5. Подобие счастья

5. Подобие счастья.

Для меня было большим облегчением через год уехать из дворца принцев Ольденбургских. Брат купил мне большой особняк на Сергиевской улице. Прежде чем мне туда переехать, в нем были произведены кое-какие переделки.

И каким же удовольствием было для меня оказаться в собственном доме! Там было более ста комнат и шестьдесят восемь человек прислуги, не считая семи шоферов для семи автомобилей, а также кучеров и конюхов, в ведении которых находились большие конюшни и огромные каретные сараи. Это был первый мой собственный дом, где я могла заказать на обед сельдь, если того желала, заменить шторы в любой из комнат и позволить своим домашним питомцам располагаться на диванах и креслах, и при этом ни мама, ни принцесса Евгения не могли отменять мои распоряжения и нарушать мои привычки. Мои собственные комнаты были обставлены аскетически просто. Был там уголок и для миссис Франклин, а рядом с моей спальней – большая студия.

И все же личного времени оставалось совсем немного. Как сестра Императора я обязана была принимать всех представителей Царствующих домов зарубежных стран, приезжавших с визитами в Россию, и давать аудиенции всем посланникам. Те аудиенции для меня были настоящим мучением из-за мертвящей официальности.

Слава Богу, были они непродолжительны. Но я, должно быть, доставила немало неприятных минут этим дипломатам.

Больше всего мне нравилось принимать высокого и бородатого Эмира Бухарского, повелителя независимого государства, граничащего с Афганистаном. На нем был просторный халат с эполетами русского генерала, усыпанными бриллиантами. Приезжая в Санкт-Петербург, Эмир всякий раз навещал меня, привозя богатые подарки, что зачастую ставило меня в очень неловкое положение. Однажды он подарил мне огромное золотое колье со свисавшими с него, наподобие язычков пламени, рубиновыми гроздьями. Большой восточный ковер, еще один из подарков Эмира, стал одной из немногих вещей, который мне удалось взять с собой, когда в годы революции пришлось бежать из России.

Ко всему, я должна была давать собственные приемы во время петербургских сезонов. Это означало недели подготовки. Для моих приемов с Кавказа доставляли специальным вагоном дикорастущие цветы, а затем флорист с целым штатом помощников занимался убранством дворца. Мне помогали и мои собственные помощники и помощницы. В просторном особняке на Сергиевской улице принц Петр жил своей собственной жизнью. В мои дела никогда не вмешивался и ни в чем не помогал. Вместе мы почти никогда не появлялись.

Наконец, были бесконечные, утомительные, но неизбежные визиты членам Императорской фамилии и своим друзьям. Эти визиты казались мне преступной тратой времени. Довольно часто я должна была сопровождать свою мать. Каждое утро, за исключением дней поста, будь это в Гатчине или в Аничковом, маме вручали большой, вычурно украшенный лист с перечислением всех увеселений и приемов, происходивших в данный день в столице на этот день.

Мама часто в последний момент решала, что надо посмотреть какую-то пьесу или пойти на какой-то званый вечер, и тогда мне приносили записку с просьбой ее сопровождать. У меня не оставалось выбора. Я, как и отец, была равнодушна к театру, а мама любила там бывать, потому что все взоры там бывали обращены на нее... Когда мы с ней занимали свои места в Царской ложе, все присутствовавшие в зале господа вставали и почтительно кланялись.

Во время оперных спектаклей, особенно "Аиды", часто на сцену в роли воинов приглашали гусар из полка моего имени или же моряков с нашей Императорской яхты "Штандарт". Так забавно было видеть этих рослых, сильных мужчин, неуклюже стоявших на сцене в шлемах, в сандалиях, с голыми волосатыми ногами напоказ. Несмотря на отчаянные знаки постановщика, они обычно смотрели на нас, широко улыбаясь.

Зимой я часто сопровождала маму во время дневной прогулки на санях по широкому и нарядному Невскому проспекту. В солнечные дни, особенно по воскресеньям, на набережной катался весь цвет Санкт-Петербурга. Было прекрасные лошади и сани. У мамы была пара вороных, которых накрывали синей сеткой, чтобы снег и лед, вылетавшие из-под их копыт, не попадали в нее. Завидев нас, проезжавших мимо, господа приветственно снимали свои меховые шапки.

К моему отчаянию, дни мои в Санкт-Петербурге все больше заполнялись лихорадочной суетой. Иногда я обнаруживала, что в один и тот же день должна побывать в трех разных местах. Утром в Петергофе по какому-нибудь семейному делу, на обеде в Гатчине у мамы, а затем мчаться назад в Петербург, где вечером должна была присутствовать на вечере, который вызывал во мне отвращение, но избежать его было нельзя.

Как-то раз я со своим братом Михаилом ехала в Гатчину на обед. У бедного Михаила была злосчастная привычка засыпать за рулем. В тот вечер он ехал довольно быстро, так как мы очень боялись опоздать, и вдруг совершенно неожиданно клюнул носом, машина слетела с дороги и, перевернувшись, встала опять на колеса. Мы оба вылетели, но не получили ни единой царапины. Машина тоже не имела повреждений. Мы просто вытолкали ее обратно на дорогу и поехали дальше.

Дикая светская суматоха требовала иметь такие наряды, которые мне не нравились. В то время все дамы семьи Романовых одевались у законодательницы женской моды мадам Бриссак.

То была высокая и смуглая женщина. Когда она появилась на примерку, я не упустила случая пожаловаться на ее цены. Бриссак сначала приняла оскорбленный вид, а потом многозначительно прошептала: "Прошу Ваше Императорское Высочество никому не говорить об этом в Царском Селе, но для вас я всегда делаю скидку". Потом Аликс рассказала мне, как она тоже пожаловалась насчет цен, и мадам Бриссак ответила: "Прошу Вас, Ваше Императорское Величество, никому не говорить об этом, но я всегда делаю скидку для Вашего Величества".

