Первое чудо случилось во вторник...
… на третий день я заболел. В субботу поднялась температура, в воскресенье появился жар. Несмотря на все принимаемые лекарства, мне становилось все хуже и хуже, и к вечеру я уже не мог даже привстать на кровати. В понедельник улучшения не наступило, температура по-прежнему была высокой. К ночи стало вообще худо, и я впал в некое забытье. Мне никак не удавалось, как я ни старался, открыть глаза, в ушах стоял какой-то шум, иногда переходивший в гул; тело словно горело, и через какое-то время я совсем перестал его чувствовать. Руки меня не слушались: я не мог их ни поднять, ни даже пошевелить пальцами. Мысли путались, и все время скользили по краю сознания. Несколько раз я проваливался в беспамятство…
Лишь под утро, как мне показалось, жар отступил, шум в ушах, а вместе с ним и окружающие звуки, начал постепенно стихать, дыхание стало ровным, почти незаметным и долгожданный покой, наконец, разлился по моему измученному телу. Вскоре мне удалось заснуть...
Проснулся я, скорее даже очнулся, от какого-то странного толчка. Сначала мне показалось, что снаружи, за окном или в подъезде, что-то упало, или громко хлопнула дверь. Но потом вдруг почудилось, что кто-то или что-то толкнуло меня, причем не извне, а изнутри! Словно это я, сам толкнул себя! Но вокруг все было тихо, в комнате никого не было, я по-прежнему лежал на кровати. Так и не поняв, что меня разбудило, я свои странные ощущения объяснил болезнью.
«Это все из-за жара», – подумал я тогда и не придал этому большого значения.
Спать почему-то не хотелось, хотя я спал совсем недолго: я так решил, потому, что еще не рассвело. Небо лишь слегка посерело, и в комнате стали мало-помалу проступать неясные очертания предметов, словно немного смытые по краям или подернутые легкой дымкой. Хотя сон были недолгим, но чувствовал я себя гораздо лучше. Температура, наверное, немного спала и, возможно поэтому, впервые за дни болезни мысли уже не путались, и в голове была удивительная ясность. Я лежал и почему-то думал: растаял ли снег во дворе? Как же мне хотелось, чтобы исчезли эти кучи грязно-серого снега! Хотелось, чтобы поскорее пришла весна, деревья во дворе покрылись чистыми и свежими зелеными листочками, сам двор наполнился весенним шумом и гамом, а в открытое окно врывался бы озорной прохладный ветер.
«К этому времени я уж точно буду здоров, – думал я, – а потому вполне смогу насладиться всем этим весенним очарованием после долгой, затянувшейся и никак не желавшей уходить зимы».
Потом мне захотелось подойти к окну, прижаться горячим лбом к холодному стеклу, почувствовать, как от его холода жар спадает, и смотреть во двор, на густые чернильные сумерки, ждать, когда они начнут таять и исчезать в первых лучах восходящего солнца.
Я так и сделал. Не спеша поднялся, прошел через комнату, подошел к окну, прижался лбом к стеклу (холода почему-то не почувствовал) и посмотрел во двор. Там были все те же предрассветные сумерки, неясные тени, размытые очертания предметов, кучи грязно-серого снега…
Я стоял, смотрел в окно, а рассвет все никак не наступал…
И тут вдруг я осознал, что стою у окна! Меня поразило не то, что именно у окна, а то, что стою!! А главное ; я дошел до окна через всю комнату!!! Как объяснить мои чувства? Назвать их радостью, удивлением, восторгом ; это все равно что вообще ничего не сказать, потому что вот уже несколько лет как я вообще не ходил!
Я был парализован!!!
Я так и стоял, прижавшись лбом к стеклу, не смея оторвать от него голову, посмотреть вниз на свои ноги, словно боясь ошибиться или спугнуть это чудесное мгновение.
«А вдруг это сон?» – со страхом подумал я.
И, чтобы не обманываться, и проверить реальность происходящего, стал медленно поворачиваться назад, в сторону кровати, на которой еще недавно лежал. Сначала я увидел письменный стол, затем стул, журнальный столик, лекарства на нем, потом свою инвалидную коляску, наконец, кровать...
На кровати что-то лежало, но я не мог разобрать что: утренняя предрассветная полутьма скрадывала очертания. Вглядываясь все пристальней, я все никак не мог понять, что же там могло быть. Ведь еще несколько минут тому назад там лежал я и ничего, тем более никого, рядом со мной не было.
«Это, наверное, сон», – вновь подумал я.
Но так стоять у окна было бессмысленно, и я решил пройтись по комнате. Первый шаг был неуверенный, второй – робкий, третий – осмелевший, четвертый – совсем твердый.
Я шел! Шел очень медленно, не спеша, но все же шел. Шел !!! Это и было первое чудо, случившееся со мной в этот день: я мог ходить! Я не понимал и пока даже не хотел понимать, как это возможно и почему это произошло со мной. Я ликовал и от переполнявшей радости совсем не знал что и думать.
«Может быть, позднее что-то и пойму», – решил я и полностью отдался этой вновь обретенной возможности ходить.
Я ходил и ходил по комнате. Давно забытое ощущение ходьбы, крепости ног, пружинистости шага и опоры в теле полностью захватило меня. Но постепенно сквозь этот радостный настрой стала пробиваться одна становящаяся все более настойчивой мысль: что же мне показалось странным и лежащим на моей кровати? Эта мысль постепенно настолько завладела мной, всем моим существом, что я даже не обратил внимания на то, что до сих пор не рассвело и в комнате стоял все тот же утренний сумрак.
«Нужно все-таки узнать, что там такое», – решил я и нетвердыми шагами направился к кровати. Шел я не торопясь, очень робко, с трудом переставляя ноги, словно в воде. Это состояние было очень необычным, даже немного смешным: так я никогда прежде не ходил. Возможно поэтому, мне все происходящее продолжало казаться сном.
По мере того как я приближался к кровати, во мне нарастало какое-то волнение. Я словно предчувствовал, что впереди меня ждет некое открытие и что оно будет не столько радостное, сколько неожиданно-странное и даже печальное. С каждым шагом это волнение усиливалось, и чем ближе я подходил к кровати, тем больше мне казалось, что скоро, через какие-то считанные секунды, я узнаю очень важную тайну. Тайну, которая подспудно многие годы притягивала меня, но которую мне все никак не удавалось разгадать. С каждым шагом, медленно, но неотвратимо, я приближался к разгадке этой тайны. Она словно манила и одновременно отталкивала, звала и пугала. Перед последним шагом я почти угадал, что сейчас увижу…
На кровати лежал я!
И это был не сон – ясно и отчетливо понял я в то мгновение.
Я не спал.
Я УМЕР…
•
Эта мысль не ужаснула, я ее даже не успел до конца осознать, потому что в этот момент был занят другим: впервые смотрел на себя со стороны.
Это и было второе чудо.
Странно и удивительно было глядеть на себя со стороны. Это совсем не так, как смотришь на себя в зеркало: в нем ты видишь свое отражение, а здесь – самого себя. Эту разницу я почувствовал только сейчас, когда впервые увидел себя, а не свое отражение. Сколько раз в течение своей жизни я смотрел на себя в зеркало и, оказывается, до сих пор ни разу не видел себя! Странно, но это было именно так.
Сколько я стоял над своим телом, внимательно рассматривая его, – не могу сказать. Это был как будто бы я, но в то же время и не я. Черты лица несколько заострились, все тело выпрямилось, вытянулось как струна, но в лице не было никакого напряжения, скорее наоборот: оно было расслаблено, и еще что-то неизвестное мне отпечаталось на нем, словно отражение некоего покоя, доселе мне неведомого. Глаза были полуприкрыты, и невозможно было рассмотреть, что же выражал мой последний взор. Скорое всего, ничего, так как я спал в момент смерти. Но почему же я не почувствовал, что умер?
«Странно, – подумал я, – почему?».
Я просто, как и всегда, уснул и так же проснулся, совсем не почувствовав никакого перехода из одного состояния в другое. При этом я не мог сказать «перехода из жизни в смерть», так как продолжал жить. Смерть же до сих пор мне казалась событием, с фатальной неизбежностью навсегда и безвозвратно обрывающим жизнь. Но в том-то все и дело, что я продолжал жить, может быть не так как раньше, но жить!
«Так значит вот она какая – смерть, – подумал я, – Не такая… страшная… что ли, какой казалась всю жизнь».
Помню, как в юности я избегал этой темы, и если мне иногда случалось присутствовать на похоронах, то это оставляло тягостный след в душе, от которого потом я пытался избавиться алкоголем на поминках. Затем после похорон наступал день, и повседневные заботы окончательно стирали из памяти этот след, и я вновь переставал думать о смерти. Долгое время смерть казалась мне неизбежной, поэтому с ней можно было примириться как с некой данностью Природы. Впервые смерть ужаснула меня и стала казаться страшной, после похорон однокурсницы. Молодая, красивая девушка, любящая жизнь, умерла нелепо и в короткий срок: нечаянно повредила родинку, а затем – рак и смерть. Помню, как это воспоминание тревожило меня в самом начале моей болезни, и поэтому я старательно лечился, очень боясь смерти…
Теперь же не было того гнетущего чувства страха, пред неизбежным концом земного существования – смертью, – который я, пока жил, подспудно прятал в самые отдаленные уголки сознания. Легкость и спокойствие царило в моем существе. Я просто стоял над своим телом и смотрел на него, и что меня еще поразило в тот момент, так это то, что я совсем не переживаю от того, что умер. Я воспринял смерть спокойно, как некий свершившийся факт и поэтому не сама смерть волновала в тот момент. Меня захватили совсем другие чувства – любопытство и желание осознать происходящее, так как многое мне было непонятно и что-то временами ускользало от моего взора и мысли.
Мысли…
Я никогда еще так не мыслил. Совсем недавно множество мыслей роилось в моей голове: они набегали одна на другую, как бурные волны на высокий берег, сталкивались, боролись, попеременно захватывали меня, но потом оставляли. Сейчас же было все иначе: я словно даже и не думал, а как бы проживал мысль. Одну, и всем своим существом. Потом другая мысль плавно и незаметно сменяла ее, и вновь все мое существо откликалось на нее и я начинал проживать ее.
От этих воспоминаний меня отвлекло некоторое движение воздуха у изголовья моей кровати. Воздух словно сгустился, как-то заметно посветлел в этом месте, но не во всей комнате, и стал приобретать некоторые очертания. Это дрожание воздуха напомнило мне горящую свечу и плотные волны горячего воздуха над ее пламенем. Но там от пламени колебался воздух, а здесь словно из воздуха возникало пламя. Я еще ничего не видел, но мне почему-то казалось, что пламя вот-вот возникнет. Да, я был уверен: оно вот-вот вспыхнет, но словно что-то не давало ему явить себя и это не от него зависело…
«Это что-то во мне», – совершенно неожиданно понял я.
Воздух пламенел, а я все никак не мог понять, что во мне не дает ему вспыхнуть, вернее, стать тем, чем он является.
Я так и стоял задумавшись, завороженный этим необыкновенным зрелищем…
•
Внезапно мое внимание было отвлечено новым обстоятельством: показалось, будто кто-то прошел мимо. Постепенно, перемещая свое внимание, а не взор (я вдруг почувствовал разницу того, что не столько смотрю, сколько на чем-то концентрирую внимание), увидел, что кто-то вновь прошел мимо, подошел к кровати, наклонился, зачем-то взял мою руку. Повторю, что день еще не наступил, стало только рассветать, и трудно было разобрать, кто это был.
«Странно, – машинально отметил я, – столько прошло времени, а рассвет так и не перешел в день».
Всматриваясь, я разглядел вязаную шапочку и рыжие волосы, выбивающиеся из-под нее. Эти непокорные, всегда торчащие в разные стороны волосы, были мне хорошо знакомы. В последнее время я часто видел и эту шапочку и очень хорошо знал ее хозяйку. Это была Нелли Николаевна – работница социального центра, которая три раза в неделю приходила ко мне. Она приносила лекарства, продукты, готовила обед, иногда мы подолгу беседовали, а в хорошую погоду гуляли на улице (она возила меня на коляске).
За три года нашего знакомства мы хорошо изучили друг друга. Я всегда узнавал о ее приходе еще по шагам на лестнице. Затем раздавалось едва уловимое позвякивание доставаемых ключей, скрип замка, дверь почти бесшумно открывалась и она входила, стараясь это делать как можно тише. Она тихонько топала ногами в прихожей, когда смахивала с обуви снег, затем доносился звук расстегивающейся на сапогах молнии, потом едва уловимые легкие шаги в тапочках. Она сразу проходила на кухню, и по шуршанию пакетов я легко узнавал, что она мне принесла. Затем хлопала дверца холодильника, шаги направлялись в мою комнату, на секунду замирали перед дверью (я знал, что в этот момент она проводит рукой по волосам, поправляя прическу), и наконец дверь распахивалась. Слегка задержавшись на пороге, она не спеша входила в комнату, думая, что застала меня врасплох. Я знал наизусть каждый звук, издаваемый ею, это было для меня, прикованного к постели, небольшим развлечением, некой игрой.
Но сейчас я ничего не услышал! Как бы я ни задумался, все равно что-то же должен был услышать!! Она прошла в комнату, склонилась надо мной, взяла за руку, а я ничего не услышал!!!
«Почему?! Неужели, обретя возможность ходить, я взамен потерял способность слышать? Абсурд! Тогда почему?» – пытался понять я.
Нелли Николаевна наконец отпустила мою руку, опять прошла мимо, открыв дверь вышла в коридор и, склонившись над телефоном, стала куда-то звонить. Я не совсем отчетливо ее видел: в предрассветных сумерках ее очертания терялись в полутьме коридора. Было немного досадно оттого, что не могу рассмотреть, чем она занята.
«Но почему же никак не рассветает?» – подумал я.
Эта мысль так захватила меня, что я стал подсчитывать, сколько прошло времени с того момента, как проснулся.
«Итак, – начал я вспоминать, – проснувшись, я долго лежал на кровати, смотрел в окно; потом встал, подошел к нему, смотрел во двор; затем ходил по комнате, обнаружил, что умер; не спеша и пристально рассматривал свое тело; после этого еще какое-то время вглядывался в пламенеющий воздух, следил за Нелли Николаевной…».
Выходило примерно более часа, но в комнате по-прежнему было предрассветно-сумеречно, как и в ту секунду, что я проснулся. Ничего более меня не занимало в этот момент, как эта мысль. Я искал решение и не находил… Через некоторое время, так и не найдя ответа, решил найти подсказку.
«И она, – предположил я, – скорее всего, находится в комнате».
В этом меня еще более убедило то, что, могущий теперь ходить, вернее, передвигаться, я не покидал пределов комнаты и, самое главное, не хотел этого делать. Будь я жив, давно бы уже обошел всю квартиру, вышел на лестницу, выбежал на улицу… Но сейчас что-то удерживало меня здесь. Кроме оставленного мною тела, тут было что-то еще! Как только я это осознал, то попытался это что-то найти.
Долго искать не пришлось – разгадка все время была у меня перед глазами, но я постоянно был занят чем-то другим: это был пламенеющий воздух в изголовье кровати. Теперь я увидел его совсем другим. Воздух сгустился, приобрел более точные и правильные очертания, отдаленно напоминающие человеческую фигуру. Пламя еще не столько проявилось, сколько обозначило себя. Оно было не обжигающим, не имело цвета, скорее это был концентрированный свет.
«И вообще, – понял я, – то, как он выглядит, связано с моей способностью его воспринимать».
Первоначально я мог его видеть как дрожащий воздух, теперь же – как концентрированный свет, но стоит мне напрячь свои внутренние силы и я смогу увидеть его таким, каким он есть. Так, по крайней мере, казалось мне. Это желание сильно овладело мной, но я все никак не решался его осуществить: было немного боязно, но вместе с тем и желанно…
Но меня вновь отвлекли. В комнату вошла Нелли Николаевна и вместе с ней моя соседка – баба Валя, как ее ласково все называли. Она жила в соседней квартире и частенько навещала меня. В последнее время она приходила изредка из-за слабого здоровья, но всегда что-то с собой приносила: то испечет что-нибудь, то банку варенья, то меда. Но как бы она себя ни чувствовала, на Пасху она всегда непременно приходила ко мне поутру, приносила кулич, немного пасхи и крашеное яичко.
– А как же, – говорила она, – разговеться-то надо.
Потом она христосовалась со мной и, перекрестив, уходила домой. Уходила потому, что знала, что я буду плакать от радости, принесенной ею.
Я очень любил ее, хотя никогда в этом ей не признавался и даже не подавал вида.
Зная, что я много читаю, она в последнее время стала приносить книги из церковной библиотеки, а когда я заболел и не мог уже читать, она читала мне вслух из этих книг. Тут я вспомнил, что она была у меня вчера и не стала по обыкновению читать из тех книг, что имелись у меня, а раскрыла толстую книгу в кожаном переплете, которую принесла с собой, и стала читать по ней. Слова книги были иногда непонятными (я потом догадался, что это церковнославянский язык), но вместе с тем приятными и глубоко проникали в меня. Читала она тихо и размеренно, голос ее журчал как ручей. Я стал потихоньку дремать и, наверное, уснул, так как проснувшись, совсем не помнил, когда она ушла.
Сейчас баба Валя была на себя не похожа. Она выглядела немного грустной, слегка встревоженной и по-деловому настроенной. Мне же захотелось, чтобы сейчас она стала прежней: как всегда веселой, ласковой и по-пасхальному радостной, но главное, чтобы узнала, что я могу ходить, что я не умер.
Она подошла ко мне, то есть к телу, сложила руки на груди, закрыла глаза, потом провела рукой по моим волосам, словно приглаживая их, и что-то сказала. Я по-прежнему ничего не слышал, лишь видел, как шевелятся ее губы. К ней подошла Нелли Николаевна, и они стали что-то обсуждать, временами указывая на мое тело, лежащее на кровати. Я изо всех сил напрягал слух, внимание, все свои внутренние силы, пытаясь расслышать, о чем они говорят, но все тщетно!
Вскоре, совсем выбившись из сил, я расстроился и почти запаниковал, как вдруг услышал звонок. Он отчетливо и громко разорвал тишину моей квартиры. От неожиданности я вздрогнул! Звук был оглушительный, резкий, он буквально разрывал меня изнутри, и будь у меня перепонки, они, наверное, лопнули бы от такой громкости. От этого звука я на какое-то мгновение потерял контроль над собой, над своим сознанием и происходящим вокруг…
•
В комнату вошли санитары. Я только-только стал приходить в себя от звонка и поэтому плохо понимал, что им здесь нужно. В то же время я стал лучше видеть и мог уже различать черты лица каждого из них, складки на их халатах, даже мелкие пятна на носилках. Звуков их речи я по-прежнему не слышал, но почему-то мне казалось, что внутренне я понимаю, о чем они говорят. Санитары, собственно, ни о чем и не говорили. Их движения были профессионально выверены и точны. Положив носилки на пол, они не спеша, взяли мое тело, немного приподняли и, как бы перебросив, положили его с кровати на носилки. Один из них, тот, что был ближе ко мне, совсем еще юный парень, взял простыню с кровати, накрыл мое тело с головой, поправил выпавшую руку и вопросительно посмотрел на старшего. Тот критически оглядел дверь, ведущую в коридор, поворот в сторону входной двери, что-то сказал напарнику и, махнув рукой, взялся за ручки носилок. Приподняв мое тело, они осторожно, чуть наклонив носилки, понесли его из квартиры.
Я не знал, что делать! От растерянности не мог ни сдвинуться с места, ни что-то предпринять.
«Так не должно быть, – в отчаянии думал я, – не могут же они унести его без меня!»
Я хотел закричать, но не сомневался: меня никто не услышит. Хотел остановить их – ноги словно приросли к полу. Хотел закрыть глаза и ничего не видеть – и это мне не удавалось. Носилки скрылись за поворотом, а я все стоял на месте, в панике не зная, что делать, и чуть вновь не потерял сознание.
И тут я услышал Голос. Это было третье чудо за сегодняшнее утро.
– Не бойся! – сказал тот, кого я считал пламенеющим воздухом, – оно скоро вернется…
Даже не сказал, а как бы сообщил мне эту мысль, и я со-думал вместе с ним. Сказать, что я вздрогнул от этого голоса, – значит ничего не сказать. Он пронзил меня насквозь, но не так, как звонок, а очень мягко и нежно, почти совсем незаметно. Голос заполнил меня всего изнутри и казалось, что я дышу им, что именно это и есть мой голос!
– Я не боюсь… почти, – честно признался я. А потом не то подумал про себя, не то сказал вслух:
– Почему мне знаком этот голос?
– Ты не раз слышал его, – сразу же донеслось в ответ.
– …???
– В своей душе, – добавил он.
«Странно, – подумал я, – кто-то говорит со мной, но кто – понять не могу. Я его совсем не боюсь, даже, наоборот рад этому и тому, что наконец я не один и с кем-то можно поговорить».
Но как говорить с тем, кого я почти не вижу и не знаю, – это мне было не ясно.
– А ты просто думай, и я услышу, – словно бы в ответ на мои размышления произнес все тот же Голос – Хотя поначалу тебе и будет непривычно… И не бойся, – того, что не захочешь, я не узнаю, даже если ты будешь об этом думать…
«Думать о чем?» – подумал я, и все словно смешалось в моей голове. С одной стороны, казалось, что этот голос был давно мне известен и что-то очень знакомое звучало в нем, но я все никак не мог уловить – что именно; с другой – я впервые слышал такой Голос, и это не был голос, свойственный человеку: в нем не было привычных слуху звуков, он одновременно напоминал музыку, тихие раскаты грома, временами журчал как вода, или шелестел ветром, но вместе с тем это был голос, и я понимал его речь. У него не было начала и конца: он, казалось, не начинал звучать новой фразой, но словно продолжал предыдущую, а потом словно не заканчивал ее, но незаметно переходил в другую. В его речи было много остановок, но вместе с тем она никогда не замедлялась и всегда ровно звучала.
«Что у него спросить?» – незаметно для себя подумал я.
– Пока все, что хочешь… – отозвался он.
Вопросы у меня были, но прежде я хотел увидеть того, с кем разговаривал. Медленно, очень медленно я стал поворачиваться к нему лицом, и с каждым мгновением в комнате становилось светлее. Предрассветные сумерки исчезали, предметы вновь обретали свои очертания и одновременно отступали на второй план. На первом же плане сияла тихим светом фигура, как мне показалось, юноши. Она была словно соткана из света и пламени, и это странное сочетание поразило меня: Свет и Пламень. Он одновременно все освещал, но в то же время и горел; он мог быть тихим и кротким, но вместе с тем и обжигающим. Сзади временами вспыхивали всполохи огня, напоминавшие крылья. Они словно обнимали всю фигуру, при этом то раскрывались в разные стороны, то нежно устремлялись вперед.
«Свете светлый…» – откуда-то возникло в моей голове.
– Да, иногда так меня называют… ты, к сожалению, – в первый раз….
– Но… кто же ты?
– А ты еще не догадался?
– Не-е-т...
Он ласково улыбнулся мне.
– Я твой Ангел-Хранитель…
«Ангел», – эхом отозвалось в моей голове.
