Сны про советское время

Олег Сенатов

Сны про советское время

В последнее время вошло в моду сравнивать современную российскую жизнь с советским периодом истории, причем последний рассматривается  как некий образец, к которому нужно стремиться. Когда хотят что-то похвалить, то говорят «как в советское время», или «лучше, чем в советское время». При этом по молчаливому соглашению временами СССР считается брежневская эпоха, а правление Горбачева рассматривается, как досадное отклонение. Ладно бы это была ностальгия по прошлому старшего поколения (я помню, с какой тоской мой дед говорил «в старое время», имея в виду дореволюционную Россию, и на его глаза наворачивались слезы). Самым безапелляционным тоном советское время превозносят те, кого тогда вообще еще не было на свете. Видимо, под влиянием этого общего психоза мне тоже стали все чаще видеться сны о советском прошлом. В отличие молодежи, грезящей наяву тем, чего там не было, я, свидетель прошлого, вижу в своих снах действительность, которая сохранилась в памяти. И я начал свои сны документировать: проснулся, и тотчас набросал по памяти.
Записав сотни снов, относящихся к советскому времени, и их наскоро просмотрев, я испытал отвращение от однообразия и скуки – вся советская действительность предстала одним непрерывным сновидением, окрашенным в безнадежно серый цвет. Моей первой реакцией было выкинуть всю эту неаппетитную массу в отвалы истории, но, вспомнив, что в ней все же попадались крупицы того, что в наше время кажется забавным, я, подобно старателю, весь нарытый материал пропустил через тонкое сито, отбросив пустую породу, и вот результат перед вами.

Бег с препятствием

В группе людей, сгрудившихся у входа в Елисеевский магазин на бывшей улице Горького (не у главного входа, а у дверей, выходящих в Козицкий переулок) наряду с завсегдатаями (я тоже сюда прихожу каждую субботу) как всегда, появились новые лица. Так, вплотную к дверной ручке встала высокая дама средних лет в шапке из ондатры и таким же воротником на зимнем драповом пальто. Все остальные – давно знакомые люди: молчаливый молодой мужчина с замкнутым умным лицом, в темно-серой куртке, и с рюкзаком, похожий на инженера ВПК, приезжающий сюда из Подлипок; со вкусом одетый пожилой интеллигент с породистым лицом, любящий и умеющий поговорить, по виду – адвокат или преподаватель ВУЗа; невысокий плотный мужичок средних лет в кепке, с румяным лицом и живыми глазками – из простых, но бойких; худощавый, изрядно усохший старичок с печальными глазами, и еще несколько примелькавшихся лиц. Мы сюда пришли уж минут двадцать назад, и за нами собралась весьма внушительная толпа тех, кто пришли попозже. На часах – семь пятьдесят; до открытия осталось десять минут, и общий разговор постепенно утихает. Как всегда, выступает пожилой породистый интеллигент; он говорит мечтательно, с придыханием:
- Я вам скажу, что сейчас колбаса совсем не та, что была когда-то раньше. Бывало, зайдешь в гастрономический отдел, а там продавец режет вареную колбасу, а она  пускает слезу, и источает такой аромат, что его вдохнешь – и даже голова закружится! Куда такая колбаса подевалась?
- А все наше правительство виновато, совершенно о нас не заботится! – вдруг вступает в разговор старичок с печальными глазами.
- Слушай, дед – прерывает его бойкий краснощекий мужичок – ты вот сейчас себе мясца купишь, придешь домой, и свари щец, и с бабкой своей наверни!
На этот разговор все присутствующие отреагировали улыбкой – уже началась психологическая подготовка к забегу на короткую дистанцию. Дело в том, что вся эта компания пришла в мясной отдел, куда в восемь утра поступала свеженарубленная говядина в полном ассортименте, включая заднюю часть; последней хватало только для тех, кто были первыми в очереди, потом в течение всего дня отдел торговал тем, что оставалось - ребрами и грудинкой, из которых котлеты не сделаешь. Так как позиция в очереди имела решающее значение для покупки мяса требуемой кондиции, за нее приходилось бороться методом бега на короткую дистанцию – от двери до мясного отдела. Здесь уже давно сложились следующее правило: первым в очереди становился тот, кто добежит первым, а не тот, кто раньше стал у двери. По этой причине к новичкам относились с опаской: как бы они не испортили игру.
Настало восемь ноль – ноль: все поджались и приняли стартовую позу. Появилась дежурный администратор – полная женщина с брюзгливым лицом, и принялась отпирать дверь большим старинным ключом. Отперев замок, она быстро отошла в сторону; под напором толпы дверь распахнулась, и мы ворвались в прихожую. Успешно преодолев три ступеньки (не споткнулся), и, повернув налево, я вбежал в большой зал. К мясному отделу можно было добежать двумя Г-образными путями, огибавшими центральный прилавок, и я выбрал правый. Но не успел я, как следует, разбежаться, как передо мою возникла фигура дамы в ондатровой шапке, которая бежала, широко раскинув в стороны руки, чтобы ее никто не обогнал. При этом бежала она довольно медленно – если бы я согласился на ее запрет, меня обогнали бы все, кто выбрал левый путь. Я пытался ее обогнать слева, но она двинулась в ту же сторону, я совершил попытку правого обгона, и она сдвинулась вправо, все также широко расставив руки. Тогда я стал двигаться в левую сторону, пока мы не добежали до самого прилавка, где я резко свернул направо, и, пробежав вдоль ее вытянутых рук, снова повернул направо: теперь путь передо мною был свободен. Наддав жару, я пришел вторым: первым был инженер из Подлипок, третьим – мужичок в кепке; ондатровая дама – была всего лишь шестая. Я купил два с половиной кило задней части с совсем небольшой, причем мозговой костью, и удостоился похвалы от своей тещи.

