Белая птица

Авторы:  Таэ Серая Птица и Дэлора
Бета:  Чизури
Пейринг/Персонажи: эльф/эльфийка\эльф
Рейтинг: R
Примечание/Предупреждения: групповой секс, упоминается насилие и недобровольное согласие
Краткое содержание: Келран ждал любимую птицу и предвкушал, как поднимется вместе с ней в небо. Хташ ждал посвящения в кровавые братья и мечтал о том, что станет настоящим воином. Лаис мечтала вернуться домой и рассказать, чему научилась в людском королевстве.
Все мечты перечеркнула стычка на горной дороге и резня в подгорном селении проклятых. Теперь этим троим придется учиться жить вместе. И, может быть, мечтать о чем-то одном на всех.
_____________________________________


Пролог

Есть места, где эльфам находиться не положено.

Не потому, что их гонят, нет. И даже не потому, что они что-то сделали не так. Просто в этих местах само их присутствие — что-то почти невозможное. Как тонкая травинка, пробившаяся посреди бескрайнего каменного поля.

Примерно так, наверное, ощущал себя этот эльфийский отряд, спускаясь по извилистым коридорам, вырубленным в толще гор, чтобы предстать перед владыкой города дворфов. Но они ни единым жестом не выдавали своего отношения к окружающему. Лица холодны, уши замерли, не прижимаясь к светлым волосам, а поклоны вымерены до безумия. Как и всегда у этого гордого народа.

Зал подгорного владыки уже видел эльфов, но никогда — такой отряд воинов, а не торговцев. Никогда еще в подземелья не спускался эльфийский маг — и маг не из последних. И никогда еще речи эльфов не были так странны.

Обычно они договаривались о торговле, об обмене съестного на металлы и изделия из него, изредка — о помощи с зачисткой перевалов от расплодившихся разбойников. Иногда, очень редко, сами дворфы обращались к верхним соседям с небольшими просьбами. Вылечить какого-нибудь раненого, помочь выкурить из хитросплетений коридоров забравшуюся в них с поверхности магическую тварь. Топоры хозяев подземелий неплохо рубили все живое, но некоторые вещи брали только эльфийские клинки.

И вот теперь подгорный владыка хмурился, сводя кустистые брови и перебирая многочисленные косицы бороды.

Нет, просьба эльфов не была чем-то из ряда вон выходящим, её вполне можно было и уважить. Но вот подробности...

Через горы из земель эльфов в людскую Империю вело несколько перевалов. Кроме этих, самых хоженых, торговцами изученных, один из которых был проходим даже зимой, были и другие, помельче, не такие известные. На одном из них и случилась беда: отряд эльфов, возвращавшийся в родные края, был атакован их дальними родичами. Обычное дело, проклятые подземные эльфы часто промышляли разбоем, добывая себе то, что не могли получить в пещерах. К примеру, рабов, чтобы разбавить загустевшую кровь.

Так случилось и в этот раз, но впервые верхние эльфы пришли с просьбой разрешить им провести ритуал поиска. Кого же увели их проклятые братья?

Этот вопрос мучил подгорного владыку уже капель пять. Но дольше тянуть нельзя, это точно воспримут как неуважение. И он дал эльфам добро. Пообещав даже подумать, что делать, если им потребуется какая-то помощь в походе на проклятых. Если он вообще будет, этот поход. Все слишком хорошо понимали, что мелкие, близкие к поверхности селения верхним еще по зубам, а вот крупные центры в самых недрах гор — увы, нет. Туда и дворфы в своих карательных набегах не доходили.

Ритуал проводили на центральной площади города. В каждом дворфском городе такая была: громадная пещера, куда сходились все широкие коридоры улиц. Туда же выводила и галерея, тянущаяся от поверхности: врагов, в случае чего, удобней было встречать на открытом пространстве, а уже потом уходить в боковые тоннели.

Подгорный народ никогда не страдал излишним любопытством. Поэтому мимо вставших кольцом эльфийских воинов немногочисленные дворфы проходили спокойно, почти не глядя на чужаков. А кто и поглядывал — то вежливо, не заостряя внимания. Не враги, вокруг свои воины стоят — значит, и ладно, значит, по делу.

На ритуал остановились поглядеть только две совсем маленькие гномки, еще в бесформенных детских балахонах. Но даже они вели себя сдержанно, просто встали у стены пещеры, чтобы никому не мешаться, и с интересом оглядывали незнакомых жителей поверхности, тихонько перешептываясь между собой.

Маг медленно опустился на пол в центре круга. Стоящие вокруг воины чуть разошлись, соприкоснулись ладонями, образуя защитный контур. Он должен был отгородить мага от непривычной ему среды, позволив работать с теми запасами сил, что принесли с поверхности. Тела эльфов медленно окутывались слабым свечением, всё сильнее разгоравшимся вокруг мага.

А потом сияние с его фигуры осыпалось множеством крохотных насекомых. Поблескивая зеленоватыми панцирями, они шустро расползлись во все стороны, оставив своего создателя сидеть запрокинув голову и напряженно зажмурившись. Чуть поднятые руки подрагивали, пальцы перебирали воздух, будто сейчас к ним сходилось множество нитей и каждая требовала своего пристального внимания, чуткого прикосновения.

Эльфы предупреждали, что это может затянуться надолго, поэтому никто не ожидал, что маг резко сожмет кулаки буквально через десяток капель водяных часов. Сожмет, сминая невидимые нити — и поднимет голову, хриплым голосом сказав:

— Нашел.

И тем более ни эльфы, ни дворфы не ожидали, что пропажа окажется не где-нибудь, а прямо в городе. Маг безошибочно прошел путаницей туннелей, ведя отряд, и указал на неприметные двери. Дворфы как-то подобрались. Эльфы тоже, не понимая, в чем дело. Но их заверили, что пропажу вернут в скором времени, а вот за эти двери, ничем не отличающиеся от множества других в этом и соседних туннелях, к сожалению, хода нет, так что стоит вернуться на площадь. Всё будет совсем скоро — не успеет три десятка капель вниз упасть. Гостям подземного города ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

По счастью, их не обманули. Дворфы вообще своему слову верны, коли уж сказали — сделают, так что действительно упало всего лишь двадцать две капли, когда на площадь вывели хрупкую девушку, закутанную в черный балахон с капюшоном.

Она неуверенно ступала босыми ногами по гладкому каменному полу, опускала голову, будто свет закрепленных на стенах бездымных магических факелов мешал ей. Из-под капюшона на грудь выбились пряди белых волос — но магу и этого подтверждения было не нужно. Он кивнул в ответ на вопросительный взгляд командира: да, это та, кого они искали.

Неожиданнен был второй эльф, которого один из дворфов принес на плече, довольно небрежно кинув к ногам сородичей. У этого — юноши, невысокого и крепкого — были такие же белые волосы и абсолютно черная кожа. Проклятый эльф лежал без движения, и было понятно, от чего: волосы на затылке спутались, слиплись в темный бесформенный колтун.

— Этого мы взяли с теми, у кого нашли её, — пояснил дворф. — Помрет скоро, но может вам пригодится, добьетесь чего.

От подарка отказываться не стали, один из воинов по приказу командира быстро осмотрел юношу и поднял его на руки, осторожно пристроив на плече раненую голову. Другой, единственный не справившийся с эмоциями и нервно дернувший ушами, взял под локоть приведенную девушку.

Больше эльфов тут ничего не держало, и они двинулись наверх.

Вот только с каждым поворотом коридора, ведущего к солнечному свету и вольному ветру, шаги спасенной девушки становились всё неуверенней. Голова опускалась всё ниже, поддерживающий её воин слышал, как она часто сглатывает. Он попытался поднять девушку на руки — но та отшатнулась, побрела дальше сама.

Силы покинули её в самом конце пути, когда до пятна солнечного света можно было дотянуться рукой.


Глава 1

Говорят, когда-то боги разгневались на мир и разделили его на две неравных части горной грядой. Говорят, после они ужаснулись содеянному и своей магией разрушили непроходимую цепь в нескольких местах. А потом за островерхие пики принялось безжалостное время, выкрашивая их и открывая всё новые проходы. Говорят, когда-то по обе стороны гор от океана до океана зеленели леса. Но то говорят, а как оно было на самом деле — даже долгожители-эльфы не помнят. Просто с одной стороны леса остались и стали лишь гуще, а с другой люди обустроили свои земли так, как им было удобней. Выкорчевали вековых гигантов, чтобы появились луга, где можно пасти скот, распахали поля, сменили русла рек и перенесли холмы.

Но здесь, в эльфийских землях, всё было неизменно. Волшебный народ старался жить вместе с природой, а не вмешиваться в естественный ход вещей — и зеленые ветви деревьев смыкались высоко над проложенной между стволов дорогой. Дороге из-за этого приходилось петлять, словно заползшей в летний полдень в винный кувшин змее: корни некоторых зеленых гигантов выпячивались из земли так, что не прошел бы и конь, не только повозка. Та и без того поскрипывала и подпрыгивала на неровностях дороги. Корни норовили поднять тяжелые каменные плиты, уложенные стык-в-стык, и местами поднимали. Дороги время от времени осматривали маги, усмиряли живую силу леса, но на то она и живая, чтобы перекашивать плиты снова.

Едущий в повозке лекарь на каждом таком скачке невнятно высказывался на смеси известных ему языков. Высказался бы и внятно, но мешал зажатый в зубах инструмент: он как раз пытался перевязать голову раненому юноше-проклятому. Тот только тихо стонал, пока еще не приходя в себя.

Что он вообще очнется, не верил никто в отряде — кроме самого Солана, упрямейшего из лекарей. По крайней мере, именно так его величали все знакомые и незнакомые, но наслышанные о нем и его лечении. Поэтому, с его точки зрения, у проклятого не было никакой возможности умереть. Только выжить — несмотря на эту не менее проклятую повозку! — и рассказать, что же все-таки случилось на том перевале. Если, конечно, он там вообще был.

В последнем сомневался не только остальной отряд, но уже и лекарь. Слишком уж дворфы темнили, да и не похоже было, чтобы в вылазку на поверхность взяли юнца. Туда ходят отборные воины, способные принять бой и захватить противников, не убивая. Не так уж и мало жителей лесов навсегда исчезло в подземельях...

Разобравшись с раненым, Солан уложил его получше, пристегнул к узкой койке парой ремней, чтобы не упал от тряски, и повернулся в другую сторону. Нужды вставать не было: в узком пространстве повозки между двумя крепившимися к стенам койками только лекарь и помещался.

Опять тряхнуло, Солан высказался крайне внятно и кратко. Поскорей бы выбрались из этой глуши к обжитым землям, где маги проходили по дорогам куда как чаще. И растрясать больных будет меньше, там повозка поедет ровно, будто по водной глади. Но пока, раз уж сам поддержал решение ехать кружными путями, приходилось терпеть.

Наклонившись над второй больной, Солан мрачно опустил уши. Упрямство ему не изменяло, нет — он был уверен, что справится... если поймет, что же происходит с несчастной птицей.

Её вынесли к повозке, ждавшей под сенью деревьев, на руках. Вынес родной брат, Маон, которого лекарь едва сумел спровадить на его место в отряде, буквально пинками загнав в седло. Будь повозка чуть больше — вряд ли бы воин ушел от сестры, слишком беспокоился за нее. Правда, ему бы пришлось выдержать настоящий бой с будущим всадником птицы, который бросился к ней, едва увидев, и тоже порывался не отходить ни на шаг.

Бережно погладив белые волосы, лекарь вздохнул. Если бы эти двое могли помочь... Если бы весь отряд мог помочь — они бы сделали это не раздумывая. Белые птицы — так называли эльфов-альбиносов — ценились их народом более чем на вес золота. А как еще ценить того, кому доступна не только земля, но и небо? Белые птицы могли превращаться. И тогда, расправляя белоснежные крылья, они взмывали в небо, унося в вышину своих всадников. И не было более внимательных разведчиков и более быстрых гонцов. Не было тех, кто мог бы так общаться с ветром и небом, понимая и их, и землю, раскидывавшуюся далеко внизу. Именно они наравне с магами хранили лес от всех напастей, откуда бы те ни являлись.

Белых птиц не просто ценили — их еще и берегли как зеницу ока. Должны были сберечь и эту, но... Теперь она безвольно лежала, не то спала, не то просто была без сознания, определить не получалось. Красивое лицо казалось изможденным, кожа — полупрозрачной, так, что видны тонкие синеватые венки на сомкнутых веках, обрамленных густыми белоснежными ресницами. Глаза под веками оставались неподвижными: то ли птица не видела снов, то ли в самом деле была в неглубоком обмороке.

Солан в который раз провел над тонкокостным телом руками, пытаясь отыскать причину этого странного состояния. Магия показывала лишь обычные для эльфов-перевертышей колебания внутреннего фона тела: скоро должен был произойти первый оборот. И к моменту, когда это случится, она должна быть здорова.

Физически она и была здорова — лекарь не видел никаких повреждений, только улавливал, что её кто-то уже лечил, непривычными, грубоватыми, но действенными методами подгорных жителей. Жаль, не мог определить, насколько давно, это многое бы прояснило. Было что-то странное и в магическом плане, но Солан никак не мог понять, что же. Ловил какие-то отголоски, что-то смутно похожее на жажду, нехватку... Но каждый раз все эти обрывки таяли в руках, и понять, в чем же причина, не получалось.

Повозку тряхнуло, потом она поехала чуть иначе. Съехали с каменных плит на землю, собираются устроить привал на одной из многочисленных полян — понял Солан. Лошади у его народа были выносливые, но уж больно длинны дороги.

Стоило повозке остановиться, и у ее открытого задника тут же оказались два эльфа, с одинаковой тревогой на разных лицах глядя на Солана. А ему нечего было сказать ни Маону, ни Келрану, будущему всаднику птицы. Только развести руками и устало покачать головой, а потом велеть принести воды для отваров.

Маон немного попрепирался с Келраном вполголоса, но все же ушел за водой сам, оставив всадника охранять птицу. Хотя уж тут-то ее охранять не было нужды, целый отряд под боком, а проклятый, единственная близкая опасность, — без сознания, изредка тихо постанывает, но не дергается, привязан.