Почему-то тут же я вспомнил свое тело, накрытое простыней, санитаров с носилками, бабу Валю, Нелли Николаевну и вдруг резко и отчетливо понял: Я УМЕР!
Мир покачнулся, и я потерял сознание…
•
Мириады разноцветных искорок вспыхивали и не гасли. Временами они меняли свой цвет, начинали двигаться, кружиться, составлять узоры, и во всем их движении была удивительная легкость и поразительная стройность. Но вот, словно повинуясь незримому призыву, они слились воедино и дивным покровом укрыли, словно обняли меня. Тихо и легко было под этим покровом. Постепенно сквозь него проступил лик того, кого еще минуту назад я не знал как называть. Лицо его было светлым и успокаивающее действовало на меня.
– Ну, вот ты и пришел в себя, – тихо и ласково произнес Ангел – Сразу осознать все очень трудно, особенно когда не совсем готов к Переходу. Но не бойся… Я не оставлю тебя…
Тут я только заметил, что он как бы укрывал меня все это время своими крыльями-языками огня.
«Вот почему мне так было легко и спокойно», – пронесло у меня в голове.
– Когда ты спал, я всегда хранил твой сон…
– Но как же те ночи, когда меня мучили кошмары, особенно после того, как я перестал ходить?
Словно в ответ крылья еще раз обняли и отступили, до меня донесся его тихий голос:
– «Отгнах тя от себе студными делами…».
Множество вопросов роилось во мне, но я не спешил их высказать. Мне хотелось задать один самый важный вопрос, а затем уж другие, но то, что меня больше всего волновало, я все никак не мог ни произнести, ни даже осознанно об этом подумать.
– Значит, я умер…
– Да…
– Я никак не могу к этому привыкнуть.
– Сейчас тебе это труднее сделать… в земной жизни у тебя была возможность подготовиться, но… (он словно бы вздохнул и не договорил) ... Некоторые вообще не замечают Перехода, потому что еще при жизни начинают переплывать реку земного Бытия, устремляясь в Небесное Отечество… На тех же, кто об этом не думает и совсем к Нему не готовится, Переход очень тяжело действует…
– Удивительны твои слова, они как бы немного странны, но в то же время и знакомы.
– ….
– Ты говорил, что могу тебя спрашивать?
– Да.
– Ты давно здесь?
– …?
– Ты давно со мной?
– Всю твою жизнь… С того момента, как ты в НЕГО облекся при Крещении…
– Всю жизнь?!
– !..
– Почему я тебя никогда не видел?
– Меня глазами плоти не увидишь, только глазами души. Сейчас она отошла от тела, и поэтому ты видишь меня… Но ты часто чувствовал мое присутствие и в душе слышал, что я тебе говорил…
Только сейчас я понял, что мне напоминает этот голос, – мой внутренний голос, как я называл его. Иногда он отчетливо звучал в моей душе, и я, бывало, прислушивался к нему и поступал так, как он советовал, но, к сожалению (и только сейчас это стало мне ясно), во многом шел наперекор ему, как глупый и упрямый мальчишка…
Наконец я решился и спросил:
– Что дальше со мной будет?
– Ты отправишься в Путь…
– Когда?
– Скоро…
– Как скоро?
– Тебе покажется, что через короткое время, на Земле же пройдет несколько дней…
– Что мне делать все это время?
– Что захочешь… Тебе дается время проститься с тем, что любил и что тебе дорого…
– Мы долго еще будем здесь?
– В квартире?
– Да.
– Столько, сколько ты захочешь... Некоторые так никуда из дома и не уходят… Твой Путь начнется через три дня, и у тебя есть время…
– Значит, я могу выйти отсюда?
– Как только захочешь…
– А куда?
– Сам решай, тебе дана возможность в последний раз перед Дорогой побывать…
– А в больницу можно? – перебил я его, – ну, туда где мое тело.
– Да, только вряд ли тебе там понравится… Потрать то малое время, что отпущено, на что-то более важное…
Я задумался. Где бы мне хотелось бы сейчас оказаться? Не знаю. Я перебрал несколько мест, но что-то в них меня не устраивало: вспоминая то или иное место, я тут же чувствовал – все не то. Хотелось чего-то важного, дорогого, запавшего в самую глубину души, но такого места я не находил, мыслью же я почему-то крепко держался за сегодняшний день. Я вспомнил бабу Валю, милую, дорогую и ласковую «бабу Валю». Меня очень тронуло то, как она простилась со мной: нежно дотронулась до меня, погладила по волосам, что-то прошептала, наверное, помолилась, и мне захотелось увидеть, что она сейчас делает. Захотелось рассказать ей, что я не умер, вернее, умер телом, но не душой, порадовать ее этим моим открытием, тем более что она мне об этом что-то говорила.
Я посмотрел на Ангела, и мне показалось, он понял мое желание.
– А как я там окажусь?
– Я помогу тебе… Тебе нужно только захотеть ее увидеть...
Всей своей душой я потянулся к этой дорогой для меня женщине. Воздух в комнате слегка вздрогнул, стал еле уловимо колебаться, и постепенно сквозь очертания предметов, меня окружавших, стали проступать иные контуры. Словно бы одна картинка плавно переходила в другую, а я, не двигаясь с места, из моей комнаты перемещался в соседнюю, куда и хотел попасть.
Это было четвертое чудо за сегодняшний день: я двигался в пространстве.
Сначала я увидел окно, справа от него, в углу, горящую перед образами лампаду, стол и бабу Валю, сидевшую за ним. Она читала, видимо, что-то важное, потому что иногда шевелила губами, произнося прочитанное. К моему удивлению, сейчас в ней не было той жизненной деловитости и степенности, которая была так свойственна ей. Вся ее фигура была охвачена покоем, как бы даже укрыта им, словно тонким и легким покровом. Лицо озарялось тихим внутренним светом. Около нее было спокойно и очень уютно. Такой она мне понравилась еще больше, чем раньше, и я невольно залюбовался ею…
«Почему раньше я не видел ее такой?» – удивился я.
Поразительно, но лицо ее было совсем не старым, да и сама фигура как бы немного помолодела, окрепла и стала даже немного выше. Седые волосы исчезли, и голову покрывал тонкий кружевной платок. Она была одета в платье, которого я ни разу на ней не видел. Его странный покрой и глубина голубого с зеленым цвета ткани удивили меня. Видимо, мое недоумение как-то выразилось и не осталось незамеченным для Ангела.
– Это так необычно, – отозвался он, – потому, что ты смотришь на нее глазами души, поэтому и видишь больше ее душу, чем физический облик. Привыкай к этому…
Мне захотелось окликнуть ее, но я, боясь испугать, лишь тихо позвал:
– Баба Валя…
Хотя, впрочем, какая она «баба».
– Валя…
Но она же не ровесница мне.
– Валентина…
Хотелось добавить отчество, но я его не знал.
Как я и думал, она меня не слышала, продолжала внимательно читать, одновременно как будто к чему-то прислушиваясь. Что она читала, мне не удалось разглядеть, потому что от книги шел свет, которого вначале я не заметил. Он не позволял разобрать буквы и название книги.
– Что она читает? – спросил я у Ангела.
– К Н И Г У !
То, как он произнес это слово, поразило меня. Я еще никогда не слышал такого благоговения, преклонения, столько любви и радости в одном слове, потому не стал расспрашивать дальше.
Вдруг баба Валя прервала чтение, отложила КНИГУ и внимательно посмотрела в мою сторону. Может, мне это показалось, может быть, мне очень хотелось, чтобы она посмотрела на меня, – не знаю, но я вздрогнул под ее взглядом. Я замер, боясь пошевелиться, и так стоял до тех пор, пока она не отвернулась, и вновь не принялась за чтение. Когда она посмотрел на меня, то возникло такое чувство, будто маленькая частичка ее тепла перешла ко мне и будто маленький огонек загорелся где-то в самой глубине души.
«Пусть она меня и не видит, – подумал я, – но и того, что я увидел ее, достаточно. Мне и так хорошо».
Стоило мне только подумать о том, что пора уходить, как я вновь очутился в своей комнате. Этот второй переход из комнаты в комнату был уже не таким неожиданным, – я стал постепенно привыкать к этому пока еще новому для меня состоянию.
В комнате было уже светлее.
– Почему я не всегда тебя вижу? – спросил я у Ангела.
– Я всегда с тобой. Иногда я впереди, когда тебе грозит опасность или когда поведу тебя в Путь, иногда я позади, чтобы ты сам шел, но я всегда с тобой…
– Что такое Переход?
– Вы называете это смертью…
– Переход куда?
– В Отечество Небесное…
– Что это?
– Узнаешь… Увидишь…
– А что такое Путь?
Он не ответил, но тут на несколько секунд я увидел как бы высокую и величественную хрустальную Лестницу, уходящую ввысь. Конец ее терялся в синеве Неба, а начало находилось где-то на земле, но у меня не получилось рассмотреть где. По Лестнице поднимались люди в разноцветных одеждах: одни были светлы, как и Ангелы, с ними идущие; другие – темны, кто более, кто менее, но гораздо темнее были их спутники, и что-то в них было такое отталкивающие и пугающее, что я невольно вздрогнул, и эта дивная картина пропала.
– Ты еще пойдешь по ней… не торопись… – сказал Ангел.
Я не стал его спрашивать, кто эти люди и куда они идут, – сам понял. Понял и то, что для одних эта Дорога радостная, для других – скорбная.
Теперь я знал и то, где хотел бы побывать.
•
Как часто мне снилось это место, особенно в последние годы моей жизни, когда я болел. Помню, иногда просыпался утром, а на душе была тихая радость от того, что хоть во сне, но побывал там. Иной раз после пробуждения мне было грустно, как в дождливую погоду, потому что во сне очень остро переживал потерю этого места. Это, пожалуй, было единственное место на Земле, где я был абсолютно счастлив и где мне всегда было хорошо. Это был отчий дом. Мой первый и последний дом в прошлой, уже ушедшей жизни. Его построил дед по отцовской линии и все в нем сделал сам: от стен и крыши до шкафов и стульев, сам сложил печь в первый и последний раз в своей жизни. Там же жили мои родители, туда меня принесли из роддома, а потом в нем же прошло мое босоногое детство и взбалмошная юность.
Потом мои дороги увели меня далеко и надолго от этого дома. За это время умер дед, потом умерли и родители. После их смерти дом пришлось продать, и это была самая большая потеря в моей жизни: одновременно я потерял и дом, и горячо любимых людей. Теперь их смерть я уже начал воспринимать по-другому, но все же никак не мог приложить к ним мое новое состояние – мне до сих пор казалось, что такое произошло только со мной одним. Вероятно, это объяснялось тем, что никого кроме моего Ангела, я еще не видел и, если честно, немного страшился увидеть.
Для меня этот дом был больше чем просто дом. Это было мое родовое гнездо! Покинув на заре бурной юности родные пенаты, я переменил десятки домов, квартир, общежитий, но никогда и нигде мне не было так хорошо, как здесь. В годы скитаний, в минуты душевной слабости, страданий и разочарований я всегда мысленно переносился в этот дом, в мое беззаботное и счастливое детство. Эти воспоминания всегда согревали меня, и тогда отступала грусть, исчезала хандра, вновь хотелось жить и мечталось когда-нибудь вернуться, выкупить этот дом обратно. Эта идея много лет преследовала меня, став несбыточной мечтой. Как я хотел его выкупить! Но, мечта так и оставалась мечтой. Средств всегда не хватало, да и переехав туда, в небольшой районный центр, я бы не знал чем там заняться.
Все это было в прошлом. В сегодняшнем, новом моем состоянии, я совсем не испытывал тех чувств. Мне очень хотелось оказаться там, немного постоять, вспомнить прожитое, проститься с домом, но прежних острых чувств не было. Словно некая часть меня умерла вместе с телом, а та, что осталась, как-то преобразилась, на первый взгляд несущественно, но очень значимо. Именно поэтому я и не знал, каким хочу увидеть дом – прежним или новым, с новыми хозяевами.
Какое счастье, что рядом есть Ангел-Хранитель! Видимо, все мои раздумья и переживания были ему понятны, и он вновь тихо и заботливо напомнил мне:
– Ты увидишь его глазами души, поэтому не будет только прошлого или только настоящего… Там, куда мы скоро пойдем, нет ни «вчера», ни «сегодня», ни «завтра»… Там Вечность… Тебе предстоит еще это понять…
– Я хочу домой, – всем своим существом выдохнул я.
– Хорошо….
Я хотел было объяснить ему, где находится этот дом, но быстро сообразил, что Ангелу это прекрасно известно. Он же со мной всю жизнь и уж, конечно, все детство был рядом. Пока я думал об этом, незаметно проступили контуры улицы, дороги, небольшого пруда, и я увидел свой дом. Увидел с небольшой высоты, как бы немного сверху и, что удивительно, весной. Уже отцветали яблони, легкий ветерок раскачивал макушки придорожных тополей, было очень тепло и солнечно. Эта картина так ярко напомнила мое детство, что тут же вызвала горячее желание босиком пробежаться по двору, зайти в прохладу комнат, сесть за стол и смотреть, как идут ходики, ждать, когда войдет бабушка с крынкой молока...
Ангел молчал, и как я ни смотрел на него, так и не понял, что мне нужно сделать. Все еще не веря в происходящее, я не спеша поднялся на крыльцо, тихо толкнул дверь и вошел в сумрак дома…
•
Еще в коридоре я почувствовал легкий запах дыма. Он как-то не вязался с общей весенней солнечной картиной.
«Странно», – подумал я и вновь обернулся к Ангелу. Он молчал.
То, что я увидел, войдя в дом, потрясло больше, чем все предыдущее: закопченный потолок, обгоревшие стены, обуглившиеся останки мебели. Потрясенный и раздавленный я стал бродить из комнаты в комнату, спотыкался о груды мусора, пытался найти хоть что-то целое, но тщетно: все, буквально все пожрал огонь. Было холодно, пахло гарью, и во всем доме стоял некий гнилой дух, вызывавший желание побыстрее покинуть это место.
Так я добрел до последней комнаты – зала. У окна стоял обгорелый стол. Предметы, некогда находившиеся на нем, от большой температуры расплавились и слились в одну почерневшую лужу. Все, абсолютно все не пощадил огонь! Но посреди этой обугленной кучи белел некий предмет. Я подошел к столу, все еще не веря, что могло что-то сохраниться, наклонился и стал рассматривать этот белеющий квадрат.
Это была фотография. Моя фотография!
Как она сохранилась или как она оказалась здесь, было для меня тайной и загадкой. Было что-то мистическое в этой чистой белой фотографии на обугленном столе, и я даже не притронулся к ней – не смог. Лишь отступил несколько шагов назад и… уже оказался на улице. Повернувшись к Ангелу, только смог с трудом выдавить из себя:
– Что это?!
– Это не то, что ты хотел увидеть?
– Нет!
Ангел молчал
– Что здесь произошло? Почему?!!
Он помолчал еще немного, видимо ожидая когда я хоть немного успокоюсь, и вот его голос тихо зажурчал:
– Посмотри, как снаружи солнечно и красиво… И как красив снаружи дом… Это потому, что его построил твой дед, и не только своими руками, а своей душой, духом и осветил молитвой… Вспомни, как ночами, проснувшись, ты заставал бабушку молящуюся на коленях пред иконами, которые были в каждом углу этого дома… А сейчас внутри – то, что сделали после них те, кто жил там. Люди клеили обои, красили полы и думали: вот она, красота! Но лампада молитвы погасла, и ничто не освящало этот дом, вот он и пришел в такое духовное запустение... Вспомни комнату «бабы Вали», как ты ее называешь, и как тебе не хотелось оттуда уходить. Там тепло, уютно, красиво и покойно, – это потому, что молитва не перестает гореть в ней каждый день и освящает собой все вокруг… Я предупреждал тебя, что ты будешь смотреть духовными очами и увидишь все по-иному… Но готовься, ты еще многое узришь…
– А фотография? – растерянно спросил я.
– Ты мог продолжить труды деда, тебе это было дано… Было…
Пока он говорил, два совершенно противоположных чувства боролись во мне: горечь от увиденного и от того, что я мог все здесь изменить; радость от того, что я наконец понял это, смог взглянуть на дом другими глазами. Это был мой первый духовный урок. Стало невыносимо жаль, что так поздно я стал учиться и как мало чему смог научиться пока жил.
Эта горькая радость и стала моим пятым чудом за сегодняшний день.
Во дворе появились какие-то люди, они что-то делали, ходил вокруг нас не замечая, что-то деловито обсуждали, но я уже не хотел узнавать, кто это и что они здесь делают. Мне было достаточно переживаний. Это уже не был «мой дом».
«Да и что значит дом, – подумал я, – стены с наложенными на них нашими переживаниями; отойди немного в сторону, взгляни по-новому – и исчезнет эта многолетняя страстная привязанность к ним».
Я побрел, не зная куда. Прошел мимо пруда, миновал кирпичный завод, пошел пролеском. Дорога мне была знакома; мальчишкой я исходил все здешние окрестности, но сейчас я ничего вокруг не замечал. Я все шел и шел, пока немного не успокоился. Странно, но я не задевал деревьев, вернее, не чувствовал ничего, когда их касался. Когда говорю, что шел, это не означает, «я передвигал ноги»; точнее было бы сказать «двигался в том направлении». Плакал ли? Я не знал, как плачет душа, но мне было невыразимо грустно и больно от увиденного.
•
Некоторое время я даже и не вспоминал об Ангеле-Хранителе, до тех пор, пока не вышел на небольшую поляну, окруженную плотной стеной из темных лип. В самом центре поляны возвышался небольшой белый храм с маленькой золоченой маковкой. Врата церкви были открыты настежь, но никто не входил и не выходил из них. Это место было мне не знакомо, и я удивился тому, как далеко смог зайти, но на самом деле, как потом оказалось, это было рядом с домом. Я осторожно приблизился к храму, пытаясь сориентироваться, где же нахожусь, немного задержался на паперти. Хотел было обернуться к Ангелу, но вспомнил его молчаливый взор во дворе дома и внезапно понял, что сам должен решить: входить в храм или нет.
Еле слышное стройное пение плавно лилось из врат храма. Тонкими, слегка голубоватыми струйками дыма, ладан струился наружу. Заходящее солнце, косыми и яркими лучами, насквозь пронизывало сизую глубину храма, и во всей этой картине было столько покоя и умиротворения, что я забыл свои впечатления от дома. Тихо, не спеша я стал подниматься по ступеням, словно желая впитать в себя каждый шаг. Старые, истертые множеством ног ступени паперти словно сами несли в притвор. Взгляд выхватывал все новые и новые детали, и я жадно впитывал их в себя, стараясь поточнее запомнить все увиденное и сохранить в своей памяти. Удивительно, но только здесь я впервые почувствовал, что сегодняшние впечатления накаливаются и слагаются во мне как в некую сокровищницу…
В храме было пусто. Ни души. Только я и мой Ангел. Может быть, это было и к лучшему, потому что я не испугался, не застеснялся и не смутился. На стенах храма не было росписи, как я ожидал, они были покрыты тонкими белыми пластинами, и на каждой золотом было написано отдельное имя. Эти пластины покрывали почти все стены храма, и оттого он казался расписанным этими золотыми именами. Внимательно приглядевшись, я заметил, как некоторые надписи слегка пульсируют, как бы немного увеличиваясь в размере и ярче загораясь. Я подошел ближе и стал читать – это были имена, которые мне ни о чем не говорили. Сзади скорее почувствовалось, чем послышалось, легкое движение. Это Ангел вновь напомнил о себе. Я спросил у него, что это за имена и почему они здесь написаны.
– Это те, – ответил он, – кто молился в этом храме. Молился всем сердцем, всей душой, всей крепостию своей, а не просто стоял. Их имена теперь вписаны в храм, а те, что пульсируют продолжают и сейчас молиться о храме, но уже Там…
– А священники, что здесь служили? Их имен я не вижу?
– А здесь ты их и не встретишь. Вот смотри, видишь колонны храма? Там их имена… Их служение держит храм, а основание храма – молитва его Ангела. Он всегда находится здесь, с тех пор как храм освятили и будет находиться до Второго Пришествия Его… Видишь его?
Тут я заметил в алтаре световидного юношу, преклонившего колени перед Престолом и пребывающего в благоговейной молитве. Она была почти осязаемой и светлым облаком уходила ввысь. Было немного страшно от этой чистоты, и я боялся, как бы ненароком не прервать его молитву.
В храме по-прежнему, кроме него, никого не было.
– Почему здесь никого нет? – тихо спросил я у Ангела-Хранителя.
– Потому что здесь сейчас никто не молится… Если человек пришел в храм и молится, то он пребывает в нем, а если человек жив, но не ходит в храм, то здесь молится его Ангел-Хранитель…
– И так будет всегда?
– Да… До ЕГО Второго Пришествия…
– А если храм разрушить?
– А мы, по-твоему, где? Смотри внимательней…
В этот момент мне показалось, что стены храма становятся тоньше, прозрачнее и сквозь них начинает виднеться листва, отдельные деревья. На небе вновь засияло солнце, и я стоял посреди небольшой, заросшей высокой травой поляны, окруженной темными липами. Вокруг не было и следа от храма, и ничто не напоминало о его существовании. Теперь я узнал это место, оно находилось недалеко от моего дома. Мальчишкой я часто играл здесь, подолгу сидел под сенью этих лип, и как же хорошо мне было тут, как спокойно и легко становилось на душе! Здесь впервые я стал сочинять стихи.
– Здесь стоял храм, тот, который ты сейчас видел, но вскоре после Потрясения его разрушили… Но Храм продолжает стоять, и в нем по-прежнему молится его Ангел…
«Действительно, – подумал я, – как можно, разобрав камни, разрушить храм? Ведь продолжает же жить моя душа без своего тела, живет же. Но как же не хватало этого храма нашему селу! Только сейчас я это понял».
– Помнишь, – я обернулся к Ангелу, – как в детстве мы с бабушкой ездили в город, в церковь?
Крылья его радостно вспыхнули всполохами ярко-красного огня.
– Я крепко держал ее за руку, боясь потеряться в толпе молящихся... Смотрел снизу на горящие и оплывающие воском свечи…
– Ты о чем-то задумался ?
– Мне кажется, я ощущаю запах.
– Какой ?
– Запах Церкви.
– Ты его вспоминаешь…
– Да… сейчас я вдруг вспомнил, как впервые ощутил его в глубоком детстве, когда мы бабушкой возили в церковь землю с могилы на очередные похороны… Помню, как я впервые вошел в храм и меня поразил этот запах...
– На что он был похож?
– На волны горячего воздуха. Они смешивались с запахом плавящихся свечей… Струйкой сквозил дым ладана, сливаясь с ароматом свежих цветов… Все это в итоге соединялось в один совершенно удивительный и неземной запах. Он одновременно принадлежал и свечам, и ладану, и цветам, но то же время был как бы между ними или над ними, словно это было тихое веяние или благоухание Неба! Мне он очень нравился, и помню, как я жадно вдыхал его.