Неожиданная радость

Для получения ордера на вселение в кооперативную квартиру осталось несколько формальностей, но больше всего меня мучила необходимость получения справки о проверке жилищных условий. Дело в том, что, даже если я выезжал из государственной квартиры в кооперативную, купленную на свои кровные, я тем самым неизбежно улучшал жилищные условия своих ближайших родственников – им становилось от этого просторнее, и тем самым нарушалась социальная справедливость.
Я уже выяснил, что с моей выпиской из родительской квартиры количество метров на человека – 15 – станет чрезмерным, и мне придется идти к родителем с документом, на котором они должны будут расписаться в том, что они согласны переехать на меньшую жилплощадь. Без этого документа ордер мне выдан не будет.
Такая перспектива меня необыкновенно угнетала, так как я знал, что решением жилищного вопроса мать занималась всю жизнь.
Началось все с восьмиметровой комнаты в коммунальной квартире  в кооперативном доме, подаренной матери ее отцом на свадьбу в 1938 году. Родители сразу поменяли ее на комнату в двадцать метров с огромной доплатой,  - необходимую сумму они взяли взаймы у процентщика, и выплачивали до 1947 года. В 1952 они поменяли эту комнату на две, но одна была маленькая, другая – «запроходная» – через нее ходили соседи. Десять лет спустя сосед получил квартиру, и по существовавшим правилам его комната отошла к нам, и у нас на пятерых было уже три комнаты, но в коммунальной квартире. Мать же всю жизнь мечтала о квартире отдельной. Обив множество порогов, она добилась того, чтобы моему деду дали десятиметровую комнату в Кузьминках. Наконец, посвятив этому несколько лет своей жизни, мать организовала обмен четырех комнат в коммуналках на отдельную квартиру, в которую переехали тик-В-тик, так как дед вскоре умер. И теперь, прожив в ней всего лишь один год, она должна будет согласиться на переезд на меньшую жилплощадь. Когда я себе представлял, как буду заводить с ней разговор на эту тему, мне становилось муторно и тошно.
И вот я в домоуправлении ожидаю выписку из домовой книги. Перед письмоводительницей, женщиной средних лет с рыхлым бесцветным лицом, лежит альбом, сшитый из разлинованных листов, раскрытый на странице с номером нашей квартиры. Туда вписаны пять человек; последний – мой дед, и в конце отведенной для него строки маленькими буковками сделана надпись: «умер» и проставлено число  15 июля 1967 года. Женщина берет бланк, макает перо в чернильницу, и я вижу, как она пишет «проживают 5 (пять) человек» - мелкой надписи «умер» она не заметила. Промокнув чернила пресс-папье, и поставив печать, сотрудница домоуправления передает мне документ, и я мгновенно удаляюсь, чтобы избежать возникновения у нее мысли о самопроверке.
На обратном пути из домоуправления моя душа пела от счастья, которое бывает тем полнее, чем оно неожиданнее. Теперь с квадратными метрами все в порядке: мне не придется упрашивать родителей и сестру соглашаться переехать на меньшую жилплощадь. Будь я человеком верующим, я бы восславил Господа. А так – кого мне благодарить? Неужели дедушку Ленина?

