Атриум

1

 
Ханки плодятся со скоростью голодной карциномы, но иногда случаются Аи;ми - девчонке семнадцать, и мы курим в её постели, пока она не забыла.
Аими не вытирает сперму, потому здесь пахнет каштанами, хлором и ещё чем-то.
Мы знакомимся каждый день в коктейль-баре старины Пэмфри. Восемнадцать тридцать два, Май Тай, меня зовут Остин, ты похож на моего папу, это-на-чай-приятель, таксист из Марокко, я на секунду, шелест в душевой.
Она хватает мой член, и мы уже просто знакомые.
Каждые две минуты я испаряю остроумие, чтобы она не забыла.
Каждые две минуты она достаёт очередную сигарету.
Каждые две минуты.
Кончить, покурить и одеться. Я мог бы с этим жить.
Уже в метро я рыдаю, точно девчонка перед балом, которую никто не пригласил.
 
2

 
К двенадцати годам ты - мальчик или девочка, но выпускник, контракт, мы возлагаем на тебя большие надежды, похлопывания по плечу, ваша страховка не покрывает мои расходы.
В шестнадцать - оверрайт, двустороннее удаление гиппокампа, как ты себя чувствуешь, какой сегодня день, это что-то новенькое.
Остаётся лишь надеяться, что за шестнадцать лет ты не наделал глупостей, ведь опыт шести тысяч дней тебе придётся влачить до самого конца, а последним ярчайшим пятном в атриуме станет "считайте до десяти в обратном порядке". Но если ты успеешь в чём-то раскаяться до оверрайта, твоя жизнь станет одним влажным и тяжёлым сожалением с иконкой Генри Молисона в пыльном углу дерьмовой квартирки в корпусе ханки. Там обычно - не переживай, не думай об этом, таблетки в контейнере, не забудь ключи, ими открывают двери.
Процедурный Прокруст ненавидит тебя.
Я ненавижу тебя.
 
3

 
Отец избежал оверрайта по великой случайности - он его придумал.
Я мог бы с этим жить.
Ира;т кишит пустыми и потерянными ханки, словно лепрозорий.
Я избежал оверрайта по великой случайности - его придумал мой отец.
Память ханки короче шнурков, у них есть сто двадцать секунд, чтобы побыть мало-мальски интересными собеседниками. Но после - извините, мы знакомы, впервые слышу, извините, мы знакомы, впервые слышу, извините, мы знакомы, впервые слышу.
Кто-то возмущался, но человек свыкается со всем, что ему не по карману. Там, где гноится безысходность, возникает смирение. Этой мазью можно вылечить любую беспомощность.
Я мог бы жить с тем, во что отец превратил Ират.
Но я живу с тем, во что он превращается.
 
4

 
Аими. Пачка "Мальборо" в сумке, пара презервативов и девственный, неподдельный интерес.
- Ты похож на моего папу.
- И не похож на своего. Меня зовут Остин.
- Аими.
- Май Тай?
- Ещё бы.
От стены к стене. Дальше ты знаешь.
Мы выбиваем друг из друга суточный запас секрета: в кухне, в ванной, в кровати. Закуриваем.
Пофлиртовать, потрахаться и подохнуть.
Но в этот раз я спрашиваю:
- Как меня зовут?
- Какая нахрен разница? - пепел выжигает картечью замысловатые созвездия в простынях.
- Это важно.
- Окей. Будешь Барни. Приятным Барни, который заправляет рубашку в джинсы.
- Меня зовут Остин.
- Аими.
- Ага, и я похож на твоего отца?
- Дьявольски.
Пахнет каштанами, хлором и ещё чем-то.
 
5

 
Аими всегда рассказывает, что её насиловали в детстве.
И она благодарит того толстяка с одним яичком. Иногда - жалеет его, вспоминая Фаулза. Даже представляет, будто вновь оказалась в подвале, но уже не пытается удрать или позвать на помощь. Для неё это бесплатный сериал с целым калейдоскопом развязок, хэппи-эндингов и какой-то извращённой моралью, вдавленной в короткое: "Я делаю это, потому что люблю тебя".
- Как его звали?
- Барни.
Мне трудно представить любящего ханки с объёмом памяти в несколько вытираний задницы и глотательных движений. Но Аими верит себе.
А я стараюсь верить ей, чтобы находить причины возвращаться в бар старины Пэмфри и чеканить заученные фразы.
 
