4. Новая эпоха

4. Новая эпоха.


Зима, наступившая после кончины папы, была для меня довольно печальной. Я осталась одинокой в своей семье. Самого старшего брата видела только во время трапез. И рада была бы сблизиться с его супругой, но нас разделяла взаимная стеснительность. Георгий, состояние здоровья которого не позволяло ему жить на севере, сразу же после бракосочетания брата вернулся в предгорья Кавказа. Ксения, замужняя женщина, не могла уделять мне много времени, а "шалунишка", которому шел семнадцатый год, имел свои обязанности и как Великий князь, и как военный. Вне круга самых близких родственников, мои дяди, тети и двоюродные братья и сестры могли уделить мне минуту-другую, и не более того.

Сомневаюсь, чтобы кто-либо другой, кроме миссис Франклин, понимал мое одиночество. А строгое воспитание не допускало проявления любых эмоций на людях. Перечень запретов был до боли сердечной длинен, но даже миллион запретов не смог бы убить в ребенке жажду человеческого тепла, потребность во взаимной привязанности, мои любопытство и непринужденность.

Жизнь стала тяжким грузом для юных плечиков.

Во-первых, в Аничковом дворце нам было ужасно тесно. Это, если принять размеры здания, кажется странным. Но было именно так. Под крышей дворца разместились и "старый", и "молодой" дворы. Было действительно странно. Помолвка молодого Императора состоялась еще весной 1894 года. Со свадьбой пришлось поторопиться, но и при этих условиях можно было что-то сделать, чтобы приготовить для молодой четы какие-то апартаменты в Зимнем дворце. Но мама сочла такого рода приготовления излишними. Она предпочитала, чтобы все жили под одной крышей. Аничков дворец после смерти папы стал ее собственностью. И вот Николай со своей молодой женой, Ксения со своим молодым мужем – все жили там, не имея права голоса при решении и маленьких проблем домашнего уклада.

Ники и Аликс провели первые месяцы совместной жизни в старых комнатах Ники, в которых когда-то он жил вместе с Георгием. Их было шесть, и они были на первом этаже, отделенные от моих длинным коридором. Сначала я сильно стеснялась зайти навестить их, но, к счастью, это было не долго, несмотря на маленького терьера Аликс, который любил хватать гостей за лодыжки...

У новобрачных не было даже своей столовой. Они обедали и ужинали вместе со всеми в просторном помещении, где во главе стола сидела мама. Завтракать и пить чай она им разрешала у себя.

Гостиная у них была маленькая, но уютная, и Аликс часто приглашала меня на чай. В углу стояла пианола, на которой я играла. Мало-помалу я очень привязалась к своей невестке. И, кроме того, между нами была еще одна связь. Няня Аликс, миссис Орчард или Орчи, как все мы ее называли, очень подружилась с Наной. Орчи часто проходила по длинному, разделяющему нас коридору посидеть со мной и с Наной. Она много рассказывала о детстве Аликс в Дармштадте.

Той зимой было и нечто доброе. Мама все время откладывала переезд в Гатчину, и я начала знакомиться с Петербургом. Конечно, не могло быть и речи о свободных, незапланированных прогулках, но даже поездок в карете с верной спутницей в лице миссис Франклин оказалось достаточно, чтобы зародить любовь и преданность этому городу на всю свою жизнь. Прекрасный город с его бесподобной водной гладью, его ста пятьюдесятью мостами, связывающими друг с другом девятнадцать островов, его капризными небесами и ветрами, его дремлющими под снегом красотами – все это пленяло и воспламеняло воображение. Вернувшись в Аничков дворец, я рисовала и писала красками усерднее, чем прежде.

В тот год я повзрослела и понемногу стала понимать атмосферу Аничкова дворца. Некоторая напряженность между мамой и Аликс никогда не доходила до открытого разрыва, но бывало приближалась к опасной черте.

Я все-таки полагаю, что они пытались понять друг друга, но полностью не сумели. Они были совершенно разными по характерам, привычкам и взглядам. Мама, оправившись от горя, вернулась к светской жизни, еще более самоуверенная, чем прежде. Она была очень веселой, любила наряды, драгоценности, блестящее окружение. В общем, она была создана для светской жизни. Все, что так утомляло отца, для нее было, как воздух и вода. Теперь, когда его больше не было с нами, мама стала полной хозяйкой. Она имела большое влияние на Ники и стала давать ему советы по государственным делам. Раньше не проявляла к ним ни малейшего интереса, теперь же чувствовала, что это ее обязанность. И в Аничковом ее воля стала для всех законом. А бедная Аликс была застенчива, скромна, порой грустна и на людях ей было не по себе.

Мама любила сплетни, а дамы ее двора с самого начала отнеслись к Аликс недоброжелательно. Были такие постоянные пересуды, в частности о том, что Аликс ревнует к главенствующему положению моей матери. Я же знала, что Аликс совсем не ревнует, а наоборот, довольна, что ей не приходится играть главную роль.