Апокалипсис завтра

Бросив взгляд через окно, я вдруг отшатнулся – многоэтажный дом, привычно маячивший на горизонте, сейчас был объят пламенем, но вскоре стало ясно - паника была ложной: просто в его окнах горело закатное солнце. Тем не менее, зрелище было настолько зловещим, что я его воспринял, как предвестника грядущей термоядерной катастрофы, которая всегда ходила где-то рядом, а теперь посылала знак о своем приближении. Я вспоминал о других подобных знаках: то заводской гудок, вдруг разорвавший утреннее небо душераздирающим воем, побуждающим сорваться с места, и бежать, куда попало, то квартал городской окраины, в темную безлунную ночь похожий на безлюдные руины ядерного пепелища. Эта тревога временами нарастала, вызывая приступ тоски по привычной жизни, на которую ты смотрел как бы из страшного далека, когда ее уже не будет.

Советская литература

- Ну, что вы здесь собрались? – вскрикнул в сердцах уставший от постоянного многолюдства продавец букинистического магазина, обращаясь к толпе покупателей, налегших на прилавок в безуспешных попытках что-то себе высмотреть на книжных полках.
- Так мы пришли удовлетворить книжный голод – ведь нет нигде литературы – раздраженно ответил один оголодавших.
- Книжный, видите ли, голод – поддразнил оппонента продавец – у нас весь подвал до самого потолка забит книгами, которые никто не покупает!
- Так это советская литература, какой дурак ее купит?
Советская литература была отраслью народного хозяйства. Литературный институт выпускал дипломированных писателей. Они вступали в Союз писателей и писали романы. Видимо, чтобы не было никому обидно (у нас ведь всеобщее равенство), в порядке общей очереди, строго по плану эти романы издавались огромными тиражами (страна-то у нас большая), и поступали в магазины, где их никто не покупал. В результате все библиотеки и книжные магазины были завалены миллионами книг многих сотен никому не известных авторов, которые никто не читал – (даже в самой читающей стране в мире). Так как они составляли большую часть всего издаваемого, за ними и закрепилось собирательное имя советской маку…, извините, литературы. Были, конечно, и читаемые советские авторы, но их остродефицитные книги никогда не попадали на прилавки, а реализовались на «черном рынке», и поэтому с советской литературой не отождествлялись.
Когда советская власть рухнула, большая часть советских писателей, потерявших профессию, естественно, примкнули к коммунистической оппозиции.

Великий почил

Валя. Галь, ты не знаешь, в субботник мы будем на рабочих местах работать, или улицы мести?
Галя. Мне все равно, я субботник в любом виде ненавижу.
Валя. Говорят, можно сдать три рубля, и не ходить на субботник.
Галя. Чушь: если бы можно было отделаться за три рубля, кто пошел бы на субботник?
Валя. Может, мужики бы и пошли, чтобы их жены домашней работой не загрузили.
Галя. (с ожесточением) Я и пятерку бы отдала, чтобы от меня с этим мерзким субботником отстали. До него еще две недели, а у меня от него уже все настроение испорчено!