Остальные эльфы, переговариваясь, готовили нехитрый обед, расположившись на корнях и просто на траве вокруг выложенного крупными камнями кострища. Если бы кому-то пришло в голову сравнивать то, как они себя вели сейчас и в городе дворфов, он бы решил, что это два разных отряда. Но ничего особенного в этом не было, просто под землей эльфам было неуютно, толща камня давила, света и зелени отчаянно не хватало. Сейчас хмурились и говорили тихо только из-за состояния птицы и чтобы ее не тревожить.

Приняв небольшой котелок с горячей водой из рук вернувшегося Маона, Солан принялся смешивать травы. Все это сейчас предназначалось раненому — птицу поить чем-то кроме воды лекарь опасался. Вдруг сделает еще хуже?

И все же знать бы, что там случилось...

По капле спаивая чуть остывший отвар проклятому, Солан разглядывал его лицо. Все черное, даже губы. Древнее наказание не пощадило тогда их род, наградив одной на всех внешностью. Только белые волосы, только черная кожа, только светлые, красноватые глаза — почти как у птиц, у тех они были чуть ярче. Правда, сейчас сравнить не вышло.

Интересно, зачем подземникам вообще потребовалась птица? Что-то еще помнили после изгнания?

Что потребовалось самой птице на том перевале, Солан знал: возвращалась домой из людских земель, где пожелала обучаться тем наукам, наставников в которых не смогла найти на родине. Похвальная тяга к знаниям, да и времени до превращения у нее было достаточно. Птиц всегда воспитывали в должной строгости, опасаясь разбаловать — но любили от этого не меньше. И те вырастали достойными этой любви, умными и любознательными.

Наверное, это даже хорошо, что Келран не смог тогда поехать со своей будущей птицей. Иначе точно погиб бы, а превращение без всадника, способного удержать ничего не понимающего перевертыша, — дело очень опасное. Для самой птицы в первую очередь.

Черные веки дрогнули и поднялись. Солан аж вздрогнул, заглянув в красные глаза, которые сейчас мутным невидящим взглядом обшаривали все вокруг. Ну... проклятый пришел в себя — уже хорошо? Теперь ночь без тряски...

Вздохнув, лекарь устроился поудобней. Ему предстояла почти бессонная ночь над раненым. Если наконец очнулся — значит, всё не так плохо. Но оставлять юношу без присмотра нельзя: кто знает, что у него в голове? А оставлять одного рядом с птицей — этого Солан себе бы не простил, да и никто из отряда тоже. Может быть, проклятые еще не всё забыли там, в своих подземельях. А может и забыли — ведь захватили же, уволокли с собой. Лучше не рисковать.

Взгляд юноши постепенно прояснялся, он попытался шарахнуться от лекаря, понял, что руки надежно привязаны кожаными ремнями, ноги тоже, и затих, насторожено поблескивая в полумраке глазами. Они полнились золотистыми бликами в зрачках от висящих по углам неярких огоньков. Ничего не спрашивал, видимо, всё сообразил и сам. Потом медленно и очень осторожно перекатил голову по мягкому подголовнику и вперился своими жутковатыми гляделками в спящую птицу.

— Даже не думай, — тихо, но четко велел Солан. Он знал, что проклятые до сих пор говорят на одном с его народом языке: не так много времени прошло, чтобы речь сильно изменилась.

— С-совс-сем не думать? — пересохшие губы дрогнули в язвительной усмешке, тут же лопнули в уголке, но на черном алая кровь оказалась видна лишь блеском.

Вопреки ожиданиям раненого, лекарь только улыбнулся. Он и не думал, что у проклятых такой занятный акцент. Наверное, из-за увеличившихся клыков.

— Просто лежи и лучше молчи. Голову растревожишь, а ей и так досталось.

Юноша поморщился, но все равно сказал с явным вызовом в голосе:

— Уш-ше бы вылечш-шили давно, или проклятому несачш-шем?

— Мальчик, — голос Солана был полон скорее сочувствия, чем раздражения. — Для лекаря нет разницы, кого лечить. Но больным лучше слушаться, для их же блага. Так что тише.

— Воды мне мош-но? — сил у юного проклятого было с мышиный коготок, так что все просочились влагой сквозь пальцы во время этого коротенького диалога, и он прикрыл глаза, обмяк снова, хотя до того неосознанно напрягал руки.

Вместо воды ему достался очередной отвар. От него должна была уняться боль, позволяя соскользнуть уже в сон, а не в забытье. Солан снова вздохнул, но уже иному. Осторожно погладил уцелевшие на висках белые пряди — большую часть волос пришлось обрезать, чтобы добраться до раны. Парень молодой, крепкий... Ему бы сейчас учиться и расти, узнавать мир и делать первые шажки к обществу сверстниц. А вместо этого — бой с дворфами, обух топора, и теперь он здесь.

Возможно, Солан был слишком лекарем. Возможно, слишком любил всё живое. А возможно, просто смотрел на мир чересчур честно и справедливо. И он не понимал, как можно было проклясть не только тот род, что когда-то сдал перевал и крепость атаковавшим людям, но и детей их детей на веки веков.


Проклятый вел себя тихо, и это радовало. Солан опасался, что придется выставить его из повозки и везти на руках, но тот больше не дергался и даже на птицу почти не смотрел — не больше, чем на все остальное. За ночь он немного отлежался, и днем, когда подбрасывало на ставших чуть менее многочисленными кривых плитах, только закусывал губу, если бодрствовал, а не проваливался в целебный сон.

Прошло всего три дня — и лекарь был вынужден признать, что его пациент уверенно идет на поправку. Живучестью тот мог посоперничать с кем угодно, а благодаря заклятьям и отварам даже рана затянулась и на её месте уже пробивалась белесая щетина.

Во время очередной остановки на ночевку Маон в непререкаемой форме приказал Солану лечь и поспать. А чтобы тот не слишком волновался за сохранность пленника и птицы, выделил двух воинов: одного в повозку, охранять сестру, второго — сторожить перетащенного из повозки на свежий воздух проклятого. Подумав, он решил даже не связывать его. Если тот идиот, то попытается сбежать. Если нет — останется и насладится возможностью полежать не на узкой лавочке, а на нормальном травяном ложе, на теплом плаще и у костра. Наверное, это даже проклятый должен оценить? Что-то сомнительно было, что они там, у себя в подземельях, сплошь на голых камнях спят.

Солан возражать не стал, укутался в одолженный кем-то из воинов плащ, улегся на выделенное ему место — и вскоре спал беспробудным сном. До этого удавалось урвать совсем немного, в основном пока раненый сам спал.

Так что с утра, когда воин, дежуривший около птицы, выскочил из повозки, будто ошпаренный, Солан и ухом не повел. А вот проклятый заинтересованно приподнялся на локте, а потом и сел, подобрав ноги как-то так, что было ясно — может быстро подняться.

— Чш-што с-случш-шилос-сь? — рискнул он спросить у своего стражника.

Тот неопределенно отмахнулся — сначала сам не разобрался. А когда к повозке подскочили Маон, Келран и путающийся спросонья в рукавах куртки отрядный маг — вот тогда стало вовсе не до объяснений. Тут каждый живущий на поверхности эльф понял: птице пришла пора превращаться.

Маг уже натягивал над поляной поблескивающую сеть, чтобы не дать ничего не понимающему перевертышу прянуть вверх, запутавшись в ветвях. Для едва обретшего крылья и еще не умеющего ими управлять это могло плохо кончиться.

Маон, бережно прижимая беспокойно возящуюся сестру к груди, вынес её в центр поляны, торопливо очищенный от всего лишнего. На эльфийке был только плащ, который он аккуратно распахнул, прежде чем опустить её на траву и отойти в сторону.

О пленном проклятом все забыли, а он изумленно смотрел, как забилось на плаще обнаженное тонкое тело. Вокруг словно полог безмолвия поставили, тишина стояла такая, что были слышны влажные щелчки выходящих из суставов костей, утробные хрипы птицы, которая не могла даже кричать — перестраивалось всё тело. Его, словно глиняную заготовку, мяло, выкручивало, корежило. Из каждой поры сочилась мутно-розовая сукровица, кожа покрывалась нарывами, которые лопались, когда из них вылезали острые трубочки будущих перьев.

Грудная клетка менялась: едва не прорвав кожу, в середине вспучился горб, утончаясь, превращаясь в киль. Кожа на усохших ногах покрылась розовато-серой чешуей, вытянувшиеся стопы изменили форму, превращаясь в скрюченные в агонии птичьи лапы с мощными когтями. Вытягивались пальцы, одновременно с тем теряясь в складках еще голой кожи, покрытой такими же трубочками, как и тело.

Менялась форма черепа, втягивались в кожу головы волосы, вытягивались, заостряясь в не слишком длинный, широкий и чуть загнутый книзу клюв, челюсти. Казалось, метаморфоза будет бесконечной, но все закончилось, когда по несуразному на первый взгляд телу словно прошла белоснежная волна: раскрылись и быстро обсохли, увеличиваясь, перья. Несколько ударов сердца только тяжело дыша, распахнув клюв так, что был виден подрагивающий язык, птица лежала на мокром и скомканном плаще. Потом снова забилась, неловко пытаясь перевернуться и подняться на лапы.

Келран бросился к ней, осторожно подтолкнул, помогая и еще неверяще, бережно прикасаясь к перьям. Видно было, что он не до конца осознал, что вот это — его спутница, и именно она когда-нибудь унесется вместе с ним в небо. А пока птица неуверенно поднялась, расправила крылья, взъерошилась, моргая круглыми глазами.

Вот только разума в этих глаза было маловато.

— Лаис? — позвал Келран и нахмурился. Что-то было не так. Первое превращение — самое мучительное, да, но чтобы до такого...

Голос у птицы был омерзительный. Резкий, высокий, резанувший по ушам так, что особо чувствительные сами вскрикнули, хватаясь за голову, а лекарь, проспавший всё, подскочил, оглядываясь с шальным видом. И торопливо принялся выпутываться из плаща, потому всё было неправильно. Птица не пыталась взлететь, она бестолково билась на месте, размахивая крыльями. Кричала, вертела головой, будто выискивая что-то, не обращая внимания на окружающих. Всадник вовсе отлетел, когда крыло ударило его в живот, выбивая весь воздух.

Никто не ожидал, что первым от растерянности и испуга оправится проклятый. Про него не вспоминали, пока он темной тенью не метнулся вперед, повиснув на спине у птицы всем невеликим весом, обхватив за шею и пытаясь удержать на месте, прижать ногами крылья.

— С-сеть! — громко крикнул он замершему магу. — Она ш-ше с-себе... руки с-сломает!

Птица кричала, воздух вибрировал от этого крика, словно струны неправильно настроенной арфы. Маг медлил — в его арсенале были в основном боевые заклятья, а так, чтобы не повредить... Сориентировавшийся первым Солан вскинул руки, выплетая заклятие лекарской сети, набросил как раз в тот момент, когда проклятый скатился со спины птицы на очередном рывке. Та ударила его клювом, юноше повезло, что зацепила только краем, но и того хватило, чтобы пропороть плечо до кости. Белые перья окатило его кровью.

Обычно от вида крови птицы утихали, подчиняясь инстинктам: добыча схвачена, погоня окончена. Но не в этот раз, сейчас её не остановила ни сеть, ни даже вскочивший всадник, пытавшийся поймать беспокойно вертящуюся голову, чтобы успокоить, заглянув в глаза. Получил израненные о клюв пальцы, а птица утихла, только когда Солан осторожно набросил на нее сонное заклятье.

Маон оглядел поляну с вывороченной травой, замерших эльфов, внимательно окинул взглядом зажимающего рану проклятого и Келрана, таким же жестом сжимающего изрезанные пальцы, и велел, заставляя всех прийти в себя:

— Солан, займись ранеными.


Глава 2

— Как тебя зовут, проклятый?

— Хташ, — юноша неловко повел головой, отбрасывая с лица длинные пряди. Сзади волосы еще не отросли и на полпальца, поэтому забрать их в хвост не было никакой возможности. А то, что осталось спереди, мешалось, но поправить нормально не получалось: руки были связаны за спиной. Не сильно, даже можно сказать аккуратно, чтобы не доставлять никаких неудобств. Но связаны же.

Хташ вообще не понимал, почему его не связали сразу, как смог ходить. Не боялись, наверное, не знали, что на их племени всё заживает очень быстро. Еще он не понимал изменившегося за этот день отношения. Ладно, лекарь, лекари все головой о свод ударенные. Но почему и другие смотрят на него так... дружелюбно? Не сейчас, конечно, но в целом перемена ощущалась очень остро. А сейчас был допрос.

Перед ним удобно устроились на длинном выворотне трое. Маг, Хташ с самого начала отличил его по характерным для мажеского племени плавным жестам, а что боевик — догадался, послушав разговоры и посмотрев, как к нему обращаются остальные. Вторым был эльф, похожий на девчонку-перевертыша, вроде бы Маон. Воин, сильный, суровый, но еще молодой совсем. Хташ видел, что он волнуется и от этого крепко сжимает челюсти, под кожей так и ходили желваки, а глазами он буравил так, что как бы дырки не проделал, их в шкуре Хташа и так было уже достаточно. Но смотрел не зло, просто силился что-то понять, не мог и оттого раздражался. Третьим был эльф постарше, спокойный и собранный, тоже воин, видно, кто-то из старших в отряде.

Новых вопросов Хташ ждал от него, но спросил Маон, не смог терпеть, видимо:

— Откуда тебе известно, как сдерживать птиц?!

Хташ чуть наклонил голову. Странные они, верхние.

— Неис-свес-стно. Но перевертыши вс-се похош-ши, а помогать внис-су вс-сех учш-шат.

— Все... что? — переспросил Маон.

Остальные молча ждали пояснений.

— У нас-с тош-ше ес-сть, — Хташ не видел смысла подставлять шкуру под хлысты — или чем там верхние пытают — из-за таких ерундовых знаний. Будто они сами скришей не видели. — С-скриш-ши. Пауки.

В глазах эльфов метнулось что-то такое, что подсказало Хташу: они не знали. Вернее, скришей видеть — видели, но понятия не имели, что это тоже перевертыши. Это его почему-то развеселило.

— С-скриш оборачш-шиваетс-ся тош-ше трудно. Больно, долго. Лап много — рас-сума мало, мош-шет переломать вс-се. Тогда надо дерш-шать крепко, пока не ус-спокоитс-ся, — пояснил он. — Птис-су первый рас-с видел.

