица, русая шевелюра. Валерка, до первого разговора, казался молчаливым. Курил, читая учебник, по-особому переворачивая страницы пальцами неестественно выгнутыми вверх от ладони. Шок ожидал многих при общении. Под добрыми глазами, вполне дружеским носом, готовыми к улыбке губами скрывалась беда бедности, низкой культуры, родительского равнодушия – чудовищно изъеденные кариесом зубы. Все-е-е! Ни одного сгнившего и удаленного, и все никогда не лечимые! «Крестись и убегай», - говорила в таких случаях моя бабушка.
      
       И что вы думаете? Этот субъект пользовался успехом у определенной категории женщин! А когда начинал петь срывающимся, дребезжащим голосом песенки собственного и чужого, но не популярного, сочинения подыгрывая, подстукивая на замызганной, как и хозяин, гитаре, происходил сеанс массового гипноза. Комната набивалась «абитурой» со всех этажей, и измаильский бард упивался минутами любви и восхищения, которые компенсировали ему психологические комплексы от болезней тела.
      
       За распахнутыми окнами торжествовал одесский июль – король пляжников и гурманов, а Валерка пел об осени:

                Я вас люблю, мои дожди.
                Я вас люблю, мои осенние.
                За все, что вы во мне посеяли,
                Я вас люблю, мои дожди.
                Здесь, как усталые моржи,
                Машины фыркают моторами.
                Здесь вьются рельсы монотонные,
                Как серебристые ужи.
                Здесь оборванцы-фонари
                Стоят, шеренгою, заляпаны.
                Здесь осень огненный наряд
                Срывает, …ает, ливневыми лапами.
                А листья ластятся к стволам,
                И тротуары, словно зеркало.
                А я иду, а я иду по зеркалам,
                В которых, …орых, отражаться некому…

      
      Не знаю, кто автор слов, о каком городе он писал, все ли я правильно и полно воспроизвел. Но поздняя одесская осень вспоминается, не иначе как в ассоциации с общежитием на Островидова, Валеркой Миндовым, картинами – миражами, всплывающими из глубин поэтического шедевра, созданного истинным Мастером.
      
      Юрка поступил на стационар, я – на заочное, Валерка – на вечернее отделение. Отец, работник кинофикации, устроил сына помощником киномеханика в Одессе. Рабочее место стало ночлежкой, теплой от аппаратов зимой, Через год мы перевелись на стационар, только я – на второй курс, сдав летом экзамены по недостающим предметам, а он – вновь на первый, не сдав разницы. 
    
      Осенью 1969 года я получил место в общежитии №4, в комнате № 202. Жили со мной Коля Лазарев и Славик Килеса с третьего курса и однокурсник Витя Коштарек, к тому времени известный на факультете как «Микис». По рассказам ребят, «кликуха» приклеилась к нему, когда он ворвался, в самом начале занятий на первом курсе, в аудиторию с криком: «Что вы тут сидите?! Идите посмотрите! В порт зашел такой здоровенный пароход «Микис Папастракис!».
   
      Валерка общежития не получил, впрочем, уже сформировавшегося по духу и образу жизни странника – бродягу такая ситуация не сильно беспокоила. Скорее избавила от соблюдения, для него сложных, правил законного проживания. Любо ему было по-другому. Показателен в этом смысле первый ночлег в моей комнате, когда ближе к полуночи он без стука вошел, прошел мимо сидевшего на кровати Славика, критически посмотрел на меня, готового уснуть, дохнул перегаром, что-то промычал и нырнул под мою кровать. Справедливости ради скажу – спал беззвучно, в туалет не бегал, уходил незаметно, приходил, в основном, когда все спали.
      
      Встречались на факультете, в буфете, где я частенько кормил его, поскольку о собственных деньгах он лишь фантазировал, планируя где-то зарабатывать. Не знаю, была ли жива его мать, жила ли с отцом. О ней никогда разговора не было. А фантазий по части денег, самых невероятных, имел великое множество! Наиболее близко к практической реализации подошел в «проекте» брелков, ожерелий, браслетов из срезов веток, покрытых лаком, которые планировал продавать отдыхающим на пляже «Дельфин». Даже изготовил несколько экспериментальных овалов для ожерелья, но резко остыл.
      
      Знаковым событием, ярко высвечивающим многообразный спектр наших мечтаний, стремлений, заблуждений, наивности, романтизма было путешествие в Москву, после зимней сессии.
    
      Самолетом «Ту – 104» прилетели во Внуково почему-то глубокой ночью. Спрашивается: что, нельзя было взять билеты на утренний рейс?! Как только открыли дверь, я испытал чувства, которые повторились в полной идентичности зимней ночью в аэропорту Оренбурга много лет спустя. Тридцатиградусный мороз с ветром и снегом мгновенно остудил пылких романтиков. И если мы с Юркой, забыв про браваду, тотчас опустили «уши» дешевых кроличьих шапок, то Валерка поддержать нас, при всем желании, не смог – шапки у него попросту не было… А вместо теплых ботинок друг щеголял в явно большего размера, подозреваю, чужих, летних, как он их называл, «мокасинах». На сутулых плечах болталось старое демисезонное пальто, прикрывавшее вытянутый почти до колен толстый свитер «под горло» и мятые брюки неопределенного цвета, в которых он спал под моей кроватью. О существовании белья, кроме трусов, Валерка вполне мог не догадываться. 
   
       Мы, которые в шапках, уж было ступили на трап, когда за нашими спинами раздался звук, напомнивший предсмертный крик антилопы, настигнутой львицей. Крик я слышал в каком-то документальном фильме об Африке, и в первый момент подумал: «Откуда в самолете телевизор?». Тогда ведь такой сервис и представить было трудно.

       Все оказалось проще, но не менее трагично: кричал, не желая выходить из парилки «Ту» на мороз, обезумевший от ужаса Валерка.
       - А –а – а – а! Я останусь ту-ут! Я лечу назад! Зачем вы меня привезли?!
      
       Стюардесса и летчики растерялись, видимо столкнувшись с такими чудесами впервые.
       - «Это» с вами? – спросил командир.
       - Да, – нехотя согласился я.
       - Ну, так забирайте, а то будет греться в пункте милиции.
       - Миленькие! Товарищи! Земляки! – запричитал друг и грохнулся на колени. – Я побуду в заднем ряду, а потом с вами домой, в Одессу! Я тут замерзну! Я больно-ой! – войдя в роль, он горько разрыдался.
      
       Тут я озверел, не выдержав крокодильих слез, которые уже однажды наблюдал на проходной в общежитии, схватил его за воротник пальто и вышвырнул на трап, да так удачно, что артист без травм скатился вниз. Через секунду, как ни в чем ни бывало, содрал с меня шапку и первый прыгнул в автобус.

       Решили переночевать в гостинице аэропорта. Старенькое здание отапливалось автономно и добросовестно – спали с открытой дверью номера. По совокупности обстоятельств я понял, что Валерку отсюда вывозить нельзя. Утром заплатил за него на три дня вперед, оставил «кормовые» деньги.

       Сами поехали реализовывать дерзкий и утопический план. Зародился он во время первых откровенных бесед между нами, когда признались друг-другу, что мечтаем стать дипломатами. Юрка поделился тайной: его родной дядя, профессор, доктор химических наук Фома Андреевич Требин был послом Советского Союза в Венесуэле. После дипломатической работы преподает в Институте нефти и газа имени Губкина. Выслушав сенсационную информацию, проверив по «Дипломатическому словарю», долго думал, как можно использовать в наших интересах дядю, которого племянник никогда не видел, да и с родителями Юрки, простыми людьми, важный родственник связей не поддерживал. Наконец, в восемнадцатилетней сельской голове возникла громоздкая, долгосрочная, многоэтапная, обреченная на провал схема. Вкратце суть ее в следующем.

       Летим в Москву. Находим дядю. Юрка знакомится с ним, просит помощи в вопросе перевода или поступления в МГИМО. Обучаясь там, заводит знакомства и перетаскивает туда же меня. Отлично! Комар носа не подточит!

       Через вхожих к Фоме родственников племяш раздобыл адрес. Скопили деньги, и на Валерку тоже, чтобы нищему провинциалу показать Москву, Кремль, Третьяковку, может быть даже Большой изнутри. Планировали управиться за три – четыре дня. Дальше – Юрка в Смоленск, на каникулы. Мы - через Одессу, в Доманёвку и Измаил.
 
       Все шло по плану, если не считать потери Валерки на подступах к Москве. Нашли величественный «сталинский» дом дяди в центре, в районе улицы Горького. Еще раз тезисно проговорили «легенду». С Богом, будущий дипломат!

       Но одесская смелость парня у московского подъезда пропала напрочь. Что я ни делал, как не убеждал, не материл – коту под хвост. Растерянно улыбаясь, покрасневший родственник посла на глазах уменьшился в размерах, скукожился, сгнил. Что мне было делать?

       - Ладно, - говорю, - давай я пойду, хоть привет от тебя передам.
       - Точно! Иди ты, у тебя лучше получится, - совершенно запутался, возрадовавшись неожиданному избавлению, Юрка. 
       - Совсем мозги «поехали»? – покрутил я пальцем у виска, мурлыкнул слова из песни «…Тогда и отправился к Тоне мой друг с порученьем моим», и пошел.
       Дверь быстро открыл высокий седовласый мужчина.
       - Здравствуйте. Я друг Юры Требина. Приехал из Одессы…
       -Да вы заходите, не стесняйтесь.
       Переступив порог, я хотел было продолжить, но мужчина, отступив назад, опередил меня:
       - Хороший город Одесса, а кто такой Юра Требин?
       - Это ваш племянник, учится со мной на истфаке.
       - Как его отца зовут?
       - Иваном.
       - Так сына Ивана, кажется, не Юра зовут?
       - Юра, Вы, наверное, забыли.
       - Хорошо, а что от меня требуется?
       - Я приехал по делам, а Юра просил найти Вас, и спросить, можно ли ему с Вами встретиться, чтобы посоветоваться по важному вопросу.
       - Какому вопросу?
       - Точно не знаю, но думаю, что это вопрос науки, аспирантуры.
       - Пожалуйста! Пусть приезжает, найдет меня в институте. Я завкафедрой, бываю почти каждый день. А он на каком курсе?
       - На втором.
       - Уже пора. В науке, чем раньше начнешь – тем лучше.
       - Огромное спасибо! Извините за беспокойство.
       - Да не за что. …Юра, говорите? Все-таки мне кажется, что сына Ивана зовут не Юркой.