Чужие

К остановке подошел трамвай-сцепка, и я собирался сесть во второй, ярко освещенный пустой вагон, но двери не открылись, и пришлось мне втиснуться в битком набитый первый вагон. Едва обустроив себе стоячее место, я достал книгу, раскрыл ее и хотел погрузиться в чтение, но для этого света было явно недостаточно. Закрыв книгу, я просунул голову в кабину вагоновожатой и спросил:
- Почему Вы не открываете двери во второй вагон? Разве Вы не видите, сколько в первый вагон набилось народу?
- Во втором вагоне у меня украдут билеты .
- Это не оправдание для того, чтобы заставлять нас ехать в переполненном, почти не освещенном вагоне. Я сообщу о Вашем самоуправстве по месту Вашей работы – сказал я вагоновожатой, противной мордастой бабе.
- Сообщайте – таков был ее исполненный презрения ответ.
Записав номер трамвая, я обратился к другим пассажирам:
- Товарищи, поддержите; это же – произвол! Трамвайное депо предоставило для удобства нашего проезда два вагона, а недобросовестная сотрудница, чтобы ей было проще, нас с Вами этого удобства лишает. Вам что, нравится теснота и темень?
Но я взывал напрасно. Ответом мне был молчаливый упертый мне в лицо, словно скроенный по одному шаблону, исполненный убийственной ненависти взгляд нескольких десятков пар глаз. Я им был не товарищ, я был чужой.

Тарелки

Мы с женой возвращаемся из Пярну не только полные впечатлениями, но я еще везу тарелки. Да, представьте: зайдя в местный магазин, мы обнаружили, что в нем имеются в свободной продаже…тарелки! Вот уже пять лет, как мы поселились в своей квартире, и для ведения хозяйства моя мать и мать жены выдели нам по одной разномастной тарелке, так как все знают: можно купить чашки, можно купить бокалы, но вот тарелок в продаже не бывает никогда. И вот теперь я, счастливый обладатель шести тарелок, не могу их доверить какой-нибудь сумке, а, ласково поглаживая, везу коленях; когда автобус встряхивает на ухабах, они деловито позвякивают, обещая грядущий домашний уют: ведь какой дом без тарелок?

Открытое партсобрание

Карпов. -  Собрание первичной партийной организации, на которое приглашены беспартийные, объявляю открытым. На повестке дня персональное дело Пименова. Излагаю существо дела.
25 мая 1972 года Пименов принес на предприятие клеветническую антисоветскую повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича», и устроил ее обсуждение среди сотрудников комнаты № 112. В коллективе нашлись бдительные люди, сообщившие о возмутительном, недостойном советского человека, поведении Пименова в отдел режима, который, пользуясь предоставленными ему полномочиями, аннулировал Пименову пропуск на предприятие. Партийная организация и начальник отделения товарищ Стоянов обратились к начальнику отдела режима товарищу Черных с просьбой выдать Пименову временный пропуск, чтобы он мог посмотреть в глаза коллективу, который опозорил. Кто хочет выступить?
Голос с места. – Послушаем, что скажет сам Коля.
Карпов (Пименову). – Объясни свой проступок.
Пименов. Я принес не самиздат, я принес повесть, изданную в Советском Союзе массовым тиражом в 1963 году в «Роман-газете», и не могу понять, почему это – преступление. Я считал: раз издано – значит разрешено.
Стоянов (с места) Можно дать мне слово?
Карпов. Пожалуйста, Василий Лукич.
Стоянов. Коля, заруби себе на носу: нужно смотреть шире, чем перед своим носом, и быть в курсе того, что происходит в Мире. Ты что, не знаешь, что Солженицын уехал на Запад, и там торгует антисоветчиной оптом и в розницу? Разве тебе этого мало, чтобы отбросить с гадливостью все, что им было написано? Где твое классовое чутье? Подумай хорошенько, и образумься! И под твое твердое обещание исправиться мы будем ходатайствовать перед администрацией, чтобы тебе разрешили продолжить работу на нашем предприятии. (К залу) - А чтобы Пименов помнил о своей грубой политической ошибке, предлагаю объявить ему строгий выговор.
Пименов. За что выговор?
Голоса с мест. (тихо, полушепотом). Коля, молчи.
Карпов. С занесением?
Стоянов. Для первого раза без занесения.
Карпов. Кто за то, чтобы объявить Пименову строгий выговор? Голосуют только коммунисты. Кто за? Кто против? Кто воздержался? Принято единогласно. Теперь приступаем ко второй, закрытой части собрания, на которой мы рассмотрим персональное дело коммуниста Кобелева, который собрался развестись с женой. Всех беспартийных попрошу удалиться.
Валя. Жа-а-а-ль; я бы послушала.