— Кошмар какой-то... — маг потер лицо ладонью. — Перевертыши проклятых... Да они же просто монстры!

— Мы вс-се проклятые монс-стры, — напомнил Хташ. — А перевертыши рош-шдаютс-ся в любом роду.

На этом допрос зашел куда-то не туда. Видно мало было у этих верхних опыта подобного, Хташ бы всё сделал куда лучше. Или они сами не знают, о чем спрашивать? Может, им еще и помочь?

Оскалив клыки в улыбке, он сел на траву — голову порой немного вело.

— Вы хотели с-снать про птис-су?

Старшие кивнули, Маон запустил в волосы руку и сжал пряди, явно готовясь услышать что-то страшное. Глупый верхний!

— Птис-су привес-сли к нам. Мы не воюем с-с ш-шенщинами, мы с-сеним их. Она крас-сивая, с-светлая. С-старшие хотели от нее детей. Пос-селили в лучш-шем доме, ухаш-шивали. Никто бы не обидел.

Может быть, даже отпустили бы, если бы она стала чахнуть без солнца и свежего воздуха. Хташ слышал, что с некоторыми верхними это случалось. И губить женщину никто бы не стал, даже если бы она не принесла детей.

— А потом? Как случилось, что она оказалась у дворфов?

Хташ помрачнел и сверкнул глазами:

— Эти порош-шдения Бес-сдны пришли в наше пос-селение убивать! С-снаешь, — он почему-то вперился не в старшего и не в мага, а в глаза Маона, безотчетно выбрав самого слабого и открытого, — с-снаешь, чш-што они делают с-с нашими ш-шенщинами? Вырес-сали вс-сех, кто вс-сял в руки оруш-шие! Сраш-шались вс-се, даш-ше дети! Они немногих вс-сяли кто был ранен, но ш-шив. Ш-шенщин увели, детей. Меня. И вашу птис-су. Думали — она ис-с проклятых, прос-сто и у нас-с рош-шдаютс-ся такие... с-светлокош-шие.

— Мы не будем сейчас обсуждать вопросы нравственности, — заметил маг, положив руку на плечо Маона. — Не время и не место. Что хотели, мы узнали.

Хташ выдохнул, успокаиваясь. В той резне у него погибли все. И он был искренне рад, что и младшая сестра, и мать пали под ударами черных секир карликов, а не были захвачены в плен. Верхним не понять, наверное, они даже не знают, для чего дворфам женщины проклятых. Что касается его — он считал себя мертвым еще тогда. А здесь, наверху — и подавно.

— Убьете? — поинтересовался он совершенно спокойно.

Эльфы переглянулись. Убивать проклятого никто не собирался, но что с ним делать? Отпустить? Отсюда, из сердца лесов, он просто не выберется, а сбегать Хташ не собирается, прекрасно понимая то же, что и они.

— С-странные, — заключил Хташ и отвернулся.

Внизу он был бы уже мертв. Мало места, мало еды, мало всего. Пленные, которые не женщины, либо становятся рабами, — как захваченные карликами мальчишки, — либо умирают. Кормить просто так их никто не будет.

Про «кормить» он погорячился, это Хташ понял, когда ему, посовещавшись, развязали руки и под бдительным конвоем провели к общему костру. Впрочем... это же верхние, у них тут всего много — и еды, и простора. В котелке, большом, на всех, побулькивало, распространяя совершенно ошеломительные ароматы, незнакомые ему, какое-то белое варево. Хташ некоторое время разглядывал его, но сунуться поближе не решился — готовящий мешал в котелке длинной ложкой. Еще зарядит в лоб, а голова пока побаливала.

— Чш-што это? — любопытно спросил он у какого-то эльфа, пристроившегося рядом.

Это оказался Маон, он был мрачен и покусывал губы, но на вопрос ответил:

— Каша. На молоке. Правда, Нирай сегодня что-то перестарался, приправами на полдневного перегона несет.

Миску для Хташа нашли, ложку тоже, от души плюхнули этой самой молочной каши. Пробовал он аккуратно, варево было горячим, но аппетитным. Интересно, что здесь за «молоко»? В подземельях им только матери совсем маленьких детей кормили. Он не заметил, как умял половину, пришлось приостановиться, с жалостью отставить миску в сторону. Оставлять еду — последнее дело, но он довольно долго ничего, кроме воды и отваров, которыми пичкал его целитель, не принимал. Не считать же за еду тот жиденький мясной бульон и какие-то шарики, напоминавшие грибные лепешки, которыми лекарь угостил его вчера и сегодня с утра.

От сытости набитого желудка потянуло в сон, и Хташ просто сидел, щурясь на огонь и ни о чем конкретно не думая. Краем глаза отслеживал лагерную жизнь, заметил, что Маон старается не выпускать его из поля зрения, но все это вызывало лишь ленивое веселье: верхние. Интересно, что с ним сделают дальше? Или это будут решать другие верхние, поумнее?

Сколько он просидел так, Хташ не понял. Наверху оказалось сложно ориентироваться во времени, то темнело, то светлело, становилось то холоднее, то теплее... Неразбериха полная. Все уже давно поели и занимались какими-то своими делами — Солан, лекарь, к примеру, нервно ходил вокруг повозки, в которую уложили так и не превратившуюся птицу, убрав койки и накидав на пол травы. Хташ следил за его метаниями, про себя считая круги, когда в животе как-то дрогнуло, намекая, что каша на неведомом верхнем «молоке» пошла не впрок.

Осторожно поднявшись, Хташ покосился на окружающих, но те вроде не спешили останавливать и спрашивать, куда он идет. Хотя взгляды кидали, а когда отошел к кустам, разросшимся между огромных деревьев, — кто-то пошел следом. Но странно вежливо, будто предполагая, что у пленника есть право оставаться в одиночестве хотя бы в некоторые моменты.

Он не ушел далеко — в желудке резануло раньше, складывая пополам. Каши там скоро не осталось, но тело в это упрямо не верило, пытаясь очиститься единственным доступным методом. Когда он, раз на третий, едва не ткнулся носом в исторгнутое, чужие руки поддержали, отводя от лица спутанные волосы, промокшие от выступившего на висках холодного пота.

— Ты что, парень?

Хташ узнал голос Маона, помотал головой. Сил отвечать не было, к горлу опять подступал ком.

— Погоди, сейчас.

В губы ткнулось горлышко фляжки.

— Прополощи рот и сплюнь, потом выпей немного, будет легче очистить желудок.

Такая забота напрягала. Внизу скорее уж посмеялись бы над идиотом, тянущим в рот что ни попадя, или просто прошли бы мимо — чужие проблемы никого не касаются. Сильный выживает, слабый служит или умирает — таков закон.

Хташ попытался отодвинуться: со смертью он еще не разобрался, а вот служить не хотелось. Воин, молодой, сильный — такой непонятно что заставить может, особенно не имеющего возможности никак себя защитить пленника. Хоть мишенью на тренировке сделать, хоть вместо женщины использовать — и такое бывало с теми, кто прогибался.

— Не дури, парень, — хмыкнул Маон, — Пей, давай.

Ему ничего не стоило придерживать Хташа — тот и так был еще слаб, а сейчас чувствовал, как подгибаются ноги и рубаха липнет к спине от пота.

Только понимание своего состояния заставило Хташа приложиться к фляге. Понимание, что если сейчас не помогут — так и сдохнет, совершенно недостойно и неподобающе даже слабому. Так подобало только распоследнему идиоту, обожравшемуся приносящих видения грибов — корчась от боли среди собственных испражнений.

Вода была холодной и чуть вяжущей на вкус. Это помогло — поначалу, вывернуло действительно легче. А потом пришла боль, словно вместо воды он проглотил сдуру ком огненного мха. Горел рот, горело горло, и внутри, за грудиной и в животе, тоже разгорался медленный неостановимый пожар. В животе кто-то злобный провернул стальное лезвие, разрезая внутренности, горло сжало, и Хташ захрипел, пытаясь вдохнуть и уже не соображая, что вообще происходит.

***

«Мальчишка. Гордый, как же, „не трогай, я сам справлюсь“. Да, впрочем, кто в его возрасте таким не был? А у него все это, наверняка, еще и воспитанием усугублено до невозможности. Проклятые же, „слабость равна смерти“», — думал Маон, придерживая флягу и подопечного. Пользуясь моментом, рассматривал его, отмечая правильность черт, полудетскую пухлость губ — и морщинки у переносицы, такие появляются у рано повзрослевших эльфов, многое переживших. Сколько там ему, этому Хташу? Лет двадцать хоть есть?

Обычный эльф в его возрасте должен еще окружающее познавать, на девушек заглядываться, вздыхать при луне, а не убивать и рисковать быть убитым в кровавой стычке. И не травиться незнакомой едой в чужом для себя мире.

Что что-то тут нечисто, до Маона дошло, когда проклятый, выплюнув воду с желчью, вдруг дернулся в сторону, вырвался, упав на траву, и скрутился в комок, хрипя и хватая воздух, словно пытался его укусить и не мог. Выронив флягу, он подхватил корчащегося юношу и потащил к лагерю, на ходу зовя Солана.

Тот был недалеко — сидел у повозки, перебирал какие-то травы, и на зов подскочил сразу. Метнулся навстречу, вгляделся в искаженное лицо проклятого — и разразился бранью.

— Вы что ему дали?! — было первым приличным вопросом, когда тот под его руками перестал так задыхаться и слегка обмяк. — Да на землю положи!

Маон осторожно опустил юношу на вытоптанную траву, тот вжался в холодную землю, словно это помогало терпеть боль.

— Солан, я клянусь: он ел то же, что и все мы — кашу на молоке. А потом я дал ему глотнуть воды с девичьим корнем, и...

— Девичь... Идиот! — только и выдохнул Солан, не дав ему договорить. На большее у лекаря времени пока не было — требовалось помочь и без того измученному ранами телу проклятого справиться с двойной порцией отравы.

Когда он закончил — не скоро, — на стоянке все уже спали, кроме часовых и несчастного Маона, то переминавшегося неподалеку, то заглядывающего в повозку — как там сестра и Келран. Птица спала зачарованным сном, всадник, прижавшись к её боку, во сне прятал в перьях пострадавшие руки.

Когда Маон опять вернулся к лекарю, тот уже стоял, устало разминая кисти. А подошедшему отвесил такую затрещину, что голова в сторону мотнулась, как только уши на месте остались. Маон потер гудящую голову, но не возмутился: уже понял, что свалял дурака.

— Как он? Жить будет?

— Если еще раз куда-нибудь не влипнет... Судьба у него такая, что ли, — умереть в ближайшее время?!

— Да нет, если уж выжил и теперь, может, боги взглянут благосклоннее... — пробормотал Маон. — И чего с ним было такое? Каша же хорошая, ну?

— С такого количества приправ даже у меня желудок крутит, — Солан поморщился. — А он нашу еду никогда не пробовал. Не говоря уж о незнакомых травах! Я — спать. Если что случится с кем-то из них — разбудишь. И плащ свой дай, ходьбой согреешься.

Как-то само собой подразумевалось, что Маону завтра днем клевать носом в седле. А сегодня — следить за уложенным около колес повозки проклятым, мелко подрагивающим даже под двумя теплыми плащами.


Глава 3

Утром Солан выпинал Келрана из повозки без малейшей жалости и сострадания. Выглядел при этом целитель так, словно не отдыхал ночью толком или вымотался вечером. Странно, Келран ничего и не слышал. Признаться честно, он бы и не смог — присутствие птицы, его драгоценной белоснежной Лаис, было таким успокаивающим, что рядом с ней он мигом провалился в сон и спал так крепко, что, наверное, даже сигнал «к оружию!» проспал бы.

Он очень устал, пока искали птицу, устал даже не телесно — душа измучилась выдумывать ужасы, которые могли сотворить с Лаис проклятые. А в последние дни он и к дворфам чувствовал глухую злобу: неужели не разобрались? Разве может быть его Лаис, его Снежное Перышко, похожа на проклятую? И, главное, что еще творили с ней там эти коротышки, что наверх она шла словно во сне, а потом не приходила в себя до самого первого оборота, неосознанного у всех перевертышей? К тому же, прибавилась к камню на его душе еще одна горсть голышей: растерялся, не подоспел первым успокоить, удержать птицу. Она его словно не узнавала — ударила крылом так, что живот до сих пор побаливал, исклевала все руки. И глухое раздражение на проклятого: полез куда не звали! Как он вообще посмел ее коснуться?!

Келран покосился на едущего на полкорпуса впереди Маона, в седле которого сегодня везли пленника. Друг тоже не выглядел цветущим, как и Солан. Хм, и этот... проклятый, как его... Хташ, кажется?.. тоже что-то едва сидит, забыв о своей непомерной гордости, прислонился к груди Маона, откинув голову. Губы пересохшие, потрескавшиеся, глаза полуприкрыты. Хотя последнее может и от света, в лесу, даже под сводами густых крон, света было явно гораздо больше, чем требовалось проклятому. Но вид все равно паршивый.

Интересно, он сбежать пытался, Маон его ловил, а Солан потом лечил? Или что же случилось? Остальные были вполне бодры, разве что Тианик вон тоже бледноват, говорят, каша вчера была слишком уж «сладкая». Видно, животом мается, странно, что отвара не выпьет. Келран как-то и не заметил, слопал свою порцию и даже вкуса не почувствовал.

Радовало одно: к концу дневного перехода должны были очутиться в форте, одном из первых с этой стороны. Не торными тропами ехали, не по главному торговому тракту — вот и пришлось петлять, теряя время. Будь воля Келрана — летел бы сам, как на крыльях, надеясь, что дома смогут понять и разобраться, что же случилось. Но Маон и Солан решили иначе.

В итоге всю дорогу Келран ехал, как и прошлые дни: постоянно оборачиваясь на неторопливо катящуюся повозку, под скорость которой приходилось подстраиваться всему отряду. И что наконец-то приехали, понял больше по оживлению остальных, пропустив все признаки близкого жилья. Лес резко сошел на нет, превращаясь в широкий луг, и форт как-то внезапно вырос впереди, навис, внушая спокойствие и уверенность.