       Передав разговор гревшемуся в магазине родственничку, я умолял его после каникул поехать в Одессу через Москву и воспользоваться приглашением. Надо было собрать волю в кулак, пойти до конца. К сожалению, тот шанс он упустил.  Вроде бы настроился летом 1970 года, но что-то опять не «срослось». А в 1971 году Фома Андреевич Требин неожиданно умер.

       Меня мучил вопрос: почему Юрка не встретился с дядей? Ладно, ничего бы не вышло, так хотя бы познакомился. Что это, обыкновенная стеснительность, или семейная ситуация, о которой мне знать не полагалось? Градус интриги возрос, после повторного пересказа разговора с дядей. В том месте, где Фома сомневается, что племянника зовут Юрой, друг воскликнул:

       - А! Он, наверное, знает о Валерке, моем старшем брате!
       - У тебя есть старший брат?!
       - Да, он физик – атомщик, работает на атомном реакторе в Обнинске.
       - Ничего себе! Скоро узнаю, что Брежнев тоже твой родственник, – сказал я, а сам решил обговорить с ним провал плана отдельно, при удобном случае.

       Когда случай представился, попросил обосновать, почему не пошел тогда. В ответ Юрка долго пытался найти слова, наконец, зажмурившись, с гримасой зубной боли, раздраженно выдохнул:

       - Ой! Нет у меня силы воли, понимаешь? Нету-с, и все тут, - развел ладонями, прижав локти к бокам, - что прикажете делать-с?! Удавиться?!
       - А кто об этом знает? - спокойно поинтересовался я.
       - Как кто?! – изумился, - Все вокруг!
       - Ты уверен? 
       Он недоверчиво посмотрел на меня, уронил голову на грудь, покрутил нею из стороны в сторону, словно вытряхивая песок из волос, выдохнул воздух со звуком «Бр-р-р-р!», поднял глаза и тихо произнес:
       - Нет-с…, но…

       Никаких «но», - перебил я, - ты что думаешь, у меня есть сила воли? Или у меня это на лбу написано? Тоже нет. Но я не собираюсь устраивать истерику с криком: «Горе мое, горе, нет у меня воли!». Ты делай свои дела, забудь о дурацком комплексе. А ну, назови, кто у нас на курсе волевой? 

       Кроме слепого и безрукого инвалида Сережи Надененка он назвать никого не смог.

       - Ну вот, это исключение, подтверждающее правило. И никто из тридцати безвольных пацанов не то что не убивается, а даже не подозревает об ущербности. Каждый карабкается куда-то, чего-то добивается, преодолевает на автомате. Нет времени для дурных мыслей, слышишь! Жизнь уходит, а ты мучаешься от дури, понял?
 
       - Я понял, - расплылся в улыбке Юрка. - Так, говоришь, главное – не «свистеть» никому?
       - Ну, да.
       - Отлично! Я понял!

       После разговора стал более организованным. Даже если он демонстрировал новый облик только для меня – хорошо. Со временем, постоянный настрой на позитивное решение мелких проблем, должен был перерасти в привычку успешно решать проблемы большие. И перерос. Но об этом попозже.

       А пока хочу коснуться нескольких тем, во все времена актуальных для представителей мужского пола любого возраста. Не думаю, что среди них можно выделить более и менее важные, рассматривать в порядке уменьшающейся значимости. Поэтому буду придерживаться сию секунду придуманного принципа: «На ум пришло – на бумагу легло». Отталкиваюсь, куда ж ты денешься, от себя, любимого.

       Тема силы воли. Не врал я Юрке, когда говорил, что у меня ее нет. В отрочестве, впервые узнав о наличии таковой у исторических и литературных персонажей, осознал – как они, не смогу. Например, под пытками расскажу все, еще и добавлю от себя. Павка Корчагин с меня не получится, тем более, революционер Камо, во время имитации сумасшествия не подавший вида, что чувствует прикосновение раскаленного металла. Психиатр, наблюдавший за его зрачками, сам едва не упал в обморок, поняв, какую страшную боль терпит пациент, а Камо и бровью не повел. Не дано мне, как персонажу рассказа Джека Лондона, обмануть индейцев, убедив их, что томагавком, даже самый сильный, ему голову не отрубит. Когда голова с застывшей улыбкой скатилась в траву, вождь не сразу понял, что пройдоха - бледнолицый его вздул, лишив удовольствия снять скальп с живого.

       Книжных и киногероев отрочества и юности сменили яркие образцы проявления силы воли, повстречавшиеся на жизненном пути. Было их немного, настоящих. Потому каждый раз думал – смог бы? И неизменно отвечал себе – нет. Так и прожил без силы воли.

       Как удалось? Рано понял, наблюдая за людьми (а я очень наблюдательный), что большинство – не волевые. Многие из внешне волевых банальные имитаторы. Другие отсутствие воли компенсируют энергией, организаторским талантом, быстротой мышления, ораторскими способностями, профессиональным мастерством.

       Успокоившись, интуитивно нащупал пути наилучшего выражения и совершенствования своих сильных качеств, подачи себя окружающим. Правда, по поводу полного отсутствия у меня пресловутой силы воли, есть некоторые сомнения, так сказать, философско – методологического смысла.

       Не знаю, сила воли или страх смерти, заставили после десятков попыток таки бросить курить 31 декабря 2000 года. Если сила воли, тогда я пятнадцать лет как волевой. Если страх сильнее воли, тогда я чего-то не улавливаю. Или отупел. Или отстал. Или можно быть безвольным, но презирать смерть? Или страх это не трусость, а смелость не в жесткой связке с силой воли?

       Когда меня за первую любовь каждый день, как по расписанию, лупили на спортплощадке, и, зная о предстоящих боли и унижениях, я туда упорно ходил, что меня подталкивало?

       Когда я, запойный алкоголик, то ныряя, то всплывая в Море Водки, триста восемьдесят пять дней на протяжении четырех лет, под запись в дневнике заставлял себя писать «Пьяную жизнь», что это было?

       Да, чуть не забыл, в конце «Пьяной» я писал, что «завяжу». И «завязал». Не зарекаюсь, ученый, но предыдущий рекорд продолжительности «завязки» уже намного превзошел.

       Не психологи с писателями и идеологами должны объяснять нам разницу между волей и страхом, а каждый определяется индивидуально, и с этим определением живет.

       Так что совет Юрке не убиваться от безволия – следствие моего личного самоопределения, веры в правильность метода. Заслуга друга в том, что он разумом принял идею на вооружение  и своей жизнью подтвердил ее универсальность и эффективность. Пишу и думаю: а не является ли проявлением силы воли упорное следование чужой идее?

       Тема смелости. Вы уже догадались, что смелым себя никогда не считал, и ожидаете, что буду приводить примеры или оправдывающие случаи своей трусости, или логически предполагающие смелость в своих прошлых деяниях.

       Примеров не будет, могу лишь признаться, что трусил, трушу и буду трусить до остановки сердца. С моей точки зрения, трусость, это не страх, который ощущают почти сто процентов людей при неожиданной опасности, когда боятся совершить ПОСТУПОК, действие в БУДУЩЕМ, не важно, преступное оно или благородное. 

       Бог миловал, моя трусость не привела к трагическим последствиям, но неприятности пострадавшим от нее доставила. Хочу, чтобы считающие меня виновником знали – все помню, мучаюсь. 

       Проявлений классической мужской смелости за свою жизнь видел еще меньше чем силы воли. Можно было бы попробовать с научной точки зрения объяснить почему, выстроить гипотезу, но опять не буду. Решусь только на корректировку мыслей читателей, в перспективном для правильного ответа направлении, вопросом: до событий на Майдане и на Востоке вы знали много примеров КЛАССИЧЕСКОЙ мужской смелости?

       Тема лжи. Глобальная, суперважная тема нашей деградирующей цивилизации. Возможно когда – то напишу нечто обстоятельное о лжи, ее бытовой и, особенно, политической опасности, стремительно возрастающей, пропорционально развитию средств доставки в подкорку жаждущих «правды». Пока же, о лжи своей и мужской части населения.

        Будучи разговорчивым, генетически наделенным ораторскими способностями (писал в «Пьяной…»), люблю приврать, для связки слов. Подростком прочитав «Тёркина», полюбил его за веселую «брехню», а фраза Твардовского: «Хорошо, когда кто врет, весело и складно» стала одним из пунктов моего тайного «морального кодекса». Довольно сильно отличавшегося от официального «Морального кодекса строителя коммунизма», который мы зубрили перед поступлением в комсомол.

       Но одно дело приврать для смеха, или под рюмку «вешать лапшу на уши» в кругу собутыльников. Другое - врать серьезно. Что из себя представляет «серьезно», каждый вменяемый знает.

       Не вспомню ни одну особь мужского пола, которая бы не врала. Вас не смущает такое заявление? Ведь все слышали, что настоящие мужчины не врут. Или я че-то перепутал?  Не-ет, уважаемые, не перепутал! А если мои мысли верны, то критерий устарел. Как, впрочем, и взгляд на роль мужчины в обществе. Полагаю, что он давно не сильная половина и пришла пора срочных мер по спасению вырождающегося.

       Много или мало, серьезно или не очень я врал по жизни, определить невозможно. Опыт, ошибки, поражения, просчеты, умение анализировать привели к тому, что мои возраст и вранье графически выглядят как две кривые, напоминающие ножницы. Чем старше становлюсь – тем меньше вру. Точку в теме способна поставить лишь смерть. Серьезная…

       Тема физической силы. Стремительно растет в обойме приоритетов мужского пола на этапе от пяти до шестнадцати годков. В выпускном классе резко уходит на второй план, чтобы реанимироваться, до уровня шестнадцатилетних, в армии. Слегка оживляется на  первых курсах ВУЗ-ов. После двадцати лет, как фактор доминирования в мужском коллективе, исчезает.

       Я много внимания уделял наращиванию мышечной массы. Не для драк, не для красоты тела, не для авторитета у пацанов и успеха у девочек, не для здоровья. Потому, что любил и люблю ощущения, получаемые в процессе.

       О, это мало исследованный в неспециальной литературе вопрос! Печально, потому, что понять корневую природу мужчины, без понимания механизма наслаждения, получаемого от растущей физической силы, нельзя. Подозреваю, ощущения сходны с ощущениями женщины, вынашивающей растущий плод. 

       Тема авторитета среди сверстников. «В авторитете» были «светлые головы» и спортсмены. «Светлые головы» - не отличники – «зубрилы», а таланты, без каких – либо усилий, походя, с удовольствием «щелкавшие» задачки или знавшие глубоко гуманитарные предметы. 

       Для меня безусловным авторитетом был мой друг и сосед Славик Балабан. Вы бы видели как артистически, с улыбкой, азартом, воодушевлением, быстротой он решал задачи! Зрелище, отдаленно напоминающее сеансы одновременной игры на многих досках Гарри Каспарова. Славка даже какое-то время учился в математическом интернате в Киеве. По какой причине бросил – не вспомню. Не сомневаюсь, что пойди он по математическому пути – стал бы академиком.