Гёте

Наше предприятие входило в ВПК, и предоставляло своим сотрудникам множественные льготы; например, к нам поступал всевозможный дефицит в виде продовольственных наборов – в них не было ничего существенного: только деликатесы – копченые колбасы, красная рыба, балык, и так далее. Наборы разыгрывались, как в лотерее. Нарезались одинаковые полоски бумаги по количеству игравших. Часть из них были пустыми; на части было написано: «набор», и стоял его номер. Затем они сворачивались в трубочки, трубочки бросали в кастрюлю, кастрюлю энергично встряхивали, и все вытягивали свое счастье или неудачу. Тех, кого постигала удача, записывали в тетрадь – они на десять дней из игры исключались. Розыгрыши эти проводились каждый день в одной и той же комнате, и в одно и то же время оттуда раздавались радостные или горестные вопли.
Эта процедура мне казалась унизительной, и я не принимал в ней участия, тем более, что наборы не избавляли от беготни по магазинам, но однажды дефицит поступил в виде подписки на десятитомник Гёте, и такого розыгрыша я уже не мог проигнорировать. Как и обычно, набежало множество народу, пришел и токарь Семенов. «Тань», - спросил он нашу активистку – «кто такой Гёте?». «Был такой немец – он писал стихи» - ответила Таня. И Семенов решил, что оно ему нужно.
Подойдя к кастрюле, я засунул в нее руку, и вынул трубочку: она оказалась пустой. Подписку на Гёте выиграл Семенов.

Явление Коммунизма

Во время Олимпиады я ходил по улицам, чтобы полюбоваться Москвой: город вдруг стал необыкновенно просторен: свободно на тротуарах, свободно в метро. И уж совершенно фантастически выглядели магазины; ассортимент – как обычно, но вместо бурлящей толпы – почитай, никого. И даже продавцы, от непривычки  к такому малолюдству относились к покупателям вежливо и доброжелательно – не хамили, и не собачились. Это было так непривычно, и так прекрасно, что я, расчувствовавшись, подумал: Коммунизм.
Но прошло две недели, Олимпиада закончилась, Мишка улетел, въезд в Москву открыли, Коммунизм быстро рассосался, и больше уж не являлся.

Инопланетянин

Я был завсегдатаем букинистического магазина, что находился в Метрополе. Однажды, осмотрев выставленные на полках новинки, я решил заодно продать магазину пару ненужных мне книг, и подошел к прилавку товароведа, где сидела Зина – красивая молодая брюнетка весьма стервозного вида. Даже не удостоив мои книги взглядом, она мне сказала:
- Вы нам достаточно намозолили глаза, как покупатель, чтобы мы еще вас привечали, как сдатчика книг на продажу.
- Чем же это я Вам так не угодил? – я спросил Зину.
- Вы хотите придти, и все, что Вам нужно, просто купить! – ответила Зина, кипя неподдельным негодованием.
- И что же здесь странного? – удивился я.
- Все уже поняли, что это невозможно, и ищут другие пути, и только для Вас одного закон не писан, будто вы инопланетянин!
Я и на самом деле ничего не имел бы против статуса инопланетянина.

Госужас

Как-то, проходя зимним вечером по Кузнецкому мосту, я испытал какое-то беспокойное чувство. Инстинктивно догадываясь об источнике тревоги, я бросил быстрый взгляд  на каркас здания, строящегося для нужд КГБ. Приглядевшись, я понял, откуда исходит беспокойство. На каждом этаже бетонного каркаса с интервалом несколько метров стояли неподвижные безмолвные фигуры солдат, одетых в длиннополые шинели и шапки-ушанки. Их тяжелые взгляды были направлены наружу, чтобы в самом зародыше выявить и предотвратить любую попытку установки на каркасе здания шпионского «жучка». В этом коллективном взгляде сквозила железная решимость машины; от ее поистине нечеловеческой силы стало как-то не по себе; мне пришел на память старый анекдот. Приезжий спрашивает на Лубянке старого еврея: «Где здесь Госстрах? » - «Не знаю» - он отвечает – «но я знаю, где находится Госужас»

