История про альмандинового человека

   Я рассказывал, откуда берутся драгоценные камни с глазами, вроде того, что ты видел на пальце у торговца из Бумипахита, - дед махнул левой рукой, ожидая моего ответа, чтобы сразу изловить его в воздухе. – Нет?

  Вот, что я тебе скажу, этот перстень с глазом вряд ли достался ему честным путем. И вряд ли он долго задержится у него на пальце. Уйдет, или сам по себе, или вместе с пальцем. Никогда не води дружбы с торгашами. Коль скоро они имеют дело с деньгами, ради них они могут увлечься и продать не только свои товары. Особенно остерегайся тех из них, которые носят камень с глазом на своем пальце. Это значит, что либо они не боятся самих черных богов, либо с ними скоро приключится беда. Потому что камни эти чрезвычайно ценные. На свете нет камней ценнее, чем альмандин с глазом посередине. Многие нечестные люди хотят добыть их. Но ни одна гора Селатании, Нижней и Верхней Критты, ни одни хребты Кетакутана не смогут создать в недрах своих альмандин с глазом. 

   Дело в том, что глаза в камнях самые что ни на есть настоящие. А сами камни – это остатки Крукхов.

   Теперь Крукхов уже не встретишь нигде в Семнадцати, потому что их всех истребили ради таких камней. Может быть, конечно, где-нибудь в центре Селатании и осталось небольшое племя, или же они отступили далеко на юг, в неизведанные земли Кетакутана, спасаясь от своих преследователей, и стали осторожнее, но раздобыть сейчас новый камень совершенно невозможно.

   Я помню времена, когда альмандины с глазами, они называются улл-альмандинами, или улльмандинами, не были такой редкостью, как сейчас. Командир Синего легиона, в котором я служил во время войны с cелатангами, носил два таких в перстнях на безымянных пальцах обеих рук. Он никогда не говорил, но все солдаты знали, что перстень на правой руке – подарок от бумипахитского генерала на свадьбу с его дочерью, а перстень на левой – подарок от селатанских повстанцев, пытавшихся откупить такими камнями свою независимость. Кто знает, может быть улл-альмандины сыграли в этой войне не последнюю роль, и Селатанги благодаря им отвоевали у нас свою землю.

   Еще говорят, что в короне Теракхира, последнего короля Бесарии (так раньше называлась земля объединенных Семнадцати, двух Селатаний и Кеабадинана, хотя Кеабадиан тогда вообще не имел названия), в его короне, что хранится теперь в Красном дворце Бусукбараты, двадцать восемь улл-альмандинов. Я в этом музее никогда не был, его построили всего каких-то десять лет назад, но и раньше, когда корона хранилась в историческом музее Румаха, мне не довелось на нее посмотреть. Но все, кто видели ее, утверждают, что это все равно как смотреть в глаза четырнадцати живым Крукхам. И ни один из улл-альмандинов за века своего существования не потускнел.

   Короны я не видел, но зато я был знаком с настоящим, живым Крукхом, хотя это и печальная история.

   Когда я только поступил в армию, и еще не попал в Синий легион, а война только созревала в далеких горах Селатании, мне часто поручали самые незначительные дела, вроде сопровождения пленных шпионов и надзора за выполнением гражданских заданий.

   Однажды мне приказали охранять необычного преступника, которого необходимо было доставить из Бумипахитского Окри-Пахита в тогдашнюю столицу Семнадцати, Перапиан в Румахе. Это был первый год моей службы, и я был не больше чем подмогой в деле перевозки преступников из одной страны в другую, разве что мог при скверных обстоятельствах, нападении на конвой или попытке бегства, стрелять из огнемашины.

   Вот так, я, еще двое конвоиров, и наш капитан, воочию увидели живого Крукха. Никогда мне не забыть того момента, когда открылась тяжелая дверь центральной Окри-Пахитской тюрьмы и, зайдя в камеру, где держали преступника, мы увидели, в чем заключается его необычность, описанная командиром. Его кожа походила на яркие лучи закатного солнца, сверкала и искрилась, как воды Ночь-реки в безоблачный полдень. Мягкий дивный свет исходил изнутри самого преступника и заставлял сиять все его тело. Это был настоящий огромный альмандин в форме человека, испускавший сияние изнутри себя самого. Самыми удивительными были, конечно, глаза. Светло-голубые, они светились на фоне багряно-красного альмандинового лица точно два факела, пробивающих тьму Тенгахских лесов. Словно два огромных сапфира, таяли они в убогой обшарпанности Окри-Пахитской тюрьмы. Все мы мгновенно были очарованы нашим подконвойным. Но приказ есть приказ. Только на соблюдении приказов и держится армия. Преступника надлежало одеть в черный балахон, поместить в клетку, установленную в телеге с двумя лошадьми и доставить в Румах.