Согласно законодательству, акту Императора Павла I, подписанному в 1796 году, вдовствующая Императрица имела главенствующее положение. На разных приемах мама выходила об руку с Ники, а Аликс следовала позади со старшим Великим князем. Георгий болел и был далеко, Михаил не всегда мог присутствовать, и это обычно было обязанностью моего двоюродного дедушки Великого князя Владимира Александровича, англофобия которого была притчей во языцех и который до последнего сопротивлялся свадьбе Ники. Поэтому бедной Аликс было, наверное, не сладко! Но я никогда не слышала, чтобы она жаловалась. Опять же, по тому же закону вдовствующая Императрица пользовалась и наследством, и драгоценностями короны. Аликс, насколько я знаю, нравился только жемчуг, и у нее достаточно было его своего. Но придворные сплетничали, будто бы она возмущена из-за того, что не может носить все эти рубины, розовые бриллианты, изумруды и сапфиры, которые хранились у моей матери.

Мама настояла на том, чтобы ей самой выбрать всех фрейлин и статс-дам для своей невестки. Гофмейстериной была княгиня Мария Голицына, известная тем, что ее побаивались даже Великие князья.

Ее бесцеремонность вряд ли устраивала Аликс. Щекотливым был и вопрос, касающийся нарядов. Маме нравились броские, с отделкой платья, причем определенных цветов. Она никогда не считалась со вкусами Аликс. Зачастую мама заказывала платья, но Аликс их не носила. Она прекрасно понимала, что ей идут платья строгого покроя. Кстати, мой собственный гардероб зачастую приводил меня в ярость, хотя я, по существу, была равнодушна к своей одежде. Но, разумеется, я не имела права выбора, о чем бы ни шла речь. Как я ненавидела все эти украшения! Лучше всего чувствовала себя в льняном платье, которое надевала, когда рисовала!

Из всех Романовых Аликс досталось больше всего злословия. Она вошла в историю такой оклеветанной! Я больше не могу читать всей этой лжи и гнусностей, которые о ней написали. Вспоминаю, что многие вещи я едва выносила, будучи подростком. При Дворе моей матери считали, что она все делала не так. Помню, однажды у нее была жуткая головная боль; она вышла к обеду бледная, и я слышала, как за столом говорили, что она в плохом настроении, потому что наша мать разговаривала с Ники о каких-то назначениях министров. Даже в самый первый год – я помню это очень хорошо – если Аликс улыбалась, считали насмешкой. Если она выглядела грустной – говорили, что злится...

Она была удивительно заботлива к Ники, особенно в первые дни, когда он был просто подавлен свалившейся на него ответственностью. Ее твердость, несомненно, спасала его. Неудивительно, что Ники называл ее Солнышко, по ее детскому прозвищу. Без сомнения, она была единственным лучом света во все сгущавшейся тьме его жизни. Я довольно часто пила у них чай. Помню, как входил Ники – усталый, иногда раздраженный, с полной сумятицей в голове после заполненного аудиенциями дня. Аликс никогда не сказала ни единого неуместного слова и не сделала неверного жеста. Я любила наблюдать за ее спокойными движениями. Она никогда не проявляла недовольства моим присутствием.

Аничковский период закончился весной 1895 года, когда молодой Император перевез свою супругу в Александровский дворец в Царском Селе.

В мае 1896 года я в сопровождении миссис Франклин выехала в Москву на коронационные торжества. Это была последняя коронация Царя в России. Мы поселились вместе с остальными членами Императорской Семьи в старинном, из красного камня, Петровском дворце в предместье древней русской столицы. Мне с Наной предоставили одну комнату в башне дворца, построенного на холме, так что из своих комнат я могла смотреть на многочисленные купола и колокольни в городе.

У меня не было каких-то обязанностей, я не была на банкетах. Но утром того великого дня отправилась в Успенский собор, где происходило таинство священного коронования, оставившее неизгладимое впечатление в моей памяти.

Я была так взволнована, что почти не спала в предыдущую ночь. Задолго до того как Нана зашевелилась, я была уже на ногах. Наверное, мы позавтракали. Я была в длинном придворном платье из серебристой тафты и впервые надела через плечо алую ленту ордена святой Екатерины. На голову мне надели шитый серебром белый кокошник. К платью полагалась накидка со шлейфом, прикрепленная к левому плечу. Мне в первый раз пришлось надеть "доспехи", как мы это называли, и я нашла, что это тяжело и утомительно. На мне не было никаких украшений, кроме одной нитки жемчуга. И день был такой жаркий!

Я ехала в одной из золоченых карет (их двигалась целая вереница), которые со стороны казались замечательно красивыми, но внутри представляли собой камеры пыток. На каждой колдобине у пассажиров трещали кости. Кареты эти использовались весьма редко. Перед коронацией их золоченые ручки были обновлены, бархатная обивка почищена, но, по-видимому, никто не позаботился о том, чтобы проветрить экипажи, поскольку, сидя в карете втроем, мы едва не теряли сознание от духоты. Я была зажата между Королевой Эллинов Ольгой Константиновной и кузиной, румынской кронпринцессой Марией.

Кареты двигались с черепашьей скоростью, направляясь к воротам Кремля. Я, глядя по сторонам, видела море непокрытых голов, поднятых рук, глаз, полных восторга и любви. Через толстые стекла окон доносились приветствия, смешивавшиеся с перезвоном "сорока сороков" московских колоколен. Мало-помалу мы забыли о духоте и о неудобстве свои "доспехов". Предстоявшая так скоро церемония была не просто праздничное, хотя и красочное зрелище. Я вспомнила о ее значении и стала молиться за брата, который ехал верхом один во главе процессии.