       А стал гинекологом. И то, как я понимаю, больше администратором, много лет проработав главным врачом в Тирасполе. 

       Я сохранил, исписанные его быстрым почерком десятки листочков – ответов на экзаменационные вопросы в выпускном классе. Тогда он готовил меня – олуха к экзамену по алгебре. Когда в 2011 году он приехал на встречу «Нам – 60», дал ему листочки. Человек не сентиментальный, тем не менее погрустнел, и скупо признал, что после школы пошел не туда…

       Таким же как Славка в математике, авторитетом для всех в химии был наш общий друг, покойный Олег Ковалев. Сын физрука и медсестры воспылал любовью к химии неожиданно и страстно. Относился к редкой категории учеников, признававших один предмет. Любовь свою сделал профессией, закончив «политех», работал на кафедре химических методов защиты окружающей среды Одесского университета. Занимался разработкой и производством респираторов. Внедряя, объездил весь Советский Союз.

       Пашка Безносенко и Серега Бондарь не знали соперников в физике, среди ребят нашего выпуска. Оба реализовались через свой «козырный» предмет. Пашка – как электронщик на подводных лодках, Серега – как ядерщик на АЭС.

       В школе и университете мы уважали и ценили друг в друге умение хранить тайну, держать слово, точность, самообладание, общительность, готовность помочь, бескорыстность. 

       Возвращаясь к Требину, скажу, что три последних курса мы жили в одной комнате, вместе с Олегом Дёминым и Колей Шевчуком. После университета он сложным способом сумел вернуться домой, в Смоленск, где я трижды имел честь гостить. Встречались мы с ним и в Одессе, и в Киеве, и неоднократно в Москве. Одна из московских встреч, через цепь взаимосвязанных последствий, привела к тому, что родилась моя дочка Лидочка. Но об этом, как обещал, попозже.

       С Миндовым постепенно расходились в разные стороны. Точнее, он растворялся во времени и пространстве. Начал ездить в студенческих бригадах проводником на поезде Одесса – Баку. При редких встречах сочно живописал приключения на Кавказе. В своем дневнике за 1975 год (я закончил университет в 1973 году) обнаружил запись: «Был в Одессе. Встретил Миндова. Зарабатывает деньги, чтобы выкупить диплом». Почему он выкупал диплом? Как образовался долг? Убейте, не помню.
 
       А уж совсем недавно решил поискать его в «Одноклассниках» На запрос: «Миндов Валерий из Измаила» ноутбук ответил: «Я уехал в Мордовию в 1973 году». Очередная загадка Миндова.

       «СЗП»    На календаре 22 июня 2015 года. День начала Великой Отечественной войны. За окном лето. Такое же, наверное, как в 1941 году, точно такое, как в годы юности. Хожу по воду к Сереге Куринскому, на Мориса Тореза, через школьный двор, возле спортплощадки, мимо моих шелковиц. Во дворе школы встречаю Витю – завхоза и уборщиц, готовящихся к ремонту школы…

       Летний ремонт школы! Как меня тянет в гулкие пустые коридоры с распахнутыми  дверями классов, насквозь пронзенные солнечными лучами, с необычной тишиной, запахом краски, жужжанием пчел, залетевших в открытые окна.

       Как я люблю школу отдыхающую, слегка грустную и немного растерянную, задумчивую, медлительную, по-домашнему одетую…

       Как мне не хватает этих первых дней без уроков, звонков, радости успехов, горечи неудач, символических выходов на работу, планов на отпуск.

       А еще, когда начинается ремонт, я вспоминаю себя с Борькой школьниками, помогающими учительнице географии Лидии Антиповне Озерян красить полы в классе на втором этаже «малышкового» корпуса. Казалось бы, незначительный эпизод. Оказывается – нет! Когда заканчивается работа школьного лагеря и малыши уходят на каникулы, мне страшно хочется зайти в тот класс. Но чтобы был он без парт, а из окон были видны ступеньки, ведущие прямо в мой первый класс, находившийся в разрушенной старой школе…


       Истфак дал мне универсальное высшее образование. Прежде всего, я стал профессиональным историком. Что под этим понимаю, попробую объяснить.

       Все знают школьных историков, у которых, как и у меня, в дипломе записано «историк». Но не все, в том числе многие обладатели дипломов, знают, что… историками, на самом деле, они не являются.

       Будучи школьником, считал, что знаю историю хорошо. Попав на истфак, вначале понял, что пикантные подробности из жизни исторических личностей, точные даты – не главное. Затем, в море новой информации никак не мог уловить нечто общее, связующее тысячи фактов. Хорошо уже то, что «усёк» - действия масс подчинены какой-то логике. Понимать – понимал, но вряд ли успел бы сформулировать решение задачи самостоятельно до окончания ВУЗ-а, если бы не Алексеев-Попов.

       Вадим Сергеевич Алексеев – Попов на третьем курсе читал историю Нового времени. Читал, не придерживаясь канонов ораторского искусства, да и оратором он не был. Слушал я его из уважения, понимая, что говорит человек, хоть и сбивчиво, с паузами и отступлениями, глубокие вещи. Но их сути на лекциях «не догонял». 

       В другом облике лектор предстал во время семинарских занятий. Но, прежде чем говорить о его методике, надо сказать об общих требованиях подготовки к семинарам по всем предметам на истфаке. Полагаю, для нынешних студентов тут будет кое-что необычное.

       В начале семестра на кафедре вывешивали список монографий, равный количеству студентов на курсе или на специализации. Из этого списка каждый выбирал одну монографию, и целый семестр конспектировал ее, с таким расчетом, чтобы конспект был готов к зачету. Казалось бы, ничего сложного: за семестр можно законспектировать библиотеку Британского музея, кратко изложив первую, среднюю и последнюю страницы. Оптимизм убавлялся, когда выяснялось, что конспекты должны быть по всем предметам, да еще и с комментариями на широких полях, которые ты должен «разжевывать» преподавателю на семинарах. К тому же, на каждый семинар ты приходил с конспектом первоисточников. То есть, с другой толстой тетрадью.

       Ясно, что не все преподаватели хотели «иметь гембель на свою голову», ковыряясь в сокращениях конспектов. Большинство, не утруждая себя, бегло перелистывали тетради. Вадим Сергеевич относился не просто к меньшинству. Он был выдающийся историк–педагог, к сожалению, не оцененный в этом качестве.

       Его метод создания из нас профессиональных историков, попытаюсь показать на собственном примере.

       Прихожу на семинар по Великой французской революции конца ХVIII века. Со мной конспект книжки Адольфа Тьера «История французской революции. 1788-1799.» Т.3. (Того самого карлика Тьера, который раздавил Парижскую коммуну. Помните, из школьных учебников истории? Должен сказать, что как историк, Тьер был гигантом.) Содержание тома Вадим Сергеевич знает досконально. Его не интересует собственно конспект, на ПРАВОЙ половине разделенных вертикальной линией на две равных части страниц. Он туда и не смотрит. Его интересует, что я ПОНЯЛ из содержания, и как я понимание оформил в письменном виде на ЛЕВОЙ стороне страницы. 

       Следите внимательно: на ПРАВОЙ, я (сокращая почти каждое слово, не забывайте) записываю слова Тьера со страницы № 5: «Он, Демулен, направил свою газету против всех новых революционеров, которые хотели свергнуть всех старых испытанных революционеров».

       На ЛЕВОЙ, напротив слов Тьера, пишу от себя: «Кто же были эти новые революционеры? Не видно четкого определения…» 

       Ниже, на ПРАВОЙ, со страницы №10 выписываю одно слово Тьера: «Ультрареволюционеры». То есть, одним словом передаю содержание ПЯТИ (!) страниц.
 
       И тот час же, на ЛЕВОЙ, «выстреливаю» эмоциональный комментарий: «Раньше было указание на «новых революционеров». Теперь указание на 2 новых разряда патриотов…?! О чем это говорит? Не знаю, имел ли он ввиду под «новыми революционерами» «ультрареволюционеров»… Но если уж Демулен обвинял «ультрареволюционеров», а сам у Тьера попал в ОДИН из двух разрядов патриотов, то ДРУГОЙ из двух новых разрядов – эти самые «ультрареволюционеры», а значит, «ультра» = 2-му нов. разр. патри-ов!!».

       Как вам нравится эта абракадабра, это словоблудие, этот неудержимый полет фантазии, или «бред сив кобл» желторотого исследователя революции? Я бы, на месте преподавателя, швырнул конспект со словами: «Ты за кого меня имеешь! Умник!». А Вадим Сергеевич швырял с криком «Бездельники! Олухи! Штаны протираете за государственный счет!», если на ЛЕВОЙ стороне КАЖДОЙ (!) страницы конспекта, не дай Бог, отсутствовали, пусть глупые, несуразные, но собственные мыслительные потуги студента. 

       Увидев комментарий на ЛЕВОЙ, он, если до этого пребывал в гневе, мгновенно преображался, хватал конспект в руки, и каждое мое слово не только обрастало его версией моих мыслей, но и заставляло меня, плененного захватывающей логикой, в унисон с ним «рожать» свои новые версии. Он умел заставить мои мозги работать на запредельных скоростях, чего не достиг ни один человек, ни до него, ни после, а самостоятельно я бы этому не научился. Возможно, сейчас различные нейролингвисты и прочие «тренеры» учат за немалые «бабки» чему-то подобному. Тогда же это был «продукт» элитный и штучный. Мозги в интенсивную работу он «включал» не всем, и не у всех они включались.

       Неустанной критикой наших слов и фраз, стремлением добиться, чтобы мы выражали свои мысли ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ЕГО СЛОВАМИ, он, в конце – концов, научил нас понимать ЛОГИКУ ИСТОРИИ. Я лично физически испытал момент, когда однажды «дошло», в виде вспышки в сознании, за которой последовала полная ясность и понимание. 

       «Намоленной иконой» Алексеева-Попова, как ученого, была Великая Французская буржуазная революция. Чтобы ее изучать, он специально переехал из Ленинграда в Одессу.

       Вы спросите: «А что, в Ленинграде нельзя было изучать? Чем  Одесса лучше?».
       Отвечу: «Тем, что канцелярия и «скромный домик» генерал - губернатора Новороссийского края графа Воронцова находились в Одессе».
       Помилуйте, при чем тут Воронцов?!