Потом, как только я входил в храм, – к сожалению, лишь сейчас понял, что это было очень редко, – то всегда чувствовал кроме запаха свечей и ладана этот неповторимый и едва уловимый запах, – запах Церкви…
– В душе ты всегда был поэтом…
– Долгое время я не чувствовал этого запаха, а вот теперь он ко мне вернулся вместе с детскими воспоминаниями. Как будто я вновь перенесся в детство и вошел в храм…
– Так пахнет молитва…. И каждый человек душою своей чувствует этот запах… Пахнет и грех, но у него другой запах… даже не запах – смрад…
Некоторое время мы молчали. Я весь погрузился в воспоминания, и сколько прошло времени, не знаю.
«Пора уходить» – подумал я.
Поняв это, Ангел напоследок, видимо, желая приободрить после посещения дома, подвел меня к стене.
– Смотри, – он указал концом своего пламени на стену, – это имя твоего деда, это – бабушки; вот имя прадеда, а там, ближе к алтарю, – прапрадеда, он был пономарем в этой церкви…
Как меня это умилило! Словно большая и горячая волна нахлынула и не спешила уходить. Я читал и вновь перечитывал, вглядывался и любовался этими дорогими для меня именами. Как отрадно было знать, что кто-то из твоего рода был здесь, стоял, может быть, на том же самом месте, прислуживал здесь… Но при этом я знал, что имени моего и моих родителей на этих стенах нет.
Мы вышли из храма. Один вопрос мучительно терзал меня: почему я потом все забыл? Почему весь этот дорогой моему детскому сердцу мир стал мне чужим?
Почему? Почему?? Почему???
Я обернулся к Ангелу, но тот не спешил отвечать.
– На этот вопрос ты должен ответить сам… От этого ответа многое зависит…
– Я пока не могу ответить. Я не знаю, – растерянно вымолвил я.
– У тебя еще есть время самому во всем разобраться…
– А если я не успею?
– Тогда Ответ ты обрящешь в Час Испытания Жизни…
– Как это будет?
– На Чаши Весов будет положена Жизнь твоя…
– Это будет в Конце Пути?
– Нет, позже… Сначала ты пребудешь в Радости, по-земному шесть дней. Потом тебе предстоит познакомиться с Горестью, это еще тридцать дней, и лишь потом настанет Час Суда и Испытания Жизни…
– Ты не оставишь меня?
– Нет, я всегда и везде буду сопровождать тебя, но только до того момента…
– … как Жизнь моя будет лежать на Чашах Весов?
– Да… Тогда разделятся все твои поступки, слова и мысли, и все они будут взвешены, испытаны, осуждены или оправданы…
– Даже мысли?
– Да…
•
Я не знал, что делать. Идти мне, собственно, было некуда. В квартиру возвращаться не хотелось, да она всегда была для меня просто квартирой, я ее ни разу так и не назвал домом. И вообще, где бы я ни жил, всегда ощущал себя там «квартирантом». Дом же у меня всю жизнь был один, и его я уже посетил, простился и навсегда с ним расстался. Так что идти мне больше было некуда. Родственников никого не осталось, с друзьями и коллегами по работе мы постепенно разошлись за время моей болезни; не было у меня ни жены, ни детей…
У меня ничего не было!
Что же делать?
Идти – некуда, что дальше делать – не знаю...
Наверное, я сильно растерялся, еще секунда и вновь провалился бы в отчаяние, но тут, как всегда мягко и незаметно, меня окутала теплая волна света. Сразу стало намного легче и уютнее. Ангел молчал, но я уже знал, что это он опять меня укрыл своими крылами.
Вопрос, заданный себе в храме, вновь стал предо мной: «Почему весь этот дорогой моему детскому сердцу мир стал со временем чужим?» Ангел сказал, что от ответа на него многое зависит. Да я и сам теперь внутренне чувствовал это. Но что зависит? Что?! Я должен был это понять. Должен!
Тут я словно раздвоился: одна часть меня мучительно искала ответа, вторая молча и безучастно отодвинулась в сторону и не желала ничего делать. Таким я себя никогда еще не ощущал.
«Наверное, – подумал я, – посещение храма, так необычно подействовало.
Мне словно чего-то не хватало. Обычно в той, земной жизни все было наоборот. Я приходил в храм только тогда, когда чувствовал в своей душе некую пустоту, которую жизненными впечатлениями не мог заполнить. Тогда я шел в первый попавшийся храм, стоял там всю службу и выходил оттуда умиротворенным и успокоенным. Но сейчас все произошло наоборот: я словно ощутил в себе не то чтобы пустоту, но отсутствие некоторой части самого себя.
Мне чего-то не хватало…
Когда же это произошло со мной? Сейчас? Нет. Когда умер? Нет. Когда в болезни, прикованный к инвалидной коляске, лишился возможности жить полноценно?... Нет. Нет!
И тут меня словно озарило: это произошло гораздо раньше! И не моя болезнь была тому виной, не в ней лежала причина моих страданий. Да, я считал, что именно из-за нее я не мог жить полноценной жизнью: заниматься любимой работой, ходить к друзьям, гулять по осеннему парку, вдыхать аромат весеннего леса, да и многого к чему успел привыкнуть и полюбить в своей жизни. Многое мною списывалось на болезнь! Но сейчас, именно сейчас, когда ее не было, я отчетливо понял: она лишь вскрыла что-то глубоко и давно спрятанное в моей душе. Я лишился части самого себя гораздо раньше, чем заболел! Раньше!
Но вслед за этим открытием пришла и другая мысль: что же это я потерял? Даже не потерял, а скорее не нашел чего-то, не обрел, чего-то не случилось, не произошло в моей жизни, и именно поэтому я чувствую эту пустоту. Чего же у меня не было?! Ведь я же жил согласно своим представлениям, добивался чего хотел, ставил цели и достигал их, у меня получилось почти все, что я загадал в юности. Так чего же не произошло? Это была не просто мысль или некое отвлеченное размышление, все мое существо, вся душа, все, чем я сейчас был, вместе с этой мыслью искало ответ. Даже неправильно сказать, что я думал, думать – значит отделить этот процесс от себя. Можно не двигаться и думать. Но сейчас «думать» означало переживать всем своим существом, жить этим, быть этим.
«Ведь было же что-то главное в моей короткой жизни – думал я, – Было же! Что-то очень важное, важнее, чем быт, работа, увлечения. Да, я что-то ел, пил, во что-то одевался, чем-то увлекался, где-то трудился, но все это не было главным. Это все было оберткой, но что было в нее завернуто? Что же было главным в моей жизни?!».
В недоумении стал искать своего Ангела, но он был все время со мной, просто я пока не замечал его. Если бы у него были глаза, я хотел бы заглянуть в их бездонную синь, найти в них ответ на свой вопрос.
Он ласково улыбнулся мне.
– Не во мне… Царство внутри тебя…– тихо донесся до меня его голос.
Да, это во мне. Все во мне. Это была моя жизнь, моя смерть и то, что сейчас со мной происходило. Все мое и все во мне. Как же часто раньше я убеждал себя в обратном! Искал себя не в себе, а в окружающем меня мире. Где угодно, только не в самом себе! Почему же такая простая и очевидная истина никогда не приходила мне в голову? Ведь ответ на все мои «проклятые» вопросы всегда был рядом. От этого моя жизнь теперь представилась мне бесконечным поиском потерянной вещи, которая всегда лежала в моем кармане…
Значит, то главное, когда-то было в моей жизни. Было! Но когда и что – я пока не знал, но узнать это было крайне необходимо. Сам ли я пришел к этой мысли или Ангел немного помог – не знаю. Но в эту секунду я отчетливо осознал: времени у меня осталось очень мало, скоро предстоит отправиться в Путь. Идти Туда мне нужно с чем-то, чего у меня пока не было, но от этого, как сказал Ангел, будет многое зависеть в конце Пути. Это «что-то» я должен был найти. Обязательно найти! И теперь я знал, где искать и что искать: искать в себе, в своей прожитой жизни, что же в ней было самое главное. Я даже не стал спрашивать у Ангела, прав я или нет, – я знал это! И в переливах и сполохах его света-огня я видел тому подтверждение.
– Я готов, – не то сказал, не то скомандовал я.
•
Нужно было с чего-то начать, и я решил вернуться в свою квартиру. Все та же комната и та же обстановка. Свет еле проникал сквозь задернутые шторы. Кровать, лекарства, коляска, одежда, скудная мебель – многое в этой квартире было связано с моей болезнью и все напоминало о боли и беспомощности. Но ничто здесь уже не трогало меня, знакомые предметы уже не казались мне милыми и дорогими сердцу. Ставшие привычными за время моего обитания здесь, они, казалось, были как будто не моими, но словно чужими. Я смотрел на то, что меня окружало в последние годы, уже другими глазами.
Оглядывая принадлежавшие мне вещи, я постепенно понимал, что ничего из того, что здесь было, мне не нужно. Единственное, чем очень я дорожил по-настоящему, – это книги. Они были повсюду: на полках, в шкафах, на полу, под столом, на подоконниках. Книги были моей страстью. На них мною тратились последние деньги, из-за них я во многом отказывал себе.
Читать я начал очень рано, еще до школы, и всю жизнь никогда не расставался с книгой. Как только выдавалась у меня свободная минута, я всегда что-то читал. Может, именно затем, чтобы быть ближе к книгам я и стал, в конце концов переводчиком. Забавно было бы подсчитать, сколько тысяч книг я прочел. Особенно много я читал во время своей болезни. Но что почерпнул из них? Только краткий миг удовольствия или развлечения. Оставили ли они какой-то след в моей душе? Сейчас я не мог твердо ответить на этот вопрос. Наугад попытался вспомнить содержание одной из них, и к своему удивлению, не смог! Помнил лишь, что зачитывался ею, несколько раз перечитывал, но сейчас даже не смог вспомнить ее названия. А сколько ночных часов был отдано ей, оказывается, впустую!
Я стал перебирать в своей памяти книги, которые были мне особенно дороги и любимы, – и все с таким же успехом. Я ничего не помнил! И если раньше с каждой прочитанной книгой я чувствовал себя все более и более духовно богаче, то сейчас, с каждой не вспомненной книгой, я ощущал себя духовно беднее и беднее…
С этим чувством я бродил по комнате, рассматривал книги, порой мне даже удавалось прочитать название, иногда вспомнить автора, но содержание многих из них было словно стерто из памяти. Иногда, забывшись, я пытался взять какую-нибудь книгу в руки, но они проходили сквозь нее, как сквозь воздух. Когда это произошло в первый раз, то на некоторое время отвлекло меня от моего занятия. Я по привычке попытался взять книгу у изголовья моей кровати и с удивлением увидел, как рука проходит сквозь нее. Это было так необычно и удивительно, – я совсем не чувствовал книгу. Ангела я чувствовал, а книгу – нет! Пытаясь что-то ощутить, я несколько раз проникал рукой сквозь книгу и за этим занятием, наверное, напоминал ребенка, который, получив новую игрушку, сразу пытается ее разобрать в желании понять, как она устроена.
Затем я расширил круг исследования: обернувшись к ближайшей стене, попробовал погрузить в нее свою руку. У меня это получилось, но я по-прежнему ничего не чувствовал. Тут, спохватившись, я обернулся к Ангелу, но того, казалось, совсем не удивили мои эксперименты, он, как всегда, ласково и заботливо смотрел на меня. Казалось, ничто не может вызвать его усмешку. Наверное, подобное чувство ему было просто недоступно, впрочем, как и все другие чувства и эмоции, которые мы испытываем в земной жизни. Лишь только его любовь ко мне и благоговейный трепет перед НИМ наполняли его существо. Ангел, как всегда, ласково смотрел на меня. В переливах и всполохах огней его крыльев я легко прочитал, что, чем бы я сейчас ни занялся, он так же терпеливо, с любовью и заботой будет ждать меня.
И тут я впервые понял, что совсем ничего не знаю об ангелах, а об Ангелах-Хранителях и подавно. Я общался с ним как с давним знакомым, но совсем ничего не знал о нем. Где ангелы находятся, откуда они берутся, из чего состоят – вопросов было много, но я почему-то не решился спросить его обо всем этом.
«Может, пока не время, – подумал я, – а может, вообще не надо об этом спрашивать. Скорее всего, я все узнаю… потом».
Это «потом» не давало мне покоя, и что ни говори, я все-таки немного страшился этого «потом», которое неумолимо приближалось.
Я вновь вернулся мыслью к своей квартире. Немного времени потребовалось мне, чтобы понять: здесь делать больше нечего. Ничто не задерживало меня здесь, и ничего отсюда мне не хотелось взять с собой. Лишь сама смерть была главным событием, произошедшим здесь, но к этому я хотел вернуться в конце своих поисков: закончить тем, с чего все началось.
– Наверное, я читал не те книги? – не то спросил, не то констатировал я, подводя итог своим поискам.
– Это был твой выбор…
– А что читала баба Валя? – вспомнил я.
– КНИГУ ! – он вновь произнес это слово с таким благоговением и любовью, что они невольно передались и мне.
– А почему от нее шел свет?
– Потому, что Ее слова и есть Свет…
– Скажи мне, ты же всегда был со мною, читал ли я Ее когда-нибудь? А то я не могу припомнить.
– Да… в детстве… тебе читали… Потом в юности ты ее искал, но не мог найти… Помнишь? А потом забыл, что искал…
Пока он говорил, прошлое удивительным образом вставало передо мною. Это были даже не воспоминания, а живые картины, которые моментально возникали из памяти во всей полноте их событий и впечатлений, во множестве красок, звуков, запахов…
Вот я увидел себя сидящим на коленях у дедушки. Лица его я не видел, да и не помнил, лишь только стол, его руки и огромную, как тогда казалось, КНИГУ, которую он читал мне. Я ничего не понимал из того, что он читал, но голос его мне очень нравился. Он гулко и торжественно звучал в комнате, и мне все хотелось, чтобы дедушка не переставал читать. Потом я увидел себя, сидящего перед шкафом, где бабушка хранила свои вещи. Тогда мне они казались сокровищем, которые я, как юный искатель приключений, открывал для себя. Вот, с трудом выдвинув большой нижний ящик, я нахожу, поверх всех вещей лежащих там, маленькую тонкую КНИГУ. К тому времени заботами своего отца я уже умел читать и вот, перевернув первую страницу, начинаю читать… Там были одни имена, много имен, и все мне незнакомые. Такой родил этого, тот – другого…. Они шли один за другим, и их было много. Кое-как разобрав одну страницу, я, немного уставший от этого трудного занятия, положил КНИГУ на место и задвинул ящик, никому потом так и не сказав о своей находке. Это стало моей тайной: я узнал нечто, что другие, как мне тогда казалось, не знали.
И, наконец, последняя картина, всплывшая из прошлого, перенесла меня в бурную юность. Жизнь моя тогда только начинала напоминать колебания маятника, где полюсами были возвышенность чувств и пучина страстей: жизнь человеческого духа и порок одновременно манили меня. Были мгновения высокой духовности, но были и падения. Периоды кратковременного просветления, когда я много читал, писал стихи и прозу, по временам ходил в церковь, все чаще и чаще уступали водовороту страстей. Тогда, обо всем забывая, я с головой окунался в опьяняющий мир юношеских развлечений, порой не совсем невинных.
К счастью, такие периоды не были долговременными. Устав от «суеты сует», я вновь жадно бросался искать чего-то светлого и возвышенного, что могло вырвать меня из этой пучины. Во время одного такого «спасения» самого себя я вспомнил КНИГУ с именами и захотел дочитать ее. Несмотря на все поиски, найти ее не удалось. Лишь через некоторое время в руки мне попалось произведение одного иностранного исследователя, который, процитировав несколько страниц из КНИГИ, далее делал их критический разбор. Читать подряд это было совершенно невозможно, и я просто вырезал все, что написал этот ученый. Так у меня получилась небольшая КНИГА, которую с жадностью, за один вечер и прочел. Потом я ее куда-то отложил, постепенно забыл и так до сих пор не знал, куда она делась.
– Я могу показать тебе, где она… Ничего не исчезает бесследно, тем более слова КНИГИ…
– Нет, – вымолвил я, – не надо. Мне… мне очень стыдно за то, что я потерял ее. Прости, наверное не потерял, а забросил… Прости…
Мы замолчали. От того, что я потерял КНИГУ, мне стало горько и стыдно. Я вспомнил как в комнате у «бабы Вали», когда она читала КНИГУ, у меня возникло чувство, будто маленькая частичка ее тепла перешла ко мне, и словно маленький огонек загорелся где-то в самой глубине души. А сейчас я почувствовал в себе некую пустоту, которой не было бы, если бы Ее не потерял.
Но не только сейчас, но и во всем, в чем я пытался найти то самое главное, чувствовал пустоту, если не находил, и одновременно приходило сожаление оттого, что тратил впустую время своей короткой земной жизни. Тратил впустую и бесцельно самое большое сокровище, что у меня было – время.
– Ты знаешь, – будто сам с собой заговорил я, – то, что я задумал сделать, с каждым шагом оказывается все труднее. Каждое мгновение, что я вспоминаю, встает предо мною в ощущении обретения или потери. Пока я только все терял…
Ангел терпеливо молчал, нисколько не торопя меня и ничего не подсказывая.
– Не знаю, – тяжело вздохнул я, – смогу ли я дальше… мне тяжело…
– Ты пока волен в своих желаниях, но времени у тебя все меньше… Я тебя знаю… ты сможешь…
Его слова прогнали мою минутную слабость и вновь наполнили меня решимостью.
«Да, – подумал я, – что бы ни произошло, я должен исполнить задуманное до того, как отправлюсь в Путь. Иначе с чем мне Туда идти?
•
Беззаботное детство! Теплые и ласковые руки матери, твердые и сильные – отца, первые друзья, первые радости и обиды, слезы и смех – у кого этого не было? Было это и у меня. Только сейчас я понимал, как краток был этот радостный миг, как мало я в нем понял и как много он мне дал. Школьные знания не оставили большого следа в моей душе; более всего помнилось, как бабушка каждую ночь стояла в углу перед лампадкой на коленях; как отец учил читать и считать; как мама лечила в болезнях; как часто я смотрел на звездное небо…
Как я любил звезды!
Астрономия стала моим первым серьезным увлечением. В детстве я подолгу смотрел на небо, усеянное мириадами звезд, знал имена многих созвездий, мог их безошибочно показать, отыскать Полярную звезду, другие планеты. Завороженный огромным звездным шатром, раскинувшимся надо мною, я совсем забывал о времени и когда меня окликали, то с трудом мог понять, где нахожусь. В такие минуты предложи мне тогда кто-нибудь улететь в космос – согласился без раздумий. Удивительно, что, сильно любя своих родителей, я в тот момент совсем не думал о них, так звали и манили меня звезды, так жаждала моя детская душа Небес!
Потом все новые и новые жизненные увлечения отодвигали все дальше и дальше эту влюбленность в Небо, но по временам она все же вспыхивала в моей душе. Так, когда был студентом и жил в вихре страстей, иногда нападала на меня тоска по духовному и возвышенному. Тогда ночью я поднимался на крышу общежития и подолгу, иногда до утра, смотрел на небо. И сильно тосковала душа моя...
Временами любовь к Небесам, казалось, навсегда погасала в душе моей. Не знаю почему, но все же она разгоралась во мне вновь и вновь, иногда в совершенно неожиданных ситуациях. И тут в моей памяти предстал один забавный случай.
В институте осенью мы не учились, а убирали картошку в какой-нибудь деревне. Нам очень нравилось это время, и все ездили на эти работы с большим удовольствием. Обстановка там была довольно веселой: новые знакомства, студенческие развлечения, вечеринки, любовные увлечения… Однажды мне по делам пришлось задержаться на работе. Автобус с моими товарищами давно уже ушел, и мне ничего не оставалось, как идти пешком к месту нашего проживания. Дорога была довольно длинная, и, чтобы как-то сократить расстояние, я пошел по полям. Наступила ранняя осень, уже начались первые заморозки, поэтому грязи не было, и я шел, не особо глядя под ноги.
Осенний день короток. Быстро потемнело, и лишь свет звезд освещал мне дорогу. Жадно вдыхая холодный воздух осени, пропитанный запахом листвы и прелой пшеницы, я шел, наслаждаясь тишиной и покоем. «Еще немного, – думал я, – и приду в барак, там опять шум, гам, песни, танцы, а здесь тишина и покой, которого мне так не хватает». Вобщем, я задумался…
Так не спеша я шел и шел, как вдруг оступился и упал. Упал мягко, на спину, а руки как были в карманах куртки, так и остались. Самое смешное, что упал я в довольно глубокую, но узкую колею, набитую тракторами, да так, что сразу и не получилось встать. Попробовал достать руки из карманов, чтобы попытаться за что-то ухватиться или опереться о землю, – не могу, они упираются в стенки канавы. Попытался еще раз – все никак. Пытаюсь и так, и этак – ничего не получается! Тут стало мне смешно: лежу в канаве, а встать не могу, а вдруг кто проедет мимо, увидит и подумает, что я пьяный заснул в грязи, – опозорюсь на весь колхоз и институт.
И тут я увидел звезды…
Я лежал в этой канаве и, не отрываясь, смотрел на бесконечную россыпь звезд… И думалось мне… Думалось, что вот так мы и живем: бредем по жизни в духовных сумерках; пытаемся отвлечься в развлечениях от пронизывающего холода бездуховной жизни; затем по беспечности падаем в грязь и лишь здесь, в падении, жадно ищем у Него помощи, обретаем ее и видим все Его Величие, познаем Его и стремимся к Нему.
Так лежал я и думал о Нем... Сколько прошло времени – не знаю. Потом как-то встал и пошел своей дорогой. Придя в барак, никому не рассказал о том, что со мной произошло. Несколько дней потом я находился под сильным впечатлением от той ночи. По возвращении в город, студенческий круговорот увлек меня, я забыл этот случай, как и многое из того хорошего, что было со мной… Как жаль, что я это так быстро и навсегда забыл!
Я обернулся к Ангелу и если бы я мог, то, наверное, сейчас бы плакал.
– Ты с детства был готов к Пути, просто потом забыл об этом, земля оказалась интересней звезд… А сейчас ты вновь вспомнил о них…
– Ты говорил, что не все бывают готовы к Переходу и Пути.
– Да… Одни незаметно переплывают Реку Времени, другие все пытаются остаться на том берегу, где их уже нет, и все никак не могут примириться с происшедшим. Им кажется, что в их руке должно было быть это решение. Они никак не могут понять, как это «без них» все произошло… Если человек не готовится к Переходу, боится его, не думает о нем, тогда он труден, а Путь тяжел…
– Это, наверное, потому, что их здесь что-то держит.
– Не что-то, но они сами. Растворившись в земных вещах, трудно понять, что же ты есть на самом деле… Привязавшись тысячами маленьких невидимых ниточек к земным мелочам, перестаешь чувствовать себя, но начинаешь любить эти привязанности… И как же нелегко потом с ними расставаться… Переход как ножом отсекает все земное, а человек никак не может этого осознать и принять… Для него это крах всего нажитого… В сиюминутном нельзя забывать о вечном, каждый миг ты должен быть готов к Переходу…
– А если вообще не готов?