Борис Семенович

Зам. начальника отделения Борис Семенович был сыном секретаря райкома – единственным выходцем из номенклатуры, и держался отстраненно. Лишь иногда его прорывало, и он нас посвящал в особенности быта правящей элиты. Так, однажды он рассказал, что в номенклатурный паек неизменно включалась в большом количестве сушеная вобла. Мы же за Борисом Семеновичем тайком наблюдали: кому же не интересен представитель правящего класса. Однажды он отошел от своего стола, оставив раскрытым свой ежедневник, где был расписан распорядок дня, и там можно было прочесть между прочими неотложными заданиями такую запись: «Пропустить двести грамм».
Ко мне Борис Семенович хорошо относился, например, всегда предоставляя отпуск в летние месяца (что всегда было очень непросто). Например, как-то я пришел просить на август неделю в счет отпуска. «Зачем в счет отпуска? Я Вам могу предложить кое-что поинтереснее, например, оформить полный отпуск, - с отпускными, - на август-сентябрь. Вы сможете на Юг поехать в самое лучшее время, когда оттуда схлынет всякая шваль – ну, там, студенты».
Борис Семенович у нас работал, пока его отец занимал высокую должность, но потом его уволили, и нарыли на него компромат: когда вскрыли его персональный сейф, то там обнаружили пистолет и к нему патроны. Интересно: зачем ему был нужен пистолет?

Неуспешные миссионеры

Приехав в Пюхаярви (Эстония), мы с женой сразу озаботились покупкой обратных билетов. Железнодорожная касса была закрыта до трех часов дня, но рядом с окошком на лавочке сидел русский мужичок со школьной тетрадкой, который записал нас в очередь за билетами на Таллинн, и сообщил, что в два часа дня – перекличка. Проведя день на этом прекрасном лесном озере, накупавшись и назагоравшись, без пяти два мы явились на перекличку – перед вокзалом уж галдела небольшая толпа: для жителя СССР перекличка – привычное дело, часть повседневного образа жизни. Но в Пюхаярви все пошло наперекосяк. Не успели выкрикнуть первую фамилию в списке, как открылась дверь, и к нам вышла молодая женщина, директор вокзала, подошла к мужичку с тетрадью, и спокойно сказала: «Дайте мне список». Мужичок удивился, но подчинился. Взяв тетрадку, директор вокзала с брезгливым выражением лица, с отвращением и ненавистью разорвала ее на мелкие кусочки, и выбросила в урну для мусора, потом резко повернулась, подошла к двери и скрылась за нею. Мы стояли растерянно, потеряв дар речи. Поступок директора был настолько неслыханным, что никто из присутствовавших не решился его как-либо прокомментировать. Попыток восстановления списка тоже не предпринималось. Все собравшиеся дождались открытия кассы, и каким-то образом тихо сорганизовавшись, встали в очередь к окошку. Билетов хватило на всех, но, так как мероприятие было скомкано, оно не доставило участникам всего ожидавшегося от него удовольствия. Однако никто не роптал: местные аборигены имели право на свои, даже совершенно дикие порядки.


Минута счастья

Я не мог поверить своим ушам. Во время популярной телепередачи «Вокруг смеха» один из актеров, проходя по сцене и скосив глаза на зрителей, будничным голосом обронил: «Чем меньше способностей, тем выше потребности». Сначала я обомлел, потом меня охватила буйная радость. В этом непочтительном утверждении не было ничего нового: в частных разговорах люди давно подсмеивались над основным лозунгом коммунизма: «От каждого -  по способностям, каждому – по потребностям», но здесь произошло неслыханное – священную корову дернули за хвост перед миллионами телезрителей. Интуитивно я почувствовал, что произошло эпохальное событие; оно было предвестником грядущего краха коммунизма. Это предчувствие наполнило меня огромным счастьем: всю последующую неделю я не ходил, а как бы парил на крыльях, и моя душа пела. Глухая серая пелена, нависавшая надо мною от горизонта к горизонту  в течение всей моей жизни, на мгновенье разорвалась, и показался кусочек чистого неба.