   Так мы и сделали, сколь преступным ни выглядело укрывательство от человеческих глаз такой несказанной красоты.

   Мы снарядили по две огнемашины на каждого охранника, и еще три про запас, по дюжине снарядов для каждой, уложили все это в свободную телегу, захватили пакеты с военной корреспонденцией и провизию для себя и пленника на все пять дней пути с запасом и сухпайки, и отправились в путь. Все мы знали, что военная форма – отнюдь не гарантия сохранного путешествия, даже если оно займет меньше недели и будет осуществляться в пределах двух стран. Тем более, если мы сопровождаем такого ценного преступника, тело которого вместе с глазами стоит всемеро больше, чем жизни всех трех конвоиров вкупе с капитаном.

   Трое из четверых, включая меня, говорили на хутане и румахском, еще один охранник знал бусукбаратский. Я же мог связать несколько слов еще и на пахите. Вероятно, именно поэтому пленник заговорил именно со мной. Хоть я и плохо понимал его слова, все же, они остались высечены в моей памяти, как высеченные Джембалангами рисунки на опаловых табличках в храмах южной Селатании.

   -Эй! – тихо позвал он, когда я принял ночной караул возле клетки. – Ты понимаешь, что я говорю?

   Я не подал виду, что мне знаком его язык.

   -Ты думаешь, что я преступник? – спросил пленный Крукх, потихоньку выглядывая из своего монашеского балахона.

   Я не ответил, лишь только повернул голову, чтобы еще раз поглядеть на его альмандиновую сверкающую кожу.

   -Я ничего не сделал. За всю жизнь я не украл ни зерна вары, не убил даже ни единого грокха, не нарушил ни одного правила из закона Семнадцати со всеми его тридцатью семью поправками.

   Крукх был уверен, что я не понимаю его язык. Обреченно свесив руки сквозь прутья клетки, он грустно разговаривал сам с собой. Я же рассматривал его руки с огненно-красной сияющей кожей, хрупкими пальцами и обсидиановыми жилами на запястьях.

   -Все, что я сделал не так – был неосторожен и попался на глаза Бумипахитской армии. Все вы одинаково продажные, начиная с политиков, и заканчивая актерами в независимых театрах. Всем вам нужны только деньги, и я знаю, что вы не видите во мне живое существо, но только камень, который можно продать. Вся моя внешность такова, что мне нельзя быть живым. Всю свою жизнь я убегал и прятался, но моя вина только в том, что я – Крукх по праву рождения. Посмотри на мои руки! – пленник высунул их из клетки по локоть, и в блеске ночных звезд засверкал чистый, как кровавая слеза, альмандин. – Разве работали они на полях, разве держали они серп или плуг? Разве прикасались к другому человеку без боязни быть отрубленными? Нет, они только прятались под черными лохмотьями, непроницаемыми для света. А эти глаза? – Крукх сорвал с головы капюшон, и два сапфировых глаза заблестели пуще кострища, которым мы грелись вечером перед тем, как мне вступить на ночное дежурство. Я тут же поспешил просунуть свои руки в клетку и вновь надеть на него капюшон, чтобы поскорее скрыть сияние улл-альмандинов. Крукх не сопротивлялся.

   -Ты что? – зашептал я, еле вспомнив слова на пахите. – Тебя ведь могут увидеть!

   Крукх усмехнулся.

   -А если и так, что мне за разница?

   -Если тебя схватят разбойники и перебьют нас, тебе долго не протянуть.

   -Мне и с вами долго не протянуть, - грустно улыбался Крукх.

   -Мы доставим тебя в столицу Румаха, и там тебя предадут правосудию.

   -Какой наивный у меня охранник! – рассмеялся Крукх, и его зубы были будто выточены из двух полосок белого оникса. – Ты сопровождаешь меня в Румах, затем, чтобы моя голова украсила левую сторону на троне Румах-кепалы, царя ваших семнадцати стран, как раньше его украшали агатовые головы львов. На правую сторону голова уже установлена, и это голова моего старшего сына, Кесенг-Сараана.
На этих словах Крукх заплакал, а его слезы были такими же прозрачными и горькими, как слезы любого обычного человека. И тут я понял, какое страшное задание было нам поручено, потому что я вспомнил, как слышал в новостях, что Лемак II выписал Джембалангов и мастеров из Буайяна и Лелухура для строительства своего нового дворца в центре Перапиана. Оказывается, мы везем не преступника, а невиновного пленника на встречу с тисками и сверлами искусных художников из Лелухура.