– Ты часто бывал на похоронах… Помнишь, как бывают безутешны и скорбны родственники, как тяжко страдают они, как рыдают и с плачем цепляются за гроб? Это лишь слабое отражение того, что происходит с усопшим, не готовым к Переходу. Он стоит у своего гроба и не может поверить в происшедшее, никак не может отойти от своего тела; временами он кидается к родственникам, пытается им что-то сказать, объяснить, сильно удивляется и негодует от того, что его не слышат. Он не замечает ни своего Ангела, ни «тех», кто уже ждет его… И это еще даже не Путь и не Час Испытания, это только Переход…
Ангел на секунду умолк, как бы даже вздохнул переливами своего света и еле слышно сказал:
– Особенно тяжело приходится тем, кто никогда не верил в НЕГО… Но что сказать о том, кто сам совершил Переход и лишил себя Жизни?
Некоторое время мы молчали.
– Ты сказал «тех», кто это? Кто кроме Ангела-Хранителя может еще ждать?
Ангел, обняв меня своими крыльями, тихо сказал:
– Ты «их» еще встретишь, не торопись… И не бойся, в тот момент я буду с тобой…
Казалось, он предупредил меня о чем-то очень важном, и легкое волнение охватило меня, стало даже немного страшно.
Мы помолчали еще немного.
– А как нужно быть готовым к Переходу?
– Помнить о нем каждый день жизни на земле, а потому и жить по-другому… не так беспечно…
Хоть он впрямую и не сказал, но я понял, что это «беспечно» относится и ко мне тоже.
Я задумался и вновь вспомнил свое детство. Не так много событий из этого периода осталось в моей памяти драгоценным грузом. Кроме того, был еще там и неприятный осадок – случаи, которые я отодвинул в глубь души и не хотел их вспоминать, и люди, которых, как оказалось, я так и не простил. То, что именно не простил, сейчас выявилось со всей очевидностью. И эта очевидность заставляла меня больше не прятаться, не задвигать эти события в дальние углы своей памяти, но прямо предстать перед ними. Ведь это были не просто воспоминания, нет! Обиды прошлых лет сейчас лежали тяжким грузом на душе, и не просто лежали, но с каждым мгновением и вспоминаемым случаем становились все тяжелее и тяжелее, давили и не давали покоя. Радужно-солнечное детство отступило, тяжелые свинцовые тучи обид заслонили мой мысленный горизонт. Перед внутренним взором в одно мгновение пронеслись все «обидные» случаи: несправедливость взрослых, унижения от старших ребят, обман, зависть, грубость, но обиднее всего было обвинение в воровстве и осознание того, что тебе не верят.
В памяти отчетливо всплыл один случай, произошедший со мной в детстве. Как-то пропала некая картина. В поисках вора в конце концов остановились на мне. Я честно ответил, что ничего не брал. Взрослые продолжали настаивать и требовали сознаться. Вот это и поразило меня больше всего: я же им сказал, что не брал, и сказал правду! Как люди могут не верить, когда ты говоришь правду?! И сколько я им это ни твердил, они стояли на своем. Страшный вывод пришлось мне тогда сделать: тебе, оказывается, могут не верить! Это было первым сильным потрясением, а дальше жизнь лишь подкрепляла эту мысль различными примерами. После периода детства, где все были друг перед другом искренни поступали по-честному, ты неожиданно сталкиваешься со «взрослой» жизнью. В ней оказывается все наоборот: много лжи, низости, подлости и коварства, но, что всего хуже, непонимания. Тебя не понимают!!!
Взрослому легче перенести обиду и несправедливость: он может успокоить сам себя, разобраться в случившемся, увидеть часть и своей вины, но как трудно ребенку, когда его обижают. Как не озлобиться, не стать циником, не уподобиться тому, кого ты никак не мог принять душой? Как остаться в душе ребенком – светлым, чистым и незлобивым? Все эти вопросы были отнюдь не риторическими – все их я напрямую относил к себе. Что же произошло со мной во «взрослой» жизни, сколько во мне осталось того «ребенка» и насколько я стал «взрослым»?
Сейчас мне было сложно в себе разобраться, я все никак не мог привыкнуть к своему новому состоянию, да и времени было мало. Но как-то подспудно, медленно и постепенно стала рождаться одна мысль, даже не мысль, а некое ощущение, что эти непрощенные обиды в душе моей сплелись в один словно из толстого и просмоленного каната тяжелый, большой узел. Как же мне хотелось его развязать!
Как это сделать? И кто, как не мой Ангел, знает это.
– Простить, и никак иначе… – его тихий голос как всегда был рядом.
Ответ был прост и всем давно известен, но сейчас кроме этого я понимал и другое: это нужно было сделать тогда, в моей «земной» жизни. Сейчас изменить ничего уже невозможно. Ни исправить, ни осуществить – ничего! Если бы сейчас был Час Испытания моей жизни, я бы уже знал, что было бы положено на Чаши весов и что сколько весило.
•
Довольно продолжительное время я никак не соприкасался с иной областью духовного мира, о существовании которой что-то смутно помнил, но ничего подробного не знал до сего времени. Общение с Ангелом невольно наложило на мое восприятие определенную печать: мне показалось, что в этом новом для меня мире иного нет и никого, кроме Ангела и ему подобных, я не увижу. Но, было иное… и иные.
С ними я столкнулся в одном доме. Вспомнив про одну дальнюю родственницу, которую не видел несколько лет, захотел в последний раз ее увидеть. Она жила в небольшом доме на окраине города. Это место я помнил весьма смутно и поэтому долго не мог его отыскать: переплетенье маленьких извилистых улочек все время уводило меня в сторону, но все же я его нашел. Вокруг дома почему-то стояли люди. Мужчины курили чуть поодаль от крыльца, женщины деловито сновали из дома на улицу и обратно. Было непонятно, чем вызвано это оживление, лишь в доме все стало ясно: гроб, крест, венки – похороны. Я растерялся, потому что собирался застать свою родственницу живой. Мысль о том, что она тоже может умереть, да еще в одно время со мной, как-то не приходила мне в голову. Поначалу я был в замешательстве, не зная, что делать, но, присмотревшись повнимательней, увидел, что во гробе лежит совершенно чужая, незнакомая мне женщина. Как она оказалась здесь и где моя родственница?
– Она продала дом и переехала к своей дочери в другой город… – подсказал мне тихий голос Ангела.
Я облегченно вздохнул.
– Значит, это не она?
– Нет, это новая хозяйка, та, что купила у нее дом…
Я посмотрел внимательней на тело, лежащее во гробе. Это была очень старая женщина, небольшого роста, совсем высохшая от болезней и тяжелой работы. Казалось, даже смерть не принесла ей облегчения и на ее морщинистом лице не лежала печать усталости. Можно было подумать, что она прилегла только на минутку, вот-вот встанет и пойдет куда-то трудиться. В тот момент я смотрел на нее по привычке, как будто был еще жив, принимая ее за то, что лежало во гробе. Лишь спустя какое-то время вдруг осознал, что ее нет в комнате, и в поисках ее стал озираться по сторонам. В комнате женщины не было, зато были они.
Я увидел их совершенно внезапно там, где еще секунду назад никого не было. Казалось, они возникли из воздуха, и от неожиданности я даже невольно вздрогнул. Их было двое, и они стояли около гроба. Первый, тот, что находился ближе ко мне, был невысокого роста, чуть выше гроба. Он был кроваво-красным, как если бы у человека не было кожи и он состоял из одного окровавленного куска мяса. При этом казалось, что кровь волнами перекатывалась по этому «телу», пульсировала, и сам ее цвет все время менялся от алого к темно-красному, «кровавому» и обратно. Вместо рта у него был какой-то темный провал, из которого временами высовывался тонкий, как у змеи, язык.
Второй был чуть выше и звериного облика: с собачьей головой и длинной как у крокодила, пастью. Челюсти, усыпанные мелкими острыми зубами, были приоткрыты и не двигались, как будто навсегда замерев в этом жутком оскале. Он весь был покрыт темной свалявшейся шерстью, которая издавала невыносимый смрад.
Поначалу мне показалось, что их только двое, но какое-то едва уловимое чувство подсказывало, что здесь есть еще кто-то. Он постоянно передвигался, мечась из стороны в сторону, и поэтому его никак не удавалось рассмотреть. Это был маленький, отвратительного вида, злобный карлик, который озабоченно сновал туда-сюда по комнате. Черты его трудно было разобрать, лицо постоянно искажалось яростными гримасами то злобы, то ненависти, то презрения, кроме того, он ни на секунду не оставался на месте и за ним трудно было уследить. Поначалу хаотичность его движений казалась бессмысленной, но нет, во всех его движениях чувствовалась жуткая закономерность: он, как акула вокруг своей жертвы, все кружил и кружил вокруг гроба. Казалось, его переполняет бешенство оттого, что он пока не может получить чего-то весьма ему желаемого, казалось еще мгновение, и он начнет все вокруг крушить и рвать на части, – так сильна и велика была его злоба. На его фоне первые двое, застывшие и не подвижные, казались особенно зловещими.
Они ни на кого не обращали внимания, казалось, это были две застывшие статуи, но вместе с тем в них чувствовалась огромная, неукротимая, безжалостно-яростная энергия, ждущая своего «особого» часа, чтобы вырваться наружу испепеляющим огнем. Но больше всего меня поразил, даже ужаснул, не их вид, а то, что они ждали. Как ждали! Они стояли лицом ко гробу, очень внимательно смотрели на тело, ни на что не обращая внимания, и ждали. По их виду было понятно, что ждали чего очень важного. В их терпеливом и нечеловеческом ожидании было что-то зловещее. Казалось, они так будут стоять вечно, пока чего-то не дождутся, чего – я не знал, и от этого мне было не по себе. От них веяло каким-то холодом, который я впервые почувствовал с того момента, как умер. С Ангелом мне было очень тепло и уютно, а здесь словно холодный сырой воздух из затхлого погреба коснулся меня, словно мириады крошечных ледяных иголок впились и медленно, проникая все глубже и глубже, пытались достать до сердца. Постепенно, но с безжалостной неумолимостью ледяной огонь вокруг них разрастался и, обжигая, (да, да, этот лед обжигал!) постепенно замораживал все вокруг. В этот момент я вздрогнул и немного отступил назад, но вновь ласковые и тихие переливы света-крыльев моего Ангела потянулись ко мне. Опять стало тихо и спокойно.
– Не бойся, я с тобой…– он нежно и заботливо укрыл меня своим крылами, – пойдем отсюда…
– Кто это?
– Аггелы…
Я не стал его переспрашивать, так как сам уже понял, кто это.
Мы вышли во двор. Я все никак не мог отойти от встречи с ними. Задержавшись немного во дворе, я вдруг увидел ее. Все та же сухонька старушка, что лежала во гробе, возилась около клеток с кроликами. Она, как ей казалось, давала им траву, сыпала зерно, чистила клетки – словом, продолжала свой размеренный, обыденный ритм каждодневного труда. Казалось, она даже и не поняла, что умерла, но, скорее всего, не хотела этого понимать, точнее, принимать. В ее мелких и суетливых движениях сквозил какой-то протест: словно она хотела доказать, что жива и вообще все «это» к ней не относится. Я не стал к ней подходить; мне нечего было ей сказать, да я еще ни с кем и не общался после того, как умер, и не знал, как это делается.
Мысли вновь вернулись к ним.
– Это ее они ждут?
– Да…
– Они ее дождутся?
– Им бы хотелось… Но это не им решать…
– А почему именно они ее ждут?
– «Где сокровище ваше, там и сердце ваше будет»…
– Что же она такого сделала?
– Она сама знает…
Я все никак не решался задать вопрос, который уже созрел, но все же я боялся его произнести. Но отступать было некуда, и, сколько бы я ни тянул время, все равно Ангела придется спросить об этом.
– А я с ними встречусь?
– Да… но не сейчас… потом… на мытарствах…
•
– Я бы сам никогда бы не решился на это, но с тобой мне не страшно и не тяжело. С тобой я не боюсь этой встречи. Тем более ты и так все знаешь и все видел.
– …
– Лишь только потому, что это прощание уже действительно навсегда, я бы хотел проститься… с ней… и простить, если получится…
По-настоящему мне было больно только один раз в жизни. Нет, не тогда, когда я заболел и не смог ходить. Физическая боль переносится гораздо легче, и со временем к ней привыкаешь, но к душевной боли трудно привыкнуть. Ее не перебинтуешь, в нее не сделаешь укол, здесь не поможет ни таблетка, ни водка, хотя некоторые именно этим и пытаются «вылечиться» (мне это не помогло). Со временем я научился жить с этой болью, но легче мне от этого не стало. Сейчас это было самое тяжелое воспоминание из всего того, что случилось со мной в той, уже прожитой «земной» жизни, – тогда она ушла от меня…
Первые годы было особенно тяжело. Со временем острая боль притупилась, превратилась в нечто вроде незаживающей и постоянно ноющей раны, а затем я просто отодвинул воспоминания о ней в самый дальний уголок своей души. Положил, как некую вещь, на полку в кладовке, закрыл на замок и выбросил ключ. И сколько лет потом жил, столько не подходил близко к этой «комнате». Я просто знал: отперев, так и не смогу решить ту задачу – понять, почему она ушла. Только сейчас, умерев, я больше не боялся этой темы.
Это была моя первая любовь.
И последняя…
Мы учились на одном курсе и довольно долгий период времени общались друг с другом как однокурсники: вместе бывали в одних компаниях, иногда сидели рядом на лекциях, но как будто не замечали друг друга и не проявляли друг к другу, свойственного юности интереса. Я знал, что у нее никого нет, я тоже не был склонен к легким увлечениям, да к тому же трудно сходился с людьми. У нас как-то легко завязалось общение, простое и непринужденное. Мы могли часами обсуждать какую-нибудь книгу, особенности ее перевода, да и многое из того, что нам обоим нравилось. Мы были просто друзья вплоть до последнего курса.
Как возникает любовь? Я не знаю. Это трудно объяснить, и это самая большая загадка на свете. Девушка, на которую ты не обращал никакого внимания и вовсе не замечал, вдруг в одно мгновение становится тебе самой дорогой и желанной. Ты уже не можешь жить без нее, каждая минута разлуки с ней кажется вечностью, тебе все в ней нравится, и каждая ее черта, каждое движение вызывает восхищение. Теперь все, даже самые незначительные вещи несут на себе отпечаток любимой. Их приятно брать в руки, с нежностью думать о том, что когда-то их держала любимая рука, и все, к чему она прикасалась, кажется тебе уже твоим, даже дорога, по которой она ходит, становится родной и любимой. Все это произошло и с нами. В какой-то трудно определимый момент словно некая пелена спала с наших глаз и мы будто бы впервые, увидели друг друга. Сердце зажглось, душа затрепетала, чувства вспыхнули, как яркая звезда. Мы полюбили друг друга внезапно и одновременно и, как тогда казалось, навсегда.
Не стоит говорить, что мы были счастливы, каждый влюбленный счастлив. Была зима, стояли крепкие морозы, под ногами весело скрипел снег, озорно кружила метель, руки и ноги замерзали, но мы этого не замечали, так как были полностью поглощены друг другом. Каждый день мы гуляли по вечернему городу, часами кружили по узким улочкам, замерзая, грелись в подъездах и говорили, говорили, говорили... А когда приходила пора расставаться, мы никак не могли это сделать. Я сжимал ее узкие ладони с длинными изящными пальцами в своей руке, согревал их своим дыханием и никак не хотел ее отпускать… Даже сейчас я помнил наш первый поцелуй.
Мы были одно целое: вместе учились, любили одних и тех же писателей, смотрели одни и те же фильмы, думали одинаково, чувствовали и дышали вместе. Приближающийся Новый год вносил свою праздничную атмосферу во все, что нас окружало, и казалось, этот радостно-счастливый миг никогда не закончится…
Пришла весна с ручьями и капелью. Забытое за зиму пение прилетевших птиц, свежий весенний ветер, рвавший шапки с прохожих, первая нежно-зеленая листва – все это весеннее очарование, казалось, вносило новые изменения не только в природу, но и в наши отношения. Мы всерьез задумались о свадьбе. С одной стороны, это было совершенно логичное развитие наших отношений, но все же что-то в этом торжественном и сакраментальном акте заставляло нас не торопиться. Свадьбу решено было сыграть после того, как мы окончим институт, тем более что нам оставалась лишь преддипломная практика. Нам казалось, что это время пролетит быстро и незаметно…
Распределение мест практики внесло свои коррективы в наши планы: ее оставили в институте, мне же предложили уехать по научному обмену за границу. Все студенческие годы я только и мечтал об этом, но теперь этот счастливый случай был мне в тягость. Я не знал, как поступить: уехать или отказаться и остаться с ней. Она с жаром меня убеждала поехать, говорила, что мне выпал уникальный шанс, который глупо терять. Я возражал, говорил, что не вынесу разлуки с ней; она смеялась и говорила, что у нас вся жизнь впереди, а с тем опытом, что я там приобрету, потом смогу найти хорошую работу, тем самым обеспечить нашу семью. Этот последний аргумент был решающим. Я хоть и с тяжелым сердцем, но все же согласился.
Перед нашим расставанием мы всю ночь гуляли по городу. Она в ту ночь была как никогда красива (такой я и запомнил ее навсегда). Ее длинные черные волосы, рассыпавшиеся по плечам, спутывал ветер и набрасывал на лицо, от этого она казалась немного взъерошенной и беззащитной. Хрупкую фигуру в легком летнем платье, казалось, насквозь продувал этот прохладный ночной ветер, но, когда я укрыл ее своим пиджаком, она показалась мне еще меньше и оттого еще беззащитней. Мягкий, но при этом твердый взгляд темно-синих глаз, очерченных тонкими с изгибом бровями, обнаруживал сильный и волевой характер. Она будто глазами говорила мне: «Не бойся, я все же сильная». Обнявшись, мы бродили по тихим, сонным улочкам города. Посетили, словно прощаясь, все наши любимы скверы, аллеи, скамейки, мосты...
Как всегда, она много и озорно смеялась, но в ее глазах застывшая тревога смешивалась с печалью. Мы говорили, говорили, говорили… Она шутила, говоря, что я ее забуду и брошу. Я жарко убеждал в обратном: что, скорее, она меня не дождется. Она снова озорно смеялась, и мы никак не могли переспорить друг друга. Ночной город окутывал нас своим покровом, и казалось, в целом мире никого, кроме нас, не было и не было никого нас счастливее.
Прощаясь, мы долго стояли перед ее подъездом. Она все никак не могла уйти, а я все никак не хотел ее отпускать. Обняв за плечи, я смотрел в ее темно-синие бездонные глаза и все никак не мог насмотреться. Я хотел запомнить ее взгляд, запечатлеть его в своем сердце, чтобы потом, в разлуке, всегда помнить его. Она же, привстав на цыпочках, замерев и затаив дыхание, как будто собиралась что-то сказать, но все никак не могла решиться и по-прежнему озорно улыбалась. Но не ее глаза запомнил я на всю жизнь, а наш прощальный поцелуй, в который мы словно вложили наши души…
Рано утром в холодной предрассветной дымке скорый поезд уносил меня вдаль. Она не пришла на вокзал. Написала потом в письме, что не хотела разрывать мне сердце, но оно и так было разорвано этой разлукой.
Мы каждый день писали друг другу длинные и подробные письма. Описывали все, что происходило с нами, все, что чувствовали и переживали. Мы по-прежнему были счастливы и, как никогда, уверены в нашей скорой встрече. Она готовилась к свадьбе, я же работал, работал, работал…
Время шло. День сменял день, месяц спешил за месяцем, и как я ни торопил события, но все же мне не удавалось приблизить нашу встречу. Она окончила институт и осталась там работать, моя же практика по не зависящим от меня причинам затягивалась и затягивалась. Прошел почти год, как мы не виделись. И вдруг ее письма стали приходить все реже и реже. Поначалу я не придал этому особого значения, так как полностью был поглощен работой, но постепенно что-то смутное и тревожное стало возникать в моем подсознании. В тех редких письмах, что я получал, она вроде бы была прежней, но что-то новое стало появляться в ней: как будто бы у нас стали меняться интересы. Мы как-то незаметно стали слушать разную музыку, читать разные книги, стали даже спорить, но все это было так незначительно, что, казалось, наша любовь и предстоящая встреча растопят все эти мелкие недоразумения.
Потом она совсем перестала писать. Я по-прежнему часто писал ей и все ждал ее письма. Ждал, ждал и ждал... Ждал мучительно, терзаясь и переживая. Через месяц ее молчания я не выдержал и написал резкое письмо, в конце которого приписал, что если она не ответит и на это письмо, я буду считать наши отношения законченными. Зачем я так написал – до сих пор не знаю. Наверное, потому, что очень боялся ее потерять, хотя и не мог себе этого представить. Это, конечно же, была пустая угроза, так как искренне хотел обратного, я лишь хотел хоть как-то заставить ее ответить. До самого последнего мгновения я не хотел верить в худшее.
На это письмо она ответила.
Помню, как за минуту до того как ее письмо попало мне в руки, у меня замерло сердце и возникло какое-то нехорошее предчувствие. Именно поэтому я не поспешил, по обыкновению, вскрыть конверт. Сначала долго держал его в руках, потом, отложив в сторону, ходил по комнате из угла в угол и курил, курил, курил… Потом вновь брал в руки, но, немного подержав, вновь откладывал. Казалось, я знаю, что там написано, но, все же оттягивая время вскрыть письмо я наивно ждал, что эта отсрочка изменит его содержание.
Наконец, напряженные до предела нервы не выдержали, и я решительно разорвал конверт. В эту секунду вся моя жизнь резко изменилась: она стала делиться на «до» и «после» этого письма.
После первых же слов строчки заплясали у меня перед глазами: я никак не мог разобрать прежде знакомый почерк, как будто это писал другой человек. Слова, что я читал, тоже были чужими, сухими и бесчувственными как щелчок кнута. Я все читал и перечитывал ее короткое письмо, и долго не мог понять его смысл. Наконец, до меня дошло его содержание: она писала, что нашла себе человека, с которым решила соединить свою жизнь узами брака, просила ничего с собой не сделать и понять ее, если можно.
Мир покачнулся, потом накренился, упал и разбился вдребезги. В каждом его осколке отражалась она, только она и никого, кроме нее. Но это отражение было чужим. Она уже была не моя!
Не моя!!
Не моя!!!
Эта мысль неотступно преследовала меня. Кружила и кружила в моем сознании, как акула вокруг тонущего человека. Все, что меня окружало, чем я был наполнен, о чем думал и что чувствовал, чем еще вчера жил и дышал, враз оставило меня. Она теперь не моя! В душе возникла пустота, а потом появилась боль. Как я страдал в тот миг, поймет лишь переживший подобное, но в тот момент казалось, не было никого несчастнее меня на всем белом свете…
Я не знаю, как долго не мог прийти в себя. Когда же ко мне вернулась способность мыслить и рассуждать, пришло решение ответить ей. Сначала в запальчивости я написал большое, на несколько страниц, письмо, в котором о чем-то умолял ее, о чем-то просил, оправдывался, каялся, угрожал и многое другое, чего я уже и не помню. Но на следующий день, немного успокоившись, перечитал написанное и без сожаления сжег. Это было все не то! Совсем не то, что я хотел ей сказать, но, принявшись за второе письмо, я сжег его, даже не дописав. Несколько мучительных дней я провел в размышлениях, что ей ответить. Я метался по комнате, много курил, кружил вокруг письменного стола со стопкой чистых листов на нем и все не знал, что написать. Мысли и чувства переполняли меня, но все никак не хотели ложиться на бумагу. Потом решил послать ей просто чистый лист бумаги, как бы говоря этим: начни свою жизнь с новой, чистой страницы; я же в наших отношениях стер все «дочиста».