Сочетание надежного камня и живых стволов выращенных магией деревьев ласкало глаз — совсем не то что глухие, холодные жилища дворфов. Келран не спускался со всеми, остался наверху, но хватило поглядеть на те постройки, которые были на поверхности. Низкие, массивные, врастающие в землю — ничего общего с устремляющимися к небесам стенами форта.

Келран задрал голову, как-то по-новому разглядывая форт. Он рос в таком, только построенном на берегу озера, прежде чем его выбрали всадником — и воспринимал все как должное. Новый опыт и новые впечатления будто открыли глаза, позволили взглянуть под другим углом, ненадолго отогнав даже муторное беспокойство.

Никто кроме его народа не смешивал в своих постройках живое и неживое. Ни у кого больше ветви не вырастали прямо из камня, второй корой обнимавшего стволы. Вырастали — и уже сами поддерживали камень, становясь несущими балками, скрывая зеленью листьев бойницы и верхние площадки, где могли расположиться стрелки и маги. При этом всё вместе смотрелось гармонично и даже не очень грозно — стены вдобавок еще и поросли какими-то легкомысленными тонкими вьюнками, с ветвей свешивались синеватые гроздья цветов. Легкомысленными — если не знать, какой из них отрава, а у какого жгучий сок.

Дорога вильнула, ведя вдоль стены к воротам — двум громадным деревьям, деревьями уже и не казавшимися, столь твердой даже на вид была их кора. Толстые ветки — каждая со ствол обычного дерева — вздрогнули, когда отряд подъехал ближе, и медленно, поскрипывая, разошлись в стороны, освобождая проход. Их уже встречали: в просторный, поросший травой двор высыпали все, кто мог и имел право здесь находиться. И даже те, кто не особо имел, но делал вид, что имеет — например, тренирующиеся в дальнем углу молодые воины, при виде повозки забросившие мечи.

Все знали, что везут птицу — и все знали, что с ней беда.

Повозка остановилась практически у самых ступеней центрального здания, и Келран быстро спешился, чтобы участвовать в переносе птицы внутрь. Маон все равно был занят Хташем и тем, кому его перепоручить. И еще наверняка вопросом, что с ним делать. Келран вообще не понимал, зачем они поволокли проклятого с собой. Рассказать он толком ничего не рассказал, а проблем доставлял предоста...

Все мысли разом вылетели из головы, когда птица приоткрыла мутный глаз, а потом крупно вздрогнула.

— Солан! — заорал Келран, понимая, что она может опять забиться. Но повезло: вместо этого началась обратная трансформация. Процесс небыстрый, не менее болезненный и столь же некрасивый, как и предшествующий ему. Снова выгибалось на траве тело, меняя очертания, выходили из суставов и вставали на места с хлюпающим хрустом кости, втягивались в кожу перья и вырастали волосы, менялось лицо.

Кто-то сунул в руки плащ, и, едва всё закончилось, Келран метнулся вперед, спеша прикрыть наготу Лаис. Поднял на руки, замер, растерявшись: куда её нести, он попросту не знал.

— Идем, — Маон уже был рядом, за ним маячил Солан, поддерживающий с трудом стоящего на ногах проклятого.

Куда по пути делись эти двое, Келран не понял. Кажется, свернули куда-то вниз, на те уровни, где находились камеры для пленных. Ну, туда и дорога. Его же Маон отвел в одну из гостевых комнат, повыше, поближе к листве, солнцу и вольному небу. Только вот на широком окне — решетка из тонких, но крепких прутьев. Неприятно, но правильно: пока птица полностью не вернется в сознание, ее будут оберегать даже так. Кто знает, что может взбрести в голову девушке, чей разум блуждает в сумерках?

— Располагайся. Пищу вам принесу я сам, где купальни, ты примерно знаешь, найдешь. Для Лаис тоже принесу, чем обмыть-обтереть. Мы пробудем тут, пока она не очнется до конца. Куда-то везти ее в таком состоянии не дело, — сказал Маон.

Келран кивнул, потом, набравшись храбрости, поднял голову.

— Я останусь с ней. Я, а не Солан!

— Да кто ж тебя гонит? — делано удивился Маон, но тут же сдвинул брови: — Однако лекарь будет ее навещать, и не спорь. Мы все еще не знаем, что с ней происходит. Я, как и ты, совершенно не желаю потерять сестру.

На это Келран кивнул и украдкой выдохнул: было немного страшно, что брат его Перышка может оказаться против присутствия кого-то, кроме лекаря. Все-таки всего лишь всадник, а не что-то большее.



***



Убедившись, что сестра и её всадник устроены, Маон вышел в коридор и ухмыльнулся: страхи юноши были написаны у него на лице, как и влюбленность. Лаис еще до своего отбытия на учебу в королевство людей воспринимала Келрана лишь чуть теплее, чем остальных, принимая его чувства как должное. Что будет теперь? Ответ на этот вопрос могло дать лишь время. И хотелось надеяться, что это время будет благосклонно ко всем ним, и особенно — к его несчастной сестренке. Маон старался сдерживать эмоции, и у него это получалось лучше, чем у Келрана, да тот и моложе был. Но всё равно прорывалось иногда. Нервно дергающимся кончиком уха, красными полосками вдавленных в ладонь ногтей, слишком резкими, необдуманными ударами на вечерней тренировке.

Чтобы отвлечься, он занимался всем и сразу. Носил еду Келрану, помогал с сестрой, когда тот просил. Разговаривал с Соланом — тот наконец-то получил возможность отоспаться, все остальное время посвящая птице и проклятому. Последнего, не зная, что с ним делать, устроили в одной из камер на нижних уровнях, в корнях деревьев. Кажется, Хташу это пришлось по вкусу: когда Маон заглянул к нему, выглядел проклятый поживее, не щурился и уже не лежал пластом, а довольно бодро ходил по просторной камере. Солан следил, чтобы ему давали более-менее привычную еду, подолгу разговаривал, даже книги какие-то приносил, те, которые вроде были понятны жителю пещер. Маон не препятствовал этому — пусть. В конце концов, конкретно этот юноша ни в чем особо не виноват, только в том, каким родился. А за это карать — не его право.

Сам он заглянул в каземат только пару раз, уточнить о тех тварях, что проклятые именовали перевертышами — скришами. Хташ не скрывал своего благоговения перед ними, чем заслужил понимание Маона и, возможно, чуть больше тепла в общении. Впрочем, эльфу было не до него, и на этом визиты закончились, потому что Лаис очнулась. Вот только особой радости это не принесло.

Девушка никого не узнавала и, кажется, ничего не понимала. Ела, пила, если кормили, давала понять, если ей требовалось сходить в уборную или купальню. А всё остальное время лежала, бездумно глядя в потолок, почти даже не шевелясь.

Маон прекрасно понимал втихую рвущего на себе волосы Келрана. Иногда и ему хотелось накрутить пару прядей на палец и дернуть со всей силы, болью спасаясь от непонимания происходящего с сестрой и неспособности как-то на это повлиять.

Ничем не мог помочь и Солан: он вообще не разобрался, что происходит. Лаис была абсолютно здорова. Отъедалась после беспамятства, тело перевертыша быстро приходило в себя, восстанавливаясь и готовясь к новым превращениям. Но ее разум то ли уснул, то ли и вовсе отсутствовал.

Всё, что они могли сделать — это вызвать более знающего мага. Но пока он до форта доберется...



***



Келран уже привычно присел на край постели рядом с Лаис и приподнял ее, подпихнул под спину подушку, готовясь кормить. Как же больно было видеть Перышко в таком состоянии. Как ему хотелось, чтобы она поскорее поправилась, перестала походить на безучастную и безвольную куклу!

Но вместо того чтобы послушно открыть рот, словно птенец, девушка моргнула и выдохнула:

— Кел...

Он выронил от изумления ложку. Та плюхнулась в глиняную миску с кашей, забрызгав рубаху, но Келрану было все равно: для него сейчас существовала только его Перышко.

— Лаис, боги, наконец-то ты очнулась! — он сообразил приглушить радость, не накидываясь с объятиями, вместо этого осторожно погладил ее по кисти, по беспокойно зашевелившимся пальцам. — Лаис...

Слов не хватало, он силился сказать что-то еще, но мог только повторять ее имя шепотом и ее ласковое прозвище — про себя. Потом сжал вцепившиеся в его запястье пальцы. Лаис тянула на себя, сама пыталась приподняться, прижаться. Забытая миска грохнулась на пол, но никто из них даже не вздрогнул — не до того было.

Он знал, что так должно быть и будет, но когда час настал, чувствовал себя деревянной куклой, неуклюжей и негнущейся. И только мысль о том, что есть долг всадника и сейчас их связь станет по-настоящему неразрывной и крепкой, позволила ему не ударить в грязь лицом. Конечно, его сперва напугало, а потом вогнало в краску то, что Лаис потребовался именно такой вид закрепления связи между всадником и птицей.

Ему, как и остальным, кто удостоился чести стать всадниками, жестко вдалбливали в голову все возможные варианты, вплоть до самых экстремальных. Иногда хватало просто объятий, иногда требовалось что-то большее. Он с начала поисков своей птицы почему-то подозревал: то, что началось так странно, потребует больших усилий. И теперь только объяснения старого всадника, не скупившегося на отрезвляющие оплеухи для краснеющей и бледнеющей молодежи, помогали соображать, что вообще нужно делать, а не бестолково гладить льнущую к нему девушку по спине. Длинная рубаха, в которой та была все эти дни, уже давно задралась — Лаис сама пыталась стряхнуть её, бездумно и настойчиво, так же, как царапала ноготками по его одежде, пытаясь дотянуться до обнаженной кожи.

Келран глубоко вдохнул, словно собирался прыгать с Чаячьего обрыва в Белое озеро, на берегу которого родился и вырос. Решительно потянул ее рубаху прочь, помог выпутать руки и волосы и сглотнул, на пару мгновений остановившись, чтобы хоть чуть-чуть рассмотреть свое счастье. Обнаженной он ее уже видел во время превращения, но тогда было не до любования. Тогда и смотреть-то было некогда, потому что понимал: сейчас все это будет искорежено изменением. А когда изменение пошло — нужно было держать себя в руках, чтобы вытерпеть, не взвыть, понимая, как же его Перышку плохо.

Теперь он наверстывал упущенное, гладил мягкую белую кожу, так не похожую на его собственную загорелую, слегка потрепанную тренировками шкуру. Гладил — и рук оторвать не мог, так хотелось скользить по ней пальцами вечно. Только Лаис хотела большего. Тонко, просяще застонав, она вывернулась, отвела в сторону ногу — вторую прижимал Келран. Снова потянула на себя, без слов умоляя сделать, наконец, своей.

Он едва успел упереться одной рукой в постель рядом с ее боком. Вторая соскользнула по груди вниз, к животу, и еще ниже, коснулась мягких, как пуховые перышки, завитков над лоном. Пальцы машинально погладили их, перебрали, как перебирал он пух на ее горле в птичьем облике. Тогда Лаис спала колдовским сном и не могла этого почувствовать. А сейчас выгнулась, заерзала, подставляясь под его пальцы, невольно скользнувшие ниже.

— Кел...

Собственное имя, произнесенное ее голосом с таким выражением, сводило с ума. Келран пытался вспомнить наставления учителя: дышать размеренно и медленно, не поддаваться порыву, проверить, достаточно ли подготовлена птица к соитию... Пальцы погрузились между нежных влажных складочек плоти, в жаркую глубину так легко, словно именно это требовалось сделать в данный момент времени.

Над ухом раздался стон, более глухой и низкий. Келран знал, что у его Перышка всегда менялся тон, когда ее обуревали сильные чувства. Значит, ей нравится? Он шевельнул рукой, стараясь убрать неторопливо, но Лаис снова застонала и подалась вниз, всем телом протестуя и требуя вернуть пальцы назад. Келран чувствовал, как заливает жаром уши: что он делает?! Но ведь этого хотела Лаис? Она снова царапнула пальцами по боку, и только сейчас до Келрана дошло, что он сам все еще одет.

Вот идиот!

Живительной затрещины сейчас определенно не хватало.

— Подожди, я... — выдохнул он, понимая, что уши уже просто горят, и отодвинулся, торопливо стягивая рубаху, машинально облизав влажные пальцы перед этим. Кисловато-соленый вкус останется с ним навечно, это он понимал даже не сознанием — разум сдался под натиском возбуждения и только фиксировал действия. Пояс чудовищно долго не желал капитулировать, но Келран наконец победил упрямую пряжку и спинал штаны с ног.

Прикосновение к Лаис вышибло из груди весь воздух — такая она была горячая и... Он даже слов подобрать не мог для этого ощущения, когда коснулся её всем телом, накрыл, прижимая к себе, чувствуя, как она обнимает в ответ, и руками, и ногами, стискивая его талию. В такой позе следующее движение получилось само собой, неосознанно.

Много ли надо совсем еще юному парню, который только что расстался с невинностью? Келран понял, что и одной мысли достаточно, чтобы сдержанность, терпение и способность держать себя в руках испарились без следа. Даже память об учителе и его словах куда-то улетучилась. Сил хватило только толкнуться пару раз и уткнуться в волосы Лаис, шепча извинения.

Он бы, наверное, бормотал так еще долго, если бы девушка под ним не зашевелилась, пытаясь выбраться.

— Лаис... Перышко, куда ты? — скатившись в сторону, Келран приподнялся на локте, пытаясь успокоить ее и обнять, но не тут-то было. Девушка с удивительной целеустремленностью выворачивалась из его рук, а держать крепче он не решался, опасаясь навредить.

Неправильность происходящего до него начала доходить, когда Лаис уверенно встала и, оглядевшись, направилась к двери — как была, без всего, будто и не замечая своей наготы. И еще она молчала. Келрана будто дубиной по голове огрело: кроме его имени она не произнесла ничего! Нет, болтушкой, не закрывающей рта ни на миг, Лаис не была. Но и молчать она никогда не молчала, активно высказывая свое мнение. Позвать, попросить, сказать хоть что-то — она должна была это сделать! А вместо этого...

— Лаис, стой! — очнувшись, выдохнул Келран, когда та уверенно потянула на себя дверь.

Путаясь ногами в штанинах, он кое-как натянул штаны и застегнул пояс, схватил первое, что попалось под руки — свой плащ, и помчался следом. Еще слабая после своей странной болезни и растратившая силы на близость, Лаис далеко не уковыляла. Он нагнал ее у третьей по счету двери, накинул плащ на плечи. Хорошо, в коридоре никого не оказалось — вечер, все или ужинают, или занимаются своими делами.