Мы с Аликс от души рассмеялись. Вот старая пройдоха! Она так хорошо на нас заработала, что могла жить на широкую ногу в своем особняке в Петербурге.

Мой гардероб был не единственной моей финансовой проблемой.

Мама, Ники, Ксения, Михаил и я – мы все были в этом отношении в затруднительном положении. У меня был годовой доход около двух миллионов рублей, но денег я никогда не видела и не знала в действительности, как они тратятся. Конечно, велись бухгалтерские книги, но это не помогало. У меня было двенадцать счетоводов и один очень знающий казначей, полковник Родзевич, и, конечно, все счета ими велись полном порядке, но деньги таяли, словно снег весной. У меня было столько денег, но все же их постоянно не хватало на приобретение нужного.

Как-то раз, в конце финансового года, я хотела купить небольшую картину стоимостью менее четырехсот рублей, но мой казначей заявил, что денег для оплаты по счету нет. У Романовых был неписанный закон – сразу же оплачивать свои покупки, и в мое время это неукоснительно соблюдалось.

Гардероб, путевые расходы, содержание особняков в Санкт-Петербурге и Ольгине и различные постоянные пожертвования на благотворительные нужды не исчерпывали перечень моих расходов. Я должна была также платить за обучение детей своей прислуги. В штате прислуги в Петербурге состояло около семидесяти человек, что было довольно скромно для сестры Императора. И у всех у них было так много детей, и все хотели, чтобы их дети выучились на врачей и инженеров. Так что, траты были огромны. Но я не возражала против этой статьи расходов. Это было, по крайней мере, стоящее.

Корень всех бед, однако, был в неуправляемом пристрастии к карточной игре моего супруга. Мне от моего брата Георгия досталось наследство в миллион рублей золотом. За несколько лет принц Петр Александрович проиграл все до гроша.

Семья Романовых была сказочно богата – в особенности, если мы вспомним о замороженных авуарах. Помимо семи дворцов, наполненных сокровищами искусства, Семья владела драгоценностями, приобретенными за триста лет существования Дома Романовых. Их стоимость составляла сотни миллионов золотых рублей. В их числе был знаменитый бриллиант Орлова в 194 1/2 карата весом, приобретенный графом Алексеем Орловым в Амстердаме в 1776 году и поднесенный им Екатерине II; бриллиант Шаха в 82 карата; "Горная Луна" – нешлифованный бриллиант весом 120 карат, и "Полярная Звезда" – превосходный бледно-красный рубин 40 карат весом. Романовым принадлежала Большая Императорская корона, изготовленная Позье, придворным ювелиром Императрицы Екатерины II. Она имела форму митры, увенчанной крестом из пяти огромных бриллиантов, соединенных вместе гигантским неграненым рубином. Пояс, окружавший корону, состоял из 39 алмазов и 38 розовых жемчужин. Императорская диадема, сделанная в царствование Императора Александра I, состояла из 500 бриллиантов, свыше ста розовых жемчужин и 13 огромных старинных жемчужин, которые были извлечены из колье XV века, которое носила одна Царица Московская. Кроме того, в шкатулке имелись ожерелья и подвески из розовых бриллиантов, сапфиров, изумрудов и рубинов и известное количество драгоценностей, хранившихся особо и предназначавшихся в качестве семейных свадебных подарков.

Все это представляло сказочное богатство, которого нельзя было касаться, и я сомневаюсь, чтобы мог отыскаться покупатель хоть одного из этих сокровищ. Одним из источников доходов Семьи были удельные земли – Императорские имения, разбросанные по просторам Империи. Сотни тысяч десятин земли были приобретены Екатериной II в качестве меры, обеспечивающей благосостояние Императорской Семьи. В удельные земли входили имения, фруктовые сады, охоты, обширные леса, рыбные промыслы и виноградники. Самые доходные удельные земли находились на юге, в частности, в Крыму. Их подлинная стоимость достигала астрономической суммы. Цивильный лист Царя и всего Дома Романовых составлял сумму в 22 миллиона золотых рублей.

Все это кажется огромным достоянием, но на самом деле, не все так просто. Финансовый год начинался 1 января. Очень часто к осени Ники оказывался без денег...

На плечи Государя ложилась забота о содержании двух дворцов в Царском Селе, двух в Петергофе, одного в Москве и одного в Крыму. Нужно было платить жалованье тысячам дворцовых служащих и слуг. Все они получали подарки на Рождество и в день тезоименитства Государя Императора. Большие средства уходили на содержание Императорских яхт и поездов, а также на транспортные расходы. Из средств Министерства Двора и Уделов расходовались деньги на содержание трех театров в Санкт-Петербурге и двух – в Москве, а также Императорского балетного училища. Императорская Академия Художеств и Императорская Академия Наук также требовали средств, хотя официально они содержались за счет Государственного казначейства. На личные средства Государя содержались практически все сиротские приюты, заведения для слепых, дома для престарелых (богадельни), а также многие больницы. Государь должен был заботиться и о содержании Императорской фамилии. Каждый Великий князь ежегодно получал около 800 000 золотых рублей. Каждой Великой княжне при замужестве полагалось приданое в 3 миллиона золотых рублей.

К тому времени, когда Ники взошел на Престол, нас стало так много. Только у одного Сандро, мужа Ксении, было пять братьев, у моего дяди Константина – пять сыновей и две дочери...