Эта идея понравилась мне, и я совсем уж было утвердился в этом решении, как неожиданно вспомнил одно стихотворение любимого нами поэта. Оно как нельзя точно подходило к нашей ситуации, к моим мыслям и чувствам в тот момент, и лучше я ничего уже сказать не мог. Эти стихи я и послал ей, и помнил потом всю жизнь. Да и сейчас не забыл:
Еще не раз вы вспомните меня
И весь мой мир волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.
Он мог стать вашим тоже, и не стал,
Его вам было мало или много,
Должно быть плохо я стихи писал
И вас неправедно просил у Бога.
Но каждый раз вы склонитесь без сил
И скажете: «Я вспоминать не смею,
Ведь мир иной меня обворожил
Простой и грубой прелестью своею».
Самым глупым и нелепым во всем этом было то, что через месяц меня отправили домой. Нам не хватило одного месяца!
Родной и когда-то любимый мною город показался мне незнакомым, чужим и пустым. Родители мои к тому времени уже умерли, родственников и каких-то особых друзей в нем тоже не было – ничто не держало меня здесь. Прожив всего три месяца, я, чтобы случайно не встретиться с ней где-нибудь на улице или в гостях, насовсем уехал из города. Больше я сюда никогда не приезжал.
Так я оказался в этом городе. Без труда нашел место преподавателя в одном институте, с моей практикой сделать это было несложно. Стал работать и пытаться жить без нее. Это было нелегко. Она часто снилась, особенно в первые годы. И после таких снов было так же больно, как и тогда. Рана в душе никак не заживала. Казалось, что у меня вырвали сердце и некая пустота возникла вместо него в груди. Холод и боль безраздельно царили в душе. Не стоит и говорить, что у меня никого не было. Никого, кто мог бы занять ее место, никого, кому я мог бы сказать «люблю». Спасала только работа, которой я отдавал всего себя. Я преподавал, много переводил, печатался… Не скрою, что несколько лет спустя у меня были увлечения. Наверное, я таким образом хотел излечиться от боли. С одной девушкой мы даже прожили некоторое время. Она мне нравилась, и с ней было хорошо, но я так и не смог сказать ей «люблю», словно это слово относилось лишь к ней одной. Она, наверное, это поняла, мы расстались тихо и спокойно и потом нормально общались, – просто мы не могли жить вместе. Потом я заболел…
«Помню ли я сейчас ее черты так, как при жизни?» – спросил я себя.
В памяти почему-то не возникло когда-то до боли знакомое лицо. Даже сейчас, вновь оказавшись в родном городе, где все напоминало о ней, ее облик по-прежнему ускользал от меня. Пытаясь вспомнить ее внешность, я все время начинал думать о ее характере, привычках, чувствах. И как я ни напрягал память, мне никак это не удавалось, лишь на мгновение смутно, как сквозь запотевшее стекло, проступило ее лицо...
– Представляешь, я даже не могу ее вспомнить. Неужели я смог ее забыть? – в недоумении обратился я к тому, кто меня понимал, как никто другой.
– Сейчас ты вспоминаешь лишь самое главное, что любил в ней… любил своей душой в ее душе… А физический облик остался там, где осталось твое тело… Тело – лишь одежда, сейчас ты ее сменил, поэтому так все и воспринимаешь…
– Пойдем? – тихо спросил он спустя некоторое время.
– Подожди еще немного…
К этому моменту я уже побывал на всех наших любимых местах: прошелся по аллеям в парке, где мы часто гуляли; посидел на нашей скамейке под развесистой сосной; был на мосту, через который я переносил ее на руках; в подъезде, где мы прятались от холода… И вот я вновь стоял перед знакомым подъездом и смотрел на угловое окно на четвертом этаже. В нем горел свет, там кто-то ходил. Я мог подняться, войти, но не знал, зачем мне это нужно. Странно! Всю жизнь стремился сюда (да еще как стремился!) а сейчас не знал, зачем мне это нужно.
– Пойдем, ты уже давно простил ее…
Я в недоумении обернулся к Ангелу.
– Простил? Ее?!!!
– Да… только боялся в этом признаться…
– !!!
От его неожиданного замечания мои мысли спутались.
«Простил?.. Да как же? – думал я, – Когда? Почему?.. Простил?.. Нет!.. Простил?.. Не знаю… Простил?.. Не уверен… ».
Удивительно, что сейчас я не мог думать о наших отношениях, как всегда о них думал. Предо мной словно вставала математическая задача, решение которой не совпадало с ответом. Я смотрел на события прошлого как на цифры этой задачи: они складывались, умножались, отнимались и делились, но вместе с тем я видел и ошибки в ее решении. Видел это с такой очевидностью, что спорить или оспаривать их было бессмысленно. Только теперь так необычно я увидел нашу «историю любви» во всей глубине. И, как всегда, мой Ангел был прав: я не только простил ее, но и понял ее.
Только сейчас я осознал: это было самое правильно решение, причем для нас обоих. Ей была нужна стабильность: дом, муж, ребенок, престижная работа, твердое положение в обществе, постоянный круг друзей и знакомых – словом гармонично и крепко обустроенный быт, мир, замкнутый в рамках своей семьи. А что я мог ей дать? Мечты? И что было бы с нами, если бы мы поняли, что все, о чем мечтали в юности, так там и осталось? Я приходил бы домой уставший после работы, мы бы ужинали, потом она укладывала бы детей спать, а я курил на балконе и смотрел на звезды, со страхом понимая, что я заперт в этом домашнем мирке и боюсь этой стабильности. Поэтому временами на несколько дней уезжал бы куда-нибудь. Я, конечно, тосковал бы по ней в эти дни, но в то же время радовался бы этой нежданной разлуке. Я вновь был бы самим собой: много читал, писал в эти дни, ночи напролет проводил в размышлениях о мире, о жизни… А потом, наверное, попытался бы вырваться из этого «мирка», что принесло бы много боли нам обоим.
А как бы мы пережили мою травму и все время моей болезни? Смогла бы она жить с калекой и как я, калека, жил бы с нею? Но в итоге у нее нормальный муж, семья, дети... Нет, все, что произошло, произошло к лучшему. Нам не суждено было быть вместе.
Подсознательно я всегда это знал, даже когда мы были особенно счастливы. Возможно, именно поэтому за какое-то время до разрыва я, совершенно неожиданно для себя, почувствовал, что она уйдет. Помню, тогда я открыл для себя одного поэта. Одно из его стихотворений особенно нравилось мне. Оно никак и ничем не походило на наши отношения, скорее, наоборот, было прямой их противоположностью, но почему-то именно оно больше всего мне нравилось.
Давно забытые строчки сами возникли в моей памяти. Как же я тогда не понимал их?
Свиданий наших каждое мгновенье,
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Да, именно такой она и была – «легче птичьего крыла», ; но самые главные строки, мною тогда не замеченные, были в самом конце:
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались миражами,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами.
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Да, именно так оно и было ; судьба по следу шла за нами...
•
– Видно, судьба у меня такая… не суждено было быть с нею… – произнес я, направляясь прочь от ее дома.
– Судьба? – спросил Ангел, словно пытался понять, что я сказал, – это что?
– Ты не знаешь? ; удивился я.
– Я знаю, что вы называете этим словом, но как ты это понимаешь?
– Ну… это… дай подумать… Это определенный ход жизненный событий. Нет, так не совсем точно. Я бы сказал, стечение обстоятельств, не зависящих от воли человека. Предопределенность событий и поступков.
– Но это же был ее выбор, ее воля… Выбор ; это не предопределенность, это сознательный шаг…
Его доводы поставили меня в тупик. Я что-то хотел ответить ему, даже возразить, но что – пока не знал. Тогда начал размышлять вслух:
– Действительно, поступок человека – это осознанный шаг. Ну а если под судьбой принять всю цепь событий, происшедших в моей жизни, совершаемых по моей воле… Тогда… тогда… я в конце получу тот итог, который сам приуготовил и какой заслуживаю. Это как решение в математической задаче. Можно так сказать? Вот пока я жил, то совершал поступки, как бы производил арифметические действия: прибавлял, отнимал, возводил в степень и т.д., но при этом никак не мог узнать конечный итог, не видел конца, поэтому и мучился… Смерть как бы поставила знак «равенства» в этом уравнении…
Тут мне на секунду стало страшно, и я еле выговорил:
– И скоро мне предстоит узнать итог… Это будет в конце Пути?
– Да, в Час Испытания Жизни…
– А ты не знаешь, что «получится»?
– Этого никто, кроме НЕГО, не знает…
И, как всегда, в его голосе зазвучали такое благоговение и радостное трепетание, любовь и преклонение перед НИМ, что мне стало совсем не страшно от будущей встречи с ТЕМ, которого Ангел так любил.
– А насчет жизни как уравнения я прав?
– Отчасти…
– Почему?
– Ну, раз ты от поэзии перешел к языку математики,; казалось, он при этом улыбается, ; то в уравнении, всегда есть неизвестная величина…
– Так.
– Именно ее и нужно установить?
– Да…
Я немного растерялся, так как совсем не ожидал от него таких речей.
– Ну а теперь подумай: твоя болезнь – известная величина? Это был твой сознательный выбор?
Тут мои мысли приняли совершенно новый для меня оборот. Действительно, почему я заболел и могло ли это миновать меня?
С одной стороны, мне была понятна жизнь как реализация личных волевых устремлений (с этой стороны она и напоминала уравнение). С другой стороны, в моей жизни всегда был какой-то непредсказуемый элемент, что-то неясное и не вполне определенное. Иногда, особенно в важные, поворотные моменты жизни, что-то вторгалось в мою жизнь, и она принимала совершенно иное, чем я предполагал, русло. Что это было – всегда оставалось для меня загадкой. В юности я пытался это понять, но потом принял то условное, что предлагает мир, определение – «судьба» и на этом остановился. Но теперь это слово словно состояло из одной только оболочки, и что именно оно означало, становилось все менее ясным. Скорее всего «судьба» – это была моя прожитая жизнь как простая последовательность поступков и событий. Мысленно оглянувшись назад и увидев события прожитой жизни, точно жемчужины в ожерелье, я подумал, что нить, на которую они были нанизаны, и была судьба. Сейчас же, когда я столкнулся именно с тем неизвестным, но пока еще не вполне определенным, мои мысли потекли совершенно по-иному…
Не могу сказать, где и сколько времени мы находились, пока я думал о судьбе и о том, что ее меняет. Я ни на что не обращал внимания, полностью сосредоточившись на своих размышлениях. Ответ, казалось, несколько раз возникал у меня, но, едва забрезжив, тут же ускользал. Постепенно до меня стало доходить, что кроме моей воли, лежавшей в основе мною совершенных поступков, была еще иная Воля, которую я ощущал, но никак не мог отчетливо понять. Чья это была Воля? Не Того ли к Кому мне предстояло отправится? Не о Нем ли мне говорил Ангел?
Я обернулся к нему и уже не помню, о чем хотел его спросить, как внезапно одно детское воспоминание прервало ход моих размышлений. Я, пораженный неожиданной догадкой, спросил у него:
– Это был ты?
– …
– Ну конечно же, это был ты!
– …
– Как же я раньше этого не понял?! Это был ты!!!
Он молчал, но я знал, что это именно он тогда спас меня.
Этот случай произошел со мной в детстве и как раз в том месте, которое я считал своим домом. Однажды летом я и мой друг отправились в «экспедицию», а точнее, в путешествие по близлежащим окрестностям. Так мы открыли для себя большой песчаный карьер, находящийся довольно далеко от нашего дома. Его использовали для нужд местного кирпичного завода и там постоянно сновали грузовики, в которые маленький трактор насыпал песок. Со временем карьер углубился на несколько десятков метров и уже представлял собой как бы овраг. Высокие, примерно с четырехэтажный дом, стены с пластами разноцветного песка представляли собой длинный и узкий каньон. Там, где их высота была небольшой, мы любили прыгать. Необыкновенное чувство полета на несколько коротких мгновений захватывало дух, доставляло неизъяснимое блаженство, которое хотелось вновь и вновь повторить. Так часами, до полного изнеможения, мы прыгали и прыгали.
Однажды мы увидели небольшое углубление в одной из стен карьера. Оно, по-видимому, образовалось от ковша экскаватора и представляло собой небольшое круглое отверстие в ровной стене песка. Сверху нависал довольно большой песчаный козырек, что невольно придавало этому углублению вид пещеры. Заинтересованные этим открытием, мы решили придать нашим играм новое направление – выкопать пещеру и там хранить свои детские сокровища. Сказано – сделано. Подходящих инструментов под рукой не нашлось, просить у взрослых не хотелось – мы хотели сохранить нашу затею в тайне, да и, скорее всего, они бы не разрешили нам этим заниматься. Немного побродив по окрестностям, мы нашли плоскую дощечку от забора – «штакетину» – и решили ею копать по очереди.
С этого момента воспоминание об этом случае стало настолько четким и ясным, что казалось, все это происходит вновь, только я уже был не участником, а зрителем.
Чтобы не засыпать свою обувь песком, мы решили оставить ее на дороге и копать босиком. Разувшись и сняв носочки, мы аккуратно поставили свои тапочки, с носочками внутри метрах в пятнадцати от стены и принялись копать. Поначалу было трудно, по постепенно стены стали углубляться, и нам это занятие нравилось все больше и больше. Когда один копал, другой выносил песок из «пещеры» наружу, потом мы менялись и так работали довольно долго без отдыха. Очень скоро мы прокопали довольно большое углубление в стене, и эта ниша стала совсем уже похожей на пещеру. От радости мы удвоили наши усилия. В очередной раз, когда пришла моя очередь копать, я взял доску в руки и широко размахнувшись, вонзил ее в стену… и меня поглотила тьма.
Следующее, что я помню, – тапочки, засыпанные песком, и мы, стоящие около них и ревущие во весь голос. Рот, нос, уши были забиты песком. Когда удалось с трудом разлепить глаза, я увидел огромную кучу песка на том месте, где мы недавно копали: часть стены обвалилась и полностью погребла нас под собой. Я очень точно запомнил, как далеко от стены мы оставили свою обувь, и теперь, когда едва смог их найти, я был поражен, как далеко дошел песок. Мы были погребены под огромной массой песка. Глядя на нее, я никак не мог понять, как мы оттуда выбрались...
Потом в течение жизни я не раз вспоминал тот случай, и мне всегда казалось, что кто-то был вместе с нами и именно он и спас нас. Теперь я знал, кто.
– Это был ты. Ты нас спас.
– …
– Но почему же тогда я не отправился в Путь?
– Это было не твое время… – он замолчал, но вскоре, все же ответил на мой немой вопрос – твоего друга…
– Тогда почему ты его тоже спас?
– Это не я… это ты его откопал… Ты любил его и не смог бросить… Просто от шока ты этого не запомнил…
– Но почему же так рано пришло его время?
– Это не может быть «рано» или «поздно», это всегда вовремя… Ты же не считаешь, что твой Переход произошел раньше времени?
– Нет, сейчас уже нет… Возможно, будь я на месте Нелли Николаевны, то посчитал бы, что рано умер… Но это только там так кажется, здесь же я знаю, что все произошло вовремя… хотя самого Времени я сейчас не ощущаю…
– Это потому, что Времени у НЕГО нет, оно только у вас, на земле…
Догадка, молнией мелькнув, озарила доселе непонятное.
– Значит, то неизвестное в моей жизни был ты?
– Нет, не я тебя вел по жизни и, по большому счету, не мои крылья укрывали тебя… Я лишь исполнял ЕГО волю, ЕГО РУКА вела тебя, это ОН о тебе пекся и заботился…
– Значит, спасая меня, ты исполнял ЕГО Волю?
– Да…
– А спасая друга, я исполнял свою волю?
– Да…
– Получается, что и то и другое одинаково спасло. Почему так?
– Потому, что ОН дал тебе волю… Ты – ЕГО образ и подобие…
– Но ОН не может изменить мою волю?
– Пока ты этого не захочешь и не попросишь ЕГО…
– А вопреки моему желанию?
– Нет, потому что ОН любит тебя…
– А если я буду следовать ЕГО Воле, отказываясь от своей и полностью полагаясь на НЕГО, доверяя ему, как ребенок Отцу?
– Тогда ты будешь с НИМ всегда…
– Тогда наши воли совпадут?
– Да…
– Я понял, что такое судьба, и теперь готов тебе ответить. Это союз наших воль: ЕГО и моей. Поэтому все, что происходило со мной в земной жизни, совершалось не только по «моему хотению», но и по ЕГО Велению. Это было… было…
Я все никак не мог подобрать подходящее слово.
– Промыслительно, – подсказал Ангел.
Это было для меня новое слово, но теперь я понимал его значение.
•
– …римлянин по происхождению, знатный сановник и первый из вельмож при дворе царя. Царь очень любил и уважал его за благоразумные советы на собраниях, за храбрость на войне и за верность в службе. И редко кто мог обратиться к царю с просьбою иначе, как только через этого вернейшего советника. Однако он искал милости не столько у царя земного, сколько у Царя Небесного и старался угодить Ему своею жизнию…
Некоторые, завидуя его высокому положению и царской к нему любви и желая навлечь на него ненависть и гнев царя, донесли, что он не поклоняется идолам. Царь не хотел верить этому и решил испытать его. Желая удостовериться в справедливости доноса, царь приказал принести жертву идолам, но он отказался, сказав, что только Ему поклоняется.
Был с ним и его друг, такой же военачальник, который, как и он отказался поклониться и принести жертву идолам.
– Мы – говорили они, – поклоняемся Ему, живому, не ложному и не бесчувственному, как бесчувственны ваши идолы, но Истинному содержащему в Своей власти весь мир.
Тогда царь, разгневавшись, велел снять с них все отличия их высокого сана: воинские пояса, золотые гривны, перстни, все одежды и для поругания одеть их в женскую нижнюю одежду, и возложить на шеи их железные обручи. В этом виде их стали водить по городу – дабы, таким образом, столь славные и знатные вельможи всем народом были поруганы и осмеяны за почитание Его и поношение идолов или лучше сказать – самих аггелов, которым они не захотели принести жертвы.
…Через некоторое время царь сжалился над ними, так как очень их любил. Призвав к себе, он им сказал:
– Любезные и верные мои друзья! Зачем вы задумали опечалить царя своего, который столь милостив и благосклонен к вам? Зачем и на себя навлекли такое бесчестие? Хотя я вас и очень люблю, однако не могу терпеть поругания над теми, в кого я верю, и должен буду предать вас мукам, даже вопреки своему желанию. Прошу вас, друзья мои, оставьте вы этого Сына Тектонова, и я вам окажу еще большую честь и еще большую милость мою к вам, и будете вы пользоваться моею любовью и нераздельно со мною наслаждаться всеми благами моего царства.
Но они не послушались его, но дерзновенно стали доказывать царю, все бессилие его ложных богов, и советовали ему самому познать Истину.
Сердце царя было ожесточено, разум же ослеплен, он не принял их доброго совета и, напротив, воспламенился еще большим гневом и яростию. Он не желая сам предать их мукам, отослал их к жестокому человеку, который был гонителем и мучителем последователей Истины. Своего высокого положения и сана тот достиг через ходатайство этих мучеников. Царь думал, что они устрашатся его лютости, молва о которой разнеслась по всей империи, и в то же время постыдятся быть во власти того, кто прежде был почти рабом их и, таким образом, из-за страха и стыда отрекутся от Него.
… И вот их в оковах повели из столицы. По прошествии целого дня пути, воины, сопровождавшие их, остановились на ночлег в гостинице. Здесь в полночь, когда воины, которые их вели, крепко спали, они стали просить у Него силы мужественно претерпеть все предстоявшие им страдания.
Когда они молились, им явился Ангел, осеивая их небесным светом и укрепляя следующими словами:
– Дерзайте и вы скоро победите.
Исполнившись неизреченной радости, они стали воссылать хвалу Господу…
В продолжение всего своего далекого пути, друзья-мученики, пройдя многие города и селения, наконец, дошли до того города, где и предстали перед судом.
Игемон стал так говорить им:
– Отцы и благодетели мои, исходатайствовавшие мне сей сан, виновники настоящей моей славы, – как изменилось ваше положение! Ныне я сижу перед вами как судья, вы же, связанные узники, стоите предо мною, – вы, которым я прежде предстоял как слуга. Молю вас, не причиняйте себе такого зла, послушайте царя и вы снова получите ваш прежний сан и снова будете почтены славою; если же вы сего не сделаете, то я, вопреки даже своей воле, должен буду муками принудить вас к исполнению царского повеления. Будьте милосердны сами к себе, а также и ко мне, ибо я вовсе не желал бы для вас, благодетелей моих, быть жестоким мучителем.
Друзья отвечали ему:
– Напрасно ты хочешь речью своею прельстить нас: для ищущих небесной жизни и честь, и бесчестие, и жизнь, и смерть решительно безразличны: нам жизнь – ОН, и смерть – приобретение.
После их слов игемон, разгневавшись, повелел его друга обнаживши и разложивши на земле, бить беспощадно. И били по всему телу столь долгое время, что даже слуги, бившие его, изнемогая от усталости, чередовались друг с другом. От этих побоев тело как бы отпало от костей, и кровь из него лилась как вода. Среди таких мучений его друг предал душу свою в руки Того, за кого страдал.
Сидя в темнице и услыхав о кончине друга своего, сильно опечалился и долго скорбел он разлуке с ним.
«Увы мне, брат мой, – повторял он неоднократно, – теперь нам с тобой нельзя уже воспеть, как хорошо и как приятно жить братьям вместе; оставил ты меня одного».
В следующую же ночь явился ему во сне его замученный друг с ликом ангельским, в блиставшей небесным светом одежде. Он стал утешать его, возвещая ему об уготованном для них на небе воздаянии, и укрепил его к предстоявшему вскоре мученическому подвигу, за который он получит великую Милость и дерзновение.
Вскоре игемон приказал привести его и так стал говорить:
– Нечестивый друг твой не захотел принести жертвы богам и согласился лучше умереть насильственною смертию, нежели почтить их, – и вот он принял казнь, достойную по делам своим. Но ты, зачем подвергаешь себя столь великому злоключению? Благодетель мой, не предавай себя мучению! Я стыжусь твоих прежних ко мне благодеяний и твоего сана: ведь ты стоишь предо мною как осужденный, а я, сидя, произвожу над тобою суд: некогда человек незначительный, я ныне, благодаря твоему ходатайству перед царем, превознесен великим саном и теперь уже выше тебя; ты же, испросивший у царя так много и столь многим добра, теперь сам себе желаешь зла. Молю тебя, послушай моего совета, и ты будешь возведен в прежний сан и удостоен прежней славы.