— Куда ты, Лаис?

В ответ — тишина. Келран заступил ей путь, заглянул в лицо и сглотнул: глаза были по-прежнему пустыми, невидящими. Как не понял раньше? Почему не поглядел? Поверил, услышав свое имя... Точно идиот!

Лаис медленно, ломкими движениями, касаясь плечом гладкого дерева, продолжила идти, ухитрившись проскользнуть между замершим как истукан Келраном и стеной. Он повернулся и снова догнал ее, но останавливать не стал. Только напряженно хмурился, гадая, что же с нею такое теперь? Ведь он же явно ощущает связь с птицей, вот здесь, в солнечном сплетении, словно горячий пушистый клубочек угнездился. Только сейчас проку от него — никакого. Ни понять, ни потянуться, ни коснуться. Слишком рано еще, слишком мало прошло времени.

Учитель рассказывал, что особенно крепкие пары могут чувствовать друг друга на расстоянии, но для этого требуются годы общих усилий. А он только-только принял свою птицу. И никакие на пальцах рассказанные правила здесь не помогут.

Оставалось лишь идти следом. Временами он порывался поддержать Лаис, но девушка ускользала от его руки, словно бесплотная тень. Она явно знала, куда идти, по крайней мере, направление. Петляла иногда, неуверенно замирая на поворотах, но потом снова шла вперед. Они спускались по лестницам, всё глубже и глубже, пока дерево стен не перетекло в камень, и только тогда Келран понял, что они уже у корней форта, в казематах. Это подтвердил и часовой у очередного поворота лестницы. Он, нахмурившись, заступил дорогу. Немудрено, зрелище было то еще: девушка в плаще, между полами которого мелькала белая кожа, и встрепанный юноша в одних штанах, спешащий за ней.

— Что вам здесь надо? Птица?

— Я не знаю, что случилось... — начал было Келран, но Лаис, воспользовавшись тем, что часовой перевел взгляд на него, проскользнула по стеночке дальше и направилась к одной ей ведомой цели.

— Найдите Солана! — взмолился Келран, рванув за ней следом. — Он лекарь!

Дальше говорить не вышло — часовой остался за поворотом, а Келран выскочил в следующий коридор, гулкий и просторный, куда выходили решетки камер. Перед одной из них как раз замерла Лаис. Помедлила, прислушиваясь к чему-то, и шагнула вперед, прижалась к толстым корням-прутьям всем телом.

В темноте за ними зажглись два красноватых огонька и раздалось низкое злое рычание.

Келран бросился вперед, рванул Лаис к себе, уже не обращая внимание на то, сделал ли больно: проклятый мог сделать и больнее, если бы ухитрился напасть. Оттаскивать птицу от решетки, к которой та рвалась с настойчивостью, достойной гораздо лучшего применения, пришлось, используя довольно много сил. Откуда они в истощенном теле, Келран не понимал, только знал, что все это неспроста. Подумать не получалось никак, хотя вертелось в голове что-то.

Только оттащив Лаис к противоположной решетке и прижав там, он, наконец, обернулся, поглядев, что делает проклятый. А тот не делал ничего особенного — стоял на самой границе света, падавшего в камеру, и сверкал своими красными глазами. Кажется, скалился — что-то поблескивало в темноте, может и клыки. И молчал, лишь взглядом провожал, пока Келран, сгребя совсем обессилевшую Лаис в охапку, нес её к выходу.


Глава 4

Когда за ним пришли, Хташ ни капли не удивился. Он ждал этого с того момента, когда за решеткой мелькнуло что-то, а потом к прутьям прижалась та девушка, птица. Единственное, чего он не понимал — почему такое отношение? Связали руки — ладно, понятно. А в спину-то зачем толкать, подгоняя? И почему такие злые взгляды? Казалось, он что-то сделал не так, но он вообще ничего не делал! От непонимания ситуации Хташ хмурился все больше, стараясь идти быстрее.

Может быть, с птицей успело что-то случиться? Все-таки с её визита прошло много времени, если его предположения верны... Интересно, этот верхний, который с ней — он-то хоть что-нибудь догадался сделать?

Додумывать вскоре стало некогда, Хташа втолкнули в просторную комнату, где кто-то определенно был. Он невольно сощурился: в широкое окно било солнце, превращая всё вокруг в дрожащее марево с движущимися в нем силуэтами. Он напрасно пытался проморгаться — его глаза просто не были созданы для подобного издевательства. Пришлось уставиться куда-то вниз, не показывать же, что слеп, как бурый крот, на этом их солнце.

— Занавесьте окно, кто-нибудь, — велел незнакомый голос. Чуть хрипловатый, усталый. Хташ привычно разобрал его на оттенки, чуть поводя ушами. Кажется, говоривший был в возрасте — такую хрипотцу он встречал только у стариков, разменявших не одно столетие. Усталость тоже читалась очень явственно, говоривший чуть задыхался, будто только-только вернулся из долгого похода и еще не вспомнил, как можно дышать спокойно.

После слов старика в помещении стало темнее: кто-то задернул плотную штору на окне, превращая солнечный полдень в сумерки. Даже это еще было слишком ярко после удара по глазам, но Хташ благодарно кивнул в сторону, откуда донесся приказ, не пытаясь пока рассмотреть говорившего.

— Ты, Тамал, как всегда, чересчур мягок, — пророкотал еще один голос.

Хташу казалось, он уже его слышал, должно быть, по прибытию. Если так, то это кто-то из старших воинов, может даже сам командир форта. Характерные уверенные нотки — такие только у командиров, привыкших отдавать приказы, и не одному воину, а целому отряду.

— Малыш и так настрадался, зачем лишние хлопоты? Садись, сюда, — плеча коснулась ладонь, направила. Хташ послушно опустился куда-то, промолчав на «малыша». Зато не промолчал тот, второй:

— Малыш? Этот «малыш», как ты выразился, наверняка по уши в чужой крови, Тамал.

Голос звучал резко, возбужденно, каждое слово казалось ударом плети. Хотя и было правдой — Хташ в самом деле был по кончики ушей в крови однажды. И не вся кровь на нем была его собственной.

— Все мы воевали, — нейтрально отозвался Тамал. — Малыш, нам нужно узнать кое-что. Ты уже говорил — расскажешь подробней?

— Чш-што вы хотите ус-снать? — разомкнул отвыкшие от разговоров губы Хташ, быстро облизнулся, чувствуя неподалеку запах воды. Глаза различили блики на серебряном боку кувшина. В последнее время то ли всем было не до него, то ли верхние так готовили к допросам — но о пленнике словно позабыли. И если без пищи он вполне мог протянуть и гораздо дольше, то без воды — увы. А казематы форта были слишком хороши, никаких сырых стен, никаких слизняков в трещинах камней, которыми можно было бы утолить и жажду, и голод. Даже плесени, и той не было.

— Ты говорил, что дворфам зачем-то нужны ваши женщины. Живые. Зачем? — голос Тамала был мягким, обволакивающим. Хташ скосил на него глаза, разглядел какое-то мелькание. Крутит в пальцах мелкую вещицу? Маг, наверное, те любят так тренировать руки.

— Говорил. С-сатем, чш-штобы превратить в рабынь и трахать их, — почти безразлично пожал плечами он, снова бросил осторожный взгляд на кувшин. Интересно, если попросит пить, это будет стоить ему лишнего удара плетью или нет?

Мелькание на краю зрения замерло. Что-то стукнуло, громко, резко, будто кто-то вскочил на ноги, опрокинув сиденье. Хташ подобрался. Похоже, сейчас что-то начнется... Запах воды манил все сильнее, сильнее даже тревоги за свое существование. Живучее тело, едва оправившись от ранений и отравления, теперь отчаянно цеплялось за жизнь и считать себя мертвым не желало. Это разум мог сколько угодно твердить, что нет никакой разницы, умереть или жить. Телу было плевать на его доводы.

— Коротышки вс-сегда утас-скивают наших ш-шенщин, когда могут. Редко, правда.

— Редко?! Ваших редко, а мою Лаис!.. — задыхаясь, рявкнули уже совсем рядом. Легких быстрых шагов Хташ почти не расслышал, зато потом уши заложило от рыка командира:

— Прекратить!

Темная тень, принявшая уже вполне конкретные эльфийские очертания, замерла совсем рядом, не дойдя буквально шаг. Занесенная рука чуть подрагивала, уши прижались — Келран был готов броситься в драку. Хташ поглядел на него, потом отвернулся, снова облизав губы.

— Редко. Наши ш-шенщины предпочш-шитают с-смерть пос-сору и бес-сволию, — сказал, неосознанно дернув верхней губой, чуть приподнимая ее в оскале. — Лучш-ше с-смерть, чш-шем рабс-ство. Я тош-ше бы предпочш-шел, да ударили с-с-сади.

— Поэтому ты так среагировал, когда птица пришла к тебе сама? — спокойно уточнил маг. Вещицы — Хташ наконец разглядел их, три каменных шарика — снова мелькали в тонких пальцах, быстро, не издавая ни единого звука. Гладкие, отполированные прикосновениями бока ни разу не коснулись друг друга.

— Не с-совс-сем, — брови сошлись на переносице, Хташ сжал губы, стиснул в тонкую нитку. Не хотел говорить, но нужно. Ведь если они не догадались, птица может умереть. Да что там, непременно умрет. Он не мог позволить этому случиться. Это же все равно что убить беспомощного скриша, только что впервые перекинувшегося в паучью форму.

— Говори, — мягкий голос Тамала подталкивал куда лучше грубости или обещаний пыток.

— Мош-шно мне воды? — попросил Хташ, снова бросив взгляд на вожделенный кувшин, по серебряному боку которого сползала капелька — вода в нем была только недавно налита и не успела согреться. Он буквально чувствовал на языке эту прохладу.

Воды дали, Тамал лично помог ему напиться, придерживая кувшин. Со связанными за спиной руками сделать это самому было бы проблематично. А когда кувшин очень быстро опустел, и вовсе нахмурился, но отложил вопросы на потом. Куда больше его сейчас интересовал ответ, и Хташ, понимая это, не стал тянуть. Он и так сумел выиграть небольшую поблажку.

— Коротышки вс-сех рабынь с-свяс-сывают обрядом крови. Даш-ше ес-сли с-ссбеш-шит, далеко не уйдет, повернет нас-сад. Ес-сли такую отбить — милос-серднее убить с-срас-су, пока не с-сошла с-с ума. С-с вашей птицс-сы такую привяс-ску с-содрали с-слишком быс-стро. А потом она попробовала крови — моей и его, — Хташ кивнул на Келрана, которого крепко держал повыше локтя Маон. Оказывается, и он тут был — просто поначалу Хташ не разглядел знакомое лицо.

— И поэтому?.. — шарики мелькали всё быстрее и быстрее.

— Ей нуш-шны мы оба. Это как свяс-сь меш-шду нашими кровавыми братьями. С-свяс-сь меш-шду вс-садником и птицс-сей уш-ше ес-сть, а меш-шду мной и птицс-сей — нет. Пока не будет... Надо поторопитьс-ся.

Келран сначала покраснел, а потом так же резко побледнел, цветом лица почти сравнявшись с каким-нибудь перевертышем.

— Ты хочешь сказать?!

Он рванулся, но Маон держал крепко, хотя тоже глядел зло.

— А ты хочш-шешь ее с-смерти? — ровно спросил Хташ. — Не моя вина в том, чш-што с-случш-шилос-сь, но пос-сволить ей умереть?

— Уведите его, — коротко приказал Тамал, пока не бросились оба переживающих за птицу юноши. — И покормите нормально!

— Ей нуш-шен второй зацеп, Тамал! — уже от двери обернулся Хташ. — Иначш-ше с-смерть!

— Иди, малыш, тебя позовут, как разберемся, — устало отозвался тот. Каменные шарики уже не двигались, просто зажатые между пальцами. Кто-то отодвигал занавесь с окна, и Хташ отвернулся, прикрыв глаза.

Его проводили вниз, и тычки конвоиров были, пожалуй, еще злее, нежели вначале. Он бы пожал плечами, не разобрав, какой им прок злиться на него — да не поймут. Или они, как в древности люди, привыкли вымещать зло на принесшем дурные вести гонце?

Однако кувшин с водой и плошку с поджаренными на огне грибами и куском мяса ему принесли, видно, приказ нового мага оспаривать не решился даже командир крепости. И даже руки развязали. А когда Хташ поел и напился — унесли посуду и оставили в тишине и покое на некоторое время. Он привычно свернулся клубком на мягкой лежанке, размышляя о предстоящем. Ощущение сытости и понимание, что позволено немного отдохнуть, вгоняли в сон. Он даже успел задремать, когда за ним вернулись.

На этот раз идти пришлось долго, под конец спотыкаясь через шаг и отчаянно пытаясь рассмотреть хоть что-то сквозь едва разомкнутые веки: его вели по бесконечным лестницам куда-то наверх, где всюду было солнце. Ни отвернуться, ни укрыться, ни спрятаться в темноту коридоров — Хташ сжимал зубы и старался не упасть. Поднять поднимут, но по ребрам точно пнут, ни к чему это.

В дверь, к которой его развернули грубым рывком, Хташ ткнулся лбом, поморщился от удара.

— Можно и аккуратней, — холодно заметил знакомый голос. Маг, Тамал, кто же еще. Тхаш повел головой, на слух пытаясь понять, кто здесь и сколько. Они были не одни — это точно, но больше он разобрать не сумел. Только что кто-то нервно ерзает: под ним поскрипывала мебель и шелестела ткань.

Окно здесь было занавешено, так что Хташ закрыл глаза, давая им время восстановиться. И напрягся, когда Тамал велел развязать его и снять рубаху.

Что нужно верхнему? Нет, явно же не то, что в первые мгновения всплыло в памяти и разуме, когда попытался сравнить со своими старшими. Если бы магу нужно было его тело, вряд ли он стал бы церемониться с развязыванием пленника и раздеванием. Для этого достаточно снять штаны, а ноги не связаны. Зря, правда, если вдруг он ошибся и нужно именно это. Будет отбиваться, стараясь разозлить, чтобы убил, а не отправил по кругу между воинами.