Очутившись внутри Успенского собора, я почувствовала себя "совершенно потерянной и всеми забытой". Собор был довольно мал, и вся его середина была занята огромным помостом, в глубине которого стояли три трона: средний для Царя, левый для молодой Императрицы, правый – для Вдовствующей. Но для меня места на помосте не нашлось. Я полагала, что мне повезло, когда оказалась между помостом и одной из колонн, которая помогла мне выстоять в течение всех пяти часов торжества. Самым важным для меня стал момент, когда Император, произнеся клятву, принял корону из рук митрополита Московского и возложил ее на себя.

Это выглядело довольно простым жестом, но с этого самого момента Ники понес ответственность только перед Богом. Это навсегда останется в истории. Коронация Русского Царя была торжественной связующей нитью между Богом и Его Помазанником, Его служителем. Поэтому, спустя многие годы, память об этом событии особенно священна для меня.

Церемония закончилась очень тепло и сердечно. Аликс стала на колени перед Ники. Я никогда не забуду, как бережно он надел ей на голову корону, как нежно поцеловал ее и помог ей подняться. А потом все мы стали по одному подходить к ним, и мне пришлось покинуть свой укромный уголок. Я шла за герцогом и герцогиней Коннаутскими, которые представляли королеву Викторию. Я сделала глубокий реверанс, подняла голову и увидела синие глаза Ники, глядевшие на меня с такой любовью, что мое сердце ответно вспыхнуло и до сих пор помню, как горячо я поклялась посвятить себя моей стране и моему Монарху.

И вот мы вышли из Успенского собора и прошли к Грановитой палате, где Московские Цари совещались со своими боярами и принимали чужеземных гостей. Там, на помосте, под парчовым балдахином, был накрыт длинный стол для парадного обеда, покрытый белоснежной скатертью. По старинной традиции Царь и Царица обедали отдельно, и во время обеда один за другим вставали со своих мест послы иностранных государств, поднимались по ступенькам помоста и провозглашали здравие Императорской четы.

Кажется, что предполагалось мое возвращение в Петровский дворец сразу же по окончании коронации, но мне удалось вместе с именитыми гостями пройти в галерею палаты. Мне было так жаль Ники и Аликс. Они все еще были в коронах и пурпурных мантиях, отороченных горностаем. Они, должно быть, страшно устали. Они выглядели такими одинокими, словно птички в золотой клетке.

Вскоре, при виде такого обилия яств на золотых блюдах, почти нетронутого, я почувствовала, до чего же я голодна.

Я много часов провела на ногах. Время было далеко за полдень, и мой желудок заныл от голода. Я смотрела на все эти вкусные вещи, которые приносили к столу, а затем уносили, и, помню, мне захотелось сбежать вниз по лестнице, отыскать кухню и наесться!

Но, наконец, за мной прибыла карета и увезла меня в Петровский дворец, где меня ждали Нана и обед. Московские улицы были так запружены народом, что временами карета еле двигалась. Гром пушек, звон колоколов, пение и крики, и шум толпы – весь мир, казалось, в тот день обезумел от радости, и я, как бы ни устала и ни проголодалась, едва могла есть от волнения.

В вечер коронации иллюминация осветила всю Москву, как сказочный город, огни фейерверков таинственно мерцали, отражаясь в золотых куполах и сводах. Перед тем как мне лечь в постель, Нана разрешила в последний раз глянуть из окна вдаль. И в эти краткие мгновения я так была поглощена тем зрелищем, как, должно быть, Наполеон за восемьдесят лет до того, глядя, быть может, из этого самого окна на пожар Москвы.

За тем великим днем последовали другие, наполненные банкетами, праздниками и балами. Ни на одно из этих мероприятий меня не приглашали. Мне разрешили присутствовать лишь при раздаче Царских даров на Ходынском поле, огромном участке на окраине города, где обычно происходили учения артиллеристов и саперов. В празднестве на Ходынке должны были принять участие и крестьяне. Приехав тысячами, они отправились на это поле, чтобы получить сувенир – эмалированную кружку, наполненную сладостями, и бесплатный завтрак как гости Императора и провести остаток дня на этом поле в танцах и пении. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены горы ярких кружек. Царь с остальными членами Семьи должен был прибыть в полдень, но задолго до рассвета здесь собралось около полумиллиона людей. За порядком наблюдала сотня казаков и несколько десятков полицейских. Поле было огорожено.

Никто не знал истинной причины трагедии. Кто говорил одно, кто другое. Ее связывали обычно с распространившимся в толпе слухом, что подарков на всех не хватит. Какая бы ни была причина, те, что были у оцепления, двинулись к помостам. Казаки пытались их остановить, но что может сделать какая-то сотня перед полумиллионной толпы? За какие-то мгновения первые робкие движение превратились в дикую давку. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали, и их затаптывали насмерть. Точное число пострадавших так и не выяснили, но счет шел на тысячи. Над ужасной давкой светило майское солнце.

Власти совершенно растерялись. Время было упущено. Решили не сообщать сразу же в Кремлевский дворец. Со всей Москвы пригнали фургоны и телеги, чтобы доставить раненых в больницы, а тела погибших – в покойницкие.

Власти города и придворные чины все сделали неумело. Наши кареты были заказаны слишком рано. Утро было превосходное, и я помню, какие мы все были веселые, когда выехали за городские ворота, и как быстро угасла эта радость...

Мы увидели приблизившуюся вереницу возов. Из-под наброшенных сверху кусков брезента торчало множество рук.

Сначала я было подумала, что это нам машут. Потом кровь застыла у меня в жилах. Меня затошнило. Но я все продолжала смотреть. Повозки везли изуродованные тела мертвых людей.