Он отвечал игемону:
– Временная честь и слава – суетны, за временным же бесчестием следует вечная слава, и для меня это земное бесчестие – ничто, а временной славы я не ищу, ибо надеюсь быть удостоенным истинной и вечной чести в небесной славе. Ты вспоминаешь мои прежние к тебе благодеяния, – что я у земного царя исходатайствовал тебе столь великий сан; теперь же говорю тебе, – послушай меня и, познав Истину, отвергнись своих ложных богов и поклонись вместе со мною Небесному Царю, и я обещаю исходатайствовать у Него для тебя еще более благ, нежели у земного царя.
Тогда игемон, убедившись, что не в силах отвратить его и заставить подчиниться царской воле, сказал:
– Ты заставляешь меня, забыть все твои благодеяния и предать тебя лютым мукам.
Он отвечал:
– Делай что хочешь: я имею помощником Того, который сказал: не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; вот и ты теперь имеешь власть над моим телом, чтобы терзать его, но над душой моей не имеешь власти.
Тогда игемон, разгневавшись, повелел обуть его в железные сапоги, с острыми и длинными гвоздями на подошве, которые пронзали ноги. В такой обуви игемон велел гнать его перед своею колесницею, по дороге в другой город.
Претерпевая страдания, он на пути воспевал: «ОН приклонился ко мне и услышал вопль мой, извлек меня из страшного рва, из тинистого болота, и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы мои… даже человек мирный со мною, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту». Так он преодолел двенадцать верст.
Ночью в темнице, явился ему Ангел и исцелил раны его…
На другой день игемон приказал вывести из его темницы, думая, что от боли он не может и ступить ногами. Увидев же еще издали, что он идет как совершенно здоровый человек, нисколько даже не хромая, мучитель ужаснулся и сказал:
– Воистину сей человек – волхв, ибо как можно после таких мук ходить не хромая? А он как будто даже никогда и не страдал ногами.
После сего игемон велел обуть мученика в те же сапоги и вести перед собою до следующего города. Там игемон и осудил страстотерпца на смерть. Когда его привели на место казни, он попросил себе время для молитвы, во время которой он услышал голос с неба, призывавший его в горние обители, и, с радостию преклонив под меч свою голову, скончался. Тело его на том же месте было и погребено, а спустя немного времени, ночью, от гроба показался огненный столб, высотою своею достигавший до самого неба…
Через много лет в честь мученика поставили на том месте чудную, каменную гробницу. На том месте многие бесноватые и болящие получали исцеление от своих недугов. Каждый год, в день его памяти, дикие звери, как бы соблюдая какой-либо закон, выходили из окрестных пустынь и собирались на том месте, где сначала был погребен мученик. В это время их дикий нрав сменялся: они не нападали ни на людей, ни на скот, но, спокойно обходя это место, снова возвращались в свои пустыни. Так прославил ОН угодника Своего, что не только людям, но и зверям как бы внушал праздновать память его…
Вот и все, – сказал Ангел – о чем ты просил рассказать...
Я хотел сказать, что не просил его ни о чем, но не успел произнести и слова, как он в очередной раз удивил меня своей проницательностью:
– Ты назван в честь этого мученика…
– Я даже и не знал… – растерянно произнес я.
– Если бы ты поминал его и обращался к нему в своих нуждах, то и он бы не оставлял тебя своим заступничеством перед НИМ… А так только я был с тобой… Ведь ты об этом меня недавно спрашивал?
– Да-а…
Некоторое время я молчал и не знал, что сказать, такое сильное впечатление на меня произвел его рассказ. Как же я так ничего и не узнал о том, в честь кого назван?! Какая беспечность и досадная оплошность!
– Если я его не знал здесь, то и Там не увижу?
– Он встретит тебя в конце Пути… Но об этом потом…
– Как же слова его сохранились с такой точностью? Удивительно!
– Не пропадет ни едино слово, когда-либо произнесенное, и ничто сказанное втайне не останется неуслышанным, и то, что говорится на ухо, будет произнесено на площади… и от каждого своего слова человек либо оправдается, либо осудится…
– Ты сказал, что с ним был его друг?
– Да…
– Как хорошо иметь такого друга, который с тобой не только пройдет всю жизнь, но и пойдет на смерть… У меня такого не было…
•
Я никогда не умел дружить. Вообще-то я очень быстро сходился с людьми, причем самыми разными, однако после первоначального периода очень близкого общения наступало, по непонятной мне причине, охлаждение, и наши отношения прерывались. Мы не ругались, нет, просто начинали меньше общаться, реже встречаться, потом все как-то постепенно и незаметно сходило на нет.
Почему мне не никак не удавалось сохранить долгие и прочные дружеские отношения? Не знаю. Возможно, это объяснялось моим немного флегматичным характером и природной склонностью к одиночеству, возможно, было и что-то другое. Так или иначе, я не мог назвать ни одного человека, дружбу с которым бы пронес через всю свою жизнь.
Однако был один друг, единственный, которого я не покинул, но который сам отдалился от меня. Я не стал его от этого меньше любить, наоборот, хоть он сделался для меня внешне и недоступнее, но внутренне более дороже – он стал священником.
С Костей я познакомился, еще будучи абитуриентом, поступая с ним на одну и ту же специальность. По счастливому стечению обстоятельств нас поселили в одну комнату. Как-то быстро сошедшись характерами, мы вместе готовились к экзаменам, вместе сдали их на «отлично», поступили в институт, оказались в одной группе, а когда начались занятия, нас вновь поселили в одну комнату. Все студенческие годы мы провели вместе и, казалось, мало чем отличались друг от друга: одни интересы, одни увлечения, одна веселая студенческая компания. Мы постоянно помогали друг другу в учебе и многое делали сообща. Когда встал вопрос о нашей женитьбе с ней, то, конечно же, Костя должен был быть свидетелем на нашей свадьбе.
На последнем курсе наши дороги стали расходиться. Я проводил с ней все свободное время, Костя же стал ходить в церковь, что находилась через дорогу от нашего общежития. Я заходил с ним туда несколько раз, но у меня эти походы были связаны с простым любопытством, он же, напротив, был как никогда серьезен в эти минуты, внутренне собран и строг к себе.
Потом я уехал на преддипломную практику. Наши отношения прервались, я о нем ничего не слышал, но, вернувшись, узнал, что он стал священником. Этот выбор не поразил меня, так как что-то такое я всегда подозревал в нем. Это решение росло в нем подспудно, как семя незаметно прорастает в земле, и поэтому меня эта новость совсем не удивила. Я с ним, в сане, так и не увиделся, а если бы и получилось, то не знал бы, как с ним общаться в его новом качестве. Потом я уехал из города, и мы больше не встретились в земной жизни.
Незадолго до смерти один бывший сокурсник работавший в издательстве, где я иногда печатался, в телефонном разговоре обмолвился, сказав, что Костя продолжает служить все в той же церкви, в которую пришел в первый раз, еще будучи студентом. Знал ли он о моей смерти? Вряд ли. Возможно, что он так никогда и не узнает об этом, а жаль. Только сейчас я понял, что любил его по-настоящему. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь сообщил ему о моей смерти, но еще более захотелось увидеть его в последний раз.
Всего мгновение тому назад я подумал об этом, как вдруг уже стоял у паперти маленькой кладбищенской церкви, где служил Константин. Служба, по-видимому, только-только закончилась, из храма стал выходить народ, и я оказался в центре людского круговорота: радостные, счастливые лица взрослых, смех и озорные игры детей, спешащих в воскресную школу. Казалось, я попал в семью или на семейный праздник, где собрались только родственники и нет вокруг никого чужого, оттого чувствовал себя свободным и не закрепощенным…
Внимательно приглядевшись, я поразился одеждам людей, бывших в Церкви: одни были одеты в какие-то странные белые одеяния, другие – кто в пестрых, кто в серых, а кто в совершенно черных одеждах. Выходя из храма, люди в белом, казалось, никуда не спешили и хотели вновь вернуться в храм. Лица их светились, и от них самих, казалось, шел Свет, они останавливались, разговаривали друг с другом и, по-видимому, никуда не спешили. Те же, кто был одет в пестрые одежды, деловито и торопливо выходили на паперть и устремлялись куда-то по своим делам. На их лицах лежала некая печать озабоченности, их что-то тревожило, и они почти никого не замечали вокруг. В полном одиночестве выходили люди, одетые во все черное. Глаза их были как будто обращены внутрь самих себя, они никого не видели, ни с кем не разговаривали, тихо шли сами по себе, но от их спокойствия веяло каким-то холодом и отчуждением. К счастью, таких было мало – считанные единицы.
Завороженный этой картиной, я пристально разглядывал всех этих людей, радовался вместе с ними, пытался понять, куда они бегут, и не понимал, почему другие так одиноки.
– Почему они такие разные и что это за странные одежды? – спросил я у Ангела.
– Это совесть, грехи и Причастие…
– ?!
– Светлые одежды – совесть этих людей после исповеди, а Свет, идущий от них – это ОН!
– Как ОН?!
– Да, ОН!!! Они приняли частицу ЕГО, и ОН освятил и обновил их… Они полностью соединились с НИМ, ОН в них, и они в НЕМ… Это и есть Причастие…
Еще раз взглянув на этих людей в белых одеждах, я подумал о том, как бы мне хотелось быть таким же, как они. Я повернулся к Ангелу:
– А я был с НИМ?
– Да… в детстве…
– Я не помню этого...
– Вспомнишь… Та частица, что ты принял тогда, будет разгораться в тебе по мере приближения к НЕМУ…
Во мне неожиданно что-то затрепетало, словно маленький горячий уголек слегка коснулся моего сердца, и от этого сильное волнение, казалось, вот-вот охватит меня. Ангел говорил о чем-то, что я до конца не понимал и к чему пока был не готов. Стало немного страшно оттого, что со мной этого может не произойти, и я сменил тему:
– А пестрые одежды – это грехи?
– Да, не очищенные покаянием души…
– А те, что в черных?
– Это те, кто захотел ЕГО обмануть…
– Как?!
– Они попытались утаить от НЕГО на исповеди некоторые свои грехи и потому сгорели в своей совести…
– Я бы не хотел, чтобы они такими отправились в Путь…
– Пока они живут, у них есть время изменить это…
– А почему я не вижу своих одежд?
– Так надо… Не переживай, ты их увидишь в Час Испытания своей Жизни…
– А ты их видишь?
Он промолчал, но я понял, что, конечно же, видит. Понял также и то, что он не скажет, какие они, и не потому, что щадит меня или боится огорчить, нет, просто пока этого нельзя делать, а он – сплошное послушание ЕГО Воле и никогда, ни при каких обстоятельствах не сделает того, что нельзя, так же как и не уклонится от того, что надо сделать.
Я почти забыл, зачем оказался около этой церкви, как вдруг неожиданно увидел Константина на амвоне с крестом в руке. К нему подходили люди, целовали крест, а он смотрел куда-то вдаль, сквозь широко распахнутые двери храма, и казалось, видит меня. Как пламенно светилось, даже горело его лицо! Каким преображенным предстал он передо мной после долгих лет разлуки! Из нас двоих именно он оказался в конце концов на своем месте, я же, прошел по жизни странником, ищущим самого себя. Я не решился войти в храм. Пообщаться с Константином у меня бы не получилось, к тому же всего увиденного мною здесь было достаточно и даже больше, чем я предполагал, отправляясь сюда.
– Пойдем, – тихо сказал я Ангелу.
– Я тоже пойду, – неожиданно и громко раздалось за моей спиной. И это не был голос Ангела.
До сих пор меня никто не видел, и я уже успел к этому настолько привыкнуть, что вздрогнул от неожиданности, когда меня впервые заметили. Обернувшись, я увидел грузного, уже далеко не молодого человека, который опирался на большую суковатую палку и, широко улыбаясь, прямо смотрел на меня. Он был одет во что-то большое и мешковатое, на голове была маленькая кепка, лицо с небольшой щетиной одновременно казалось немного глуповатым и в то же время необычайно добрым. Глаза из-под косматых бровей смотрели прямо и проницательно. Это была местная «достопримечательность», известная мне еще со студенческих времен. Его звали Коленькой, и все считали его юродивым, а некоторые – просто умалишенным. Это был тихий и безобидный человек. Он часто бродил по дорогам вокруг этого храма с палкой в руке, улыбаясь проезжающим в машинах. Иногда он ругался и грозил вслед какой-нибудь машине, а иной раз снимал шапку и кланялся. Коленька подолгу простаивал около храма, и, видимо особенно любя богослужения, никогда их не пропускал. Когда ему подавали милостыню, он с радостью ее принимал и всегда кланялся, сняв свою старенькую кепку. Помнится, он особенно любил Костю.
За те годы, что я его не видел, он немного постарел, волосы выцвели, но по-прежнему был сам собой, и время, казалось, не было властно над ним. У Коленьки была интересная манера разговаривать: казалось, он говорит нечленораздельно, как бы «гыгыкает», но, прислушавшись, можно было различить отдельные слова и по ним догадаться, о чем он говорит. Сейчас же он тыкал в меня пальцем, улыбался и, как всегда, «гыгыкал». Однако его радостное «гыгыканье» относилось к моему Ангелу, когда же он обращался ко мне, голос его становился тверже, строже, а глаза серьезней.
– Он видит меня? – удивленно спросил я у Ангела.
– Да…
– А слышит?
– Спроси сам…
– Ты слышишь меня? – осторожно и неуверенно произнес я.
Радостное «гы-гы» в ответ.
– Правда слышишь?
– Слы-ы-ы-шу.
•
Недолог был наш разговор, да и праздность беседы здесь была неуместна. Мы, покинув церковную территорию, пошли по аллее. Он – на «работу» – бродить по дороге немым укором для людей с заснувшей совестью, я – за ним, сам не зная куда. Коленька, как и всегда, не спеша побрел по обочине проезжей части. Он пригрозил палкой какой-то машине, на какие-то вообще не обратил внимания, лишь одной поклонился, и во всей его внешне кажущейся бессмыслице действий я угадывал четкую логику. Теперь я понимал, почему он так делал: от так же видел людей, проезжающих в машинах, как я увидел выходящих из церкви, только я тогда стоял завороженный этим зрелищем, а Коленька явственно давал каждому понять, кто во что «одет».
Только вот понимали ли его люди?
•
Идя вслед за Коленькой, я оказался там, где когда-то учился. Я стоял в небольшом скверике перед входом и все никак не мог решить – войти в институт или не войти. Есть ли что-то там, с чем бы мне хотелось проститься?
Нет. Никаких чувств к alma mater я не испытывал. Даже то, что мы с ней здесь учились, не вызывало во мне прежних чувств. Видимо, Ангел все-таки был прав – я давно ее простил, просто боялся в этом признаться. Ничто не притягивало и не отталкивало меня от этого места: оно было каким-то безразличным, но напомнило мне о другом институте, том, в котором работал. Его-то я и решил посетить.
•
Давно, с самого начала моей болезни, я не был здесь. Все вокруг осталось прежним – те же желто-зеленые цвета корпуса, истертые ступени входа, зелень окружающего парка и неизменная суета вечно спешащих студентов. Это место я любил, и полюбил его сразу, как только приехал сюда после разрыва с ней. Меня сразу же пленила эта тихая академичность ландшафта и то, что институт находился на окраине города. Здесь было тихо и мирно, и эта атмосфера успокоительно действовала на мою душу. Вместе с тем круговорот преподавательской деятельности и постоянное, многочасовое общение со студентами не давали мне закоснеть в моих переживаниях и постоянно побуждали к жизни. В своих учеников я вкладывал всю свою душу, работал с ними помногу и самозабвенно, и, как мне казалось, студенты отвечали тем же. Мне с ними было намного интереснее, чем с коллегами по работе. В них светилась жажда познания и не угасший интерес к жизни, что крайне редко встретишь во взрослом человеке.
Да, здесь осталась часть моей души!
«Интересно, – подумалось мне, – помнят ли здесь, что у них несколько лет проработал такой преподаватель? Знают ли о моей смерти? Если и знают, то, наверное, повесят в вестибюле института мою фотографию в черной рамочке. А может, ничего не повесят, не узнают и не вспомнят обо мне».
Нужна ли мне сейчас эта фотография в рамочке, перечеркнутая черной лентой? Еще при жизни, глядя на подобные фотографии, я иногда думал, что со смертью не просто закончилась жизнь человека, но словно он исчез навсегда, растворился, и остался от него лишь этот мимолетный снимок. Но только сейчас я начинал понимать саму Жизнь. Жизнь – не как краткий миг земного бытия, но лишь начальный этап безграничной, вечной Жизни.
«Жизнь, – думал я, – это драгоценный дар и существование, со смертью не оканчивающееся, но скорее наоборот, приобретающее некую законченную полноту».
И сейчас, так воспринимая жизнь, я вдруг понял, как был несправедлив по отношению к моим коллегам. Я всегда всех сторонился и был всегда как бы рядом, но не со всеми: не принимал участия в интригах, не искал научных званий и не добивался должностей, не радовался неудачам коллег, не завидовал наградам, но жил словно в параллельном мире. Это все происходило от моей прирожденной застенчивости и, только сейчас я понял, от противопоставления моих достоинств их недостаткам. Я всегда всех сравнивал, искал плюсы и минусы в человеческих характерах, а следовательно, и в поступках. К сожалению, тогда, при жизни, я не мог посмотреть на окружавших меня людей так, как сейчас, ; увидеть их такими, как они есть, никого не сравнивая и никому не противопоставляя. Да, я почти никого не любил. Любил же только одних студентов, да и то потому, что они любили меня.
«Но какая же эта любовь, ; неожиданно подумал я, ; когда ты любишь любящего тебя? Это то же, что давать в долг и ждать, когда тебе его отдадут. Любить же по-настоящему – это не ждать отдачи долга и любить тех, кто тебя не любит. Любить нужно не за что-то или почему-то, а потому, что такова Жизнь. Любить ; естественное состояние человека».
Жаль, что это я понял только после смерти. Как много я не успел понять и сделать, пока жил!
Как много!!!
Еще одно удивительное открытие поджидало меня. Я стоял около института, все никак не решаясь войти, и совсем уж было собрался уходить, как увидел одного моего знакомого. Увидел настолько реально, что даже по привычке окликнул его. Он, естественно, не услышал. Это был мой коллега, работавший на соседней кафедре. За ним прочно закрепилась репутация честного и порядочного человека, который добросовестно работал, регулярно писал научные статьи, со временем защитил диссертацию, не брал взяток и не обижал студентов. Говорили, что он даже ходит в церковь, и я несколько раз сам видел его выходящим из небольшой церквушки неподалеку от нашего института. Преподаватели в основном уважали его, но хватало и завистников, студенты же бегали за ним толпой. Вот и сейчас он шел в окружении небольшой группы студентов и что-то оживленно и, как всегда увлеченно, рассказывал им. Они не спеша приближались ко мне.
Как я к нему относился, пока жил? Уважал его принципиальность, признавал профессионализм и временами завидовал его самозабвенной отдаче работе. Одно время я хотел с ним близко сойтись, хоть он и был на несколько лет старше меня, но у нас почему-то не получилось. Поначалу меня это огорчило, а потом я заболел, и как-то все отошло на второй план. Сейчас же я был очень рад этой встрече. Они подходили все ближе и ближе. И когда между нами оставалось несколько метров, я вдруг неожиданно, как бы краем глаза, увидел тень, мелькнувшую над ним. Через мгновение она появилась еще раз, но немного в стороне, потом вновь пронеслась над его головой, и, наконец, я отчетливо смог разглядеть ее.
Это был черный голубь. Он почему-то никуда не улетал, но все время следовал за моим знакомым, словно привязанный. Иногда этот голубь замирал неподвижно, но через мгновение опять кружил над ним. Мой знакомый не видел его и продолжал что-то оживленно рассказывать. Так они прошли мимо меня и стали удаляться по аллее. Голубь как кружил, так и продолжал кружить над его головой. Это была очень грустная, вызвавшая у меня сожаление картина: увлеченный человек в окружении молодых, беззаботных и радостных людей, а над ним черный голубь.
Пораженный и озадаченный, я только сейчас вспомнил об Ангеле: лишь он мог объяснить увиденное.
– Ты удивлен?
– Да еще как! ; воскликнул я.
– Не взирай на лица, но смотри в сердце…
– Что это значит? Я не понимаю.
– Ты всегда видел внешнюю сторону его жизни, теперь увидел внутреннюю…
– А что это за голубь и почему он черный?
– Это его гордыня и тщеславие… Многое из того, что он делает, он делает для себя… Он принципиальный, потому что ему льстит, когда его называют принципиальным… Не берет взяток, боясь за репутацию, но хочет этого в сердце…
– Но он же делает много хорошего…
– Но что лежит в основе его дел? Смотри не на дела, а на сердечные намерения… Представь, что один человек увидел нищего и подал ему хлеба, так как ему стало его жалко, а другой подал и сказал в своем сердце: «Вот как хорошо я поступил, и хорошо, что мои коллеги это увидели. Теперь будут про меня говорить, что я хороший и сердобольный человек!»… Внешне они поступили одинаково, но скажи, кто поступил по Истине?
– Да, ты прав, … Но я даже и не мог подумать, что он …
– Только не осуждай его, в этом нет Любви… И не сравнивай… Вспомни себя… У него много прекрасных черт в характере, много хорошего в поступках… Если он справится с гордыней и начнет делать все то же самое, но ради ближнего и во имя ЕГО, то, не поверишь, как просияет он и иной, уже белый голубь, будет над его головой… Увидь сейчас в нем не сегодняшнего, а того ; просиявшего, кем он может стать, и найдешь ключ к Любви…
Он замолчал, как бы давая мне возможность обдумать сказанное. Прошло некоторое время.
– Спасибо за урок, – сказал я с благодарностью, ; и как хорошо, что ты со мною.
Он, казалось, вздохнул.
– Но уже недолго… Скоро мы расстанемся…
•
Что же было самым главным в моей короткой земной жизни? Казалось, вечность тому назад я задал себе этот вопрос, но Ангел уверял меня, что не прошло и трех дней. Как это ни печально, но до сих пор я так и не нашел ответа на него.
«Что же?» ; вновь и вновь спрашивал я себя.
Любовь к ней? Нет.
Работа? Нет.
Друзья? Нет.
То, что я смирился со своей болезнью? Нет.
Удивительно, но по-настоящему главным для меня стала смерть. Пока это было единственное и самое важное, что произошло с момента моего рождения. Рождение и Смерть ; вот два полюса, между которыми пролегла ось моей земной жизни. Отдельные духовные и светлые эпизоды нанизывались на эту ось, но, как сейчас оказалось, их было очень мало в моей короткой жизни. Все остальное, житейское, суетное, мелкое, пустое и никчемное, кружилось вокруг, и этого «добра» было слишком много.
Я вновь стоял в моей квартире: отсюда начались мои поиски, сюда же они меня и привели, так ничем не завершившись. Наверное, знакомая обстановка комнаты так подействовала на меня, что я подумал о своем теле: где оно и что с ним сейчас? С одной стороны, я уже начал забывать о нем, но с другой ; какая-то еле уловимая и трудно объяснимая связь между нами все же существовала.