6

 
Ханки с детства готовят к тому, что им придётся жить с грузом первых лет.
Если повезёт - умрёшь к двадцати.
Если нет - я-не-хотел-мамочка, что происходит, кто вы, торазин, френолон, клозапин.
В мире кратчайшей памяти начинаешь измерять кратчайший путь не по прямой, а по привычке, унаследованной до того, как тебя попросили считать до десяти в обратном порядке. Вся жизнь - одно большое вчера, подсвеченное вспышками случайных событий, о которых забываешь спустя две минуты. Родители не помнят, как тебя зовут и постарались ли они месяц назад сделать тебя счастливым. Зато они помнят, что никто не постарался сделать счастливыми их.
Теперь они решают простые кроссворды с вопросами из прошлого.
Ханки плодятся со скоростью голодной карциномы.
Ведь не помнят: успели ли они вовремя вытащить.
 
7

 
Я захожу в бар и нахожу своё место занятым.
Какой-то ханки нагло, по-сиротски улыбается Аими, потягивая Май Тай.
Ты знаешь, что это не проблема.
Я подхожу и - прошу прощения, мне нужно поговорить с другом, буквально две минуты, приятель-у-меня-плохие-новости.
Твою собаку сбили, или бабушка в больнице, или тебя ищет полиция.
Всё это - только чтобы:
- Ты похож на моего папу.
- Надеюсь, мы не родственники. Меня зовут Остин.
- Аими.
- Май Тай?
- Спрашиваешь.
Мне хочется закрыть её в подвале и сказать, что делаю это из большой любви.
И стать тем толстяком на пару минут.
 
8

 
В этом городе ханки всё кажется похожим на что-то. На школу, парк, аварию, запах.
Они это видели и чувствовали, но вроде как очень давно, вроде как в детстве, когда им предлагали весь мир и побыстрее, чтобы те успели запомнить всякую деталь до оверрайта. Эти детали теперь - каждый день, опять, снова и завтра.
Я мог бы с этим жить.
Но я для ханки - две минуты, пока они для меня - завтрак, обед и ужин. Они - мои квитанции, справки и музыка.
Я их помню. Всех.
И вижу, во что они превратились, пока я превращаюсь для них в моментальную энграмму в фотобудке с вывеской "Ират".
 
9

 
Моя память - атриум.
От движения таза до мычания, стонов и скрипа в суставах.
Аими даже одевается как по методичке. Вечером - бар, значит, вечером - короткое платье.
Короче её лживых реминисценций.
Я мог бы бросить девчонку, зная, что она меня даже не вспомнит.
Но я мог бы и помочь. Только докурю.
- Как звали твоего отца?
- Ты всегда задаёшь такие вопросы, когда спускаешь на женщину?
- Пожалуйста, Аими. Как звали твоего отца?
- Долбаный извращенец, - она улыбается и кладёт мою руку на собственную грудь. Липкую, будто тротуар.
- Это простой вопрос, сладкая.
Она всё ещё улыбается. От её зубов, измазанных остатками карминной помады, отскакивает тишина, в которой можно различить свист моих лёгких.
- Барни. Его звали Барни.
 
10

 
Впервые я сижу в вагоне метро и не чувствую могильной прохлады, рождающейся где-то между одиночеством и отторжением того факта, что отец всё за меня решил. Ублюдок руководствовался мотивами, понятными только ему.
Ханки сидят поодаль, читают миниатюры, слушают интро, набрасывают скетчи.
Я мог бы с этим жить.
В любом положении есть узенький тоннель, в конце которого мерцает тусклая лампочка. И ханки, вероятно, это понимают. Иначе им не пришлось бы выбирать между Уитманом и Торо. Они вряд ли проснутся там, где рассчитывают проснуться, ведь однажды они уснули в нейрохирургическом отделении. Открывая глаза, они по сей день искренне надеются увидеть белый потолок, рассказать кому-то, что скучали, переживали или боялись. Но время бежит от них, и, приходя в чувства за кормой долгих лет, они по-прежнему глотают недоумение, когда находят себя на последних этажах бетонных трущоб.
Мне жаль ханки.
Мне жаль, ханки.
 
11

 
- Меня зовут Барни.