Кроме того, в Собственную Его Величества канцелярию приходило множество прошений об оказании финансовой помощи. Так, вдова полицейского просила дать образование ее детям, одаренному студенту университета необходима была субсидия на окончание курса, крестьянину нужна была корова, рыбаку – новая лодка, вдова чиновника просила выдать ей деньги на покупку очков. Чиновникам Собственной канцелярии Государя было строго-настрого запрещено оставлять без внимания хотя бы одно прошение. После проверки справедливости требований прошения оно удовлетворялось.

Если сравнивать с каким-нибудь американским магнатом, мой брат был бедным человеком.

Но трудности, с которыми сталкивалась Императорская фамилия, постоянно усугублялись невероятной некомпетентностью чиновников. Император хотел приобрести гору Ай Петри, находящуюся рядом с его имением в Ливадии, в Крыму. Ай Петри вместе с соседней землей принадлежали одному знатному семейству. В конце концов, стороны договорились о цене – которая была огромной – и владения перешли к новому хозяину. Но когда Император решил построить на Ай Петри небольшой особняк, то выяснилось, что сделать это он не вправе: уплаченная им сумма не подразумевала такого использования земли. Помню гнев Ники, но в эту скандальную историю было вовлечено так много важных персон, что он решил оставить это дело...

А был и другой случай. Как раз перед 1914 годом общая годовая рента пятерых детей Императора составила 100 миллионов рублей. Вопреки желанию Ники, министр финансов вместе с двумя ведущими банкирами вложил все эти средства в немецкие ценные бумаги. Ники возражал против этого, но они продолжали уверять его, что вложение это абсолютно надежно и крайне выгодно. Понятно, что эти средства испарились после Первой Мировой войны.

А потом, было много попрошаек. Я не имею в виду нищих из простого народа, а говорю о высокопоставленных господах-попрошайках, особенно офицеров гвардейских полков: все они жили не по средствам и все ждали от нас, что мы оплатим их долги...

Однажды в мой дворец пришел офицер казачьей гвардии, которого я знала с детства, просить у меня примерно триста пятьдесят тысяч рублей золотом. Я спросила, для чего ему нужны деньги. Он выглядел отчаявшимся. Сказал, что это долг чести. Я дала ему деньги. Чрез несколько дней узнала, что он купил на них конюшню рысаков. Больше никогда я с ним не разговаривала...

Вспоминаю еще красавца князя Дадиани, тоже из казачьей гвардии, оказавшегося действительно в затруднительном положении. Чтобы выпутаться из него, этот человек похитил несколько ценных картин из частной картинной галереи и принес их ко мне во дворец с просьбой попросить Императора купить их для Эрмитажа. Князь заявил, что все это семейные ценности, и ему трудно расставаться с ними, но у него нет выбора. Мне понравились картины, и я уговорила уже было брата согласиться на их покупку, когда полиция, извещенная расстроенными владельцами, проследила происхождение "семейных реликвий Дадиани".

Он сразу же был уволен со службы, но все равно скандал был ужасный. Рядовые были намного честнее. Они никогда не попрошайничали. Только раз за все те годы один моряк, которому нужно было вернуться домой на побережье Каспийского моря, попросил меня помочь ему купить новую рыбачью сеть. Я дала ему деньги, и он вернул потом все до гроша. В ту пору рядовые назывались "нижними чинами". На мой взгляд, они были благородны душой. С ними можно было дружить. Никто из них не считал меня просто денежным мешком.

Если бы я была по-настоящему замужем, то не пришлось бы заниматься всеми этими финансовыми делами. Но я была одна, и некому было мне помочь или дать совет. Мне неудобно было беспокоить Ники своими домашними проблемами. Михаил, ставший уже настоящим гвардейским офицером, не принял бы всерьез моих трудностей. Единственный совет, на который был способен мой муж, если бы я его спросила, был бы советом попытать счастья за игорным столом. Я чувствовала себя несчастной и одинокой из-за финансовых проблем.

Я была одинока в Санкт-Петербурге, даже когда добросовестно исполняла свои светские обязанности. Бывала во многих домах, встречалась со многими людьми. Иногда моя обычная жизнерадостность побеждала скуку официальных встреч, и все же ни одно знакомство в те годы не дало мне душевной близости и понимания.

Неподалеку от моего особняка находился великолепный дворец княгини Юрьевской, моей неродной бабушки, вдовы моего деда Александра II, бывшей его морганатической женой. Княгиня Екатерина Долгорукая в 1880 году вступила с ним в морганатический брак. Эта старая женщина жила на широкую ногу и считала себя Вдовствующей Императрицей, хотя Александр II был убит прежде, чем успел объявить княгиню Юрьевскую Императрицей. Я очень привязалась к этой старой даме.

Должно быть, она нежно любила моего дедушку. Каждый раз, заходя к ней, чувствовала, будто окунаюсь в историю. Она вся жила прошлым. Время для нее остановилось в тот день, когда дедушка был убит. Она только о нем и говорила. Хранила все его мундиры, одежду, даже домашний халат в стеклянной витрине в своей домашней часовне.

Часто вместе с мамой мне приходилось навещать один дом на набережной Мойки – дворец Юсуповых. Княгиня Юсупова была маминой близкой подругой. Часто говорили, что богатства Юсуповых намного превышало состояние Императорской фамилии. И легко было поверить этому. Я хорошо помню, что на столах в их гостиных стояло множество хрустальных ваз, наполненных нешлифованными сапфирами, изумрудами и опалами – они использовались просто как украшение интерьера. Думаю, что все эти сказочные богатства ничуть не портили княгиню Юсупову. Она была добра, великодушна и могла быть верным другом. Но, увы, она была несчастная мать – слишком уж избаловала своих детей.