«Наверное, ; подумал я, ; так будет, пока тело не предали земле, а я не отправился в Путь».
Мне захотелось посетить больницу, где находилось мое тело (я только не знал, какую), и в последний раз взглянуть на него. Ангел в прошлый раз не советовал это делать, сейчас же молчал, видимо, предоставляя мне самому решать. Я же колебался, и не мог с полной уверенностью сказать, хочу этого или нет. Увидеть то, чем я когда-то был, в холодном, безжизненном помещении морга ; этого я точно не хотел. Должно быть, эти мои внутренние колебания и привели к тому, что я оказался совсем не в той больнице, где должно было находиться мое бренное тело, а совсем в другой, к сожалению, очень хорошо мне знакомой. Здесь я лечился от моей болезни, сюда же пришел своими ногами, а уехал на инвалидной коляске. Я не стал спрашивать у Ангела, почему это произошло, так как уже начал догадываться о наличии пока что для меня скрытого смысла происходящего. Значит, так надо было.
Палаты, врачи, больные, посетители… И везде боль ; в сердцах, глазах, душах.
Боль…
Теперь совершенно по-иному я воспринимал это слово. Все, что когда-то болело физически, забылось, остались лишь душевные переживания, когда-то связанные с болью. Казалось, они были забыты навсегда, но нет, наоборот, они все сохранились, выкристаллизовались и теперь остро напомнили о себе. И, конечно же, на первом месте была моя болезнь. Это сейчас, после Перехода, я стал понемногу уже забывать, что не мог ходить, но тогда когда, заболел, страданиям моим не было предела!
Заболел я нелепо. В этой нелепости поначалу и заключалась вся суть внутренних терзаний первых лет болезни. Нелепость моей болезни заключалась в том, как я получил травму.
Все было просто, даже обыденно и произошло в институте, где работал. Тогда я еще курил. Была перемена, я, как всегда, курил в небольшой рекреации, отделенной от одной из боковых лестниц широкой стеклянной дверью. Курил, как всегда, на своем обычном месте и по привычке обдумывал ход предстоящей лекции. Так как я стоял лицом к двери, то машинально рассматривал сквозь стекло всех проходящих мимо меня. По лестнице поднималась наша новая сотрудница. Когда она проходила мимо меня, я не обратил на нее никакого внимания, и лишь когда стала подниматься на следующий этаж, показалась мне знакомой по студенческим годам. Я попытался разглядеть ее повнимательней и невольно потянулся вверх, немного наклонившись вперед. Так я потерял равновесие и, слегка качнувшись, навалился на дверь. Всегда закрытая, она почему-то в этот раз оказалось незапертой и неожиданно распахнулась от моего движения. Я начал падать вперед вслед за открывающейся дверью. В одной руке у меня была сигарета, которую я не догадался выбросить, поэтому только свободной рукой и смог схватиться за дверную ручку. Я не упал, но, сильно наклонившись вперед, почти вытянувшись, резко прогнулся в пояснице. Там что-то хрустнуло, и на миг словно сетка паутины обожгла мою спину. Я резко выпрямился, стал растирать болевшую поясницу. Через некоторое время боль вроде бы отступила.
«Наверное, мышцу потянул», ; подумал я. Прочитал лекцию, пошел домой и не обратил никакого внимания на этот нелепый, в чем-то даже смешной случай.
Пошло несколько дней, и в пояснице появилась легкая боль.
«Наверное, это от усталости», – подумал я тогда.
Текущие заботы на несколько дней отодвинули эту боль на второй план. Но она день за днем все усиливалась. Вскоре я уже с трудом сидел, лекции читал стоя, дома больше лежал. Наконец, наступил день, когда терпеть дальше было уже невозможно, и я пошел в больницу. Приговор врачей, а именно так я воспринял свой диагноз, был малоутешителен: травматическое повреждение второго позвонка. Мне был назначен курс лечения, который через месяц продлили, потом еще, еще, и еще… В институт я больше не вернулся. И с тех пор я уже не курил. Через полгода я ходил с помощью костылей, через год совсем уже не мог передвигаться. Мне было только немногим больше тридцати лет.
Меня выписали домой и, так как не было никого из родных, чтобы за мной ухаживать, назначили сиделку и социального работника. Так в мою жизнь вошла Нелли Николаевна. Именно она поддержала меня в первую, самую трудную пору. Это время было окрашено в черный цвет. Боль, отчаяние, нелепость произошедшего и полная безнадежность – все это сплелось в один тугой клубок и заполнило душу, постепенно отравляя ее. Я был настолько раздавлен и душевно парализован, что не мог и не хотел ничего делать, даже есть. Нелли Николаевне порой приходилось кормить меня силой. Я страдал, невыносимо страдал. Замкнувшись в себе, никого и ничего не видел, лишь боль и страдание стали моими спутниками. И сколько же труда, терпения и любви было вложено в меня этой прекрасной женщиной, чтобы постепенно я начал оттаивать, вновь возвращаться к жизни. Вскоре ее заботами, мы поменяли мою квартиру на другую, на первом этаже, институт купил мне инвалидную коляску, и мы стали гулять…
Лишившись возможности двигаться, мне оставалось только думать. Как много я передумал за это время! Поначалу нужно было привыкнуть к той мысли, что я уже никогда не стану здоровым. На это потребовалось много времени. Поначалу я жил слабой надеждой на выздоровление, усердно пил лекарства, исполнял все предписания врачей. Но постепенно до меня стало доходить, что все это приносит лишь психологическое успокоение, что дороги назад уже нет, впереди иной, совершенно новый и незнакомый путь. Нужно было признаться себе, сказать твердо: я уже никогда не выздоровею, мое нынешнее положение и состояние – навсегда! Именно это «навсегда» и не позволяло мне до конца в него поверить.
– Неужели это на всю жизнь?! – часто спрашивал я себя.
Я слышал, что от алкоголизма можно вылечиться лишь тогда, когда человек наконец признается себе, что он алкоголик, – без этого признания ничего невозможно сделать. То же самое было и со мной. Только от моего признания выздоровление не могло наступить, и это тоже нужно было признать.
Шло время, я все цеплялся и цеплялся за любую призрачную надежу, даже слабо представляя, в чем она состоит. С Нелли Николаевной я вел себя бодро, но стоило ей только уйти, как душевная боль наваливалась и не давала возможности жить. Наконец, в один прекрасный и благословенный день, когда я лежал у открытого окна, наслаждаясь весенним ветром, неожиданно вспомнил своего деда.
– Как я мог его забыть! – с удивлением воскликнул я в тот миг.
Дедушку по материнской линии я почти не знал. В памяти остались лишь какие-то обрывочные детские воспоминания, поэтому неудивительно, что так поздно вспомнил о нем. Он был слепой, причем с пятнадцати лет. В войну поздней осенью, спрятавшись от карателей в овраге, просидел там всю ночь, сильно простыл и от этого ослеп. Но этого его не сломало, нет! Он продолжал жить, причем полной, совершенно нормальной жизнью: окончил школу, стал понемногу писать – сначала статьи в местные газеты, потом книги. Так мой дед стал писателем. В нашей семье никто даже не помнил, что он получает пенсию по инвалидности, но все жили на то, что он зарабатывал своим трудом.
Он много читал и эту любовь к книге сумел привить всем нам. Им была собрана огромная библиотека, в ней были книги и для слепых, написанные особым шрифтом, и обычные произведения. Я вспомнил, как он сажал меня на колени, брал толстую книгу и, перебирая пальцами по странице, читал мне какой-нибудь рассказ. Иногда дедушка просил бабушку почитать что-нибудь вслух. Больше всего ему нравился рассказ о летчике, потерявшим на войне ноги, но своим упорством добившемся возращения в авиацию. Только сейчас я понял, что этот рассказ помог ему выстоять в жизни. Это было его кредо: если кто-то смог, то смогу и я. Он, как и тот летчик, считал, что физическое увечье не может искалечить душу и лишить полноценной жизни, это может сделать с собою только сам человек.
Еще юношей мой будущий дед выучил все изгибы наших улиц, потому свободно и самостоятельно ходил с палочкой куда хотел. У него было много друзей и знакомых, и иногда его маленький дом не мог вместить всех пришедших к нему в гости или на праздник. Работая в газете корреспондентом, он встретил там мою бабушку. Они поженились, у них родилась моя мать, а потом еще трое детей. Жили все в маленьком доме: глиняные стены, соломенная крыша и земляной пол, но все были счастливы и довольны тем, что имели.
Уже в зрелом возрасте, как его ни отговаривали, дедушка поступил в университет на философский факультет, где учился наравне со зрячими. По окончании университета ему, слепому, предложили остаться и преподавать философию, но этому помешала его скоропостижная смерть. Он умер, когда я был совсем маленьким, поэтому плохо его помнил, лишь газетные вырезки, когда я подрос, подробно рассказали мне о нем.
Все это в миг пронеслось в голове, и словно вспышка молнии озарила мой темный душевный горизонт, возвращая к жизни, и я наконец обрел покой.
– Что вообще со мной произошло? – спросил я и посмотрел на себя глазами деда. Тут-то мне и стало стыдно за свою слабость и отчаяние. Я видел, мог говорить, у меня работали руки, только передвижение сковано – нужно было только научиться жить в этих обстоятельствах.
– Жить, а не существовать, – сказал я себе.
Постепенно освоившись со своим новым положением, я нашел в нем некоторую свободу: самостоятельно мог привставать на кровати, почти садиться, отчасти одеваться, мог есть, писать, читать. Если я сидел на табуретке, то, раскачиваясь в разные стороны и попеременно переставляя ножки, мог передвигаться на ней по комнате. С трудом, но все же, я научился сам пересаживаться с кровати на табуретку и обратно. Это умение потребовало много времени и сил. Пока я этому учился, несколько раз падал на пол и так лежал до прихода Нелли Николаевны, иногда довольно долго. Она не верила в эту мою затею, но не подавала вида, видимо, не желая травмировать меня, лишь громко и недовольно сопела, когда поднимала меня с пола на кровать. Но я каждый раз вспоминал своего слепого деда и того летчика без ног и вновь продолжал свои занятия. Наконец, в один из дней она застала меня сидящим на табуретке у открытого окна. Как она радовалась за меня! И отвернувшись к окну плакала, думая, что я не замечу ее слез.
Словом, оказалось, что я не совсем-то и прикован к постели. Я занялся переводами, много писал, опубликовал несколько научных статей – вобщем, постепенно жизнь наладилась...
Прошло несколько лет с момента моей травмы, но я так и не смог ответить на вопрос: почему я заболел? Наверное, это глупый вопрос, который я так никому и не задал, – боялся, что меня посчитают ненормальным. С одной стороны, я понимал, что болезнь вызвана нелепой и глупой травмой, но с другой – почему это произошло со мной, за что судьбой мне послана болезнь, так и не мог понять. Я даже не помню, как и когда у меня возник этот вопрос, но мне кажется, что из-за своей природной склонности анализировать происходящее я рано или поздно, но все же пришел бы к этой мысли.
Как-то вспомнив свою однокурсницу, которая, повредив родинку, в короткий срок умерла от рака, я подумал: почему одни умирают молодыми, порой нелепо и глупо, а другие, совсем не следя за своим здоровьем, тем не менее живут долго? Почему она умерла так рано и быстро? Сколько бы пользы она могла принести людям, а какой-нибудь горький пьяница живет себе и живет, отравляя жизнь себе и своим близким, которые от него ничего, кроме вреда, не видят? Почему так все происходит?
Нет, я никому не завидовал, тем более не осуждал, в моей болезни если уж кого-то и можно было осуждать, то только самого себя. Я просто хотел разобраться в этой неожиданно возникшей головоломке: несмотря ни на что, мне хотелось найти и понять Причину и если не логическое, то хотя бы иррациональное объяснение своей внезапной и неожиданной болезни. Поначалу я считал ее трагическим стечением обстоятельств, позднее – нелепостью. Но потом, особенно когда уже не мог ходить, я нашел иную причину моей болезни: нет, не нелепость была ее началом, а определенная закономерность. Как ни парадоксально это звучит, но в этой нелепости действительно была строгая закономерность.
Выстроив перед своим внутренним взором, одно за другим как в киноленте, все, что происходило со мной, я начал анализ прожитого. Меня интересовала причина каждого явления, каждого факта, каждого происшествия случившегося со мной. Одни события мне были ясны, другие менее понятны, некоторые оставались для меня полной загадкой. События, причину происхождения которых я не смог понять, были самыми странными, несуразными и лишенными всякого здравого смысла. Я считал их нелепыми, не по своей сути, но по непонятности причины их возникновения. Они случались со мной с завидной регулярностью, и в этом была некая закономерность. Я пытался понять ее, но этого никак не получалось. Много читая, особенно философской литературы, я тем не менее не находил должного объяснения. Все опять упиралось в Судьбу, о которой мы недавно говорили с Ангелом. Тогда в конце концов я так и сказал себе: это судьба и смирился со своей участью.
Теперь же нечто новое стало открываться мне в сущности явлений. Не буду хвастаться, утверждая, что понял эту закономерность отчетливо и ясно, она скорее как бы брезжила предо мной. Но со всей очевидностью сейчас я мог утверждать, что не только болезнь, но и все, что происходило в моей земной жизни, совершалось строго закономерно, логично и последовательно. Я не знал имени этой, доселе мне неведомой закономерности, но что-то мне подсказывало: скоро я это узнаю.
После всего того, что произошло со мной с момента смерти, я стал догадываться о некой скрытой подоплеке всех, даже самых ничтожный событий моей земной жизни. Именно поэтому я теперь смотрел на них по-другому: они выстраивались в красивую математическую формулу, где каждый знак, каждая цифра или точка имела свое, порой решающее, значение. Новый, доселе неведомый смысл стал наполнять давно знакомые вещи, поэтому я вновь решился вернуться к этой теме. Тогда мне не с кем было об этом говорить, теперь же Ангел был со мной.
– Помнишь, – спросил я у Ангела, – когда мы говорили о судьбе, ты сказал, что моя болезнь была не в моей воле? Это тоже был Промысел?
– Да… болезнь тебе была послана…
– Как послана?! – поразился я.
Своим ответом он полностью обескуражил меня, об этом я даже и не мог подумать ни тогда, в земной жизни, ни сейчас.
– Послана? Как послана? За что? Почему? Но… – я растерялся и не знал, что сказать.
– Ты не видишь смысла в болезни? А что, по-твоему, болезнь?
Я ничего не ответил ему, я вообще ничего не мог сказать, потому что полностью утратил способность мыслить и говорить. Лишь одна мысль терзала меня: болезнь была мне послана… послана! Почему?
Ангел не дал мне замкнуться в этой навязчивой мысли и впервые со времени нашей встречи твердо заговорил со мной.
– Пока ты жил, ты всегда воспринимал болезни как расстройство здоровья, временное нарушение деятельности и всеми способами старался исправить это нарушение. Но так воспринимается болезнь с физической стороны – как поломка машины, которую нужно побыстрее починить… Ты никогда не мог понять, что неотделим от своей болезни, что нужно лечить не болезнь, а самого себя. Ты сам источник всех своих болезней, твой внутренний мир порождает их… Нарушив Закон, ты заболеваешь духовно, а потом, если так и оставишь, то и физически…
– Какой Закон? – не понял я.
– ЕГО Непреложный Закон…
– Я ничего о нем не знал.
– Знал, но не исполнял…
– Как знал?
– Вспомни, чему тебя учила бабушка…
Прошло некоторое время и я с трудом выдавил:
– Да, не родители, но именно бабушка…
– Теперь ты понимаешь меня?
– Да.
– Тогда слушай внимательно. Все болезни – ЕГО наказание за грехи; но они же очищают душу, смягчают сердце, примиряют с НИМ и вводят снова в любовь ЕГО… Поэтому нужно радоваться болезням…
– Чему же радоваться? Ты болен, и болезнь очень мучительна: ты упал духом, уныл; мысли одна другой мрачнее обуревают тебя; твое сердце и уста готовы к ропоту…
– Радуйся тому, что ОН взыскал тебя временным наказанием, да очистит душу твою от грехов, радуйся о том, что ты теперь не удовлетворяешь тем страстям, которым удовлетворял бы, будучи здоровым… Редко кому во время болезни представляется польза, которую приносит душе болезнь… но у НЕГО ни одна болезнь не остается без пользы для души… Болезни в руках Промысла – то же, что горькие лекарства для души, исцеляющие страсти, худые привычки и наклонности…
– Но я так и не увидел ЕГО в своей болезни…
– В болезни, как и в скорби, человек поначалу не может увидеть ЕГО, не может гореть к НЕМУ верою и любовию, потому что в горе и недуге сердце болит, а вера и любовь требуют здравого и покойного сердца… Не надо очень скорбеть о том, что поначалу не можешь, как следовало, видеть и любить ЕГО… Всему свое время…
– Это трудно понять…
– Но никогда не трудно сказать: да будет Воля Твоя… Трудно это от всего сердца сказать?
– Нет, если знал ЕГО… Вообще трудно не сказать, но поверить, что страдание есть Воля ЕГО, потому трудно говорить в несчастии: да будет Воля Твоя. Ты болеешь и думаешь: неужели это Воля ЕГО? Отчего же ОН меня мучит? Отчего другие спокойны и счастливы? Что я сделал? Будет ли конец моей муке?
– Но именно в этот момент, когда это трудно признать, тогда-то надо и покорится и принести ЕМУ свою драгоценнейшую жертву — преданность ЕМУ сердечную…
– Значит, и благодарность?
– Да… ОН испытывает привязанности всякого сердца и каждого своим особым образом: скупого – потерею денег, иного – пожаром, иного – наводнением, кого – болезнью, как тебя, а кого – потерею близких или бесчестием – всех испытывает по-разному, да откроются в каждом его слабые, болезненные стороны сердца и да научится каждый исправлять себя… У многих душу проходит ЕГО оружие, дабы открылись от сердечные помышления их…
– Все равно тяжел был урок и горько было лекарство…
– Ровно настолько, насколько ты не исполнял ЕГО Закон… Вспомни, что ты чувствовал в Доме ЕГО, когда на стенах видел имена своих предков… твоего имени ведь там не было… Но посмотри, что сделала с тобой болезнь: ты многих, даже ее, простил, многое осознал… сравни себя здорового и больного… случись намного раньше Переход, с чем бы ты отправился в Путь…
Я задумался, хотя ответ был очевиден и мы оба его хорошо знали.
– А сейчас ты бы согласился вновь заболеть?
– Не знаю… Возможно… Скорее всего… Подожди… Дай мне немного подумать…
– Подумай, готовился ли ты вообще к Переходу… А если бы он тогда произошел, кто бы встретил тебя?
Я вспомнил их – аггелов – и внутренне содрогнулся: что угодно, только бы не встретиться с ними. Мне живо представилось, что вот так бы утром, повернувшись от окна в сторону своей кровати, я бы обнаружил у изголовья не Ангела, но их!.. и вновь будто ледяное кольцо безжалостно сковало мою душу…
Нет! Лучше проболеть всю свою жизнь, но встретиться с Ангелом, а не с ними.
– Вот, ты уже и благодарен своей болезни и готов еще больше болеть…
– Да… – сказал я, и это признание стало моим шестым чудом.
•
Я уже всех и все, что хотел, повидал, с чем мог – простился, кого смог – того простил, что не получилось сделать – о том не жалел. Вся жизнь в эти дни словно в киноленте, пронеслась передо мною, и все словно перегорело, остались только качества и свойства моей души, а черты характера выявились с особой отчетливостью – это и был тот багаж собранный мною в Путь.
Все земное постепенно отходило на второй план. Если в первый день после смерти я продолжал мыслить и пытаться действовать, как если бы продолжал жить, то сейчас это новое, неведомое мне состояние становилось моим новым существованием. Начиналась Новая Жизнь. Мне уже хотелось отправиться в Путь, как вдруг совершенно внезапно у меня возникла одна совершенно неуместная мысль. Она была настолько недуховной, что я сам себе удивился, но, тем не менее, все же сказал Ангелу:
– Ты знаешь, я бы хотел увидеть Париж.
– …?
Наверное, я его сильно изумил своей просьбой и он ничего не ответил мне.
– Понимаю, что это смешно, – поспешно начал объяснять я, – но это моя последняя детская мечта, которую я пронес через всю жизнь, так и не осуществив. Как же я могу подвести итог своей жизни, когда что-то так и осталось нереализованным? Когда я так и не узнал, нужно мне это было или нет...
Очень часто, будучи взрослым, я совершал что-либо или приобретал что-нибудь не по необходимости, но лишь потому, что мне этого очень хотелось в детстве. Порой это были самые ненужные вещи, которые я покупал иногда на последние деньги. Купив и принеся домой, я испытывал неподдельную детскую радость и несколько дней не мог этой вещью налюбоваться и расстаться с ней. Я чувствовал себя счастливым ребенком, которому родители сделали долгожданный подарок. Но проходило время, детская радость незаметно улетучивалась, вещь откладывалась в сторону, пылилась, а потом я о ней просто забывал. Возможно, увидеть Париж было пустое и ненужное желание, но сейчас оно мною полностью овладело, как и тогда впервые, в юности.
Париж! Я любил его еще со школьной скамьи, с того времени, как стал учить французский язык, и всегда хотел там оказаться. Одно время я даже мечтал жить и умереть в Париже. Это была не просто мечта, это была некая идея. Я любил этот город не как столицу Франции, а так, как его любила вся наша интеллигенция: Париж мне всегда казался неким идиллическим местом, где царит только одно творчество и только там есть возможность художественно реализовать себя. Это был город-сказка, город-утопия, город-мечта. И там я никогда не был!
– Вот бы его увидеть хотя бы на мгновение, – как ребенок, продолжал настаивать я.
– …
Я не понял реакции Ангела на мои слова: он словно бы улыбался или посмеивался надо мной, хотя это было совершенно невозможно. В этом я был абсолютно уверен – Ангел никогда не сможет над чем-то, тем более кем-то, посмеяться
– Можно в Париж? ; я не отступал и стал еще больше напоминать капризного ребенка.
– …
Он так и не ответил, но мы стали подниматься и спустя мгновение оказались очень высоко над землей. Сначала трудно было сориентироваться, но постепенно я освоился и даже знал, в какой стороне Париж, и, казалось, даже различаю его очертания.
Но прямо за моей спиной, я даже не понял, как это произошло, возникло нечто, что заставило меня забыть не только о Париже, но и вообще все на свете. Далеко-далеко, на востоке, у самого края земли, возвышался огромный КРЕСТ. Одним концом он опирался на землю, другим же, возносясь высоко в небо, терялся в его бездонной глубине. Казалось, этот КРЕСТ был осью мира и вся Вселенная вращалась вокруг него. Казалось, он ни из ничего не состоял, ; это был яркий, ослепительный СВЕТ! Хотелось закрыть глаза, если бы это было возможно, ; так ярок и ослепителен он был. Пронзая насквозь и одновременно опаляя, этот КРЕСТ-СВЕТ заставлял трепетать каждую частицу моего существа. Я завороженно смотрел на него, ни о чем не думал и ничего не хотел. Только бы быть с Ним...
На земле вокруг основания Креста раскинулся город. Находясь под сильным впечатлением от КРЕСТА я даже не смог понять, какой, и поэтому спросил у Ангела:
– А что это за город?