       При том, что будучи командиром русского оккупационного корпуса во Франции в 1815-1818 годах, граф собрал и привез с собой в Одессу уникальные документы и материалы Великой революции, часть которых не сохранилась даже в Париже. Фонд Воронцова в Научной библиотеке Одесского университета – сокровище мирового значения. О нем известно лишь узким специалистам. Знал и наш «якобинец», перебравшийся в Одессу, чтобы изучать свою любимую революцию. От него узнали мы – слушатели его спецкурсов на специализации «Всемирная история».

       Стоп. Внимание! Сейчас скажу очень важные слова. Поскольку французская революция конца ХVIII века считается классической, то есть все последующие повторили и повторяют ее главные черты, то носители знаний о классике «локомотивов истории», как назвал революции Маркс, являются достоянием общества, некими «старейшинами» или, если хотите, «жрецами», «гуру». Мы не политологи, не социологи, не просто историки. Я давно переступил моральный порог, за которым боялся обвинений в хвастовстве. Жизнь, свидетели подтверждают правильность моих политических прогнозов в мельчайших деталях. Но все прогнозы не более чем фиксация суеты землян на фоне ГЛАВНОГО прогноза: цивилизация обречена. Без экологии и войны. Она «отработала» свое время. Она агонизирует. Ей не «протянуть» дольше Византии. В недрах старой, для специалистов заметны ростки НОВОЙ, которую будет созидать НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК.

       Истфак, несомненно, был МОИМ факультетом, в смысле почти стопроцентного раскрытия и реализации как личности. Тут я впервые познал удовольствие тяжелого мыслительного труда. До студенческих лет не представлял, что после трех – четырех пар смогу до десяти часов ночи сидеть в читальном зале «научки», нехотя покидая его последним. Не знал, что за это могут уважать строгие библиотекари, приветливо улыбаться, помнить по имени, разрешать оставлять литературу на столе до завтра. Фантастика! Мне, сельскому хлопцу, фактически разрешили «забить» за собой драгоценное место в университетской НАУЧНОЙ библиотеке! Точно так же, как некоторым доцентам и профессорам в «Зале научных работников», находящемуся через стенку за нашими спинами.

       Нет, о тандеме «истфак – «научка» надо таки сказать особо и подробнее.
       Исторический факультет и Научная библиотека Одесского университета находились в одном здании, построенном в ХIХ веке с целевым назначением – под истфак с библиотекой. Доказательством того, что изначально тут планировали готовить историков, служит барельеф на стене третьего этажа, перед входом в читальные залы. Для обучения были созданы прекрасные условия. Особенно мне нравились две большие аудитории на втором и третьем этажах - №14 и №30 соответственно. Думаю, если бы не процесс разрушения здания, резко активизировавшийся в начале семидесятых годов, факультет  не перевели бы на Щепкина. Усматриваю и некую символичность в том, что старшим курсом, из покинувших «родовое гнездо» историков летом 1972 года, был наш четвертый. Фантазирую, но вполне вероятно, что последним студентом курса, заходившим в закрытое на ремонт здание, был я. После музейной практики в Ленинграде примчался узнать судьбу архива стенной газеты «Историк». Увы, меня ожидало душераздирающее зрелище. В вестибюле строительные козлы были устелены самыми ценными газетами 1946, 1947 годов…

       Ладно, не буду о грустном. Объективно получается, что в соседстве с библиотекой, наши студенты имели преимущество перед студентами других факультетов, органично приобщаясь к научной работе с первых курсов. Другим сюда надо было добираться, а мы могли забежать, при острой необходимости, даже во время пары. Другие тушевались, войдя в переполненный зал, а мы чувствовали себя хозяевами. 

       Неоднократно приходилось наблюдать, как «чужие» топтались у дверей зала со стопками книг в руках, поджидая пока освободится место. А мы, как только утром открывалась дверь, могли положить на стол тетрадку или книгу и уйти на занятия. Я вообще умудрился все годы просидеть с правой стороны, последнего стола, центрального ряда. Даже когда, бывало, «прогуливал», место не занимали, зная, что должен появиться.

       Важная деталь: на факультете была и студенческая библиотека. Но мы, те, кто потянулся к науке, сразу почувствовали разницу в «рейтингах» по разным параметрам. Главное же, что тешило тщеславные души – работа рядом со своими преподавателями. Еще чуть – чуть… и ты их коллега.
 
       Пишу и думаю: «А ведь большинство студентов университета НИ РАЗУ в «научке» и не было! 

       «СЗП»    В каком-то фильме, на заре проявления интереса к легковым автомобилям, увидел «ЗИМ» - правительственную машину пятидесятых годов. Начал часто представлять себя водителем черного красавца, потом владельцем, что весьма редко для набора грез тогдашних сельских пацанов. Не вылазил «ЗИМ» из головы ни днем, ни ночью. И вот однажды летом, сквозь сон, я услышал звук двигателя не похожий на звук папиного «газона», «зиса» из МТС, сельповского «Москвича». Звук долетал с улицы, но машина стояла не напротив спальни, как папина, а за домом, ближе к школе.

       Вскочил с кровати, на цыпочках, чтоб не разбудить маму, пошел в кухню, к окну, выходящему на задний двор. Расчет был верен, но увиденному не поверил: в свете одинокого фонаря, у дома председателя райисполкома, соседа через дорогу, стоял светло-зеленый «ЗИМ» без крыши (теперь знаю – «кабриолет»). Я хорошо рассмотрел: не черный, не голубой, а светло – зеленый (теперь думаю – частный, какого-то артиста, шахтера, старателя) «кабриолет». За рулем никого не было, но двигатель урчал. Стукнула дверь летней кухни председателя, послышался смех, залаяла собака. К машине быстро подошел мужчина в светлых брюках, сел за руль, дал сигнал, мигнул красными кружочками задних фонарей и исчез в темноте.

       Счастливый вернулся я к своему тряпичному коврику над кроватью, представляя себя за рулем «ЗИМ-а», уснул не сразу, а потом многие годы мечтал рассмотреть вблизи светло – зеленый «ЗИМ» - «кабриолет». Так мечта и не осуществилась.
      
       До истфака не подозревал, что могу организовывать людей, писать статьи в газеты. Обнаружились способности случайно, когда решил поступать в коммунистическую партию. Непростой вопрос биографии, требующий детального и честного изложения.

       Я уже рассказывал как в школе «заболел» дипломатией. Но где учиться на дипломата не представлял. Маме и Майе стремления были неизвестны, так как тайну доверял только дневнику. Да если бы и сказал им, ничего бы не изменилось, не только потому, что они не знали, что посоветовать, но и потому, что считал себя не готовым к поступлению в такой ВУЗ по многим причинам.

       Ход моих мыслей, истинность мотивов действий как при поступлении на истфак, так и во время учебы, в полной мере отражают корявые, убогие, но искренние строчки из «Дипломатического дневника», начатого 19.10.1964 года. Автору тринадцать лет.

       Воспроизвожу точно по первоисточнику. Даты записей отсутствуют. Орфография сохранена:
      « (Политика это светоч, и страна идет по проложенному и освещенному им пути.)
       (Я думаю, что люди должны бороться за правду, за ту правду, которая признана правдой большинством общественности всего мира.) 
       А ведь им стать можно.
       Танцы, музыка (живопись, лепка, искусство), общая культура, обращение с человеком все это должно входить в арсенал дипломата, не считая знания иностранных языков и высокой образованности.
       Разузнать в энциклопедии о дипломатии. 
       О время, время, годы, годы.
       Во время войны можно победить силой, в мирное время словом.
       Кто умеет говорить, тот умеет видеть.
       Настоящий человек, прежде чем посмотреть в будущее оглянется на минувшее.
       Я думаю, чтобы быть дипломатом социалистической Родины надо прежде всего быть отданным ей до последней капли, до последней капли крови».

       Итак, как свидетельствуют мои тогдашние мысли, я решил поступать на истфак не только из-за любви к истории, но стремясь получить широкое, разностороннее образование. «Одновременно,- думал я, - разузнаю, где готовят дипломатов, и шансов поступить с высшим образованием будет значительно больше». Как я заблуждался, братцы!

       Негативное влияние отсутствия информации при определении жизненной стратегии осознал по приезду на первую сессию. И все-таки, судьба была благосклонна ко мне, пусть не прямым путем, подводя к цели, предоставляя право делать осознанный выбор.

       В «Письме маме» писал, как попал на заочное отделение. Первая зимняя сессия начиналась 2 января 1969 года. Не вспомню, почему приехал в Одессу не раньше и не позже, а вечером 31 декабря. Добрался до глухонемой тети Мани на Варненскую 17, корпус 4, квартира 35. Думал, что они с мужем, дядей Витей, в такой вечер будут, несомненно, дома… И получил первый (не последний) урок логики немых – в 22 часа за дверью квартиры не прозвучало привычных шагов тети. Что делать?

       Тогда еще с крепкой нервной системой, подтвердившей свою эффективность на службе в «пожарке», спокойно перебрал в памяти всех, кому можно было «упасть на хвост» до 24 часов. Остановил выбор на Володе Волынчике, земляке, заочнике истфака последнего курса, уехавшего в Одессу раньше. Говорил мне, что если понадобится помощь, найдешь в гостинице «Пассаж».

       С чемоданами, и подарками тете чуть ли не в зубах, в 23.30 нашел Володю, уже пригубившего «за уходящий год». Особой радости при виде земляка он не продемонстрировал. Ограничился коротким кивком в сторону своей кровати:
       - «Падай». Утром разберемся.
       Я «упал» не раздеваясь, поверх покрывала. Веселья в соседней комнате, куда удалился Володя, не слышал. 

       Первого января подвел меня к важного вида мужчине, и за десять рублей «мимо кассы» поселили одного в двухместном номере с туалетом и душем. Коридорная намекнула, что могу жить один, но я тупо промолчал. Правильно сделал. Судьбе было угодно, чтобы оказался в гостинице, в номере на двоих, с подселением самого нужного в тот период человека.

       Высокий, немного сутулящийся, лет двадцати пяти , шатен сразу расположил к себе вопросами, свидетельствующими об интересе ко мне:
       - Студент университета?
       - Да.
       - Первокурсник?
       - Что, заметно? 
       - Заметно, и не только это.
       - Например? 
       - Историк, - указал пальцем на учебник истории Древней Греции, - сам хотел когда-то поступать на истфак.
       - Почему же не поступили? 
       - Не люблю на «Вы». Давай знакомиться. Алексей, - крепко пожал руку. – Не поступил потому, что на вступительных «провалился», забрали в армию. После армии –женитьба, завод, ребенок. Сейчас учусь заочно в «политехе». Но чувствую – не мое. Мне бы такую работу, чтобы не с чертежами, а с людьми, но не в школе. Лучше всего с людьми за границей.
       - Где же это, «с людьми за границей»?
       - В посольстве, в консульстве, в ООН. Только дипломатом мне не стать. Там на стационаре учиться надо, а мы второго ребенка ждем. Да и с иностранными у меня плохо. Но это не главное. Главное – нет у меня «блата» там. А туда принимают или «по блату», или членов партии, по направлению обкома. …Эй, ты где? Чего челюсть отвисла? 