Москва погрузилась в траур. Катастрофа имела много последствий. Враги Русского Царя использовали ее для своей пропаганды. Обвиняли полицию. Обвиняли администрацию больниц и городские власти.

Это обострило и семейные разногласия. Младшие Великие князья, особенно Сандро, муж Ксении, возложил вину за трагедию на дядю Сергея, бывшего в то время губернатором Москвы. Я чувствовала, что мои кузены были к нему несправедливы. Более того, сам дядя Сергей был в таком отчаянии, что сразу подал в отставку. Но Ники не принял ее. Своими попытками возложить всю вину на одного из родственников, мои кузены, по существу, обвинили всю Семью, и это в то время, когда так важно было единение. Когда Ники отказался сместить дядю Сергея, они перекинулись на него...

"Русские" социалисты, жившие тогда в Швейцарии, обвинили Императора в преступном равнодушии к страданиям своих подданных, потому что вечером того же дня он с супругой отправился на бал, который давал французский посол маркиз де Монтебелло.

Я точно знаю, что они оба не хотели ехать. Это было сделано под большим давлением со стороны советников. Французское правительство потратило много сил и средств на устройство этого бала. Из Версаля и Фонтенебло привезли гобелены и серебряную посуду, с юга Франции доставили сто тысяч роз.

Министры Ники настаивали, что его пребывание на балу будет дружественным жестом по отношению к Франции. Я знаю, что Ники и Аликс провели весь тот день, объезжая больницы. Это же делали моя мама, тетя Элла, супруга дяди Сергея, и другие. Ники потратил многие тысячи рублей на пенсии искалеченным на Ходынке, вдовам и сиротам. Позднее я узнала от него, что в то время это было сделать нелегко: он не хотел обременять казначейство и все расходы по проведению коронационных торжеств оплатил из собственных средств. Он сделал это так незаметно, что в то время никто из нас об этом не знал, кроме Аликс, конечно.

Когда чужеземные гости разъехались по домам, Ники и Аликс отправились в одну из первых своих поездок по стране. Мама вернулась в Гатчину. Я была вместе с ней.

После смерти папы мама становилась все более занятой. Она всегда много сил уделяла на устройство больниц и воспитательных учреждений для девочек, а теперь обратилась к политике и дипломатии. И тому причиной была неопытность ее сына. Надо отдать ей должное, она не вмешивалась, куда было не надо. Мама давала советы, изучала изменения международной обстановки, черпая много полезных сведений из бесед с послами и Императорскими министрами.

Для меня было полным откровением видеть, как проницательна моя мама в ведении подобных дел, к тому же она стала довольно жесткой. Мне случилось быть в ее покоях во время аудиенции, которую она дала князю, бывшему тогда директором всех учебных заведений для девочек в Империи, беспокойному, вспыльчивому человеку, допускавшему постоянные оплошности и винившему в том своих подчиненных. Его никто не любил. В тот день мама вызвала его в Аничков дворец, чтобы уволить. Она не предложила ему объясниться. Просто сказала самым ледяным тоном: "Князь, я решила, что Вы должны уйти". Человек этот так растерялся, стал бормотать: "Но... но я никогда не смогу оставить Ваше Величество". "А я вам говорю, что должны", – ответила она и величественно вышла из комнаты. Я поспешила за ней, не осмеливаясь взглянуть на того человека.

Когда я подросла, мама решила вместо миссис Франклин приставить ко мне выбранную ей фрейлину. Новость окольными путями достигла меня. Я ничего не сказала миссис Франклин. Мой брат с супругой был в Царском Селе, и я была уверена в его поддержке. Я знала, что не смогу расстаться с Наной, которая лишь одна полностью понимала меня. Поэтому пошла к матери и, отбросив этикет и оставив воспитание, устроила сцену.

Аликс привезла с собой в Россию миссис Орчард. А что я буду делать без Наны? Если ты ее отошлешь, я сама тоже сбегу из дворца, буду у кого-нибудь на кухне чистить картошку или наймусь в прислуги к какой-нибудь светской даме в Петербурге! И я уверена, что Ники будет на моей стороне!

"Ты всегда была своевольной. А сейчас просто сошла с ума! Выйди из комнаты", – велела мать.

Миссис Франклин осталась. В моих апартаментах не появилось никаких фрейлин.; Нана, несмотря на трудности, осталась хозяйкой положения. Николай действительно взял мою сторону в этом деле, а мама считала, что Нане досталась та любовь, которая должна была принадлежать ей. Обильные рождественские подарки и другие знаки Высочайшего внимания стали не столь ценными и частыми, как раньше. Нана стала для мамы "этой противной женщиной".


; У Великой княжны Ольги Александровны фрейлины не было до 1901 года, когда Императрица Мать заставила ее обзавестись таковой. Сделанное Вдовствующей Императрицей назначение оказалось неудачным. Госпожа Александра Коссиковская, прекрасно воспитанная, умная и очень красивая женщина, вскоре завоевала доверие своей юной хозяйки, которая называла ее Диной. Но их дружба оказалась недолгой: Дина вскоре влюбилась в Великого князя Михаила Александровича и тотчас была уволена.