   Но все же, каким бы несправедливым это мне ни казалось, уклониться от приказа я не мог, иначе не сносить мне своей головы, вот только она не украсит ничьи покои, ибо ни ее наружность, ни содержимое, не обладает никакой ценностью.
Если я выпущу пленника, - размышлял я, - то подведу своего капитана и двух других солдат, и навлеку беду на всех нас. К тому же, Крукх, хоть и скрыт черным балахоном, ему не продержаться в Румахских и, тем более, Бумипахитских долинах, где рыщут банды разбойников.

   Крукх смотрел на меня, сверля своими сапфировыми глазами. Но, похоже, их свет был замечен не только мной. Хоть я и размышлял напряженно над судьбой пленника, бдительность не покидала меня, и я услышал треск, как если бы наступали сапогами на сухую траву, сначала совсем тихий, потом все громче. Я поспешил разбудить остальных охранников, которые спали возле потушенного кострища, накрывшись с ног до головы армейскими плащами. Конвоиры проснулись и прислушались, но все звуки вокруг стихли, и только трескотня белалангов и ночных стрекоз была слышна отовсюду. Огнемашина была у меня наготове, когда я вступил на дежурство, и теперь я поспешил установить боевой заряд. Кроме того, у каждого охранника были боевые кхукри, которые мы держали на поясе, и заточенный ятаган у капитана, с которым он не расставался даже на отдыхе. Я знал, что мой слух не мог меня подвести, и разбойники только выжидают, спрятавшись в зарослях боярышника к западу от нашего лагеря. Капитан, проверив, на месте ли его ятаган, приказал остальным конвоирам готовить огнемашины и послал меня разведать, что за шум я слышал.

   Фактически, это было мое первое боевое задание. Хоть я проходил обширную подготовку в армии Семнадцати, признаться, руки и огнемашина в них ходили ходуном. Все же, я не терял самообладания. Осторожно ступая, стараясь не издавать ни единого звука, я добрался до кустов боярышника, обогнув их с севера, где был наилучший обзор на их содержимое. В ту минуту я умолял белых богов оказаться неправым, чтобы трескотня боярышника мне только почудилась. Но это были настоящие разбойники.

   Сейчас сложно представить, чтобы на дороге от Окри-Пахита в Перапиан на обоз напали разбойники, тем более никому в голову не придет нападать на конвой Семнадцати. Современные разбойники приобрели официальный характер и грабят нас посредством налогов. Но тогда, девяносто лет назад, у них была целая иерархия, банды образовывали легионы и даже свои собственные разбойничьи страны. Своеобразное государство в государстве, прячущееся в лесах и на пустошах, но официально не существующее.

   Подкравшись к кустам боярышника, я прислушался. Отличный слух, который, к сожалению, подводит меня последние годы, спасал мою жизнь десятки раз. Во время войны с селатангами, когда мы прятались в лесах Гелиссах-Хутана, это был мой первый и единственный инструмент предугадывания действий врага. И в тот первый настоящий бой мой слух сослужил мне добрую службу. Я услышал, как тихо скрипит при натяжении тетива лука, и понял, что разбойники заметили меня и готовы стрелять. Единственным решением для меня было применить огнемашину. Так я и сделал. Быстро присев, я нажал на обе педали и потянул рычаг. Пламя вырвалось из форсунки и подожгло сухие и прошлогодние ветки боярышника. Несколько стрел просвистело над моей головой, так что, несдобровать мне, если бы я не успел пригнуться. Трое бросились к нашему лагерю, двое подожженных сквозь горящие кусты ринулись ко мне. Второй раз я не успел нажать на рычаг огнемашины, только зарядил ее педалями. Разбойник с кожаным платком поверх рта и носа вырвал у меня из рук аппарат огнемашины, второй, с опаленными бровями, скрутил мои руки и приставил к горлу широкий клинок вроде фальшиона, которым в совершенстве владели банды южного Румаха. Тут бы и пришел мне конец, если бы не безграничная неграмотность разбойничьих шаек, далеких от новых технологий. Сидя у себя в норах, они пропустили, что месяцем ранее все огнемашины в приказном порядке модифицировались двумя запасными рычагами, поскольку они часто выходили из строя и ломались. Бандит в кожаной косынке нажал на один такой рычаг, по неосторожности направив форсунку в сторону своего сообщника. Мы вместе с ним загорелись. Так я заработал свой первый ожог.

   Дед повернулся ко мне затылком и поднял седые волосы у себя за правым ухом. До самой средней части головы виднелся большой белый шрам, на котором не росли волосы.
 
