Девушка, не любящая солнце. Часть 2. 2

- Кви адит сциэнциум, адит эт лаборэм, кви адит сциэнциум, адит эт лаборэм, кви адит сциэнциум, адит эт лаборэм, кви адит... - Он делался всё тише и тише.
Тогда Арина заплакала, обхватила ладонью свой нательный крест, и прошептала:
- Господи, прости меня... Господи, помоги мне...
Хрустальный шар поднялся над столом ворожеи и медленно начал таять, пока совсем не исчез.
- Господи, помоги мне, Господи, помилуй меня...
По лицу Арины текли слёзы. Вероника поняла её, и тоже начала шептать молитву, уже не уверенная ни в одном слове, ни в самом существовании Бога:
- Отче наш, Иже еси на небеси, да святится имя Твоё...
Болотная вода начала кипеть, бурлить, а затем исчезать.
- Да будет воля Твоя...
Зелёные глаза гигантской ведьмы закрылись, показав страшные белые веки.
- Да приидет Царствие Твоё и на небе и на земле!..
Всё прошло, как наваждение, и единственное, что осталось в комнате грозного, был нависающий мрак. Ведьма казалась мёртвой, а потом исчезла. Но её суровые глаза словно преследовали Нику, оставшись в памяти. А хрустального шара не было.
Арина стремительно бросилась к шкафу, молниеносно обула ноги в лаковые красные туфли, и, видимо, в оторопи забыв про свои чёрные, выбежала прочь, бросив:
- Всё, уходи!
Веронике пришлось последовать за ней.
Но что, что это было? Она позвонила Серёже и попросила его приехать, сбивчиво рассказав лишь половину. Однако, как ни крути, а разность привидений говорила лишь в пользу его версии. Что она сошла с ума.
Сейчас она снова, растерянная, стояла перед толпой, как и полчаса назад. Может быть, никакой Арины и не было?..
Вероника поморщилась, встряхивая грузными кудрями, пробивавшимися из капюшона и отчаянно рассыпавшимся у неё по плечам. "Да нет, скорее, так истязая себя, ты сойдёшь с ума," - пронеслось в голове у неё.
- Ведьма... Мы видели ведьму... Серёжа!..
Она зарыдала в трубку, и связь прервалась. Он примчался уже через час, и через час они сидели вдвоём у неё в спальне, так как гостиной не было.
- "Tristitia" это не имя. Это значит Печаль, - Серёжа учился на хирурга, и латынь была вторым его родным языком.  Он знал его хорошо. Он сидел напротив неё и смотрел в её худое лицо. Его руки мягко сжали её ладони, а затем он начал вплетать свои пальцы между её. - Что там ты ещё слышала? Это тоже было на латыни.
Глаза её были распухшими, красными, и блестели от слёз. Сделать с этим ничего было нельзя, и он уже привык периодически видеть её такой.
Он никогда не мог разгадать её до конца. Она хранила тайну неведомой ему горечи, ярости и боли. Чёрной змеи отчаяния, засевшей внутри неё. Он не мог знать, откуда. Не мог знать тайну её страсти к саморазрушению.
Девушка напряглась, латыни они не знала, но память и тут услужила ей, и она смогла вспомнить:
- Кви эдит сцирэциум эдит эт лборэм...
Он крепко задумался. Затем его глаза стали несколько отрешёнными, а на лбу появилась складка. Серёжа нахмурился. Невольно искорёженные Никой слова явно напомнили ему что-то.
- Eo quod in multa sapientia multa sit indignatio, et qui addit scientiam, addat et laborem. - Он произнёс это тихо, как будто обращаясь не к Веронике, а в пустоту. Словно он заново осмысливал чего-то, и глаза его казались Нике такими глубокими, что ей хотелось в них утонуть и забыть пронзительную явь своих проблем.
- Что? - переспросила она, начиная досадно качать головой. Она как будто понимала, что в этом нет ничего хорошего.
- Это латынь, - подтвердил Серёжа, пристально глядя на неё. - Это отрывок из Книги Екклесиаста.
- Библия? - Она почувствовала надежду. Лёгкую и едва уловимую, как хрупкие крылья мотылька в кромешной ночи.
- Да. - Он скрестил руки на груди. Она понимала: он ей не верил. Но он также её любил. Может быть, он хотя бы верил тому, что она верила в это? - "Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь". Вот что это значит, Ника.