С моей стороны это было действительно проявление независимости, но эта победа, по крайней мере, на время лишила меня желания поступать по-своему. Не имея у себя придворных дам, я с иронией наблюдала за окружением матери. Мама любила видеть вокруг себя знакомые лица. При ее дворе обреталось много таких лиц, от которых давно уже не было никакой пользы, но она не могла с ними расстаться. Была, например, мадемуазель де л'Эскай, бельгийка, настолько дряхлая, что никто не мог припомнить ее даже в среднем возрасте, которая была при маме с ее детства. Она переезжала из Гатчины в Петербург и обратно, всегда безупречно одетая, в перчатках, любившая хорошо поесть и побыть в одиночестве, ни с кем не разговаривавшая. Были две старые девы, сестры графини Кутузовы, потомки знаменитого фельдмаршала, получившие шифр еще в 1865 году. Они тоже давно уже не имели никаких официальных обязанностей, но были очень заняты, заботясь друг о друге и о своем здоровье. Был один весьма преклонных лет господин, носивший белый парик и являвшийся сыном поэта В.А. Жуковского. Лишь давно увядшие лавры его обеспечивали ему удобные апартаменты и роскошный стол в Большом Гатчинском дворце. Была и любимая мамина придворная дама, графиня Елизавета Воронцова. У нее была семья из восьми человек, однако ни ее муж, ни дети не появлялись при дворе. Она была невероятной сплетницей. За версты чуяла скандал. Боюсь, маме интересно было ее слушать. Газеты тогда не печатали досужие пересуды, в особенности российские газеты. А Лили Воронцова могла раздуть историю из брошенного кем-то бесстыдного намека. Я не любила ее, хотя должна была быть с ней очень вежливой – ради сохранения мира. И еще, я очень полюбила Сандру, ее старшую дочь...

По-прежнему по воскресным дням мы с Михаилом выполняли роль хозяев, принимая тщательно подобранных сыновей и дочерей из знатных семей.

Когда мама вмешивалась в распорядок жизни или роняла деликатные намеки на то, что дочь не желает занять подобающее место в обществе, во мне немедленно оживал бунтарский дух, и я вступала в бой, несмотря на свое воспитание, традиции и прочее. Но, наблюдая за мамой со стороны, я искренне любовалась ею.

В роли Императрицы она была великолепна. Ее личность была притягательна, а жажда деятельности просто невероятна. Все начинания в образовании в Империи были под ее контролем. Она загоняла своих секретарей, но и себя не щадила. Никогда не выглядела усталой, даже сидя на утомительных заседаниях комитетов. Всех обезоруживала своими манерами и своим тактом. Моя мать совершенно открыто наслаждалась положением первой дамы в Империи. Те, кто ей служили, например, Шереметьевы, Оболенские, Голицыны, смотрели на свою службу как на призвание. И в России, и в Дании происходило одно и то же: то одно лицо, то другое приходило к ней, чтобы поделиться с нею своими проблемами и заботами. И я всегда старалась помнить, как сильно любил ее мой отец...

Мне было семнадцать, у меня была моя Нана, моя скрипка; и живопись. И вдруг меня охватило беспокойство. Моя старшая сестра Ксения осталась дома, выйдя за русского Великого князя, но найдется ли еще один Романов, за которого и я бы смогла выйти? Я знала, что покинуть любимую страну для меня будет мучительно. Фреденсборг устраивал как место ежегодного отдыха, но я не смогла бы жить в Дании постоянно. Оставались еще германские дворы, но я помнила, с каким презрением относился к ним папа.


; Юная Великая княжна Ольга Александровна брала уроки игры на скрипке у Владислава Курнаковича, талантливого музыканта, первой скрипки Императорского оркестра. Государь Николай им обоим – своей сестре и ее знаменитому учителю – подарил по бесценной скрипке, одна из которых принадлежала поэту князю А.Ф. Львову, автору музыки русского национального гимна "Боже, Царя храни!" Эта скрипка была впоследствии украдена при таинственных обстоятельствах, и Курнакович, превратившись в детектива, три месяца разыскивал ее по всему свету. Наконец, он нашел ее в Лондоне, где она была выставлена в антикварном магазине.


Мне снились кошмары, будто бы меня куда-то высылают, и Нана вставала успокоить меня. Конечно, об этом я не осмеливалась говорить с мамой.

Ники часто приезжал в Гатчину из Царского Села, а иногда я получала разрешение поехать навестить Аликс. Графиня Воронцова, приезжая в Гатчину, говорила матери о том, что в общество недовольны отстраненностью Аликс. Я же думала, как это несправедливо. Она страдала от радикулита. Ее беременности каждый раз проходили очень тяжело.;


; Четыре дочери Императрицы Великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия родились между 1895 и 1901 годом.


В начале 1899 года мама сообщила мне, что с лета я буду выходить в свет. Сердце мое упало. Среди прочего, это означало конец тем небольшим радостям, что у меня были: час-другой выкроенный для скрипки, прогулки в парке, удовольствие от работы в студии. "Выходить" означало нескончаемую череду появлений в обществе, выезды с матерью, приемы, банкеты, аудиенции. Но мне был дарован год отсрочки – по очень печальной причине.

В июле 1899 года в Аббас-Тумане скончался от туберкулеза мой брат Георгий. Ники получил телеграмму с сообщением о смерти брата и сообщил печальную новость маме.