Не так далеко от моего дома в огромном особняке на набережной реки Фонтанки жили граф и графиня Орловы-Давыдовы. Графиня в свете имела репутацию женщины, одевающейся лучше всех. Оба супруга пользовались известностью в свете, хотя граф походил на породистого пса и получил прозвище "l'homme chien" (человек-собака). Потом были еще две сестры Нечаевы-Мальцевы и их брат, безудержные в светских развлечениях. Не обремененные семейными узами, они были очень эксцентричны и очень богаты. И хотя многие смеялись над ними у них за спиной, однако первыми являлись на их знаменитые приемы именно эти насмешники. Одна из сестер Мальцевых была низенькая и толстая, вторая высокая и худая, однако обе были наивными старыми девами со своими причудами. Однажды во время приема какой-то офицер положил к ним на кровать свою фуражку. "Что мы станем делать, если забеременеем от него!" – В ужасе восклицали сестры.

Самой знаменитой хозяйкой в те дни была графиня Мари Клейнмихель, о балах-маскарадах которой говорил весь петербургский свет. Богатая, эксцентричная, чуть-чуть прихрамывавшая, графиня редко покидала свой особняк, и каждый, кто занимал хоть какое-то положение в обществе, считал честью быть приглашенным к ней в дом. Гранд-дама до кончиков ногтей и в то же время чрезвычайно проницательная и умная. Каким-то образом ей удавалось узнавать сокровенные тайны почти всего петербургского общества. Ее особняк прослыл рассадником сплетен. Ко всему, она баловалась оккультизмом, и я слышала, что однажды вызываемые ею духи до того расшалились, что один из них стащил с ее головы парик и открыл тайну ее плешивости. Не думаю, что после того вечера были еще сеансы.;


; Вот история ее бегства во время революции. Все окна в доме были наглухо закрыты, все двери заперты. У входа висело большое объявление: "Вход строго воспрещен. Этот дом принадлежит Петросовету. Графиня Клейнмихель арестована и помещена в Петропавловскую крепость". Фокус удался из-за всеобщего беспорядка и хаоса. У графини было достаточно времени, чтобы упаковать свои сокровища и приготовиться к бегству из России. Только после ее побега местный совет узнал, что его одурачили.


Несмотря на скоротечность, петербургский сезон увеселений был для меня испытанием. От Нового года до масленицы общество танцевало, раскатывало на богато украшенных тройках, слушало концерты, посещало оперу и балет, ело, пило, снова танцевало, причем, каждая хозяйка дома старалась перещеголять других в изобретательности и оригинальности своих приемов. Устраивались "белые балы" для молодых девушек, впервые выходящих в свет, а также "розовые балы" для молодоженов. Нарасхват были музыканты, например, оркестр Коломбо или цыгане Гулеску. Ни один сезон не обходился без грандиозного бала, который устраивала у себя Великая княгиня Мария Павловна, и не менее знаменитого бала-маскарада у графини Клейнмихель. К окончанию масленицы, должно быть, и не самые благочестивые дамы Санкт-Петербурга облегченно вздыхали при мысли об обязательном прекращении всех увеселений. Они прекращались до Пасхи.

Сезон открывался в первое утро нового года церемонией выхода Императора и Императрицы. Из Дворцовой церкви они направлялись в Николаевский зал, где им представлялись две или три сотни гостей. Господа трижды кланялись, дамы приседали и целовали руку Императрицы ("безмен"). Примерно за полчаса до выхода все Романовы собирались в одной из гостиных Зимнего дворца, чтобы занять свои места в торжественном шествии в Николаевский зал. В то утро хозяевами положения становились церемониймейстеры и гофмаршалы; нельзя было сделать ни малейшего движения без соответствия правилам самого строгого в Европе протокола.

Мы выходили скорее в соответствии с возрастом, а не с положением. Я обычно шла с одним из моих кузенов – или с Великим князем Борисом, или с Великим князем Андреем, младшими сыновьями Великого князя Владимира Александровича. Ники, разумеется, находился во главе, об руку с мамой, а сразу за ними – Аликс с Михаилом. После того как все вставали как полагается, двери Николаевского зала отворялись, обер-церемониймейстер трижды ударял о пол жезлом из слоновой кости и объявлял о выходе Их Императорских Величеств. Трогались с места и мы – попарно, словно вереница ухоженных, вышколенных пуделей, которые выступают перед толпой на какой-нибудь ярмарке.

Во время зимнего сезона давали два или три бала в Зимнем дворце. До чего же не любила я этот дворец! Из всей нашей семьи только мама обожала его, но почему, я так и не сумела понять. Вычурное здание дворца тянулось на большое расстояние вдоль набережной. А внутри его выстроились анфилады залов, длиной и высотой способных соперничать с иным собором: Николаевский зал, Георгиевский зал, Белый зал, Малахитовый зал, Тронный зал – с окнами в два яруса. Помимо огромных и гулких этих залов во дворце было множество отдельных апартаментов, помещений для придворного штата и прислуги. Много места занимали лестничные площадки и коридоры, не ведущие никуда. Дворец полностью соответствовал своему названию: он так и не смог обрести тепла домашнего очага. Перед каждым балом его украшали тысячами пальм, экзотических растений, доставленных из Крыма, охапками роз, тюльпанов, сирени из оранжерей Царского Села. Но они не могли скрыть холодную, отталкивающую огромность этого здания.

Там было буйство красок. У каждого входа и вдоль лестницы стояли великаны конногвардейцы и кавалергарды в белых мундирах, шитых золотом и серебром и казаки Собственного Его Величества конвоя в алых и синих черкесках. Слуги негры были в красном с головы до ног. На дворцовых скороходах были надеты шляпы, украшенные перьями. Ливреи дворцовых лакеев были расшиты галунами, из-за чего невозможно было определить цвета ткани. Балы начинались после выхода Императорской четы.