   Ну, а про обожженное ухо тебе известно давно, - дед потрогал мочку правого уха, изрезанную шрамами и вновь повернулся ко мне.

   К счастью, этого времени хватило, чтобы я выхватил свой кхукр и вонзил его в бок державшего меня разбойника. Потом я принялся тушить подожженную голову. Полученные шрамы на руках, правда, быстро рассосались.

   Дед показал мне свои огромные, покрытые плотными морщинами руки. На них было множество шрамов, кроме того, на левой отсутствовало два пальца.

   -Это я заработал намного позже, - усмехнулся дед и вновь опустил руки.
Так или иначе, мне удалось выхватить огнемашину, нажать на педали и рычаг, и поджечь второго разбойника. Тот кинулся на землю, пытаясь затушить огонь, но лохмотья в его одежде моментально занялись пламенем, и тухнуть не желали. Вероятно, белые боги благоволили мне, иначе мое чудесное спасение объяснить невозможно.

   Убедившись, что двое разбойников обезврежены, я нацепил огнемашину, хоть заряда и оставалось совсем мало, и бросился к оставленному лагерю. Когда я вернулся, то увидел, что капитан сражается с бородатым разбойником в черной куртке из выделанной кожи грокха, двое моих сослуживцев и разбойник мертвы, и еще один разбойник ломает прутья клетки и пытается вытащить нашего пленника. Я решил, что в первую очередь нужно спасать капитана. Но разбойник оказался не в пример ловким, и легко уклонился от стены огня, которую выпустила моя огнемашина, так что мне пришлось ее бросить и сражаться на фальшионах, один из которых я раздобыл у убитого разбойника. Вдвоем мы еле как справились с бородатым бандитом, и кинулись спасать пленника. Оставшийся в живых разбойник сломал клетку и силком выволок оттуда Крукха. Но мы настигли его и капитан, не колеблясь, сразил его наповал, перерезав горло. Однако усилия наши были напрасными. Разбойник успел смертельно ранить пленника, так что весь его балахон покрылся сверкающей рубиновой пылью. У нас не было времени, чтобы отдышаться или осмотреть собственные раны. Мы уложили Крукха на пол клетки, в надежде, что он очнется. Но пленник так и не пришел в сознание. Вместо этого мы наблюдали, как стекленеет его прежде мягкая кожа, превращаясь в настоящий альмандин, не переставая сверкать в свете горящих кустов боярышника и весенней Бумипахитской ночи. Остановившаяся в жилах кровь стала настоящим обсидианом, загустев, потемнели хрупкие грани альмандиновых рук. Окаменели и глаза, не переставая, однако, при этом блестеть подобно сапфирам в шапках Берумуров. Крукх не успел ничего сказать, но ужас и страдания навсегда запечатлелись на его бордово-каменном лице.

   Мертвого пленника, представляющего собой теперь огромный цельный альмандин, а также тела двух наших сослуживцев мы все же доставили в Перапиан. К счастью, я был всего лишь солдатом, и вся ответственность пала на моего капитана. Кажется, его тогда разжаловали и бросили на рудники Верхней Критты, но вскоре началась война с селатангами, и он был возвращен в строй.

   А что до судьбы головы нашего пленного Крукха, то она действительно была вставлена в кресло Лемака II, видимо, гримаса ужаса сильно впечатлила Румах-кепалу, однако, долго он в этом кресле не просидел. Как ты знаешь, после войны с селатангами приключилась революция, состав многих стран изменился, а Лемак был обезглавлен. Я присутствовал при взятии его дворца и сам видел то кресло, и, конечно, узнал голову Крукха, которого мы не смогли защитить. После Лемака в этом кресле восседал Кенгериан IV, и его постигла та же участь. Потом кресло было перевезено в Рахас, но и там начались беды, восстания Нижней Критты и землетрясения, так что в итоге сидевший на нем Рахасия-кепала не долго был хозяином своей головы. И дальше, где бы оно не появилось, кресло с двумя головами альмандиновых Крукхов приносило несчастье всем, кто сидел в нем.

   Сейчас оно, кажется, в Красном дворце Бусукбараты, вместе с короной Теракхира. Стало быть, просмотр этой удивительной реликвии не несет проклятия. Уговори отца съездить в Красный дворец вместе с твоими сестрами следующим летом. Там хранится бесчисленное множество всевозможных исторических интересностей. Кости наших предков, впервые поселившихся в Буайяне, первое рукописное издание Книги белых богов, огромная золотая статуя Данаи-Бесафской царевны Ти, шлем святого Кри-Хутта, окаменелости с архипелага Усатого Кота, находки экспедиций в Кетакутан и многое другое.