"Мама, Георгий скончался", – сказал он тихо, и мама разрыдалась. Ему было двадцать семь лет, и смерть его для нас была невосполнимой потерей. Умный, великодушный, с твердым характером, он мог бы оказать Ники большую поддержку. Думаю, он был лучшим из всех моих братьев. Убеждена, если бы он пожил еще, то в 1917 году принял бы на себя бремя Царского служения, от которого Ники смиренно отрекся и спас бы, таким образом, Россию от коммунистического ига.;


; В годы жизни Великой княгини Ольги Александровны не было известно о том, что Царь-Мученик Николай Александрович не отрекался от Царствования, но его отстранили богоборцы.


Георгий мог бы еще жить. Доктора наделали с самого начала много ошибок. Они посылали его то в одно место, то в другое, не признавали, что у него туберкулез, а все время ссылались на его "слабую грудь".

Его нашла крестьянка у обочины дороги. Он лежал у перевернутого мотоцикла, изо рта текла кровь. Он умер на руках у этой женщины, кашляя и задыхаясь. Крестьянка та была из секты молокан, ее привезли в Петергоф, чтобы она рассказала убитой горем маме о последних мгновениях жизни ее любимого сына.

Помню высокую женщину в черном платье, развевающимися черной и белой накидками, как бы медленно скользящую мимо петергофских фонтанов – то была фигура из греческой трагедии. Мама сидела с ней часами.

О смерти моего брата ходили разные зловещие слухи, но я думаю, что он умер от кровоизлияния, вызванного тряской от езды на мотоцикле, на котором ему строго-настрого было запрещено кататься.

С его смертью прекратились наши поездки в далекий Аббас-Туман ранней весной или поздней осенью, столь волнующие для нас с Михаилом приключения. Среди безмятежности Кавказских гор наша Семья совершенно расслаблялась и вела жизнь беззаботную и исполненную крестьянской простоты. Пищу, которую мы там ели, готовили и подавали местные слуги-кавказцы, и она была всегда кавказской, за исключением большого датского сыра, который очень любила мама. И каждый раз, когда приносили сыр, в его больших дырах играли в прятки несколько крохотных мышек. Для невозмутимых кавказцев зрелище это было вполне привычным и ничуть их не тревожило. Мы даже настолько привыкли к веселым обитателям сыра, что в те несколько раз, когда их не было, чувствовали сильное разочарование.

Окрестности там из-за близости турецкой границы кишели разбойниками. Все кавказцы ходили с оружием, и каждый раз, когда мама куда-либо выходила, ее сопровождал телохранитель-кавказец. Среди ни был Омар, чрезвычайно красивый и рослый, с огненными черными глазами, любимец мамы. Мама всегда расспрашивала его о грабителях и частенько поддразнивала: "Омар, когда я смотрю в твои глаза, я вижу, что ты сам был раньше разбойником!" Омар, не глядя на нее, всегда это отрицал. Но однажды не выдержал. Упав на колени, сознался, что действительно был разбойником и просил у мамы прощения. Мама не только даровала ему прощение, но включила его в число своих постоянных телохранителей. С того времени Омар стал сопровождать ее повсюду, словно прирученный. Могу себе представить, какой шум поднялся бы в Петербурге, если бы там стало известно, что один из телохранителей Императрицы когда-то был обыкновенным разбойником с большой дороги!

Поскольку Георгий был тогда Наследником Престола, придворный траур продолжался год. Но летом 1900 года мама устроила особенно пышный прием в мою честь.

Это был кошмар. Прием пришелся на особенно жаркий день. В длинном бальном платье, с неугодной мне фрейлиной, маячившей сзади меня, я чувствовала себя, как зверь в клетке, впервые выставленный на обозрение публике. И это чувство меня никогда не покидало. Я всегда чувствовала себя посаженной в клетку и на цепь, когда бы мне не предстояло появиться в свете. Я видела толпу, у которой не было лица. Это было ужасно. Мне следовало вспомнить о своем происхождении и выполнять свои обязанности, не терзаясь подобными переживаниями, но я ничего не могла с собой поделать. Это было действительно странно, потому что я очень гордилась именем, которое ношу, и всем, что с ним связано, но где-то в душе гнездился вот этот непонятный страх...

Однажды майским днем 1901 года было опубликовано лаконичное сообщение, исходившее из Царскосельского Александровского дворца и Гатчинского Большого дворца одновременно. Население страны оповещалось о том, что Ее Императорское Высочество Великая княжна Ольга Александровна, с общего согласия Государя Императора и Вдовствующей Императрицы обручена с Его Высочеством принцем Петром Ольденбургским.

Многие и в Санкт-Петербурге, и в Москве были потрясены. Никто не верил, что это был брак по любви. Мне было девятнадцать лет, принцу Петру тридцать три, и многие хорошо знали, что он никогда не проявлял особого интереса к женскому полу. Большинство обывателей решило, что вдовствующая Императрица, старшая дочь которой производит одного ребенка за другим, пожертвовала моим счастьем для того, чтобы я всегда оставалась "под рукой" и в Гатчине, и в Аничковом дворце. Я же думаю, что маму на этот брак уговорили родители принца Петра, особенно его честолюбивая мать, принцесса Евгения, которая была близкой маминой подругой.;


; С эпохи Петра Великого на русскую службу поступали представители некоторых второстепенных владетельных домов, к примеру, принцы Гессен-Гомбургские и другие. С течением времени их число возросло, большинство из них предпочитали находиться под властью Императриц Елизаветы Петровны и Екатерины II Алексеевны, а не Фридриха Великого. Им необязательно было отказываться от своих земель в Германии. К концу столетия прочно обосновались в России принцы Гольштейн-Готторпские, Ольденбургские и Мекленбург-Стрелицкие. Одна из дочерей Павла I была супругой принца Георга Ольденбургского, а другая Великая княжна вышла замуж за герцога Лихтенбергского. Таким образом, все три фамилии – Ольденбургские, Мекленбург-Стрелицкие и Лихтенбергские были связаны узами родства с Династией Романовых. Все они титуловались "Высочествами", но не "Императорскими Высочествами".