О, какое многоцветье! Алые, белые, голубые мундиры гвардейских офицеров, оливковые платья статсдам, рубинового цвета бархатные платья фрейлин, а на всех нас – серебряная и золотая парча... Рубины, жемчуга, бриллианты и изумруды... И все-таки до чего же я не любила все эти балы в Зимнем дворце, на которых нам надо было непременно присутствовать. Одна лишь мама их обожала, потому что знала, что все будут любоваться ею. Она выглядела великолепно.

Каждый бал во дворце открывался полонезом во главе с Ники. Ники любил танцевать и танцевал хорошо, но, к сожалению, Аликс терпеть не могла такие мероприятия. Она и Ники оставались на ужин, который довольно рано подавали в Малахитовом зале, а затем покидали его. Что касается меня, то я бы сбежала после первого полонеза, но, конечно, сделать этого не могла.

В таких случаях меня выручал муж. Он рано приезжал, чтобы проводить меня домой, проводил через дворцовую кордегардию к боковому подъезду. Накинув на плечи поверх парчового платья меховое манто, я пробиралась на цыпочках по помещению, слыша храп солдат. Мне тоже так хотелось спать. До чего же я завидовала этим солдатам!

Последним ярким штрихом в Зимнем дворце был знаменитый исторический бал в январе 1903 года. В следующем году разразилась война с Японией. Далее последовали годы беспорядков и все большего ухудшения обстановки. Окна Зимнего дворца закрыли ставнями. В его залах никогда больше не было обилия цветов. Под искусно расписанными сводами больше не слышно было бальной музыки. А тот январский вечер 1903 года в разных смыслах оказался его погребальным звоном.

Я очень хорошо его запомнила. Все мы пришли на бал в одеждах семнадцатого века. На Ники было облачение Алексея Михайловича, второго Царя из Династии Романовых, малинового цвета, расшито золотом и серебром. Некоторые предметы убранства были специально доставлены из Кремля. Аликс выглядела просто изумительно. Она была в одежде Царицы Марии Милославской, первой супруги Царя Алексея Михайловича. На ней был сарафан из золотой парчи, украшенный изумрудами и серебряным шитьем, а серьги оказались такими тяжелыми, что Аликс не могла нагнуть голову.

Этот бал-маскарад стал как бы лебединой песней. Гости Императора, которые танцевали в тот вечер старинные русские танцы, еще не знали, что с последним звуком оркестра опустится невидимый занавес. В Зимнем дворце больше никогда не будет балов. Неприятный инцидент, происшедший во время бала в 1903 году, можно было рассматривать как своего рода предзнаменование.

Михаил попросил у мамы одолжить ему большую алмазную застежку, которую он хотел прикрепить в качестве украшения к своей меховой шапке. Застежка была баснословно дорогой, некогда она принадлежала Императору Павлу I, и мама надевала ее крайне редко. Она очень неохотно одолжила ее ему. И Михаил ее потерял! Должно быть, украшение упало у него с шапки во время танцев. И мама, и он были в отчаянии – застежка были из числа сокровищ короны. В ту ночь обыскали все залы дворца. На рассвете сыщики обшарили дворец с подвала до чердака. Но бриллиантовую застежку так и не нашли. Собственно говоря, на балах обычно терялось много драгоценностей, но я никогда не слышала, чтобы хоть одна из них нашлась.

Вряд ли кто был доволен больше меня, когда подходил к концу дикий вихрь увеселений. Мне не нравились шум, сверкание огней, толпа, неизбежное обилие еды и это никогда не покидающее чувство, что сама я, разодетая и украшенная драгоценностями, выставлена напоказ. С началом поста, когда закрывались театры и иные увеселительные заведения, мама уезжала в Гатчину. Я же оставалась в Санкт-Петербурге, гостей почти не принимала, ела простую пищу строго по распорядку дня вместе с миссис Франклин, часами занималась у себя в студии, играя на скрипке или рисуя.

И каждое утро выходила прогуляться по улицам и набережным Петербурга. Я, единственная из Дома Романовых, завела такую привычку. Никогда ни одна Великая княгиня не ходила по улицам одна. Лишь небольшую уступку делала традиции: позади меня на некотором расстоянии меня сопровождала фрейлина, а еще дальше со скоростью улитки двигалось авто. Я шла далеко впереди в сопровождении трех своих собак – борзой, пуделя и лайки. Погода не имела значения. Я гуляла и в снегопад, и в слякоть. Не отказывалась от своей прогулки даже тогда, когда ветер с залива трепал одежду и срывал с головы шляпку.

Во время таких прогулок я была наедине с собой. Этот величественный и горделивый город, созданный по воле моего предка, разговаривал со мной на понятном нам языке. Его купола и шпили, его гранит и мрамор, его река и ощущение ветра, воды и туч – все сливалось для меня в некий бессмертный символ силы, мужества и надежды на будущее. Нельзя недооценивать, какое значение для русского народа имела эта осуществившаяся мечта Петра Великого построить этот новый город. Мечта эта не могла бы быть воплощена в жизнь, если бы не безжалостная решимость Императора: более ста пятидесяти тысяч человек погибло среди болот и топей, строя Санкт-Петербург. Но если когда-либо цель оправдывала средства, то это как раз и был такой случай. Ведь если бы Государь Петр оставил столицу в Москве, то Россия, возможно, замкнулась бы в азиатской культуре и стала бы сейчас частью Азии. Но, повелев построить новую столицу на северной границе Европы, он вынудил тем самым Россию присоединиться к семье наций западной культуры, и Европа, таким образом, была спасена от необходимости у самых своих дверей видеть Азию. С другой стороны, если бы Государь Петр Алексеевич перенес столицу куда-нибудь на юг, скажем, в Крым, тогда славяне и греки, возможно, объединили бы свои силы против турок и тогда могла бы возродиться обновленная Византийская Империя со столицей в Константинополе. При этом возможно, что под влиянием расслабляющего южного климата славяне утратили бы свое лидерство, северные славяне попали бы под власть немцев, а юг оказался бы под турецким гнетом.