Он тихо ответил:
– Иерусалим…
– Действительно… и как же я сам не догадался! ; удивился я.
Мы молчали, слившись этим дивным видением. Ангел пламенел и каждым переливом своих огненных крыльев отвечал на переливы этого СВЕТА. Я не знал, что такое молитва, но именно в это мгновение мне неудержимо хотелось молиться, молиться всем своим существом, всей своей душой, всем, чем я сейчас был. Но я не умел так молиться, поэтому благоговейно, в страхе и трепете, как бы склонив голову, прошептал вслед за моим Ангелом:
– КРЕСТУ ТВОЕМУ поклоняемся, ВЛАДЫКО…
– …
– …
– …
– Ты еще хочешь в Париж?
– Нет, я хочу Туда…
– Осталось совсем немного, и мы отправимся… Туда идут не по своему желанию, но когда ОН призовет… Надо ждать этого часа, а потом, все оставив, встать и идти к НЕМУ…
«Встань и иди» – где-то я уже слышал это выражение. Но где? «Встань и иди», «Встань и иди» – эти слова неотступно повторялись в моем сознании. Совсем недавно, всего несколько дней тому назад, я их уже слышал, и тогда они глубоко запали в мою душу. «Встань и иди»… Где же я это слышал и причем совсем недавно? Но я же ни с кем не разговаривал в последнее время, из-за поднявшегося жара не мог читать, значит, кто-то мне их сказал. Но кто?! Посмотрев на Ангела, я без слов понял, что он не ответит мне, хотя прекрасно знает, где я слышал эти слова. Он, улыбаясь, словно говорил мне: «Сам вспомни».
«Встань и иди»… «Встань и иди»… «Встань и иди»…
В моей памяти едва-едва, словно легкая рябь пробежала по воде, забрезжило какое-то воспоминание. На миг возникла неотчетливая и расплывчатая картина: темный зимний вечер, за окном тихо падает снег, в комнате горит только настольная лампа, и в ее желтом кругу высвечивается кровать, на которой лежу я, заботливо укрытый одеялом, и баба Валя на стуле передо мной. Она читает толстую книгу в кожаном переплете, которую принесла с собой. Слова этой книги не совсем мне понятны, но вместе с тем приятны и глубоко проникают в душу. Ее голос журчит, как ручей, и потихоньку убаюкивает меня. Теперь я знал, что она читал мне тогда – КНИГУ!
И тут я вспомнил!!!
Именно тогда я и услышал эти удивительные слова – «Встань… и иди…»!
«Что легче сказать:
прощаются тебе грехи,
или сказать: встань и ходи?
Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий
имеет власть на земле прощать грехи, –
тогда говорит расслабленному:
встань, возьми постель твою,
и иди в дом твой.
И он встал,
взял постель свою
и пошел в дом свой».
Это были последние слова, что я слышал в своей земной жизни. Потом я умер…
Сейчас, в одно мгновение вспомнив где я слышал «Встань… и иди…», я уже не удивился, что так точно запомнил слова КНИГИ. Ангел не зря говорил, что ни одно слово не пропадет, и не забудется. Больше всего меня поразило, как они удивительно точно описывали то, что со мной произошло. Как же я тогда их не понимал и как сейчас они были понятны мне! Все, что у меня было в моей жизни, все, что я накопил дорогого и ценного, всегда было со мной, – оно копилось и хранилось в моей душе. Это сокровище всегда было со мной, на моей «постели», теперь пришло время встать, взять «постель» свою и идти в Дом свой.
•
Небо пламенело. Краски, необыкновенные по своей красоте и глубине, заполняли пространство, которое я при жизни привык видеть в синем цвете. Воздух, если это был он, слабо дрожал и постепенно формировался во что-то необычное, ни с чем не сравнимое. Весь мой предыдущий опыт не позволял описать происходящее. Казалось, легкая волна набегала откуда-то издалека. Зарождаясь в неизъяснимой глубине пространства, она, постепенно набирая силу, катилась вперед и, казалось, вот-вот обрушится всей своей мощью. От ее колоссальной силы все замирало внутри, и когда она была готова пасть, то в последнее мгновение как бы растворялась, тихо переливаясь, проходила насквозь, становясь почти незаметной. В ней чувствовалась необъяснимая и безграничная, но в то же время ласковая и нежная сила, увеличивающаяся с каждым мгновением. Это напоминало пульсацию или биение сердца, словно все пространство было одним большим сердцем и весь мир гармонично трепетал в его ритмах.
С каждым мгновением я утрачивал прежнее представление о цвете: таких по яркости и цвету красок я никогда не встречал. И еще, что было необыкновенным в происходящем, – это запах. Тонкое, легкое благоухание постепенно наполняло пространство, но в отличие от земного восприятия запаха, где должен быть его источник, в данный момент его невозможно было определить. Запах словно исходил отовсюду, был неотделим от всего происходящего, и казалось, что это был аромат каких-то неземных цветов. Это даже был не столько запах в его точном значении, сколько определенное состояние света-цвета, что наполняло пространство. Вместе с ним в безоблачной вышине появился и начал звучать едва уловимый слуху звук. С одной стороны, я его не слышал, но с другой, ; чувствовал, как он наполняет собой пространство. Казалось, что кто-то поет, но поет без слов и музыки, а только разноцветными переливами света. Пел не один какой-то голос, но множество, бесчисленное множество голосов сливалось в один звук, при этом, сохранялся каждый голос в отдельности, так что я мог без труда его услышать.
«Именно такой и должна быть музыка», – подумал я в этот момент
– Это и есть настоящая музыка… – ответил мне Ангел.
И в который раз мне показалось, что нет никакого источника звука, но поет само пространство. Во всем, что меня окружало, была неизъяснимая гармония: все сущее вокруг пело, звучало, переливалось разноцветьем света и благоухало.
Где-то внизу подо мной лежала земля, я ее не видел, но знал, что это так. Какие-то тени клубились там, а здесь был Свет. В его необыкновенных переливах стали проступать некие очертания, какие-то светлые фигуры иногда проявлялись, вспыхивали светом и вновь становились невидимыми…
– Что со мной? И что вокруг происходит?
– Это Жизнь… и ты начинаешь видеть ее в Истинном Свете… А это значит, ты вначале Пути.
– Жизнь?! – удивился я.
– …!
– Пока я жил, я знал, что это такое, но сейчас я уже не знаю… – промолвил я, завороженный происходившим вокруг меня. – Это что-то иное…
– Не что-то, а Кто… Это – ОН… – и вновь в голосе Ангела зазвучало необыкновенное благоговение.
– А почему мне так хорошо?
– Ты начинаешь чувствовать ЕГО Любовь… Скоро ты все увидишь таким, как оно есть… лицом к лицу…
– А что там?
– Правда, и Мир, и Радость…
Я вновь стал созерцать эти переливы Любви, и таким мир я еще не видел. Это было седьмое, предпоследнее чудо.
•
Время неумолимо заканчивалось. Оставались какие-то последние, короткие мгновения. Это недолгое ожидание было одновременно и волнительным, и радостно-трепетным. Хотелось поскорее отправиться в Путь и немного задержаться. Страх перед неизвестным, но давно ожидаемым немного смущал меня.
– Теперь в Путь? Я готов… – не совсем уверенно сказал я.
– Осталось два дела, и мы отправимся…
– Но я уже ничего не хочу.
– Я знаю… Тебе предстоит еще быть на погребении, но прежде мы посетим одно место…
– Что за место?
– Увидишь…
– Но я не знаю…
– Это Повеление, и ты не можешь отказаться…
– Чье Повеление? – робко спросил я.
– ТОГО, к Кому ты идешь…
«Чем же я могу послужить Ему и что мне предстоит сделать?» – взволновано подумал я.
– Не бойся, ничего трудного для тебя не будет… – в ответ на мои неспокойные мысли произнес Ангел, ; Один монах долго просил ЕГО открыть ему, что бывает с душами после смерти, пока они здесь, на земле… Он жизнью своей снискал ЕГО Благоволение, и по неведомому нам Промыслу ты избран для этого…
– Но я же никчемный, совсем не гожусь для этого…
– Веришь ЕМУ? Так следуй ЕГО Воле…
– Верю! – большего мне нечего было сказать.
Сначала я увидел густой лес, потом небольшой овраг и ручей, стекавший из источника на склоне. Затем показалась маленькая рубленая церковка на небольшой поляне, окруженная высоким деревянным забором, а за ней примостилась небольшая избушка. Была глубокая ночь, но в келлии монаха горел свет. В небольшое окно я увидел сначала угол с иконами, горящие свечи, небольшой аналой, а перед ним склонившегося монаха. Он спал.
Мы вошли. Я ожидал увидеть седого старика с длинной бородой, но это оказался вовсе не старый человек. Лицо монаха было утомлено, но в его чертах читалась некая умиротворенность и глубокий покой. Казалось, он не спал, а только нарочно прикрыл глаза. Он был в поношенном подряснике, подпоясанном широким кожаным ремнем, теплой жилетке, в руке четки.
«Видимо, уснул на молитве», – подумал я.
Вокруг стояла необыкновенно глубокая тишина, и мне было очень легко и приятно находиться здесь.
– Расскажи ему все, что с тобой произошло после смерти…
– Как же я с ним буду говорить, он же спит?
– Спит?
Я обернулся к монаху и с удивлением обнаружил, что он внимательно смотрит на меня и, казалось, стоит пред аналоем. На секунду я вновь увидел его спящим, но вот он снова смотрит на меня.
– Он что, видит меня?
– И все понимает… Это тонкий сон… Наутро он все будет помнить и ни слова из тобою сказанного не забудет. Такова ЕГО Благодать… Начинай…
– Хорошо.
Несколько секунд я молчал, вспоминая все события, случившиеся со мной в эти дни.
– Итак, отче, – начал я свой рассказ, – первое чудо случилось во вторник…
•
Монах молча и внимательно выслушал мой длинный рассказ, ничего не спрашивая и не перебивая, только в конце спросил: «А последнее, восьмое чудо? Ты так и не сказал какое».
– Восьмое? – задумался я и невольно вспомнил о семи чудесах света, что были в человеческой истории.
– Помнишь, – ответил я монаху, – семь чудес света, что были в древности: пирамиды, маяк, сады, статуи, храм… Люди потом долго пытались объявить еще что-либо восьмым чудом, но творения рук человеческих были столь многочисленными, что все никак не получалось на чем-то остановиться. Одно чудо сменялось другим, потом следующим – и так без конца, из века в век, одно за одним, как в калейдоскопе. Всю свою историю человечество не могло определиться и окончательно назвать что-то восьмым чудом
Но вот что я понял за эти дни: самое главное, восьмое чудо, оно не здесь, не на земле. Точнее, не только на земле – оно везде. Это чудо ; ЖИЗНЬ. Не короткий миг земного бытия, а Жизнь, которая не кончается смертью, но продолжается, а для кого-то, может, только со смертью и открывается, как для меня, например. Но главное – это то, что Жизнь – не просто развитие Природы, Жизнь – это ОН! ОН ее дал, ОН ею является, ИМ все живет, и ИМ все движется. От НЕГО свет солнца, луны и звезд, громы и молнии, дожди, снега, град, земля, воздух, воды, горы и холмы, все долины, все животные царства, растительность, все металлы, драгоценные камни и минералы и всякая песчинка в мире…
Это ИСТИНА, которую я только после смерти понял. И еще я понял: от ЖИЗНИ и ИСТИНЫ неотделима ЕГО ЛЮБОВЬ, и если ты познал ЕГО, то познал и ЕГО Любовь, а главное – стал любить. Всех, кто тебя окружает, с кем ты знаком, всех друзей, но еще больше – врагов, всех дальних и незнаемых, близких и родных, вообще всех людей, всех без исключения. Я думаю, ты знаешь это лучше меня. Ты живешь этим, а я узнал все это только после смерти… Пока я жил, я не мог этого понять и так любить, и мне горько это сейчас осознавать… Но лучше поздно, чем никогда…
Это и есть мое восьмое и главное чудо!
•
Снова лес, избушка, церковка, овраг, источник.
– А теперь в храм, сейчас самое время…
– Он правда ничего не забудет?
– И даже запишет…
•
Необъяснимое и неизъяснимое чувство покоя, тихо приблизившись, нежно окутало меня. Так раньше укрывал меня своими крылами мой Ангел, но теперь это было нечто иное. Чем дальше я отходил от момента разлучения с телом, чем больше узнавал и с чем соприкасался, тем все сложнее и сложнее было описывать происходящее со мной в земных словах и терминах. Даже само понятие покой теперь было иным: не состояние бездеятельности, но, наоборот, удивительного по глубине и насыщенности состояния движения, действия, энергии и вместе с тем покоя. Даже общение с Ангелом стало иным. Он подсказывал мне ответы, которые практически я уже знал, как знал и то, что происходит со мною. Вот и сейчас мне была понятна природа этого покоя и его источник. Это началось отпевание.
Оно состоялось в маленькой кладбищенской церкви на окраине города, и почему-то я был твердо уверен, что его заказала баба Валя. В храме никого не было, лишь священник и провожающие. Кроме бабы Вали были Нелли Николаевна и один знакомый, бывший коллега по институту, которого я совсем не ожидал увидеть. Позже подошла девушка, с которой мы пытались жить вместе. Видимо, она меня все-таки любила. Впервые я посмотрел на нее иными глазами и впервые пожалел, что мы расстались. Мне было приятно, что она не забыла меня и пришла.
Я увидел тело, лежащее, во гробе, и удивился ; настолько незнакомым и чужим показалось оно мне. Смотря во гроб, я все никак не мог поверить, что это когда-то был я, или вернее ; этим был я. Мое тело уже не вызывало той гаммы чувств, что несколько дней тому назад. Гораздо более важным было то, что начинало происходить вокруг.
Пока в храме было тихо и покойно. Сквозь легкий полумрак косыми лучами из высоких узких окон падал солнечный свет. Тишину иногда нарушали позвякивание разжигаемого в алтаре кадила и легкий шелест листаемых нот. На подсвечниках вокруг гроба горели восковые свечи, струйкой сквозил запах ладана, сливаясь с ароматом свежих цветов, – все это в итоге соединялось в один совершенно удивительный и неземной запах – запах Церкви. Он одновременно принадлежал и свечам, и ладану, и цветам, но в то же время был как бы между ними или над ними, словно это было тихое веяние Неба…
Первые неспешные, но весьма важные слова, произнесенные священником, нарушили эту благоговейную тишину и, звонким эхом отражаясь от стен, понеслись в беспредельную Высь, что раскинулась над маленьким куполом храма. Этот возглас подхватили певчие, и печально-торжественная песнь тихим ручейком устремилась в ту же беспредельность. Где-то там, в этой необъятной Дали, они, соединившись и обретя силу, ниспали вниз и заполнили собой все пространство церкви.
Впервые я увидел, как выглядит молитва. Стоявшие вокруг гроба были тихи и грустны. Горящие в их руках восковые свечи, словно маленькие солнышки, освещали лежащее во гробе тело. Когда человек, отрываясь от своих грустных дум и переживаний, начинал в душе поминать меня, то их свечи вспыхивали неожиданно ярко, и если приглядеться, можно было увидеть, как тонким лучиком света их молитва уходила ввысь, в ту Высь, в которую предстояло мне отправиться. Эти лучики словно прокладывали мне туда дорогу, а в ответ на молящихся изливались целые волны благодати из Источника Милосердия. Как жаль, что в эти мгновения они не видели этого, не чувствовали этой благодати и не замирали в священном трепете перед этим таинством.
После первого возгласа священника полилось тихое, но вместе с тем и торжественно-стройное пение, которое как бы стало задавать ритм всему происходящему и разворачивающемуся вокруг. Храм наполнился Светом. Не только молящиеся, поющие, но и все что было в церкви, казалось, растворилось в этом Свете, ожило и затрепетало в одном ритме, задышало одним дыханием Жизни. Слова, произносимые батюшкой, были исполнены силы и, проникая в саму глубь моей души, приносили с собой удивительное облегчение. Часто присутствуя на похоронах, я никогда так ясно и отчетливо не слышал и не понимал слова, что произносились и пелись над усопшим; сегодня я впервые услышал их всем своим существом! Услышал и пережил, погрузившись на некоторое время в их пленительную по смыслу и красоте стихию. Сначала слова были печальны и величавы, они как бы произносились от моего имени, и легкий укол сожаления коснулся моего сердца оттого, что не я их произношу и не мог произнести перед смертью. Эти удивительные по своей глубине и значению слова были так созвучны моему теперешнему состоянию, что мне хотелось воззвать вслед за священником:
«Какая сладость в жизни пребудет не причастною печа¬ли? Чья слава устоит на земле непреложной? Все здесь – ничтожнее тени; все обманчивее сна; одно мгновение – и все это похищает смерть…
Сколь тяжкий подвиг совершает душа, разлучаясь с телом! Увы, сколько слез она проливает тогда… Для людей суета все то, что не остается с ними по смерти: не остается богатство; слава не идет с ними во гроб. Ибо как только пришла смерть, все это исчезло...».
Потом батюшка просил у НЕГО за меня. Просил так, что ОН слышал его!
Ранее, бывая на похоронах, я воспринимал священника как человека совершающего обряд. Независимо от того, кто это был, то ли молодой, то ли пожилой батюшка, но неизменно в черной рясе, с кадилом и непонятными прошениями, и всех их я воспринимал одинаково – как человека, что-то читающего и поющего. Я никогда не мог понять того, что в эту минуту священник говорит с НИМ! Этот разговор – таинство, превышающее всякое человеческое разумение. И сейчас я на нем присутствую, и оно совершается по мне…
– Участвуешь… – тихо и незаметно поправил меня мой Ангел.
И вот торжественным аккордом зазвучали стихиры. В них словно отлилось все, что я пережил в эти дни. Иногда мне казалось, что именно я их написал: временное и тленное противопоставлялось вечному и бесконечному; за печалью следовало утешение и надежда, за горем – радость, за смертью – Жизнь...
Вслед за ними зазвучал ЕГО Непреложный Закон. В земной жизни я что-то знал о заповедях, когда-то их читал, но сейчас они как скрижали вставали предо мной, и, проникаясь их смыслом, я соотносил с ними свою жизнь. Смотрел на себя, на то как я жил и сравнивал с тем, что слышал.
Блажени нищи духом, яко тех есть Царство Небесное… А имел ли я убеждение, что все, что у меня было, ИМ дано и что своего у меня ничего не было? Имел ли я такую нищету?…
Блажени плачущи, яко тии утешатся… Плакал ли я о том, что не искал ЕГО? Нет, лишь прогневлял ЕГО своим поступками, а потому и не находил ни в чем утешения…
Блажени кротцыи, яко тии наследят землю… Был ли я кроток? Нет, раздражал и раздражался, роптал, гордился и превозносился…
Блажени алчущии и жаждущии правды, яко тии насытятся… Искал ли ЕГО Правды, как истинной пищи для своей души?
Были ли я в земной жизни милостив, чтобы просить у НЕГО Милости? Имел ли чистое сердце дабы ЕГО узреть? Был ли миротворцем, чтобы наречься ЕГО сыном? Стоял ли твердо и непреклонно в ЕГО правде, вплоть до гонений за Истину? Терпеливо ли сносил поношения и бедствия? Буду ли я в итоге радоваться и веселиться от многой мзды на Небесах???
В глубокой задумчивости пребывал я, пока впервые не услышал ЕГО ГОЛОС. Он потряс меня, весь храм, казалось, стены содрогнулись и раскаты грома прокатились по Небу. Священник читал КНИГУ, а в храме, все заполняя, звучал ЕГО ГОЛОС. Звучал воздух, звучали стены, все и вся, что было вокруг, наполнилось этим ГОЛОСОМ и зазвучало в такт с НИМ…
Внезапная тишина наполнила храм. Вслед за ЕГО ГОЛОСОМ пришли покой и облегчение. Омытая слезами душа трепетала, пока звучали последние прощальные слова, которые произносились как бы от лица провожающих:
«Приидите… дадим усопшему последнее целование: он оскудел от родства своего и течет ко гробу, не заботясь более о суетном и о многострастной плоти.
Вот уже разлучаемся!.. целуй¬те недавно бывшего с нами – он предается гробу…»
Мои знакомые прощались со мной, а я смотрел на них, милых и дорогих мне людей, и сердце переполнялось любовью к ним. Как же мне их всех хотелось обнять, обласкать, прижать к себе… И почему я раньше этого не делал? Мне хотелось сказать им что-то ободряющее, ласковое и нежное, обратиться к ним со словами утешения и рассказать о самом главном, что я искал в своей прожитой жизни за эти короткие дни. Искал, но, мне показалось, не нашел.
– А может, нашел? – не то сказал, не то спросил мой Ангел.
– Может быть… но не мне об этом судить…
Возможно, именно они, пришедшие со мной проститься, и были самым главным в моей жизни. Я стоял у гроба, смотрел на них и повторял вслед за священником:
«Я уже более не поживу с вами или о чем-либо не собеседую; к Судии отхожу, где нет лицеприятия, там каждый от своих дел прославится или постыдится… прошу и умоляю всех: непрестанно о мне молитесь, да не буду низведен по грехам моим в место мучений, но да вселюся в жизненный свет».
Отпевание не просто сколько-нибудь успокоило меня. Кроме уже пережитого покоя оно принесло очищение от того, что, нагромоздившись в земной памяти, не нашло своего разрешения за эти три дня. Благодаря ему я был готов к Пути…
Внутри словно пробили часы, гулко, как звон большого колокола. Здесь мое время истекло. Все стало как-то отходить от меня, как бы отступая на второй план. Я удалялся или отдалялся от всего происходящего. Сначала увидел могилу, людей, стоящих вокруг, потом все кладбище, церковь, улицы, город. Облака словно раздвинулись и засияла хрустальная Лестница, а я стоял у ее подножия.
– Страшен только первый шаг…
– С тобою мне не страшно…
•
У могилы кроме священника, что совершал отпевание, маленькой группкой стояли Нелли Николаевна, баба Валя, коллега и девушка. Такие разные, но объединенные общим горем, они стали близкими и родными друг другу в эту минуту. Казалось, смерть стерла все различия, что существуют в мiру, и это уже были просто люди, которые прощались с таким же простым человеком. Они его искренне любили и знали, что он так же их любил…
Все ждали, когда двое молодых кладбищенских рабочих закончат засыпать могилу землей. Прохладный ветер теребил страницы Требника, шумели кроны тополей, иногда доносились птичьи голоса. Было солнечно и свежо. Наконец-то растаяли кучи грязно-серого снега, и в город все же пришла долгожданная весна.
Когда был насыпан холмик и поставлен простой деревянный крест, то отслужили литию по новопреставленному рабу Божию Сергию.
Пора было расходиться. Батюшка не спеша и широко перекрестился, благоговейно поклонился новосооруженному кресту и тихо промолвил:
«Слава Богу, сице устроившему!»
«Аминь» - тихо ответили ему.
Восьмое чудо Света
© Copyright: Игорь Чистюхин, 2017
Свидетельство о публикации №217061901819
Свидетельство о публикации №217061901819
Рецензии