Я встречала своего кузена на всех семейных собраниях и находила его слишком старым для своего возраста. Он очень заботился о своем здоровье. Интересовали его только азартные игры. Терпеть не мог открытых окон, прогулок и домашних животных. Если не считать семейных встреч, он или сидел дома, или проводил ночи в одном из петербургских клубов. От музыки зевал, к живописи был равнодушен.

Правду сказать, я обманом была вовлечена в этот брак. Меня пригасили на вечер к Воронцовым. Помню, не хотела идти, но отказываться было неудобно. Лишь я вошла, Сандра повела меня в свою гостиную наверх, отступила назад, пропуская меня, и сразу же закрыла за мной дверь. Представьте себе мое изумление, когда я увидела, что переело мной стоит старый кузен Петр, чрезвычайно сконфуженный. Не помню, что он сказал, помню только, что он не глядел на меня. Он, запинаясь, сделал мне предложение. Я так опешила, что смогла только вымолвить "спасибо", и тут же дверь распахнулась, вбежала графиня Воронцова, обняла меня и воскликнула: "Поздравляю!" Не помню, что было потом. В тот вечер в Аничковом я пошла в комнаты Михаила, и мы оба заплакали.

Мама решила не откладывать бракосочетание. Оно состоялось в конце июля 1901 года. Не было никого, кроме членов Семьи. Было не слишком весело. После того как я переоделась, мы с молодым мужем поехали во дворец принца Ольденбургского в Санкт-Петербурге, где первую брачную ночь я провела одна, плача, пока не заснула. Принц Петр отправился к своим старым приятелям в клуб, откуда вернулся под утро.

Мы почти пятнадцать лет прожили под одной крышей, но без супружеских отношений.

Принцесса Евгения Ольденбургская, сын которой стал теперь зятем Императора, одаривала меня щедро великолепными драгоценностями, среди которых были колье из двадцати пяти бриллиантов, размером с миндалину каждый, рубиновая тиара, подаренная некогда Наполеоном Императрице Жозефине, и сказочной красоты сапфировое колье. Колье было таким тяжелым, что я не могла его носить больше нескольких часов подряд. Обычно я держала его в сумочке и надевала только перед появлением в обществе, чтобы не страдать лишние минуты.;


; Великая княгиня сказала позже: "Я вернула семье принца Ольденбургского все драгоценности, когда в 1916 году мой брак был признан недействительным. Я была особенно рада тому, что так поступила, когда узнала, что принц Петр и его матушка жили вполне сносно в изгнании на средства от продажи этих драгоценностей, которые они смогли вывезти из страны после революции".


Медового месяца не было, а вскоре мне довелось пережить острый приступ меланхолии. Это прошло, но у меня стали выпадать волосы, и, в конце концов, мне пришлось заказать парик. Я никак не могла научиться носить его, и однажды, когда ехала в открытом экипаже с Императором и Императрицей Александрой Федоровной, почувствовала, что парик под шляпкой соскальзывает. Я схватила обеими руками и так и держала руки. Поскольку прохожие не знали о моей болезни, они, должно быть, посчитали меня сумасшедшей...

Осенью 1901 года принц Петр неохотно согласился оторваться от карточного стола в Петербурге, и мы отправились в Биарриц в сопровождении Дины и миссис Франклин.

Остановились мы в "Отель дю Палэ". Однажды вечером мы давали прием. Я танцевала фокстрот, когда кто-то столкнулся со мной так, что парик слетел и приземлился в середине зала. Наступила мертвая тишина, даже оркестр перестал играть. Я позеленела от ужаса. Не помню, кто поднял мой парик, но я больше не осмеливалась танцевать, пока не стали отрастать волосы. К началу 1903 года парик уже не требовался.

Однажды вечером в "Отель дю Палэ" мы ужинали, когда ресторан заполнился дымом. "В одном крыле небольшой пожар, но Вашему Императорскому Высочеству незачем беспокоиться," – самым успокоительным тоном заявил метрдотель. Еще через минуту все спасались беспорядочным бегством. Я побежала в свои апартаменты, чтобы постараться спасти что-нибудь из вещей. Когда я снова появилась у выхода, тяжело дыша, растерянная, то увидела, что держу в руках только одну брошку. Это было единственное, что я схватила впопыхах. К моему огромному облегчению, появился запыхавшийся плотный господин-грек, который жил на моем этаже. Он держал в руках шкатулку со всеми моими драгоценностями. Позднее я узнала, что его дочь была замужем за князем Орловым-Давыдовым. Отсюда и его забота о сохранности имущества русских Великих княгинь. Моему супругу не так повезло. Он потерял весь свой гардероб, включая мундиры и ордена, среди которых был знаменитый датский орден Белого слона, специально изготовленный для него придворным ювелиром Фаберже.