Довольно часто, дойдя до огромной Сенатской площади, я останавливалась и смотрела на бронзовую статую Петра Великого. Представляла, что Государь Петр Алексеевич смотрит на меня, его собственного потомка. Я любила историю его жизни. Любила этот город. Думаю, он помог мне сохранить живую душу. В нем было так много мужества и стойкости. Жизнь моя на Сергиевской улице была не очень-то счастливой. Я часто думала, что в моем страдании нет никакого смысла. Но на этих утренних прогулках мне было хорошо.

Кроме Наны у меня никого не было. Я не так часто, как раньше, виделась с Михаилом – он был очень занят военной службой и сердечными делами. С Ксенией мы никогда не были по настоящему близки. А идти со своими проблемами к Императору, и без того перегруженному, мне не позволяла совесть. Аликс постоянно недомогала.

Внешне покладистая, в душе я была бунтаркой. Мнимый брак усилил во мне жажду по настоящему чувству. Здоровая, нормальная женщина, я желала быть супругой и матерью. Вместо этого носила имя человека, который добросовестно сопровождал меня на всех приемах и вечерах, изредка проводил полчаса в одной из моих гостиных, мало о чем говорил, кроме недавних проигрышей или выигрышей в карты, был чрезвычайно озабочен своим здоровьем и с откровенной неприязнью смотрел на моих домашних питомцев.

В апреле 1903 года я приехала из Гатчины на военный смотр в Павловск. Когда стояла, беседуя с офицерами, увидела высокого светловолосого человека в мундире офицера лейб-гвардии Кирасирского полка. Я никогда не встречала его прежде и ничего о нем не знала. Наши взгляды встретились. Это была судьба. Словно удар током. В тот день я узнала, что такое любовь с первого взгляда. Я с трудом дождалась окончания смотра. Я заметила, что высокий офицер разговаривает с моим братом Михаилом.

Они были друзьями. Я узнала имя его – Николай Куликовский. Узнала, хотя это не имело для меня никакого значения, что он из известной военной семьи. Сразу сказала Михаилу, что хочу с ним познакомиться. Михаил понял. И уже на следующий день устроил обед. Я плохо запомнила тот обед. Мне было двадцать два года, впервые в жизни я полюбила и знала, что это взаимно.

Я ни с кем не советовалась. Мне не нужны были советчики. Вернувшись в Петербург, нашла в библиотеке своего мужа и сказала ему, что встретила человека и полюбила его и попросила немедленно дать развод. Конечно, я была очень взволнована.

Принц не высказал ни малейшего удивления. Он оставался таким абсолютно спокойным, словно я сообщила ему о том, что передумала насчет приема или театра. Эмоциональное состояние жены ничуть его не интересовало. Он выслушал меня и сказал, что очень дорожит собственной репутацией и честью семьи. О немедленном разводе не могло быть и речи, но лет через семь он мог бы вернуться к этому вопросу.

При этом, благодаря моим усилиям, принц Петр назначил молодого офицера одним из своих адъютантов и сказал, что он может поселиться у нас в доме на Сергиевской улице.

Этот необычный "брак втроем" в доме Ольденбургских, оставаясь тайной для всех, даже для графини Клейнмихель, продолжал существовать до 1914 года, когда я в качестве сестры милосердия отправилась на фронт, а Куликовский последовал за своим полком. Обещание принца Петра Александровича "вернуться к этому вопросу через семь лет" так и не было им выполнено, но брак был расторгнут в 1916 году, и я стала женой Куликовского.

Все эти долгие годы высокий адъютант, безупречно выполнявший свои служебные обязанности, оставался для меня единственной опорой. Я была одновременно и счастлива, и несчастна. Стать, наконец-то, желанной и любимой было счастьем, на которое прежде не могла и надеяться. Но вся моя честность и нелюбовь к компромиссам восставали против такого неестественного положения. Абсурдный "брак втроем", возможно, и удовлетворял своеобразное представление принца о чести. Но для меня положение было угнетающим и внушавшим чувство стыда. При этом, я была бы еще более несчастной, если бы Куликовский не жил со мной под одной крышей. И, по меньшей мере, я не была виновата в этом двусмысленном положении – не я, а принц устроил это. Что же касается Куликовского, то я убедила его согласиться на предложение принца занять должность адъютанта.

С ним мы не были любовниками. И главным препятствием тому были мои религиозные убеждения. Моя принадлежность к Православной Церкви была связана с моим происхождением, образом жизни и памятью о предках. И поскольку я была венчана Церковью, мне приходилось лишь ждать расторжения брака Церковью же.

Было и чисто житейское соображение. Я очень хотела детей. Но родить ребенка от Куликовского до развода с номинальным мужем означало, что официальным отцом стал бы принц Петр. Во-первых, никто бы в это не поверил. Во-вторых, мое неприятие мертвящих условностей, тем не менее, не заставило бы меня подавить в себе чувство порядочности. Я не была настолько эксцентричной, какой считали меня некоторые родственники. Я понимала, что двойная жизнь привела бы к тому, что для меня погас бы единственный свет веры.

Итак, я ждала, ждала все годы своей молодости. Ожидание становилось все труднее, все горше. Иногда оставаться в доме на Сергиевской улице становилось чересчур больно.