       Рот у меня действительно непроизвольно открылся от изумления. Закрыл, облизнул пересохшие губы и «выдал» ему все как на духу, а заодно попросил совета.
       Он, как и я, видимо любил давать дельные советы. Расспросив о семье, родственниках, благосостоянии дал не просто совет, а три варианта действий.
       Первый вариант. Завтра же бросить истфак, забрать документы, ехать домой, продолжать работу в пожарной части. В апреле, после достижения восемнадцатилетнего возраста, подать заявление на поступление кандидатом в члены КПСС. Если стану кандидатом, получить отсрочку от весеннего призыва, и попробовать поступить в МГИМО (о «МИМО» впервые услышал от него), несмотря на мизерную вероятность успеха. Зато будет опыт.

       Второй вариант. Перевестись на стационар, поступить в партию, хорошо овладеть английским, после третьего или четвертого курса вновь перевестись на заочное, и с незаконченным высшим (это плюс) штурмовать МГИМО. С дипломом о высшем, по закону, дорога туда закрыта.

       Третий вариант, если не «сработает» второй – член партии, незаконченное высшее, армия и далее, как в первом варианте.

       Закончив, Алексей подошел к окну, выходящему на Дерибасовскую, открыл форточку, впустив вместе с морозным воздухом несколько маленьких снежинок.
       - Редкий Новый год в Одессе. Морозец небольшой, снежок пролетает, вот так бы держало всю зиму. А ты чего молчишь? Перевариваешь? Погоди, я не сказал самого главного. На дипломатическую службу, сразу после окончания МГИМО, попадают единицы. Большинство пристраивается в Москве переводчиками, и много лет ждут места в системе МИД. Потом болтаются «шавками» в посольствах, по разных Африках и Азиях. В Париже, Лондоне, Нью-Йорке мест мало. Так что переваривай, да спрашивай себя, хватит ли терпения.

       - И что, разве другого пути, чтобы сразу в дипломаты, нет? Я вот читал в областной газете, что земляк, посол в ФРГ Царапкин, МГИМО не заканчивал, а как-то попал в МИД?

       - Есть, - улыбнулся Алексей, - ты молодец, зришь в корень. Этот путь я «застолбил» за собой. Ну, уж так и быть, «продам», может у кого-то из нас двоих получится.

       - Понимаешь, - продолжил, садясь на кровать напротив меня, - вот сейчас «накручу» тебя и поломаю жизнь. Будешь меня потом проклинать. Слишком долгий, слишком извилистый и, главное, без гарантий успеха путь. Это должна быть розовая мечта, которая, если не осуществится, трагедии не принесет, так как человек уже будет иметь место в жизни. Мне в армии рассказывал один офицер, и тоже предупреждал, чтобы ставку на это не делал. Не будешь убиваться, когда проиграешь. Короче, есть в Москве такая дипломатическая школа. Принимают туда с высшим образованием, но с должности не ниже первого секретаря райкома партии или заведующего отделом обкома. Отбор ведут ЦК республик. Я говорю, поломаю тебе жизнь потому, что ты захочешь стать первым секретарем, а историка первым никогда не изберут.
       - Почему?! – откровенно изумился я.
       - Потому, сын мой, что районом руководить, это тебе не «лясы точить», а хозяйством управлять. В хозяйстве надо разбираться, и диплом должен быть соответствующий. Вот ты из села, так тебе не истфак надо заканчивать, а сельскохозяйственный институт, понял? 
       - Да-а…, - не знал что и сказать я. 
       - Имей в виду, до поста первого дорасти… ой – ой – ой, посложнее, чем в МГИМО поступить. Так, что я тебе ничего не советовал, а консультировал. Теперь можно и спать ложиться.

       Утром третьего января он убежал по своим делам. Мы занимались во вторую смену, и когда поздно вечером возвратился в номер, вещей его уже не было.

       Я, как вы понимаете, хотел обменяться с ним координатами, чтобы поддерживать связь. Обдумав ситуацию, взял книгу из университетской библиотеки, полученную на установочной сессии, пошел к администратору и сказал, что сосед по комнате уехал, забыв книгу. Спросил, нельзя ли узнать его адрес, чтобы выслать.

       Хоть такую информацию и не давали проживающим, как раз позвонил телефон, и женщина автоматически, одной рукой взяла трубку, а пальцами другой начала перебирать карточки в ящике рядом со столом.

       Разговаривая, два раза, приложив трубку к груди, переспрашивала номер комнаты, после чего недовольно – вопросительно смотрела на меня. Наконец, закончив переговоры, сухо и назидательно изрекла:
       - Если вам нечего делать, идите прогуляйтесь, а не морочьте голову занятым людям. В номере кроме Варзацкого, поселившегося 1 января, никто не проживал. Кто такой Варзацкий?
       - Я…
       - Так что вы от меня хотите? Посмотрите на него! Ему нечего делать и он морочит мне голову! Вы что, после Нового года не отошли? Говорю ему, что после первого числа, кроме Варзацкого, никто туда не-э все-лял-ся! Я ясно выражаюсь?!
       - Ясно…
       - До свидания. Следующий! 

       А вам, читатели, все ясно?  Надеюсь, цепь событий, о которых будет идти речь дальше, вам не покажется случайной. Напротив, вы увидите причинно – следственные связи, возникающие во время движения человека к поставленной цели. То есть, мотивация моих действий будет ясна.

       Из программы мистического «Алексея» («А был ли он на самом деле?» - не раз будоражила мысль…) вычленил первый шаг – перевестись на стационар. Потрудился, чтобы летом перевод получить. Не без приключений, разумеется. Такая уж карма.
 
       Позже выяснилось - переводился не один. Однако только я сдавал разницу по предметам, между заочным отделением и стационаром, во время летних каникул. Другие спокойно сделали это в течение первого семестра второго курса. Почему оказался в неравных условиях, так и не узнал. Нет худа без добра, полезный опыт, приобретенный тем летом, пригодился в жизни. 

       Получил направление на сдачу психологии преподавателю Беленькой. В деканате дали адрес, велели самому договориться, когда ей удобно принять экзамен. Беленькая оказалась не молодой еврейкой. Услышав, что я из Доманёвки, сменила прохладный прием на неподдельный интерес к моей персоне. Тогда впервые четко зафиксировал: слова «Доманёвка», «Богдановка» - ключи к сердцу евреев.

       - Записывайте вопросы. Сколько Вам нужно времени на подготовку? – спросила, думая, что я буду сдавать сразу.
       - Я хотел договориться на какое число Вам удобно, да и зачетки нет…
       - Хорошо, записывайте вопросы, подготовьтесь, приходите завтра в это же время, потому, что послезавтра я уезжаю и до сентября в городе не появлюсь. Тут мне студенты отдохнуть не дадут. Все умные попрячутся, а ты, дура, отдувайся за них.

       Вопросы готовить не стал. В «Доме книги» на Дерибасовской купил толстый «талмуд» «Генетическая психология Жана Пиаже», вручил ей перед зачеткой в качестве знака признательности, откланялся. Все студенческие годы встречались, как старые знакомые.

       Как оригинально, во время второго экзамена «разницы», познакомился с заведующим кафедрой Древнего мира и средних веков Карышковским писал в сборнике воспоминаний о преподавателях истфака. Тут лишь добавлю, что горжусь длительным общением со столь незаурядной личностью, на орбите которой вращалось множество желающих погреться в лучах светила. Покойный Эдуард Антонович Ашрафьян, друг Петра Осиповича и мой старший друг и коллега по кафедре в институте связи, говорил о вездесущем «эскорте» Карышковского в древнеримском стиле: «Имя им – легион!». Я не был так близок к «П.О.» как «Эдик», но и в рядах «легионеров» не состоял.

       Летняя «разница» оказалась веселым романтическим приключением, по сравнению с сентябрьскими «боями» на военной кафедре. И вновь в руки «милитаристов», из переводящихся на стационарный второй курс истфака, попал один я?! Что за чертовщина?

       Программа подготовки офицеров на военной кафедре была рассчитана на три первых курса. Первого сентября деканат поставил передо мной задачу: за время пребывания однокурсников в колхозе, ориентировочно за месяц, я должен пройти на «военке» годичный курс обучения… С ума сойти!
 
       Это задним числом, через месяц, так подумал. В момент постановки задачи не «поехала крыша» только потому, что не знал, куда попал. А попал в тенета «черных полковников», как по аналогии с заполонившими эфир греческими путчистами историки прозвали бравых вояк с кафедры. Полковники всей душой ненавидели и всеми силами «прессовали» вольнодумцев истфака.

       Вы бы видели трагикомедию, продолжавшуюся месяц, с утра до вечера, на территории «военки», базировавшейся рядом со стадионом университета в Шампанском переулке! Ускоренным курсом, как в военное время, из троих несчастных готовили офицеров Советской Армии. В состав троицы, называвшейся «курсом», кроме меня входили еврей – биолог Феликс и очкарик - химик, имя которого запамятовал. Когда в аудиторию входил преподаватель, дежурный давал команду двоим сидевшим: «Курс! Смирно!».

       Уморительно проходила строевая подготовка, во время которой пользовались охотничьей одностволкой, так как автомат не доверяли. В то же время сборкой – разборкой «АКМ-а» один из полковников «забодал» окончательно. Уставы заставляли зубрить на память, территорию кафедры подметали, охраняли, окурки собирали, красили, носили, мыли…

       Пришел день экзамена. Полковники явились в приподнятом настроении, готовые поставить нам удовлетворительные оценки, себе оформить авторство новой методики, и, естественно, получить зарплату за «подвижническую» работу с так называемым «курсом».

       Их ожидало невообразимое разочарование, смешанное с паникой. Очередь отвечать, до меня даже не дошла, поскольку заведующий кафедрой, пожелавший присутствовать при рождении военно – педагогической новации, услышав химико – биологическую лексику «курсантов» оказался в прединсультном состоянии. Побагровев, испугав своим видом подчиненных и нас, он рявкнул: «Выйдите!». Мы выпорхнули во двор, сели на лавочку. Минут через пять, не больше, прибежал без фуражки специалист по сборке автоматов, известивший, что приказ о нашем отчислении с «военки» будет в деканатах. Видимо отсутствие результатов «методики» было столь явным, что вынудило заведующего прекратить авантюру.