«Синяя птица» улетела

Я рисовал карикатуру на одного досаждавшего мне человека. Под ней должна была быть подпись: «Полет Валькирии». В моем воображении мой супостат перемещался по ночному небу…. верхом на курице. Вся прелесть образа заключалась в противоречии между его высокомерным обликом и жалким видом ощипанной птицы. На эскизах я попробовал изобразить «Синюю птицу» - длинноногую тощую, как узницу концлагеря, синюю курицу, у которой на длинной и тонкой, как шнурок, шее болталась зажмуренная головка с выражением смертной муки на птичьем лице, которую в советское время только и можно было видеть на прилавках - других не бывало. Но курица мне никак не удавалась, и я пошел в магазин, чтобы купить тушку на роль модели. И что же я увидел? На прилавке тесными рядами были выставлены сверкающие упитанной упругой плотью куриные тела, напоминавшие лежащих на пляже полных и сочных сексапильных бабенок – в этой картине было даже что-то неприличное, даже развратное, и эти тушки для моих целей были совершенно непригодны. И тогда я поехал на рынок, и весь его обошел, но его прилавки демонстрировали ту же картину телесной избыточности и даже роскоши, как в магазинах, только в б;льших масштабах. И тогда я обратился к продавщице с вопросом: где я могу купить курицу советского типа. «А что это такое?» - спросила она (продавщица и вправду была молодая женщина). Я ей в двух словах объяснил, что мне нужно. – «Я знаю о торговле птицей все, и могу Вас твердо уверить, что такой курицы Вы нигде не найдете».

Чтобы никому не было обидно

В одном из московских кинотеатров демонстрировался фильм Дзурлини «Пустыня Тартари» - экзистенциальная драма о бесцельности жизни. Молодой офицер приезжает для прохождения службы в отдаленном гарнизоне, расположенном на границе империи – в песчаной пустыне. Здесь ожидается большая война, и военнослужащие горят желанием выполнить свое жизненной предназначение – сразиться с врагом за Родину, покрыв себя славой. Они живут в постоянном ожидании грядущего события, и оно как будто намечается – то на горизонте начинают мерцать какие-то огни, то поднимается облако пыли от приближающейся конницы. Однако всякий раз эти симптомы рассасываются, и ничего не происходит. Так проходят годы, молодой офицер состарился, его одолевают болезни, и его отправляют в тыл, где его ждет отставка. Жизнь не состоялась – она прошла в напрасных ожиданиях.
В фильме нет сюжета; он передает не события, а состояния – атмосферу напряженного и бесцельного ожидания; когда оно окончательно завершается ничем, зритель оглядывается на свою собственную жизнь, догадывается, что у него все будет точно так же, и в этой щемящей душу печали достигается катарсис.
Когда в зале зажегся свет, то стало видно, что перед сценой стоит мужчина примерно сорока лет, и с сардонической улыбкой смотрит в лица готовящихся покинуть зал зрителей. Выглядело это так, что фильм ему показался отвратительным, и он досидел до конца только для того, чтобы разделить эту оценку, которая ему казалась очевидной, с другими зрителями. Но случилось другое, для него непонятное и ужасное – он увидел лица, на которых лежал отпечаток только что состоявшейся встречи с Прекрасным. И он понял, что он – человек другой породы, лишенный каких-то непостижимых качеств, с неким дефектом, и ему от этого больно. И он завопил на весь зал голосом жуткой боли: «Этот фильм нужно запретить!»

Чухломской люкс

Путешествуя по русскому Северу, я как-то заехал в Чухлому уже под вечер, и передо мною встала проблема ночевки. В унынии безнадежности я заглянул в единственную гостиницу, где мне ожидаемо сказали: «Свободных мест нет», но когда я собрался уже уходить, добавили: «На всякий случай зайдите к нам через полтора часа, может быть, место освободится». Обнадеженный, я пошел бродить по тихому городу с незамощеными улицами, в заросших высокой травой кюветах которых спало его пьяное население, посмотрел на заросшие камышом берега Чухломского озера – к самому озеру подойти было невозможно из-за окружающих его зарослей, и вскоре, закончив его осмотр, вернулся в гостиницу. Там мне сказали: «Мы можем Вас поселить в номер люкс, предназначенный для начальства, при условии, что по нашему требованию Вы его освободите в любой момент, даже глубокой ночью». Я, конечно же, дал такую гарантию.
Провинциальный люкс представлял собой обычную просторную комнату, обставленную ширпотребовской мебелью; там был холодильник, но удобства – в коридоре, так как в Чухломе канализации не было. В номер люкс поселили еще одного постояльца – он оказался специалистом по монтажу пусковых установок баллистических ракет, и мы с ним разговорились за полночь. Так как никакое начальство не объявилось, мы легли спать, и переночевали, как номенклатурные работники – приятное, я вам скажу, ощущение – изредка, хоть ненадолго, побывать в роли избранных.