Когда от него отступили, унося веревку и небрежно сдернутую рубаху, Хташ невольно выпрямился, напряженный, готовый к бою. Но никто ничего ему не сделал. Только спины между сведенных лопаток коснулись сухие прохладные пальцы.

— Что это? — они осторожно обвели треугольник, направленный острием вверх, к шее.

— С-снак братс-ства, — не стал скрывать Хташ, невольно уклоняясь от чужой руки.

Не то чтобы ему было неприятно... Хотя и это было. Знак несбывшегося кровавого побратимства напоминал о прошлом, он не хотел, чтобы его кто-то касался.

— Не дергайся, — просьба, но и приказ. Пальцы уже не касались кожи, но были настолько близко, что все еще ощущались. Маг что-то изучал — понял Хташ. Наверное, ту самую несостоявшуюся привязку, которая и стала зацепом для птицы. Его кровь; его знак, уже начавший набирать силу; её сорванные узы, переделанные карликами из их заклятий — тех самых, кровавых братьев... Всё сошлось, смешалось и вышло что вышло.

— Интересно... Я погляжу еще, позже. Глаза прошли?

Хташ моргнул, повел головой. Кивнул: он мог видеть, пусть смазано, нечетко, но видеть. И увидел: в комнате они действительно были не одни. Он, маг, у двери те двое, что его привели — и на кровати бледный, вцепившийся в покрывало Келран, второй рукой осторожно придерживавший вяло возящуюся птицу.

Захотелось теперь уже самому побиться лбом в твердую створку двери: они что же, собираются следить, как все будет? До такого даже злобные карлики-дворфы, кажется, не опускались, трахали рабынь и жен за запертыми дверями.

Маг шевельнулся, снова привлекая внимание.

— Я надеюсь, ты не будешь творить глупостей?

— Не в моих интерес-сах, — уже скорее прошипел Хташ. — Вы ш-ше не с-станете... с-смотреть?!

Кто-то поперхнулся, Хташ не понял, кто из тех двоих, что стояли у двери.

— Проклятый, — донеслось оттуда же.

— Нет, — успокоил его Тамал. — Но Келран останется. Прости, но...

— Он — ладно, только пус-сть не рас-спускает руки. Я ничш-шего худого его птицс-се не с-сделаю, клянус-сь.

Кажется, поверили — по крайней мере, Тамал кивнул, снова закрутив между пальцев свои шарики. И жестом велел воинам выйти, удалившись следом. Дверь бесшумно закрылась, в комнате остались только они втроем — если можно было считать безвольную птицу. Хташ пригляделся к ней повнимательней и оскалился: за такое хотелось вырвать карликам бороды вместе с глотками.

На его оскал напрягся и подобрался Келран, с силой, до побелевших костяшек, сжав кулаки. Птица, учуяв Хташа, завозилась активнее, перекатила по подушке голову, приоткрывая глаза.

— Пус-сти, — Хташ осторожно, плавно шагнул вперед. — Ей нуш-шно.

— Откуда ты только взялся, со своей связью! — Келран вскочил, тоже прянул навстречу. — Знал бы — сам бы придушил тебя, пока ты валялся полутрупом!

— Так с-случш-шилось, — Хташ едва заметно пожал плечами, не собираясь ни отступать, ни нападать. — Никто ис-с нас-с не виноват. Пус-стишь? Ей плохо.

— А ты тут один такой целитель, чтобы ей хорошо сделать?!

Тамал недвусмысленно запретил ему распускать руки, наверняка еще до того как Хташ попросил об этом. Но видно было: очень, до зуда в костяшках, хочет врезать, почувствовать, как брызнет горячая кровь.

Хташ молчал. Стоял, смотрел мимо беснующегося верхнего на пытавшуюся откинуть одеяло и сесть птицу. Девушка выглядела совсем плохо: незавершенная связь пила из нее силы. Как-то отстраненно подумав, что не будь второй половинки связи — не дожила бы до его прихода, Хташ тихо успокаивающе зашипел, надеясь, что глупый верхний не примет это за злобу.

Дернувшийся, словно от удара, Келран проследил направление взгляда и горестно застонал, глядя, как из последних сил рвется навстречу чужаку его птица. Наверняка это было больно. Хташ не хотел причинять эту боль, но поделать ничего не мог.

— Пус-сти, — тихо попросил он в третий раз.

И верхний отступил, сгорбился, разве что руки к груди не прижимал, хотя, наверное, хотелось. Хташ знал, как это, когда видишь, как мучается близкий тебе, а помочь ничем не можешь. Он решительно шагнул вперед. Сел на кровать, стянул одежду. Птица возилась, пытаясь подобраться ближе, и он мягко уложил её обратно, не давая тратить силы.

— Тише, — слово прозвучало странно тепло, как раньше, когда успокаивал младшую сестренку, еще по-детски несуразную, не обретшую взрослого женского величия.

Хташ не испытывал плотского желания к этой девушке, но он знал, что такое «долг» и что ему нужно сделать. Он мог спасти две жизни, пусть это всего лишь верхние. Или не «всего лишь»? На краю сознания вертелись обрывки мыслей о том, что они оба станут ему больше чем случайными знакомыми после того, что сейчас будет. И никакого пути назад, в подгорные города проклятых, не останется.

— Тише, птицс-са.

«Женщина — это великая ценность. Женщина дарует жизнь. Без мужчины, конечно, она не сумеет этого сделать, но мужчина приносит ей свой дар и поклоняется ей — вот что такое соитие», — рассказывали Хташу и другим юным проклятым старшие. Он хорошо помнил их наставления и собирался следовать им.

Лег, осторожно прижал к себе затихшую девушку. Еле ощутимо погладил по скрытой тканью груди — просто из интереса, зная, что она сейчас и не почувствует ничего. Точнее, почувствует, но до разума не дойдет ни боль, ни удовольствие. Теплое тело под руками было неожиданно приятным, рождая какое-то новое, непонятное ощущение.

Он прислушался к себе, немного удивленный: вот это, что сейчас чувствует, и есть то, о чем говорили старшие? «Желание», «возбуждение»? Ничего удивительного в том, что это оказалось внове, не было: всех мальчиков с момента, как они начинали видеть первые «мокрые» сны, поили настоем одного гриба, растущего рядом с подземными озерами. Это позволяло им не задумываться об этой стороне жизни до полного взросления. А потом — поединки за внимание девушек, возможность создать семью. С момента, когда Хташ в последний раз пил настой, прошло достаточно времени, чтобы его действие прекратилось. И лекарь, выводя яд, наверняка действовал основательно, почистив и от этого... Интересно, как сказал тот старый маг.

Птица завозилась, напоминая, что она тут, что ей хочется и нужно. Между лопаток слабо кольнуло, отозвавшись, и Хташ резко выдохнул. Подумает он потом — вернее, все уже продумал, пока сидел и ждал. Сейчас нужно было спасать птицу.

Он сдернул покрывало, бросил куда-то назад, в изножье постели, перетек плавным движением между ног девушки, замер на мгновение и не смог удержаться, хотя и знал, что никакая подготовка сейчас не нужна, птица жаждет только его семени, остальное ее не волнует. Но все равно наклонился, развел влажные складки плоти пальцами и лизнул, пробуя ее вкус.

Между лопаток снова кольнуло, уже сильнее, и он больше не стал медлить, входя одним быстрым, напористым рывком, одной рукой опираясь на постель, другой — подхватывая ее под ягодицы, благо птица была совсем легкой. Она еще и навстречу выгнулась, пытаясь обхватить ногами, притиснуться ближе. Не смогла толком — сил не осталось, только всхлипнула, дернулась, пытаясь хоть как-то приблизить развязку.

— С-сейчш-шас-с... — стонуще прошипел Хташ, чувствуя, как сводит всё внутри незнакомым, болезненно-приятным ощущением. Сделал еще пару толчков и вжался в ее тело, выплескиваясь, стискивая зубы так, что стало больно челюстям. И откатился, едва только утихли несущие освобождение судороги, полуоглушенный, тяжело дышащий, с одним желанием: свернуться в клубок и уснуть.

Но не здесь. И, к сожалению, не сейчас.

От наверняка криво завершенной привязки спина горела, немного приводя в чувство — ровно настолько, чтобы отмахнуться от впервые испытанного удовольствия и сосредоточиться на окружающем. Краем глаза он заметил быстрое движение Келрана, пригнулся, и рука всадника схватила пустоту.

— С-стой! Нуш-шно поговорить! — выдохнул Хташ, резко садясь. Теперь все зависело от благоразумия верхнего — сумеет ли выслушать и понять, что ему вообще хотят предложить.

Келран негромко зарычал, но остановился, стискивая кулаки так сильно, что, наверное, на ладонях потом будут следы ногтей.

— Мне с тобой не о чем говорить.

— Она будет ш-шить, — Хташ старался произносить слова медленно, настойчиво, чтобы до глупого верхнего дошло. — Ш-шить, но не думать. Как с-сечш-шас-с, понимаешь? Но её мош-шно попробовать вытащить.

— Что? Что значит — не думать? Разве того, что... мы уже сделали, недостаточно?!

— Нет. Мы с-сакрепили привяс-ску, дали с-сил. Но это обряд карликов для их рабынь! Нуш-шен другой. Наш, он вернет рас-сум.

Келран запустил руки в растрепанные волосы, сжал пряди, замирая на пару мгновений. Видно, так ему легче думалось, или боль отрезвляла.

— Что? — наконец, спросил он. — Делать нужно что?

— Мы мош-шем умереть. Вс-се трое. Рис-скнешь? С-са нее решать только тебе, — Хташ внимательно вглядывался в лицо верхнего.

— А если нет? Она... так и останется безвольной куклой?

Хташ невольно рассмеялся. Точно глупый верхний! Он же уже все сказал. Зачем повторять?

— Умрем. Вс-се. Или будем ш-шить с рас-сумом, кровавыми братьями. Тош-ше вс-се.

— Что нужно делать? — тряхнул головой Келран — видно, решение было принято.

— Бумагу. Чш-шем рис-совать. Ответы на мои вопрос-сы. И ос-стрый тонкий кинш-шал, — Хташ встал, огляделся. У занавешенного окна обнаружился небольшой столик, с которого он быстро убрал стоящие там склянки.

Келран несколько раз стукнул в дверь, та открылась, но войти никому он не дал, отрывисто приказав принести всё, что запросил Хташ.

— Это нужно немедленно.

Когда дверь закрылась, сказал:

— Задавай свои вопросы, проклятый.

— Когда родилас-сь птицс-са? Под какими с-снаками? В каком роду? К каким с-стихиям предрас-сполош-шена? — Хташ задавал вопрос за вопросом. Это было далеко не все, что нужно узнать, только самое основное. Но нужно же с чего-то начать, пока несут вещи?

Келран морщил лоб, вспоминая, чесал в затылке и дергал себя за волосы. Смешной верхний. Потом принесли бумагу, перо с маленькой походной чернильницей и тонкий посеребренный стилет.

Бумаги оказалось много — видно, тут не экономили и её. Рисовать на ней было приятно, чернила легко ложились на гладкие листы, но все равно Хташ перепортил несколько штук, пока наконец не получился правильный рисунок. Три испещренных символами треугольника вершинами наружу. Один, знакомый до мелочей, красовался у него на спине. Еще два он выстроил, примерно переводя символы верхних в необходимые ему знаки.

Наверное, мастер-Связующий оторвал бы за такое руки. Но Хташ надеялся, что уже имеющаяся кривая привязка облегчит дело. Главное — перевести её в другое русло.

— Это нуш-шно начш-шертить вс-сем, — показал он лист Келрану. — Птицс-се и тебе я с-сделаю. Мне — ты с-сам. После мош-шем потерять с-сос-снание — предупреди с-своих.

— Это будет как у тебя на спине? Мне нужно будет дочертить рисунок? — уточнил Келран, рассматривая схему.

— Да, — Хташ уже вытащил стилет из ножен, шагнул к кровати, переворачивая спокойно лежащую птицу на живот.

Келрану не оставалось ничего иного, кроме как скороговоркой предупредить о том, что все трое могут потерять сознание по завершении обряда, и кинуться к постели, внимательнейше следя за тем, что делает Хташ. А тот не собирался приносить лишней боли, пусть даже Птица её и не почувствует. Лезвие скользило, самым кончиком едва-едва вспарывая кожу, оставляя за собой ровные полосы, тут же наливающиеся алым. Рука не дрогнула ни разу — Хташ был предельно внимателен, хотя собственная спина уже полыхала огнем.

— Лош-шис-сь, — велел он, закончив рисунок.

Примостившись рядом с птицей, Келран развернул голову так, чтобы краем глаза видеть, что делает Хташ. Глупый верхний, вот правда, совсем глупый. Что он там увидит? Чужой локоть? И зачем — он же сейчас сам всё почувствует. Лезвие коснулось кожи, повело первую полосу, от выступающего позвонка в сторону, к лопатке. Первый треугольник — всегда нужно было начинать с него, самого верхнего, закладывающего привязку — всего за три движения. На то, чтобы заполнить его нужными знаками, сверяясь с лежащим на покрывале листком, ушло куда больше.

Еще два треугольника легли ниже, почти соприкасаясь углами между собой и с первым. Алые полоски разделяли лишь тоненькие ниточки нетронутой кожи. Основная форма готова — Хташ перевел дыхание. Двигать рукой было больно, собственный символ жег кожу раскаленным клеймом. Кажется, по спине текла кровь — или все-таки пот? Проверять он не стал, сосредоточившись на том, чтобы заполнить треугольники должным образом. Сначала птицы — там нужно сверяться с узором. Потом свой — по памяти, уже глядя только на лезвие. Оно поблескивало, позволяя концентрироваться на деле, пока последняя царапина не завершила рисунок.

Все это должен был делать мастер-Связующий, а не он... Зашипев сквозь сжатые зубы, Хташ отодвинулся, почти рухнув с постели на пол. Прижался к нему грудью — камень был прохладным, и это немного унимало боль.

— Рис-суй, верхний... — почти взмолился он. Тому сейчас должно быть легче — привязка всадника крепче, она уже легла, выстроилась, равновесие почти достигнуто — его нужно лишь немного подтолкнуть в сторону. А у него — открытая рана, которую дергает с двух сторон разом, пытаясь зацепиться.