       Во время учебы со своими «сослуживцами» сталкивался редко. Когда же уехал из Одессы, во время посещений города из окна общественного транспорта много раз видел Феликса. Последние лет десять – пятнадцать не вижу. Зато, когда иду на истфак к Олегу Дёмину, иногда возле химфака встречаю химика. Не признаюсь, а он, «очкарик», меня не узнает.
 
       «Военная» история официально подвела черту под переводом на стационар. Тем самым я выполнил первый пункт карьерной программы. Следующим шагом было поступление в Коммунистическую партию.

       По желанию, безо всяких дополнительных усилий в партию принимали только рабочих и колхозников. Если претендент был инженерно – техническим работником в промышленности или в сельском хозяйстве и желал, то шансы его были минимальны. Что уж говорить о студентах идеологического факультета! Тут многие желали, но отбор был очень жесткий – по результатам учебы и общественной работы.
 
       Мой случай был еще более тяжелый – новый человек в коллективе. Нужно было решить множество проблем, начиная с хорошей учебы и заканчивая созданием имиджа среди студентов, преподавателей, коммунистов.

       Понимая ЧТО, я не знал КАК. Хватался за все вместе: спортивные секции и научные кружки, художественная самодеятельность и стройотряд, народная дружина и совет общежития. Запустил учебу, едва сдал зимнюю сессию.

       После каникул избавился от лишнего общественного. Написал у Завьяловой курсовую по культуре Византии, играл в гандбол за сборную университета вместе с будущим ректором Валиком Смынтыной, освоил библиотеку имени Горького. Присматривался, прощупывал, просчитывал варианты деятельности, могущие наверняка завершиться успехом. «На носу» была летняя сессия, а я, уподобившись Буриданову ослу, все колебался. Неизвестно, сколько бы продолжалось подвешенное состояние, если бы не очередной зигзаг судьбы, а может своеобразная форма стимуляции от Бога.

       В Одессе сильно тосковал по Доманёвке. Казалось бы, минимум раз в месяц приезжал домой, а подишь ты, снилась ночью, на лекциях перед глазами часто возникали картины родного села. Особенно стало невмоготу в период летней сессии, которая, как и зимняя, шла тяжело. Хотелось побыстрее закончить и убежать к маме, вареникам, майскому меду, бабушкиным коржам, борщам с молодой курочкой, галушкам с творогом… Отмучив последний экзамен, не стал ждать следующего дня с прямым автобусом аж в шестнадцать, и решил ехать ночью до Вознесенска, проходящим рейсом Кишинёв – Вознесенск.

       Автобус отправлялся из Одессы около двенадцати ночи. В те времена никаких ограничений количества перевозимых пассажиров не существовало. Водитель набирал прямо на вокзале, не стесняясь, сколько хотел, сверх купивших билеты в кассе. 

       Приехав на вокзал задолго до отправления, стал свидетелем прибытия автобуса из Кишинёва. Зрелище незабываемое. 

       Мы, ожидающие, думали, что сломался, так как в час ночи не появился. Молодые, нетерпеливые пошли на улицу выглядывать.  Заметили медленно плывущие огни вдали. Приполз. Но чтобы подъехать к посадочной платформе, надо было поворачивать резко вправо и вверх. На первой скорости медленно – медленно поворачивал, и то едва не перевернулся на левый бок от перегрузки пассажирами и горы багажа на крыше салона! Когда остановился, поток мокрых от пота, выбиравшихся на воздух, казалось, не закончится.
 
       - Как же мы влезем? – растерянно спросил парень, у которого, в отличие от меня, был билет.
       - Поедем на крыше. Там не так жарко, – с видом бывалого хмыкнул я. 

       В Одессе вышло значительно меньше, чем зашло. Парень с билетом потерялся в глубине и возможно таки сел. Новенькие утрамбовались в числе стоящих между рядами. Мне досталось стоячее место за сиденьем водителя, и уверен, это спасло не только мою жизнь в итоге.

       Ехали медленно, осторожно. Водители перебрасывались малозначительными фразами, сидящие быстро уснули, стоящие терпели испытание молча, стараясь думать о приятном. У меня были занятия: смотрел поверх головы водителя на ночную дорогу, на фосфорное свечение спидометра, невольно улавливал смысл ленивого водительского диалога, представлял, как дома удивятся моему утреннему появлению. Ведь утренний автобус из Вознесенска в Доманёвку приходил в шесть утра.

       Приблизительно за два километра до села Каиры начинался петляющий пологий спуск, при въезде в село переходящий в очень крутой, длиной до полукилометра. Сейчас по этому участку не ездят, трассу перенесли влево, выпрямили, срезали крутизну. Тогда же переполненная махина, почувствовав совсем незначительный уклон, под воздействием инерции, моментально начала набирать скорость. Стрелка спидометра, болтавшаяся в районе сорока, в одно мгновение, без дрожи прыгнула за шестьдесят.

       - Притормаживай, - левой половиной рта обыденно буркнул пожилой из кресла второго водителя.

       Я видел, товарищ послушно отреагировал. Результата… не последовало. Он как-то всем телом вложился в правую ногу – ничего. Попробовал еще – опять ничего.
       - Что такое? – без паники в голосе, совсем тихо, чтоб не напугать нас, спросил второй.
       - Кажется, пропали, - имея в виду тормоза, ответил первый, не повышая тона. 
       - Ручник, - громче, но по-прежнему хладнокровно прошипел второй.

       В это время, я видел, стрелка спидометра залезла за восемьдесят, автобус задребезжал и вошел в поворот перед крутизной. Ручник создал треск, свист, машина несколько раз дернулась, но продолжила неудержимый полет. Люди проснулись, запричитали бабы, закричали дети.

       - Выжимай сцепление! – уже не таясь, вопил второй, хватаясь за рычаг переключения скоростей. Первый, в запарке бросив руль, обеими руками, как за соломинку утопающий, тоже вцепился в рычаг. Автобус потянуло вправо, где, я знал, был бездонный яр.

       - Руль! Держи руль! – впившись ногтями в мокрые плечи молодого, закричал я.
       Он дернул руль влево, автобус стал на два правых колеса и перевернулся бы, если бы не куча противогололедного песка. Удар о кучу бросил машину к левой обочине. Водитель дернул руль вправо, и автобус стал на два левых колеса! И так несколько раз – то на два правых, то на два левых, петляя от обочины к обочине.

       - Остановитесь! Выпустите! Помогите! – безумствовал народ, еще больше раскачивая машину.

       В момент, когда все четыре колеса таки «поймали» асфальт, когда скорость достигла максимума, а водители четырьмя руками вцепившись в руль, едва удерживали «гробовоз» по центру дороги, с невидимой проселочной, с правой стороны на асфальт не спеша вышла пара лошадей, запряженных в повозку…

       Вы же понимаете, я описываю долго то, что длилось секунды и доли секунды. Они были переполнены событиями, действиями, движениями, эмоциями больше, чем напрессованный людьми наш сухопутный «Титаник».

       Десятые или сотые доли секунды потребовались молодому водителю, чтобы он ногой нажал сигнал где-то на полу. Ставили такие дополнительные сирены в «мягких» автобусах. Кучер среагировал как спринтер на старте – хлестнув лошадей, молниеносно прыгнул с повозки назад. Лошади и передок повозки успели проскочить трассу, а задок мы таки достали. «Титаник» контакта не ощутил, мы в шуме и воплях не услышали, только я да водители зафиксировали немного сена на лобовом стекле, тотчас отброшенного в ночь мощным потоком встречного воздуха.

       В эти бесконечно малые временные отрезки, оказывается, можно думать, надеяться. После повозки, уже на территории села мелькнуло: «Все, пронесло…». Рано обрадовался. За «Чайной», пройденной впритирку, поджидал колодец со срубом на высоких каменных ступеньках. Отвернули, спасли, в беде научившиеся рулить вдвоем, водители. Чуть коснувшись левым бортом, помчались дальше. Остановились далеко за Каирами, не доезжая моста, что перед Петровкой.

       Масса, теперь уже в состоянии помешательства тихого, без слов и охов, остервенело рвалась на выход. Вырвавшись, кто побежал в темноту, кое-кто, видимо, из стоявших, упал на землю, кто-то, присев на корточки, закурил. Дети, не капризничая, молча жались к родителям.

       Я покинул «ЛАЗ» последним. На правах кровного брата пошел с водителями «в задок», к двигателю, смотреть, что случилось. Лопнула тормозная трубка. Поставили запасную. Большинство ехать дальше отказалось. Осталось четырнадцать мужчин. На спусках, десять из них выходили и шли вниз пешком, где мы их поджидали.

       В Вознесенске отправление автобуса на Доманёвку задержали, ожидая нашего прибытия. Родина встретила теплым дождем, лужами, каплями с мокрых кленов у калитки. После того, как увидел фильм «Дни Турбиных», не знаю почему, то счастливое утро вспоминаю вместе со словами и мелодией песни в исполнении землячки  Людмилы Сенчиной:

                Сад весь умыт был весенними ливнями,
                В темных оврагах стояла вода,
                Боже, какими мы были наивными.
                Как же мы молоды были тогда…

       К каким мыслям и действиям подтолкнул случай под Каирами? Прежде всего понял, что надо спешить жить. Хоть смерть и проходила рядом к тому моменту не раз, выводов не делал. Не созрел. Теперь, проспав без малого сутки, зарю следующего, как по моему заказу, погожего дня встретил в месте всегдашних размышлений за летней кухней с сигаретой в зубах, и блокнотом для записи идей в руках.

       Первой идеей дня была идея посоветоваться по вопросу поступления в партию с соседом, директором школы Лукащуком Робертом Леонтиевичем, известным по моим предыдущим книжечкам как «Роберт».

       Второй идеей, идеей в смысле открытия самого себя, мыслительного прорыва было осознание своего хладнокровия во время опасности. Раньше проявлял это качество, но ценой не была жизнь, потому не замечал. Вся дальнейшая жизнь, за исключением последних лет, когда психика вышла из строя, десятками случаев подтвердила правильность самооценки. 
      
       «СЗП»    На календаре 23 июля 2015 года, а чудится мне июль 1967 года.
       Закончив девятый класс, целыми днями пропадали на «майорском» пруду. «Пруд» по-украински «ставок». «Майорским» ставок называется от близости бывшего села Майорское, ныне входящего в административные границы Доманёвки.

       Средина лета далекого шестьдесят седьмого была мягкой, пастельной. Мы с девчонками спокойно загорали, не боясь обгореть, подолгу лежали с закрытыми глазами, ощущая тепло земли, ласковый ветерок, запахи полевых трав, густо покрывавших целинные берега ставка.