- Тоесть? - не поверила она. - Вся эта фраза?
- Нет, - покачал он головой. - "Qui addit scientiam, addat et laborem" значит "кто умножает познания, умножает скорбь".
- Это что, угроза? - переживания захлестнули её, и ей уже было всё равно, верит он ей или не верит. - Угроза, да?!
- Успокойся. - Он смотрел, как вздрогнули и закачались круглые, мягкие колечки её волос, когда она мучительно искривила лицо, готовое заплакать. Вероника была близка к истерике. Ему стало жаль её. - Похоже, ты пережила сегодня слишком много тяжёлого.
Ника молчала.
- Но то, что ты чувствуешь, нормально, Ника.
Она горестно покачала головой, ничего ему не отвечая.
Серёжа дотронулся до её кудрей, свисающих вниз, таких пышных, с такого худого лица. Он отбросил их в сторону, за её плечи.
- Бедная Ника. Не плачь.
Она интуитивно потянулась к нему, и он обнял её, приглаживая русые длинные локоны. О, если бы не он, она, пожалуй, сошла бы с ума!..
Он поцеловал её в серые глаза. Её большие, немного колючие, серые глаза, всегда полные боли. Он уже привык, что в последнее время они были распухшими от слёз, а весь облик её хмурым. Её молодое лицо, страдающий взгляд были добрыми, а потому ещё свежими, прелестными и трогательными. Она была чем-то похожа на дикий цветок на тонкой ножке. Хрупкий, уязвимый, пригнувшийся к земле, - и он порой испытывал к ней то же, что и в детстве к грустному, печальному и всегда плачущему Арлекину, всегда делающему вид, что смеётся. Но порой ему было тяжело с ней, потому что она не только трогала его сердце, но и причиняла боль, потому что он не мог заглушить её переживания. Она не могла спрятать своего явного неблагополучия, и в ней не было ничего искусственного и лицемерного. Но у своей муки эта девушка была беспомощная марионетка.
Он принёс ей крепкий кофе с молочной пенкой. Она мучительно думала, зажигая на плите огонь, хотя он советовал ей вообще ни о чём сегодня не думать. Но и она осознавала, как всё то, что она говорила ему, выглядело со стороны.
То, что люди не понимали её, было ей привычно. Но по-прежнему оставаться с опасностью почти наедине пугало её.
"Нет. Qui addit scientiam, addat et laborem" значит "кто умножает познания, умножает скорбь". Его голос снова звучал в её усталой голове.
Это была большая часть её жизни. Страдания и скорбь. Единственным светлым пятном в ней был Серёжа. Она не могла его потерять.
Вероника принесла ему в комнату чашку липового чая. Сегодня она особенно старалась угодить ему. Нежно поцеловала в лоб.
- Знаешь, я, наверно, просто действительно очень устала, - обманула она его.
Он потянулся к ней и обнял её за талию.
- Всё будет хорошо, моя хорошая.
Его голос был таким тёплым. Ей так хотелось ему верить.
И она поверила ему. Она обманула его, но поверила ему. Или, может быть, в него.
Ей казалось, ничего не могло случиться, пока в доме была Любовь.

Какое-то время так оно и было.
Ночь прошла тихо, но уже в конце следующего дня, когда Серёжа остался в доме и не пошёл на учёбу, чтобы помочь Веронике, вдруг ни с того ни с сего начали открываться дверцы кухонного шкафа. Он сильно опешил.
- ...Теперь ты мне веришь? - резко бросила девушка. Она не была рада своей правоте, теперь в опасности оказался Серёжа.
Он молчал.
Дверцы хлопали, как ладони зрителей в цирке. Это и правда было похоже на какой-то зловещий цирк. Всё это было странно и нелепо. Что же, теперь ему ничего не остаётся, кроме как поверить ей.
Кончилось это так же внезапно, как и началось. И когда уже всё стихло, тишину оборвал истошный вопль Вероники. Из ящика в воздух взлетел и полетел на Серёжу нож.
Слава Богу, нож ударился о стену, в сантиметрах десяти от его головы, отскочил от неё и рухнул на пол. Она бросилась к нему, схватила его за руку и потащила в коридор.
- Уходи! Уходи! - голос её прозвучал так страшно и хрипло, и, несмотря на горячую просьбу, сдавленно и зарёванно, что она испугалась его и сама. Но им обоим было не до сентиментализма. - Прочь отсюда!