Позднее мы поехали в Карлсбад погостить у дяди Берти. Карлсбад был выбран Эдуардом VII и его друзьями для того, чтобы под предлогом прохождения курса лечения они могли предаваться таким развлечениям, которые способствовали дурной славе периода, впоследствии названного "Эдвардианской эрой". Как сейчас вижу, как дядя Берти сидит с невозмутимым видом перед своим отелем, попыхивая сигарой, а толпы немцев стоят поодаль, взирая на него с благоговейным ужасом и любопытством. Однажды я спросила его: "Дядя Берти, как Вы можете выносить это?" – "Ну, для меня такое же развлечение смотреть на них, как для них – смотреть на меня", – ответил Король.

Он был добр ко мне и предоставил в мое распоряжение маленькую яхту для круиза вдоль средиземноморского побережья Италии.

В Сорренто мы сошли на берег и устроили небольшой прием на веранде одного из отелей. Вдруг я увидела молодого британского морского офицера с рыжей шевелюрой. Он стоял и смотрел на море. Мы стали бросать в него виноградинками, а потом я пригасила его присоединиться к нам, и он согласился. Молодой офицер, которого все скоро стали называть Джимми, был тогда лейтенантом Королевского флота, а впоследствии стал вице-адмиралом Т.В.Джеймсом и моим одним из хороших друзей. Его мужество и находчивость во время революции еще окажут мне неоценимую помощь.

В Сорренто нам было довольно весело. Первый большой шок уже миновал. Я все еще питала надежду на лучшее будущее, но, к несчастью, во время пребывания там возникли осложнения. К нам присоединился брат Михаил. Он давно был влюблен в Дину, мою первую фрейлину, и сейчас они решили сбежать, но кто-то их выдал. Дину, разумеется, тотчас же удалили, брат мой был безутешен. Он винил маму и Ники. Я чувствовала себя бессильной помочь ему. Я иногда думала, что для всех нас, Романовых, лучше было бы родиться без сердца. Мое сердце еще было свободным, но я была связана узами брака с человеком, для которого был важен только мой Императорский вензель. Чтобы потешить самолюбие своей матери, он стал формально зятем Императора. Если бы я заговорили с ним о том, чего жаждет мое сердце, принц Петр счел бы меня за сумасшедшую.

Мы вернулись в Россию незадолго до Рождества. Потянулись скучные месяцы в Санкт-Петербурге, а потом, к моей радости, мы отправились в Рамонь, огромное поместье далеко к югу от Москвы, принадлежавшее моей свекрови. Там, впервые в своей жизни, я близко общалась с крестьянами. Мне никто не препятствовал, и я ездила от деревни к деревне. Я заходила в крестьянские избы, говорила с ними и чувствовала себя в их окружении легко и непринужденно. У них были трудности и даже нужда, о существовании которой я и не подозревала. Но они были доброты, великодушны и крепко верили в Бога. В моем представлении, эти крестьяне были богаты, несмотря на бедность, и, находясь среди них, я чувствовала себя обычным человеком.

Но этих частных поездок было для меня недостаточно. Скучный образ жизни в неприютном доме принца Ольденбургского скоро стал невыносим, и я решила проявить самостоятельность. Сначала принялась ходить в больницу, существовавшую в имении, и наблюдать за работой докторов и сестер милосердия, каждый день чему-то учась. Потом решила построить небольшой белый особняк неподалеку от Рамони.

Принцы Ольденбургские не возражали. Особняк был построен. Назвали его Ольгино. Ольгино было построено на холме с видом на речку Воронеж, приток Дона. Вид был великолепный. Поля подступали к лесам, а за ними блестели золотые купола древнего монастыря, посвященного святителю Тихону Задонскому, куда приходило множество паломников. Помню, как в один летний вечер я сидела на балконе и любовалась закатом, и Ольгино дышало таким умиротворяющим покоем и тишиной, что я дала Богу обет: если когда-нибудь Он дарует мне такое счастье, то первенца своего назову в честь святителя Тихона.

Официально я считалась принцессой Ольденбургской. Мне необходимо было появляться в Рамони и присутствовать на балах и приемах, которые давала свекровь. Запомнилась одна гостья – молодая и красивая племянница принца Петра – принцесса Мари-Клэр. Она получила образование во Франции и была совершенно незнакома с Россией. Ее визит закончился внезапно. Она с трудом поверила мне, что до ближайшего города шестьдесят пять верст. Потом началась охота на волков, и она услышала волчий вой. Он так напугал ее, что Мари-Клэр тотчас же уехала в Париж.

Я так полюбила Ольгино и местных крестьян, что расставаться с ними осенью было больно. Но не смотря на все мои попытки стать независимой, я не была себе хозяйкой. Пришлось вернуться на север и провести зиму в огромном дворце принцев Ольденбургских на Дворцовой набережной. До чего же тягостно было находиться там. За столом между моим мужем и его родителями то и дело возникали споры. Они выговаривали принцу Петру, что он тратит деньги на игру. Он отвечал, что его ничему полезному не научили. У свекрови моей язык был, как жало, нрав свекра настолько крут, что описать словами невозможно. Я сбегала при первой возможности, но это удавалось не всегда. Петр, бывало, срывался в клуб еще до конца обеда. Эти сцены наблюдали столько людей, включая прислугу, что Санкт-Петербург, должно быть, знал все о "счастливой семейной жизни" принца Ольденбургского. И все же я питала привязанность к моему свекру, принцу Александру. Хотя по всей России шла дурная слава о его характере, все-таки он был человек, а не наряженный манекен.