Прикосновений лезвия Хташ почти не почувствовал — эта боль была незаметна на фоне раздирающей надвое привязки. Все силы уходили на то, чтобы не шевелиться и молчать. А потом боль наконец утихла, и можно было закрыть глаза.

Глава 5

— Я сказала, он останется здесь!

Келран вздохнул, осторожно погладил Лаис по плечу. Он ни капли не сожалел о том, что согласился на незнакомый ритуал: его Перышко действительно ожила! И даже нашла в себе силы подняться и сейчас ругалась на командира форта, настаивавшего, что проклятому место не на кровати, куда его велел уложить явившийся первым Тамал, а в каземате. Тамал стоял в сторонке, шарики в его пальцах двигались размеренно, неторопливо: маг наблюдал, не вмешиваясь в происходящее. Он переводил взгляд со злой птицы на её всадника, потом на лежащего ничком проклятого — и обратно.

— Мы не можем рисковать вами...

— Рисковать? Да вы хоть понимаете, чья заслуга в том, что я сейчас могу внятно высказываться, а не лежу, пуская слюни, как идиотка, или вообще еще жива?!

Изящный кулачок девушки опустился на столик, где до сих пор валялись листки с набросками. Звякнув, подпрыгнула чернильница, бумаги посыпались на пол, а столешница с хрустом просела вниз: подломились тонкие ножки.

Келрана шатнуло, в голове зашумело, как будто кто-то разом выпустил из него половину крови. Проклятый на кровати болезненно застонал и несколько раз судорожно дернулся, словно давленый жук на последнем издыхании. Странно: перед тем как Лаис, взъярившись, стукнула по столу, он пытался приподняться, да и выглядел получше. Сейчас же казался не чернокожим, а пепельным, кусал нижнюю губу, сдерживая стоны, и пытался свернуться в комок.

— Потише, девочка, — спокойный голос Тамала наполнил комнату, как смешанный с водой туман — или это в глазах всё так плыло?

Кто-то придержал, помог сесть прямо на пол, к плечу привалилась Лаис — Келран чувствовал запах её волос, защекотавших подбородок. Из тумана доносились голоса, встревоженные и недоуменные. Они стали понятны не сразу. Только когда полегчало, смог разобрать, что над кроватью склонились Солан и Тамал, а проклятый что-то им еле слышно говорит, пытаясь утереть откуда-то взявшуюся на лице кровь. Откуда? У него же только на спине была, да и то немного – царапины поджили, едва сделал последнюю, стали просто белесыми росчерками.

Потом он разобрал гневное Соланово:

— Нет, не позволю. Хотите поиметь на совести птицу и еще две жизни, командир? Нет? Тогда выполняйте рекомендации.

Резко хлопнула дверь — похоже, командир вышел, поняв, что с лекарем ему не потягаться, особенно с таким упрямым. Солан тряхнул головой, мрачно ругнулся и подошел к ним двоим.

— Полегче?

— Да, спасибо, целитель Солан, — виновато ответила Лаис.

Келран не совсем понял, почему так. Она-то при чем?

— Полегчало, — кивнул в свою очередь, еще осторожно, пусть мир уже и не торопился раскачиваться.

— Не вздумай сам так же, второго удара Хташ сейчас просто не переживает, — серьезно велел ему Солан.

— Он? А...

— При чем тут он? При том, что единственный из вас троих знает и понимает, как действует ваша необычная связь. И откат от выплеска общих сил, которые вытянула из вас двоих птица, принял на себя, что, конечно, не характеризует его умным юношей, — Солан повысил голос. С постели донесся отчетливый хмык.

Келран только головой потряс. Вместо слабости потихоньку накатывала обычная усталость, будто весь день провел на ногах. Пока он плавал в тумане отката, по приказу лекаря в комнату, оказывается, притащили пару матрасов, так что им с Лаис пришлось устраиваться на них, на полу: трогать проклятого Солан запретил категорически.

Постепенно птица задремала, снова привалившись к его плечу, а вот Келрану совсем не спалось. Он лежал тихо, как в засаде, прислушиваясь к дыханию Лаис и Хташа. Оно — и это почему-то совсем не удивило его — было слитным, словно дышал один эльф. Да и его дыхание попадало в тот же ритм.

Все это было так странно и непонятно, что удивляться и возмущаться не хватало сил.

***

— Когда светло — это день, когда темно — ночь. А между ними — утро и вечер, когда солнце встает и садится.

Хташ серьезно кивнул, запоминая, и Лаис невольно улыбнулась. Еле-еле, бледной тенью своей обычной улыбки, но все-таки смогла. Хташ был забавный, особенно когда становился наивней ребенка, тыкая пальцем в самые обычные предметы и серьезно-серьезно спрашивая, что это такое и как называется.

Для того чтобы проклятый мог нормально ориентироваться и передвигаться не только ночами, Тамал зачаровал для него амулет, которым Хташ весьма дорожил. Лаис пока еще не поняла, потому ли, что это единственная его собственность, или потому, что без амулета проклятый превращался хуже чем в слепого — в абсолютно беспомощного кутенка, которому даже слух не слишком-то хорошо помогал? Хташ еще не привык к тому, что звуки в пещерах и здесь, «наверху», как он говорил, распространяются по-разному.

Хотя в помещениях, особенно с каменными стенами, он ориентировался так, что зависть брала. Вот Лаис не могла понять, сколько и кого в комнате, как ни старалась. А Хташ, закрывая глаза, входил и называл безошибочно, поворачиваясь в нужную сторону.

Чудный он все-таки, совсем не такой, как верный преданный Кел. И отношение у него к ней совсем другое. Кел влюблен, тут и гадать нечего. А вот Хташ... В его глазах она порой видела такие разные чувства: благоговение, восхищение — как к божеству или прекрасному произведению искусства, снисходительность и необидную усмешку, словно реакция на проделки младшей сестры, горечь и боль, которые он старательно скрывал и прятал. Но никогда — жалость.

Это почему-то трогало. Очень, очень сильно трогало: в глазах других этой самой жалости было предостаточно. Даже у Кела. Даже у старого Тамала. Даже у жутко упрямого Солана. А Лаис совершенно не хотела, чтобы её жалели!

Хотела, разве что, бороды тех треклятых недоносков, которые посмели к ней прикоснуться. Но тлевшая внутри ненависть не вспыхивала, просто потому что разумом Лаис слишком хорошо понимала: никто не пойдет войной на подгорный народ из-за одной случайно попавшей к ним в руки птицы. Да, будут какие-то новые договоры, касающиеся таких как она, может быть, будет выплата за оскорбление, но не больше.

Это было обидно, но правильно. И она с этим смирилась. А с чужой жалостью — нет.

Проклятый ее и не жалел. Однажды сказал:

— Тебя спасли — хорошо, ты не свихнулась — вдвойне хорошо, ты здорова — благодарение богам. Остальное неважно.

Он и к себе так относился: жив — хорошо, свободен — прекрасно, не один — ну, тут возникают некоторые проблемы, но тоже преодолимо.

И именно поэтому Лаис тянуло к нему. Не из-за привязки, нет — от той просто тепло было где-то внутри, в животе и под лопатками. Она пока не разобралась, что с этим делать, но Хташ обещал научить, когда все трое выздоровеют окончательно. А пока хотелось сидеть рядом, вот так, как сейчас, на полянке у самых стен форта, грызть травинку и разговаривать. Еще бы Кел перестал дичиться и пришел, наконец, сев с другой стороны... тогда всё стало бы совсем хорошо.

— Хташ, а почему я тебя не видела, когда была в вашем поселении?

И что её потянуло спрашивать такое? Вон у него опять морщинка между бровей пролегла.

— Потому чш-што. Нечш-шего делать тем, кто еще не воин, рядом с-с ш-шенщинами. С-старшие нас-с гоняли.

— Откуда тогда ты знаешь, что со мной там было?

— Ты говорила с-с моей матерью. Лиссах ее с-свали.

— Это, наверное, от слова «лиса», — решила Лаис, срывая новую травинку — старая совсем уже измочалилась, никакого сока. Проклятую она помнила — та, несмотря на величественность, присущую всем женщинам подземного племени, была какая-то... с хитринкой, что ли. И движения — плавные, но быстрые, как у настоящей лисы. И подол платья за ней будто хвост стелился, обманывая идущего следом.

Почему-то о краткой жизни в поселении проклятых никаких плохих воспоминаний не было. Лаис понимала, что это неправильно, но ничего с собой поделать не могла. Наверное, разум так защищался, отгоняя память о том, как погибал под клинками чернокожих воинов сопровождавший её отряд.

— А она...

— Ушла хорошо, прихватила с-с с-собой с-с пяток коротышек, — с заметной гордостью сказал Хташ. — Тассай тош-ше, одного. С-сестра, — пояснил на недоумевающий взгляд.

Выкинув так и не покусанную травинку, Лиас обхватила себя руками. Да, она не испытывала никаких чувств к тому бою на перевале, но вот бой в селении проклятых... А ведь те женщины старались защитить и ее тоже, запихнули за спины вместе с самыми младшими девочками. Когда стало ясно, что проклятые проиграли, одна из них бросила под ноги Лаис короткий изогнутый кинжал. Еще один такой она видела в руках девчушки лет на пятнадцать младше себя. Эта девочка хладнокровно перерезала горло двум своим сверстницам, и те даже не думали сопротивляться.

Только сейчас Лаис поняла: ей предлагали спастись от участи худшей, чем смерть.

— Они же не все успели...

Хташ кивнул.

— Ес-сли бы я мог, я бы убил их.

Она поняла, что он говорит совсем не о дворфах. От этого стало совсем тошно. В животе, рядом с теплом связи, поселился холодный неуютный ком, медленно подкатывающий к горлу.

— Не надо, не думай, — горячие руки проклятого обняли, бережно и ласково.

Тепло потихоньку растопило лед во внутренностях. И что-то еще, что мешало все это время. Лаис сама не знала, что это — просто наконец полились непролитые слезы. Не было даже конкретных воспоминаний, чего-то, что она оплакивала, — просто слезы катились по щекам, капая на простенькую рубаху Хташа. Он молча гладил ее по волосам, никак больше не успокаивая. А она ревела и ревела, почти не заметив, как откуда-то из-за кустов вышагнул Келран, сел с другого бока и тоже обнял.



***



— Спит? — Келран осторожно забрался в повозку, где уже устроились на ночлег его Перышко и Хташ. Он только недавно окончательно научился называть проклятого по имени и не шарахаться от этих светящихся в полутьме красных глаз. У Лаис они тоже были красными, но так не светились.

Хташ тихо и глуховато, как-то по-совиному угукнул, повозился, вытаскивая из-под себя одеяло. Птица сегодня легла раньше него и устроилась у одного из бортиков повозки, хотя обычно спала в серединке, между ними. Хташ перекатился к другому, освобождая место рядом с ней.

Это было... странно. Келран закусил губу: всю дорогу, уже почти целую неделю, и даже до этого, там, в форте, Хташ был очень внимателен к таким мелочам. Он просто не сразу научился замечать и ценить, а теперь вот каждый раз резало по и так неуютно чувствующей себя совести.

Одеяло Келран взял, но ложиться сразу не стал. Сидел, накинув его на плечи и глядя на постепенно затихающий лагерь.

Они ехали всё тем же составом, только теперь к ним присоединился Тамал. Старик выматывался за день пути, на стоянках почти все время сидел, отдыхая, и засыпал раньше всех. Солан то и дело поглядывал в его сторону, как и на них троих, приносил какие-то отвары. Хорошо бы со старым магом все было в порядке. Келран испытывал к нему невольную симпатию: только благодаря его словам им во многом было легче жить. Например, одна фраза — и вот уже никто не смотрел косо, когда укладывались спать втроем, в повозке, где днем ехала птица и не умеющий держаться в седле Хташ.
Хташ... Келран обернулся и тронул его за плечо. Тот вскинулся, засветились открывшиеся глаза. Почти сразу же из взгляда ушла сонная муть, наверное, к такому их тоже приучали: просыпаться очень быстро, быть готовыми ко всему.

— Чш-што?..

Вот тут Келран замялся. Все слова казались глупыми. «Мир»? «Друзья»? Нет, все не то. Опять не обдумал, сделал сразу, повинуясь порыву. Наконец слово нашлось.

— Братья? — спросил он, протянув раскрытую ладонь.

Со стороны Хташа послышался тихий смешок, но не язвительный и не насмешливый. Теплый, что ли?

— Братья, — горячая ладонь крепко сжала его руку.

После этого разговора совесть успокоилась и стало легче. Всем троим, как ни странно — даже Лаис повеселела, оживилась, насев на Солана с Тамалом и выбив из них разрешение попробовать превратиться еще раз.

Чего Келран не ожидал — что его Перышко окажется... такой. В первое превращение она была обычной птицей — крупной, способной увести всадника. А теперь... теперь это была Птица — размах ее крыльев был не меньше сорока шагов, а от кончика клюва до кончика хвоста было все пятнадцать.

— М-да, интересно, — глубокомысленно заметил Тамал, поглаживая подбородок, обошел Лаис кругом, жестом велел расправить крыло, подлез, внимательно прогладил ладонями основание, видимо, проверял, достаточно ли крепки связки для полета.

Оба всадника — Келран только сейчас как-то внезапно осознал, что Хташ тоже будет всадником его Перышка — замерли, настороженно ожидая вердикта. Лаис тоже нервничала, крутила головой, то и дело трогала клювом волосы Тамала.

— Ну что ж, — маг выбрался из-под крыла, принялся водить слабо светящимися руками у груди птицы, потом кивнул: — Предстоит очень хорошо потрудиться, мускулатура пока еще слабая, но, думаю, через годик ты научишься взлетать. А там и груз переносить, и под седлом летать.

Вопль, изданный птицей, был полон возмущения: как это, через годик? Она хочет летать сейчас!

— Тихо, никаких споров! И никаких поблажек. Не хватало еще, чтобы некоторые девчонки надорвались тут сами и вытянули все соки у своих всадников, порываясь взлететь вот прямо немедленно!

Крыло хлопнуло, обдав его ветром, и птица, нахохлившись, отвернулась, взъерошив перья и втянув голову в плечи, сложив длинную шею чуть ли не вдвое.

— Мы помош-шем, — пообещал Хташ. — Вс-слетишь.

