Вечернее

Вспоминается мне ранняя погожая осень…
И. А. Бунин

Вечерами, когда молочный призрак ущербной луны зацепится за вершину  ели, я сижу на веранде нашей старенькой дачи, раскрыв найденную на антресолях толстую тетрадку (мою бывшую студенческую, с лекциями Бурмистровича по старославянскому, в ней еще много пустых листов) и тщетно силюсь запечатлеть  в слове этот благословенный яблоневый уют, простирающий теплые крыла над  неказистым с виду  домиком, над моей немолодой головой… Я прикрываю глаза, свожу в одну точку все силы внимания и пытаюсь вчувствоваться, вслушаться в тайные позывные этого знакомого с младых лет маленького  мирка.  Из-под густо разросшихся  сиреневых кустов, из-под распластанных еловых лап, подволакивая рыже-бурую поземку старой хвои, полусгнившей листвы, наползают  августовские сумерки. Они заплетают повителью серый остов покосившегося забора, стонущие от урожайной тяжести корявые сучья дедовой яблони, стены опустевшего дома…
Остывающий воздух густеет, плывет,  погружает дачу в вечерний  покой, прерываемый только частым  стуком падающей боровинки; на веранде у лампы толкутся мошки-букашки; я набрасываю на плечи мамин коричневый шерстяной платок и спускаюсь с крыльца. Пахнет вековым темно-сырым пнем, что раскорячился в глубине сада (в сентябре его густо осыплют пестро-коричневые шляпки опят), пьяно тлеет аромат перезрелых подгнивших яблок (раньше всех сдается нежнокожая грушовка), и –  если вдохнуть поглубже – можно уловить запах растрепанных вчерашним дождем астр, они уже сникли бело-сиреневыми головами, надломились и скоро падут, а пуще всего –  обморочно-сладко – пахнет цветаевским яблочным пирогом,  только что вынутым из духовки и отдыхающим под льняным полотенцем. Привлеченные ароматной  волной, кружатся над полотенцем две осы, присаживаются, чутко поводя усиками, ползают – и снова взлетают, взвизгивая в досаде: нет, не добраться до сладостной добычи… На веранде в привольном разливе раскатившихся яблок негде ступить… В сумерках они пахнут еще острее.
Подгоняемый зябкой сыростью близкой ночи, деловитой голодной трусцой торопится в дом пятнисто-рыжий, с порванным ухом тощий Батон.
– Дато Батоно, где шлялся? – рыжий разбойник замирает на крыльце, вытянув шею и обвив себя упругим хвостом, беззвучно открывает молочно-розовую пасть. Потом, не веря кошачьему счастью, шлепает жадно-жадно, взахлеб густую сметану в миске.
И на тетрадный клетчатый лист падает обжегшаяся ламповым огнем мошка, и перед глазами мельтешит мошка слов, словно случайно прилетевших из дедовых времен: «Август был с теплыми дождиками, как нарочно выпадавшими для сева…»