       Любимым, но и рискованным занятием парней, было посадить не умеющую плавать девчонку на камеру от трактора «Беларусь», и, толкая камеру перед собой, доплыть до середины. Там, над глубиной, которую даже не пытались проверять, ныряя (ходили слухи, что на дне холодные ключи, и может свести ноги судорога), невидимые с берега целовались. Какие жадные, длинные поцелуи у девочек в минуты опасности! Как необычно, дико впервые почувствовать, что ее жизнь в ТВОИХ руках…

       А купальный сезон 1967 года резко закончился в первой декаде августа. Еще вчера теплая вода, неожиданно стала холодной. Все загрустили, потому что знали – в такой компании больше нам не купаться. Уходили последние летние каникулы.

       И вот я в кабинете директора моей школы историка «Роберта». Несмотря на каникулы, старый солдат, сосед и наставник на боевом посту. Приходил в школу к шести утра первым, покидал территорию последним, уступая «свято место» ночному сторожу.

       Улыбаясь и покачивая единственной ногой, долго молча изучает своего питомца. Наконец, насладившись неповторимой, говорящей паузой торжественно – покровительственно изрекает первые слова, которые подаются в такой форме, что воспринимаются на вес золота:

       - Итак, что же занесло Вас, юноша, в родные края?
       - Каникулы, Роберт Леонтиевич.
       - Так Вы может, желаете на каникулах потрудиться на стройках социализма в пределах отдельно взятой школы?
       - Если надо, можно и потрудиться, но прежде нужен совет.
       - На тему? 
       - Хочу поступить в партию.
       - Похвально! Историк должен быть бойцом партии. Но хотеть не вредно. Надо заслужить.
       - Вот об этом я и хотел поговорить. Чем, на Ваш взгляд, можно заняться, чтобы наверняка поступить?
       - Это уже карьеристский подход. Не надо использовать партию в своих корыстных целях. Так можно докатиться до ходьбы по трупам. Этого делать не смей, запомнил? Ты не можешь, а партия может тебя использовать для закрытия какого-то «узкого места», где провал, нет людей. Советую обратиться к секретарю парторганизации факультета, сказать о желании поступить и спросить, где ты можешь быть полезен. При таком подходе он не сможет отказать и все будет хорошо. Понял?
       - Понял.
       - Тогда, флаг тебе в руки! – заключил любимой поговоркой «Роберт».
 
       К секретарю дорога затянулась на месяцы – помешали каникулы, «колхоз» третьего курса. Петр Андреевич Некрасов встретил меня как родного:

       - О! Ты как раз мне и нужен. На ловца и зверь идет, - продемонстрировал любовь к поговоркам не молодой преподаватель истории СССР. – Я, понимаешь, ломаю голову, кто будет редактором «Историка». Витя Глебов уходит в комитет комсомола университета. Вот тебе первое партийное поручение. Дело простое – собирать заметки. Вычитывать будет Бачинский. Он у нас от партбюро закреплен за газетой. Художники, машинистки есть. И не тяни – к «октябрьским» газета должна висеть!

       От беседы с таинственным Алексеем в «Пассаже», до первого партийного поручения прошел год и девять месяцев. Предстартовая подготовка явно затянулась. Требовался форсаж. Я и включил его, дивясь энергии накопившейся за время ожидания. Еще больше удивился скрытым от самого себя способностям.

       Оказался, во-первых, организатором, создав в максимально сжатые сроки группу корреспондентов на всех курсах.

       Во-вторых, оказался «пишущим» администратором, поместив в первую же, «октябрьскую», газету три заметки, две из которых, закрывая пустые места в ночь перед выпуском, под чужими фамилиями.

       В-третьих, научился у Анатолия Диомидовича Бачинского редакторской работе. Если вы думаете, что материалы в «Историке» были отфильтровано – официозными – ошибаетесь. Залогом их остроты, актуальности был чей-то (думаю, декана – Першиной Заиры Валентиновны) смелый ход: назначить ответственным за газету от партбюро беспартийного «тайного националиста» Бачинского, доцента кафедры истории «Украины». Кстати, кафедру ликвидировали в период очередной кампании по искоренению буржуазного национализма, которая началась после «повышения» Шелеста в Москву и «воцарения» на посту первого секретаря ЦК Компартии Украины Щербицкого… Но это произойдет позже, а кураторство Бачинского над органом партбюро факультета сохранится.

       В колхозе близко познакомился с доцентом кафедры Новой и новейшей истории американистом Семеном Иосифовичем Аппатовым и «заболел» Штатами. Видя мой неподдельный интерес, он предложил мне реанимировать научный кружок Международных отношений, по каким-то причинам оказавшийся без «поводыря», по его же выражению. Предложение было неожиданным, но лестным и я согласился стать старостой.
 
       Старания «на двух фронтах» не остались незамеченными. Весной 1971 года «Историк» на университетском конкурсе факультетских стенных газет занял первое место. Этот успех за годы моего редакторства мы повторили еще дважды.

       По количеству докладов, представленных студентами на научных конференциях, от университетского до научного уровня, кружок Международных отношений тоже возглавил список лучших. Конечно, основная заслуга в этом была не моя, а Семена Иосифовича.

       Весной 1972 года, на четвертом курсе, меня приняли кандидатом в члены КПСС. Казалось бы, все идет отлично. Однако, знаковое для каждого идейного марксиста – ленинца событие (а я был, безусловно, «помешан» на коммунистической идее, о чем свидетельствуют дневники, которые недавно ВПЕРВЫЕ прочел…), вызвало двойственное ощущение.

       С одной стороны, удовлетворение от достигнутой, пусть и промежуточной, цели.

       С другой, и эта сторона ощущения была гораздо сильнее удовлетворения, меня буквально раздирали сомнения в целесообразности следующего шага по выполнению рекомендаций «пассажного» Алексея. Как страшный сон преследовала мысль о необходимости бросать истфак, идти в армию, там, в незнакомой среде, еще раз из шкуры лезть, чтобы получить заветную рекомендацию в МГИМО.

       Время поджимало. Уходить надо было немедленно, чтобы попасть в весенний призыв. Осенний призыв оборачивался потерей года при поступлении, и теряла силу рекомендация. К сомнениям добавились проявившиеся за три года стационара черты характера, вредные для будущего дипломата.

       Жаль было бросать газету и кружок. Возникло чувство вины перед друзьями и преподавателями, которых однозначно подводил. Ой, как не хотелось уезжать из полюбившейся Одессы! Еще не принял решения, а уже скучал за библиотеками, «общагой», Французским бульваром, пляжем «Дельфин». Наконец, страшно было произнести слова об уходе маме.

       И все-таки собрался, рванул в Доманёвку, и все-таки произнес. Она не стала отговаривать, только давясь слезами, закрыв лицо фартуком, отвернувшись к зеленому борщу на плите прошептала: «Ну, что же… Делай, как решил… Ты теперь грамотный… А люди что скажут? Выгнали?».

       Знал я, знал заранее, что мама поддержит, но не поймет. Будет беспокоиться, плакать, сжигать свое больное сердце, ложью оправдывая меня перед односельчанами.

       И я не смог.




                Г  О  Р  Е – С  Т  Р  А  Т  Е  Г

       Сутки, год, свою жизнь, измеряемые временем события жизни, со старших классов школы представляю в виде горы.

       Утро – подножье горы. Время утром течет быстро, незаметно. Чем ближе к ночи, тем медленнее течение. К двенадцати ночи, оно из последних сил, замирая для передышки, карабкается как альпинист к вершине.

       Сон – ускоритель времени, самая крутая, скоростная, приятная часть спуска с вершины к подножию нового дня. 

       Подножье моего года – 15 июля. После 1 января начинается стремительный спуск с ледника зимы в долину лета.

       Зимняя сессия третьего курса – вершина пика «Университет». Во время головокружительного, напоминающего свободное падение спуска к лагерю под названием «Диплом», я удачно группировался, вписался почти во все повороты.

       Стоп! Что значит «ПОЧТИ»? На реальных горных трассах «ПОЧТИ» часто заканчивается реанимацией. На что ты намекаешь, «летчик – налетчик»?  На тот же реанимационный пакет, только в сфере мышления. Послушайте, это может быть интересно. Как минимум, поучительно.

       За пять последних семестров написал три курсовые по советско – американским отношениям, выступал с докладами на заседаниях кружка и на студенческих научных конференциях. Считаю, что сделал небольшие открытия в этой, казалось бы, исследованной под микроскопом теме. Но белые пятна были, и, возможно, остались до сих пор. Например, в вопросе высадки американских войск на Севере России в период интервенции. Скрупулезно проанализировав всю доступную в Одессе, Москве, Ленинграде, Киеве историографию выявил, если не изменяет память, двенадцать(!) разных дат высадки. И по другим ключевым вопросам отношений двух стран в 1917-1939 годах ситуация в научной литературе была и, думаю, осталась не приведенной к общему знаменателю.

       Почему так думаю? Потому, что дипломную, в которой суммированы итоги курсовых работ и научных докладов, хоть и читали с моих рук «мэтры» тогдашней американистики Яковлев, Фураев, Севостьянов, Цветков опубликовать в СССР было невозможно в ПРИНЦИПЕ. Ведь я «вырыл яму» под них, непогрешимых.

        Другой причиной множественности мнений советских историков советско – американских отношений было то, что до меня именно СОВЕТСКУЮ, подчеркиваю, историографию никто из наших, извините за нескромность, не анализировал. Это было слишком непрестижно, бесперспективно, «западло», на языке «зэков».
 
       В чем причина этакого научного снобизма? Да в том, что большинство изучавших новейшую историю развитых капиталистических стран и занялись-то «загнивающими» с одной целью – почаще и подольше там бывать! Соответственно и темы подбирались такие, которые без посещения библиотек, архивов, конференций, симпозиумов, конгрессов в «глубоком тылу» противника было никак не поднять. Понимаете? Одно дело командировка на берега Гудзона, другое – на берега Белого моря.

       Признаюсь, я бы тоже пошел по их стопам, но, к сожалению, не успел овладеть английским до степени необходимой историку – американисту.

        По поводу английского надо непременно сделать оговорку, в очередной раз нарушая стройность изложения. Слишком уж серьезной, стратегической оказалась моя ошибка, допущенная при определении места обучения языку. Дали о себе знать рецидивы старой болезни – решать, не советуясь с опытными. Нашел в английской школе на «Соборке» учительницу, которая давала кусочки текстов для заучивания на память. Добросовестно зубрил их, приходил к ней, а она, красивая еврейка, лежа в домашнем халате на диване, слушала. Затем брал со стола приготовленный новый текст и уходил. Встречались три раза в неделю, больше двух месяцев. Не знаю, сколько бы «учеба» продолжалась еще, если бы во время «урока» не услышал ее похрапывание. Тихо вышел из квартиры навсегда.