И в такое время я нашла утешение в Царском Селе. С 1904 по 1906 год я видела Ники и Аликс почти ежедневно. Когда принц Петр получил распоряжение разместить свой полк в Царском Селе, мы переехали туда из Санкт-Петербурга. К тому времени Ники и Аликс не часто появлялись в обществе. В Санкт-Петербурге образовалась уже целая партия, возглавляемая Великой княгиней Марией Павловной, которая подвергала критике молодую Императрицу за все, что та делала или не делала, и постепенно Императорская Семья обособилась от всех. Я стала тогда очень близка Царской чете.

Бывать с ними было радостно. Их любовь друг ко другу согревала и меня, и я очень любила своих четверых племянниц. Моей любимицей всегда была младшая – Анастасия, тогда еще совсем ребенок. Им не так повезло с нянями, как мне с моей дорогой Наной. Вначале была Орчи, которую некогда Английская Королева Виктория прислала в Дармштадт, чтобы нянчить ее внучку Аликс и которая последовала за Аликс в Россию. Она была чрезвычайно властолюбива и, в конце концов, рассерженная, уехала из дворца. После этого там воцарился полный хаос. Няня моей племянницы Ольги была просто недостойной, пьянчужка. Однажды ее застали в постели с казаком и сразу же уволили. Потом припоминаю мисс Игер, няню Марии, которая была помешана на политике и могла без конца говорить о деле Дрейфуса. Однажды она даже забыла, что Мария в ванне, и стала обсуждать это дело с какой-то подругой. Мария вылезла из ванны и начала голышом бегать взад-вперед по коридору дворца, с нее капало. К счастью, я подоспела как раз время, подхватила ее и отнесла к мисс Игер, которая все еще толковала о Дрейфусе!

Каждый день я ходила с племянницами на прогулку в парк. Иногда к нам присоединялся Ники, но Аликс почти никогда не могла выйти из-за плохого самочувствия. Нужно сказать, что порой мне бывало трудно удерживать племянниц в рамках. Они были такие живые, энергичные, постоянно разбегались в разные стороны.

Именно в те дни близкого общения с братом и его семьей мне так хорошо открылся его характер, я поняла, какую ношу он, Император, несет. Конечно, и у него были ошибки, но достоинства его несоизмеримы с его недостатками. Потребности его были скромны, семейная жизнь безупречна. Он был умерен в еде, в алкоголе, единственной его слабостью было то, что он много курил – результат нервного напряжения. На свои личные нужды он тратил мало. Однако свойственные Государю спокойствие и сдержанность заставили многих заблуждаться на его счет: они думали, что он холодный и равнодушный. К сожалению, такое впечатление, укоренившееся в общественном сознании, осталось неизменным. Спокойствие Императора было лишь маской, под которой он скрывал свои чувства. Мой брат правил миллионами подданных, и никто из них не знал, что их Царь принимает все так близко к сердцу, что боится сорваться на людях. Возможно, только Аликс и я знали, как сильно он переживал и беспокоился. Ему всегда так не хватало опытных и бескорыстных министров, а все, что о нем говорили интеллигенты – это было покушение и революция. И ведь позже они за это и поплатились. Вот что писал Розанов вскоре после захвата власти большевиками в октябре 1917 года в своей статье "Революция и интеллигенция": "Насладившись в полной мере великолепным зрелищем революции, наша интеллигенция приготовилась надеть свои подбитые мехом шубы и возвратиться обратно в свои уютные хоромы, но шубы оказались украденными, а хоромы были сожжены".

Самая младшая из четверых моих племянниц, Анастасия, родилась в июне 1901 года. Ожидали, что родится сын, однако появление на свет четвертой девочки нисколько не уменьшило к ней любви ее семьи. Еще когда она была грудным ребенком, все обожали ее: она была такая забавная, веселая и так смеялась! Она воистину была моей любимой крестницей. Мне нравилось ее бесстрашие. Она никогда не хныкала и не плакала, даже когда ушибалась. Она была этаким отважным сорванцом. Бог знает, кто из юных кузенов научил ее лазить на деревья, но она лазила, когда была еще совсем крошкой. Не все знали, что у нее была слабая спинка и доктора приписали массаж. Анастасия, или "Швибзик", как я ее обычно называла, не выносила всякую суету. Два раза в неделю во дворец приходила из госпиталя сестра милосердия Татьяна Громова, и моя шаловливая маленькая племянница пряталась или в буфет, или под кровать, просто чтобы оттянуть массаж на какие-нибудь пять минут. Наверное, доктора были правы, когда говорили о дефекте спинной мышцы, но никто, видя Анастасию за игрой, не поверил бы в это, настолько она была живой и энергичной. И какая озорница!

Анастасия, даже когда была совсем маленькой, была шалуньей. Однажды моя маленькая крестница так безобразничала, что я шлепнула ее. Девочка не заплакала, но покраснела, как помидор, и выбежала из комнаты. Через несколько минут вернулась и взяла меня за руку, глядя смеющимися большими серыми глазами. Она прекрасно понимала, что заслуживала шлепка. Она никогда не дулась.

Анастасия была добрым ребенком. Я всю жизнь храню ее подарки. В моей шкатулке ее серебряный карандашик на тонкой серебряной цепочке, крохотный флакончик из-под духов, брошь для шляпки, украшенная крупным аметистом и другие мелочи, перевезенные через весь континент и через океан. Такие драгоценные знаки глубокой привязанности.

Ей как раз подходило это прозвище "Швибзик". Став постарше, он развила в себе дар подражания. Дамам, приходившим с визитом к моей невестке, конечно, было невдомек, что где-то в глубине комнаты младшая дочь Императрицы, на которую не обращали внимания, внимательно следит за каждым их движением, за каждой особенностью их поведения, и позднее, когда мы останемся одни, все покажет нам. Эта ее способность не очень-то поощрялась, но до чего же было смешно, когда она копировала толстую графиню Кутузову, одну из фрейлин моей мамы, жалующуюся на сердечный приступ, вызванный появлением мыши. Конечно, это было ее озорство, но как же блестяще она все это проделывала!