— Поможете, но, юноша, помните, что я вам говорил: никакого фанатизма, всё в меру и осторожно. Вы — уникальная триада, и, поверьте, потерять вас по глупости не хотел бы никто, тем более я.


Глава 6

Все молодые птицы жили в Белом городе, недалеко от столицы. Их собирали туда со всех эльфийских земель, как и тех, кто должен был стать всадником. Иногда сразу привозили парами, иногда они находили друг друга уже здесь. Всякое случалось.

Белый город был прозван так не зря: здесь росли белоствольные деревья. Обычное дело для эльфийского леса, что только по их сторону гор не зеленело. Но нигде, кроме как здесь, белоствольных деревьев не было так много. С их корой, жемчужно светящейся в полутьме, соседствовала белизна камня: дома здесь были выстроены, как и форты, из двух материалов разом, но вовсе не казались угрожающими и величественными. Скорее изящными игрушками.

В одном из таких Келран с Лаис жили до её злополучного отъезда. Теперь пришлось немного потесниться: Хташа, естественно, поселили с ними. Но он много места не занимал, довольствуясь краешком новой широкой кровати, полкой в шкафу и небольшим рабочим столом в самом дальнем углу. Он вообще оказался весьма неприхотлив в быту, разве что ел не всё, осторожно пробуя любое незнакомое блюдо.

Первые дни Лаис таскала его по городу, показывая местные красоты: древние постройки Архива, учебные классы и тренировочные поля, многочисленные статуи и барельефы, изображавшие птиц и их всадников. Душу проклятого в итоге тронула только тренировочная площадка, куда он теперь ходил в любое свободное время, если только Лаис не просила побыть с ними.

Вообще, казалось, Хташ боится помешать. Иногда чудилось, что его вежливость и предусмотрительность чрезмерны — но потом это забывалось. Вроде бы он не тяготился обществом двоих кровавых побратимов, с охотой разговаривал, приходил спрашивать что-то непонятное... Но все же, все же.

Словно какая-то тоненькая, как колючка шиповника, заноза засела и мешала Келрану принимать всё как должное. Потом навалились тренировки и занятия: кроме того, что необходимо знать всадникам и птицам, они учили многие другие дисциплины, от политико-экономической картины мира до картографии и климатологии. За всем этим стало некогда следить за нюансами поведения Хташа, тем более, тот выматывался посильнее них, ведь ему приходилось спешно изучать нечто совершенно новое и сдавать экзамены.

Но он никогда не жаловался. Ни разу, даже когда приходил и натурально засыпал над недоеденным ужином, уронив голову на стол. Только шипел что-то, когда его перетаскивали на кровать, приоткрывал один глаз — и закрывал обратно, убедившись, что рядом не чужаки.

Келран привык к тому, что в такие моменты Лаис садилась у изголовья и распускала заплетенные в очень плотную коротенькую косу волосы Хташа, разглаживала их, отдавая ему часть общих сил на восстановление.

Его уже не раздражало, что его Перышко касается кого-то другого. А как-то он вообще поймал себя на мысли, что Лаис — не его, а их Перышко. Это было странно, но в чем-то даже приятно, пониманием, что если он что-то не сможет, не успеет — о птице все равно позаботится Хташ. Он ведь и так заботился: приносил ужин на всех, поддерживал чистоту в их доме.

И все равно оставалась, кололась, незаметно, но раздражающе, иголочка внутри: что-то не так, не то! Что-то нужно было сделать еще.

***

Они всегда ложились спать вместе. Почти всегда — в одном и том же порядке: Лаис посередине, парни — по бокам. Так ей почему-то казалось правильнее. Хотя ночами ей все равно снились сны, от которых хотелось выть и перекинуться, чтобы рвать на части тех, кто снился. Кошмарами она бы это не назвала... Просто прошлое, недавнее и еще очень болезненное, как едва-едва заживший ожог, когда глянцево-розовая кожица очень тонка, а любой ушиб кажется едва ли не открытой раной. Она знала — это пройдет, рано или поздно, забудется, уйдет в глубины разума под наслоения поздних воспоминаний, в том числе и счастливых. Уже уходило, ведь она даже не просыпалась среди ночи.

Так ей казалось.

Оказалось, что она ошиблась: ее сны уходили, сменяясь невнятными картинками повседневности или просто глухой чернотой, не сами по себе. Однажды ночью она все же проснулась, неловко дернувшись или от собственного стона, она не знала.

— Тише, вс-се, сон, прочш-шь, дурной с-сон, с-са темной водой, прочш-шь. С-спи, птицс-са, Лаис-с, с-спи, — тихо-тихо шептал голос Хташа у нее над ухом.

Сам он осторожно обнимал ее, кажется, даже покачивался, будто укачивал ребенка. Тихое размеренное шипение тоже походило на какую-то странную колыбельную, монотонную, успокаивающую. Но как успокоиться, когда дыхание так частит, а сердце колотится, и не только от злости и страха?

Он открыл глаза, должно быть, ощутив, как напряглось ее тело. Словно кто-то в темноте подул на угольки, и они зарделись неярко, приглушенно.

— Чш-што ты, птицс-са?

Как объяснить, Лаис не знала. Как сказать, что на коже еще ощущаются прикосновения, чужие, грубые, шершавые — от задубевших пальцев, привыкших к киркам. Как сказать, что тянет, сжимается всё внутри, потому что только что ею владели — но не по её желанию, а потому что так хотелось кому-то. Как признаться, что сейчас хочется самой, но чтобы совсем иначе, ласково и бережно, как уже было два раза — всего два раза — с ними двоими.

— Я рас-сбуш-шу Келрана, — прошептал Хташ.

Кажется, он что-то понял, и еще, кажется, понял так, что ему рядом с ней... не место? Нельзя? В общем, неправильно понял. Лаис чувствовала это, как он, наверное, чувствовал её состояние. Хотя прошло уже довольно много времени, она все равно так и не разобралась толком с их необычной связью. Силой чуть-чуть поделиться могла, но и только. А Хташ, кажется, понимал и ощущал куда больше, чем они с Келраном.

— Не хочу. В смысле, хочу, но... Не уходи?

— Не... чш-што? — в его голосе было осторожное удивление.

Словно он не ожидал таких слов. Или ожидал совсем иных, согласия с тем, что предложил?

— Не уходи, — повторила Лаис, в подтверждение еще и прижавшись к нему. Хташ был теплый и родной, пах чем-то уютным, чем-то вроде запаха нагретого на солнце камня. Захотелось сделать ему приятно — перебрать клювом волосы, к примеру. Это было птичье желание, но Лаис не стала себе в нем отказывать, зарывшись носом в отросшие прядки и подув на подвернувшийся кончик уха.

Почти тут же к ней по связи, словно по тонкой нити, потекло что-то... Сначала как тоненький ручеек, потом — сильнее, раскрывая перед ней Хташа с еще одной грани: чувственной, жаркой, но сдерживаемой едва ли не всеми силами его души. Это было так внезапно, что Лаис замерла, недоверчиво вслушиваясь и пытаясь понять, как же так. Как не заметила раньше? Как такое вообще можно было сдерживать?

— Хташ... — она сглотнула, но горло пересохло вовсе не от испуга.

— Я не... Лаис-с-с...

Он сдавался, она это чувствовала. Слишком долго плотина его воли — далеко не хрупкая, надо полагать, — сдерживала бушующий океан разбуженной чувственности. А ее слова и желание были как мощное землетрясение, породившее трещину в плотине. Еще немного — и рухнет.

И рухнула — когда Лаис быстро поцеловала в уголок рта. Рухнула так, что дыхание перехватило, Лаис застонала и потянулась назад, туда, где спал Кел, передать хоть немного ему, пока окончательно не повело голову от нахлынувших чувств. Тянулась одной рукой и тянула Хташа на себя второй, не решаясь отпустить, опасаясь, что сбежит. Хотя никуда бы он не делся, теперь — нет, не хватило бы воли погасить хлынувшую на свободу волну, он все же был слишком молод, чтобы обладать такой выдержкой.

Губы Кела оказались шершавее, чем у Хташа. Кусал он их, что ли... Зато у Хташа руки крепче, вон как уверенно по бедру гладит. Лаис уже не могла думать четко, перескакивала с одного на другое, целуя изумленно хлопавшего сонными глазами всадника.

Из разрозненных кусочков, словно выхваченных вспышкой молнии картинок, рождалось что-то новое, о чем она могла сказать только одно: оно, это новое, было целостным, правильным, даже, наверное, истинным. И она знала, что ей нужно, ради чего ее лоно сейчас истекает соком, ради чего почти болезненно пульсирует что-то в глубине тела, открываясь, как воронка в бездну, в пустоту, требуя наполнения.

— Кел, Хташ... — получилось хныкающе, будто капризничала, пытаясь обратить на себя внимание, прося о чем-то не очень важном для них, но желанном для нее.

Руки пытались содрать с обоих одновременно страшно мешающие воплощению ее задумки тряпки. Кто вообще придумал спать в штанах?! И ее сорочка... Хташ потянул с нее тонкую ткань, то ли поймав желание, то ли дойдя до той же мысли сам. Кел помог приподняться, выпутать руки, тяжело дыша погладил по волосам, когда снова всхлипнула, вжалась, чувствуя, как сзади еще ближе перебрался Хташ. Между ними было так жарко, что кружилась голова, а тело уже само, неосознанно, пыталось устроиться как можно правильней.

— Не уходите, — почему-то желание получилось сформулировать только так.

Кел посмотрел куда-то мимо ее плеча, чуть прикрыл глаза, без слов ведя молчаливый диалог с Хташем. Лаис снова всхлипнула от нетерпения, выгнула спину, крепче обнимая бедра одного и прижимаясь к другому. Твердая, тяжелая и горячая рука Хташа провела по спине, подталкивая чуть вверх, потом опустилась вниз. Пальцы прочертили линию между ягодиц, лишь слегка коснулись влажных горячих складок. Он направил плоть Кела в цель, и Лаис поняла, что пальцы все еще касались ее, словно он желал прочувствовать чужое движение внутри.

Лаис тоже хотела. Почувствовать. Его, а не только пальцы. Возмущенно пискнув, она заерзала, тут же охнув — Кел никуда не ушел, был тут и от этого сдвинулся еще глубже, прижал к груди, удерживая.

— Тиш-ше, — голос Хташа прозвучал умоляюще, мимоходом она поразилась: как, он еще что-то пытается контролировать? Сдерживаться? Потом, много позже, вспоминая, поняла: не сдерживайся он, в ту ночь ей могло бы быть больно. Хташ заботился, по-своему, незаметно, но заботился, как и всегда.

Он вошел медленно, быстрее получилось бы вряд ли, очень медленно и осторожно.

И все наконец-то стало правильно.

Лаис замерла, прикрыв глаза: это и было нужно. Чтобы плотно, чтобы до конца, чтобы внутри не осталось пустоты. Спину припекало, но приятно, будто лежала, греясь под теплыми лучами солнца, и это тоже было правильно. И что оба замерли, давая ей пережить этот момент.

— Можно...

Они задвигались слаженно, понимая друг друга без слов. Хташ оперся о постель напряженно вытянутой рукой, приподнимая ее под живот, отчего по телу Лаис прошла первая сладкая волна дрожи. От нее двигаться не требовалось — они всё делали сами, но она все равно выгибалась, впиваясь пальцами в плечи Кела, выворачивала шею, чтобы Хташ мог поцеловать её, и целовала Келрана сама. Ощущала себя птенцом, который вертится, не зная, как еще подставиться под родные прикосновения.

Долго это не продлилось — она первая всхлипнула, чувствуя, как тягуче-сладкое напряжение, копившееся все это время, достигло края, заставляя сжаться и сжать их двоих. Застонал Кел, стиснул руки на ее талии, притягивая к себе, и тут же зашипел Хташ, крупно вздрагивая, вжался в нее, жаром дыхания почти обжигая вспотевшую кожу на спине.

Они так и замерли, сцепившись, пытаясь прижаться еще теснее, хотя некуда больше — и так кожа к коже, и так переплелись руки и ноги. Но ощущение целостности, того, что они — одно, не думало исчезать, даже когда все-таки пришлось отодвинуться.

— Понимаю... Теперь — понимаю... — еле слышно выдохнул Хташ.

Эпилог

По земле, по кустам и холмистой луговине, по глади небольшого озерца скользила тень. Крупная тень, и это даже при том, что птица, ее отбрасывавшая, была высоко. Если задрать голову к небу, не боясь стоящего почти в зените солнца, если суметь увидеть сквозь его слепящий свет, можно было разглядеть белоснежные крылья, неподвижно распахнутые, ловя упругий поток ветра, широкий веер хвоста, напряженно вытянутую вперед мощную шею. Особенно зоркий наблюдатель заметил бы крепкие лапы, крючковатый клюв и серебристые полоски сбруи, охватывающие тело птицы под крыльями. Нетрудно было додумать, что там, на спине птицы, где наверняка сходились эти полоски, — прикрытое от ветра и холода амулетами седло и всадник.

Точнее, два всадника — стоявшие на обзорной площадке Белого города ничего не додумывали, они прекрасно знали, что и как с этой птицей.

— Интересно, верно? — каменные шарики щелкнули, останавливаясь, потом снова начали кружить между пальцев, но уже в другую сторону.

— Согласен. Единственная в своем роде птица, — задумчиво кивнул собеседник мага, поднимая голову, чтобы попытаться взглянуть на предмет беседы, но только сощурился — солнце было слишком ярким. — И единственная в своем роде триада. Если бы ты сказал мне двумя годами ранее, что одним из всадников станет проклятый, я бы посоветовал тебе обратиться к целителю.

Тонкие, по-старчески сухие губы Тамала изогнулись в улыбке.

— Учителя не могут нахвалиться этим юношей. Я еле отгоняю магов, которые хотят изучить их связь. Теперь ты понимаешь, почему я советую обратить внимание на проклятый род?

— Понимаю. Как и то, что пора прекращать бессмысленное противостояние с проклятыми. За их вину тысячелетней давности нынешние поколения ответственности не несут.

— И они могут дать нам многое... Как и мы им, — шарики опять щелкнули, на сей раз останавливаясь и ставя точку в разговоре.

Тень промелькнула по площадке снова: птица заходила на посадку.