       Если бы советовался, сопоставлял мнения, то поступил бы на «чкаловские» курсы иностранных языков, директором которых, до кафедры Новой и новейшей истории, работал… Аппатов. Стоило только открыть рот, и вопрос решился бы.

       Возвращаюсь к основной мысли. Отказ от варианта Алексея, предполагавшего попадание в МГИМО через армию, автоматически выдвигал на первый план запасной вариант – Высшую дипломатическую школу. Туда, напоминаю, можно было попасть с должности первого секретаря райкома партии. «Корочка» кандидата исторических наук на карьерной дороге к посту первого не помешает, решил я. Не суть важно по какой кафедре диссертация. Главное – побыстрее написать и защититься.

       Вы уже поняли, что диссертация на иностранных источниках и материалах для меня была закрыта. А легче всего и быстрее можно было защититься по тематике кафедры истории КПСС. Тем более, что весной 1973 года, под окончание университета, я должен был получить билет члена КПСС. И вот осенью 1972 года я начал операцию под кодовым названием «Якупов».

       Назым Мухаметзянович Якупов, профессор, доктор исторических наук, получивший звезду Героя Советского Союза за подвиг во время событий 1956 года в Венгрии, был молодым, улыбающимся, амбициозным заведующим общеуниверситетской кафедрой истории КПСС. Я не был с ним знаком даже шапочно, так как историю КПСС студенты изучали на первом курсе, а заочникам заведующие, как правило, не читали. Что предпринять?

       На этом этапе опыт пребывания в «закулисье» истфака, где царила гениальная, без кавычек, декан - интриганка «Заира» в паре с «ассистентом интриги», другом по жизни профессором Раковским, помог мне принять правильное решение. Не поперся на рожон сам, а попросил замолвить слово профессора Михаила Дмитриевича Дыхана, заведующего кафедрой Новой и новейшей истории. Тот, один из немногих кристально чистых, эталонно – порядочных людей встретившихся в жизни, не только замолвил, но и ошарашил известием, что Якупов может взять меня немедленно, параллельно с учебой, лаборантом! Если зарекомендую себя – пойду по распределению на кафедру ассистентом.

       Помню тот миг счастья. В порыве благодарности бросился обнимать Михаила Дмитриевича, и если бы он не сидел в кресле, точно повалил бы на пол инвалида, потерявшего ногу на фронте.

       Работу лаборанта освоил быстро. В большой коллектив кафедры, любивший отмечать праздничные даты вместе, влился легко. Зарплата лаборанта существенно улучшила материальное положение. На кафедральной пирушке, перед наступающим 1973 годом, Якупов подозвал к себе и подчеркнуто обыденным тоном, которым всегда говорил о важных делах, поинтересовался:

       - Как тебе у нас? Намерен остаться или уйдешь?
       - Нравится. Конечно, намерен остаться.
       - Тогда, чтобы я мог о тебе хлопотать перед комиссией по распределению, надо решить вопрос с пропиской. Сможешь?
       - Постараюсь. Ты уж, будь добр, до Восьмого марта в паспорте иметь штамп, чтобы я показал, кому надо. Времени на раскачку нет. Действуй!
       О! Действовать, да быстро, да без раздумий в те веселые денечки, ох как мог, да любил! В отличие от «денечков» теперешних…
       Помчался к глухонемой тете Мане, убедил их с дядей Витей, что им нужен присмотр. Написали заявление в райисполком, добавили ходатайства общества глухих и соседей. Нашел знакомых, за «магарыч» ускорил прохождение бумаг по инстанциям и досрочно, в канун Дня Советской Армии, рапортовал Якупову о выполнении задания.
       - Молодец, - без эмоций, что всегда свидетельствовало о полном удовлетворении, похвалил. Поднял глаза над очками и отчетливо, как о более важном, но по - азиатски сменив тембр голоса неожиданно добавил:
       - Что-то я не вижу темы твоей кандидатской. Или она где-то затерялась? – ёрничая, левой рукой начал переворачивать гору бумаг на столе, имитируя поиск.
       - Да нет, я с пропиской… я не успел…
       - Как?! Из-за такой ерунды не определиться с темой! – очки были сорваны, лицо выражало негодование и горечь. – Я же тебе говорил, мил человек, времени у нас на раскачку нет! Иди, работай! Вот бездельники, привыкли спать до обеда! 

       Начинал я говорить с одним человеком, а закончил с другим. Рассеянного и вальяжного профессора сменил самодур – сержант. К счастью, я достаточно неплохо успел изучить повадки Героя и знал, что это игра. В сущности, был он человеком добрым, отходчивым, компанейским, любившим застолья. Не знаю, как там в азиатской душе на счет держания зла, мне мои «фортеля», о которых скоро скажу, простил, что дано далеко не каждому русскому или украинцу.

       С темой кандидатской задержался потому, что хотел «приклеить» ее каким-то образом к международным отношениям и армии одновременно. Без использования иностранных источников, как вы понимаете. Связать с дипломатией, чтобы было интересно мне, а армия нужна была Якупову, одному из ведущих специалистов Союза по работе большевиков в царской армии. Быстро найти соответствующую заданным параметрам тему было сложно, окончательное утверждение превратилось в увлекательную эпопею длинной в три года, и об этом подробно и отдельно расскажу, если доживу.

       Предварительно набросаю общий замысел поиска. По - другому говоря, как диссертация должна была помочь мне стать дипломатом. Размышления на стыке внешней политики СССР и военно – революционных интересов Якупова привели к тому, что в поле моего зрения попали военные перевороты, сотрясавшие мир в 60-70-е годы ХХ века. Отсюда совсем недалеко было до мысли о роли офицерства русской армии в Октябрьской революции. Меня, разумеется, интересовали не судьбы «поручика Голицына и корнета Оболенского», а конкретные прикладные знания по проблеме и мои преимущества, как носителя этих специфических знаний, при выборе в час «Х» советника революционному офицерству, выступившему против угнетателей. Ход мыслей понятен, «господа присяжные заседатели»?

       В конце – концов, я защитил диссертацию на тему «Борьба партии большевиков за привлечение демократического офицерства на сторону социалистической революции». К сожалению для меня, к счастью для тех, кто ждет продолжения приключений автора в очередной публикации, защита состоялась через одиннадцать лет после лаборантства на кафедре Героя. Поэтому, чтобы вы прочитали продолжение, мне надо не просто дожить, а остаться при памяти…

       Все. Отступления и оговорки закончил. Теперь о том, как сам себя вздул. Обнародую первый, но не единственный пример личного «горя от ума».

       В Николаеве жил мой друг, давно покойный художник Сашка Пуха. Ученик самой Татьяны Яблонской. Это просто к слову. Главное – отец его работал первым заместителем председателя облисполкома, был членом бюро обкома партии. Фигура из первой пятерки областного начальства. Перед облисполкомом много лет возглавлял партийную организацию Доманёвского района, знал меня с лучшей стороны. К нему-то я и направился. Зачем?

       Видите ли, возомнил себя Талейраном, гением дипломатии и карьерного дела. А аксиома того дела – многовариантность ходов, подстраховка на случай провала. Вот я и решил подстраховаться, если вдруг сорвется распределение к Якупову.
 
       Иван Петрович встретил как родного сына. Обнял, долго тряс руку, проверяя крепость пожатия. Для тех, кто знал его суровый нрав, сказанное звучит немного странно. После общепринятых фраз о делах, родных, знакомых изложил суть своей просьбы: хочу распределиться в Доманёвский район.

       - Тю! А что, район не может оформить вызов? Им что такие кадры не нужны? Историк, коммунист, местный, - начал багроветь Пуха.
       - Это моя вина. Вовремя не обратился. Теперь, говорят, поздно.
       - Хорошее делать никогда не поздно, - задумчиво сказал Иван Петрович, снял трубку  «вертушки» (прямого телефона), назвал мою фамилию заведующему облоно, дал команду сегодня же отправить вызов.

       Я поблагодарил, пообещал сообщить результат, откланялся.
       Распределение происходило в главном корпусе университета на Петра Великого, и мне не пришлось отпрашиваться с работы, так как кафедра находилась рядом с аудиторией, в которой заседала государственная комиссия. Занял очередь, договорился, что позовут, ушел печатать протоколы заседаний кафедры.
 
       Когда позвали, вошел не спеша, поигрывая ключами от кафедры, всем видом демонстрируя, что занятого человека отвлекли от важных дел в угоду бюрократическим формальностям.

       - Валерий Дмитриевич работает у нас лаборантом, успешно разрабатывает научную проблему, входящую в комплексную тему, прописан в Одессе, на жилье не претендует, предлагаю оставить на кафедре, - скороговоркой, с нотками восточной лести «прострочил» Якупов, поблескивая звездой Героя на парадном черном пиджаке.

       - Ничего против не имею. Но сам он хочет трудиться на родине. Вот и облоно ходатайствует. Как я понимаю, не без Вашего ведома, Валерий Дмитриевич? – показал мне документ председатель – замминистра образования.

       - Да, я просил сделать запрос. На всякий случай, если не оставят на кафедре. Теперь хочу остаться в Одессе, - от неожиданности, едва нашелся я.

       - Все хотят! А я обязан в первую очередь удовлетворять потребности сельской школы. Тем более, что имеется официальная заявка, не удовлетворить которую оснований нет. Так что подписывайте распределение в родной Доманёвский район.

       Якупов, как боксер после нокаута, тупо смотрел на меня. «Заира», оттопырив нижнюю губку, презрительно покачивала головой. Я готов был провалиться сквозь землю.

       Делать нечего, молча подписал свой приговор, молча прошел сквозь толпу однокурсников за дверью, положил на стол заведующего заявление об увольнении, не ожидая Якупова, ретировался.

       Так я по глупости поломал начинавшуюся научную жизнь, подвел людей. В первые дни психологического стресса никого не хотел видеть, разговаривать на эту тему, был убежден, что к науке никогда не вернусь. Переживал больше не за себя, а за маму, которая очень гордилась, что я буду работать в Одессе, рассказывала всей Доманёвке…

       Сделал ли правильные выводы? Скорее нет, чем да. Потому что повторял подобные «фортеля» в ответственные моменты. Об одних уже писал в «Пьяной…», о других намерен написать в «Трезвой…». Разве можно назвать умным человека, не учащегося не то, что на чужих, но и на своих ошибках? Нет. Отсюда не для всех приятный вывод: вы читаете исповедь дурака «по жизни». Кому – то близка такая самооценка? Если да, то я вдохновляюсь на дальнейшие старания по созданию духовной пищи себе подобным. 
               
                Доманёвка, январь 2016 года.

                П  Р  О  Д  О  Л  Ж  Е  Н  Е    С  Л  Е  Д  У  Е  Т