Но странное дело, этот ребенок был так полон жизни, а у меня всегда было предчувствие, что жить ей недолго. По крайней мере, дважды она избежала смерти...

В первый раз это случилось, когда Императрица взяла ее на прогулку в конной коляске по парку Царского Села. По какой-то непонятной причине лошади понесли. Совершенно случайно навстречу им ехал верхом граф Илья Воронцов. Он соскочил с седла и остановил лошадей Императрицы у самого озера. Если бы не его смелый поступок, коляска оказалась бы в воде.

Второй случай, свидетельницей которого была я сама, произошел в Ливадии летом 1906 года. Император и четверо его дочерей купались недалеко от берега, когда внезапно их накрыло огромной приливной волной. Царь, Ольга, Татьяна и Мария всплыли на поверхность и увидели, что Анастасия исчезла. Маленький Алексей и я наблюдали за происходящим с берега. Ребенок, разумеется, не сознавал опасности и хлопал в ладоши при виде приливной волны. Ники еще раз нырнул в воду, схватил Анастасию за ее длинные волосы и выплыл вместе с ней на берег. Я похолодела от ужаса.

В конце 1906 года пребывание принца Петра в Царском Селе закончилось, и я вернулась в свой особняк в Петербурге, но продолжала часто навещать Царское Село и, кроме того, был телефон. С годами я все больше привязывалась к племянницам. По субботам уезжала из столицы, чтобы провести день с семьей брата. В Александровском дворце я была своей. Для детей – товарищ по играм. У Царских детей было не много ярких событий из-за уединенной жизни семьи, но мне никогда не бывало скучно выслушивать все, чем они делились со мной.

Я думаю, что при всех их способностях, самым живым умом обладала маленькая Анастасия. Однажды мы с Ники и Аликс сидели в кабинете Ники. Мы с ним стали вспоминать разные забавные случаи из детства, и все трое громко хохотали. Тут дверь распахнулась, перед нами предстала Анастасия, которая, насупившись, произнесла строго: "Интересно, но я тут ничего смешного не вижу", и убежала, прежде чем Аликс успела ее отчитать.

Было два обстоятельства, которые особенно заботили меня в связи с воспитанием племянниц, и первое из них было – верховая езда. Боюсь, у меня ничего хорошего не вышло. Девочки любили лошадей, не боялись их, но терпеть не могли ездить верхом. У них была достаточно хорошая посадка, они не трусили, но я довольно скоро поняла, что они садятся в седло лишь потому, что я этого от них хочу. Им это не доставляло удовольствия. Вкус к верховой езде был только у Анастасии. Не думаю, чтобы ей запомнился тот случай в Царском Селе. Будь она жива, она бы стала великолепной наездницей.

Второе обстоятельство было гораздо сложнее. Оно заключалось в изолированности детей в Царском Селе. После 1904 года их родители больше не жили в Петербурге. По разным случаям в Александровский дворец приглашались дети придворных, и одна за другой Императорские дочери начали появляться за обеденным столом родителей.

Мне хотелось как-то разнообразить их жизнь. Я обсудила это с Ники и Аликс. Они знали, что могут доверить мне своих детей. И, начиная с конца 1906 года, каждое воскресенье зимой означало день с тетей Ольгой, когда я приезжала в Царское Село и ночевала там с субботы на воскресенье. А утром четыре взволнованные девочки и их не менее взволнованная тетушка садились на поезд и отправлялись в Петербург. Первым делом мы отправлялись в Аничков дворец и завтракали там вместе с бабушкой, моей мамой. Пару часов Великие княжны, в том числе даже и непоседа Анастасия, выглядели и вели себя так, как подобает их положению. Они становились такими чопорными, что я с трудом их узнавала.

Эти обеды проходил ужасно чинно. К счастью, через какие-то два часа все заканчивалось и мы с облегчением покидали Аничков дворец! Настоящее веселье начиналось, когда дети оказывались в моем доме. После чая следовали игры и танцы с "подходящими" молодыми людьми.

Горячительные напитки, конечно, никогда не подавались – даже для присутствовавших взрослых. В те дни водка или коктейли для веселья не требовались. Я помню, как девочки наслаждались каждой минутой веселья, особенно моя дорогая крестница. О, я все еще слышу, как по всему залу звенит ее смех. Танцы, музыка, игры – она с головой погружалась во все.

Приблизительно в десять вечера одна из фрейлин Императрицы приезжала забрать девочек и отвезти их в Царское Село.

Эти праздничные воскресные поездки продолжались до 1914 года, и я привыкла принимать их как одну из своих самых важных обязанностей.

В тринадцать лет Анастасия начала полнеть, несмотря на то, что много двигалась. Она была также намного ниже своих сестер и непонятно почему потеряла всякий интерес к учебе. Ее учителя называли это ленью. Но я в этом не уверена. Мне кажется, что книги сами по себе не представляли для нее ничего особенного. Ей очень хотелось узнать настоящую жизнь. Я знаю, что ее многое тревожило, ей не нравилось, что на разных прогулках их всегда сопровождает эскорт казаков, но это не уменьшало ее жизнерадостности. Такой я ее и помню – переполненной жизнью, часто смеющейся, порой и без причины – а это самый лучший смех. В ее поколении она была самой веселой из Романовых, и сердце у нее было золотое.

Потом был четырнадцатый год. С самого начала войны я поспешила на фронт, чтобы потрудиться в своем госпитале. На север вернулась в 1916 году и больше никогда не видела мою милую маленькую крестницу.