Бомбоубежище

Этот преподаватель курсов Гражданской обороны был подлинным энтузиастом своего дела. Например, он с мечтательным видом рассказывал: «Вот я иду по улице по своим делам, например, в магазин, и, проходя мимо каждого здания, прикидываю, какой у него радиус осыпания после термоядерного взрыва». Человек среднего роста с неприметным лицом, серьезный, рассудительный, о грядущей термоядерной войне он рассказывал как об обычном событии – бесстрастно и деловито. С особым воодушевлением он провел экскурсию в бомбоубежище. Пропустив притихшую группу в подземную залу, он закрыл массивную стальную дверь, и тщательно ее загерметизировал при помощи «штурвала». Он нас провел по всем помещениям бомбоубежища, включая Красный уголок, увешанный плакатами об оказании первой помощи при переломах, радиации и ожогах. Он нам показал двухэтажные нары, рассказал о нормах запасов воды и еды на каждого спасаемого здесь человека, продемонстрировал автономную систему вентиляции, потом, помрачнев, сказал, что бомбоубежище связано с внешним миром только через систему канализации, и добавил: «Если вода в унитазах начнет подниматься, значит, произошел термоядерный взрыв».


Третья полка

В своих путешествиях по стране я знал, что могу надеяться только на третью полку. Дело в том, что когда бы и куда бы ты не ехал, всегда оказывались проданы железнодорожные билеты в мягкие, купированные и плацкартные вагоны, и имелись билеты только в общий вагон. Ты приходил на перрон, и присоединялся к толпе ожидающих поезда, и когда он останавливался, то, энергично работая локтями, старался ворваться в вагон не из последних, чтобы занять себе место. На нижней полке были сидячие места, но полка вторая была лежачей – ее-то все и стремились занять. Я же был опытен, зная, - захватишь вторую полку, и с нее тебя сгонит какая-нибудь бабуля, и ты останешься даже без сидячего места. Поэтому я занимал третью полку, предназначенную для багажа. Чтобы на нее забраться, требовалась известная ловкость, и бабушки на нее не претендовали. У третьей полки было много недостатков – она было узкая, и на ней оставалось очень мало места под потолком, там было страшно душно, и было невозможно смотреть в окно, но ты мог спать в горизонтальном положении, и  был изолирован от соотечественников, и это значило немало. Спасибо тебе, третья полка, родная моя!

Газета «Правда»

Каждый день я прочитывал газету «Правда». Это было увлекательное занятие для тех, кто умел читать между строк. Однажды я прочел статью одной публицистки (нескладный термин, но ведь не назовешь ее публичной женщиной), трактовавшей проблему потребления культурных ценностей. Раздраженно описывала она положение москвичей, для которых доступны десятки библиотек, театров, музеев, в то время, как жители провинции лишены и первого, и второго, и третьего, и это несправедливо! Между строчками слышался вопль автора: «Ввести карточную систему на посещение музеев и театров, чтобы жителям провинции не было обидно, чтобы соблюдался принцип равенства!» Помню, что прочитав эту статью, я испытал сильное желание утопить публицистку в жидких фекалиях.

Холодильник

Я пришел в магазин на улице Цурюпы, и сказал, что хочу купить холодильник. Продавец посмотрел на меня, как на сумасшедшего. «Вы что, с Луны свалились? Продажа холодильников проводится в порядке очереди. Запись будет двадцать пятого апреля». Когда я пришел в назначенный день, зал магазина был заполнен возбужденно гудящей толпой. Выстояв в очереди желающих приобрести определенный тип холодильника (для каждой марки – отдельная очередь), претендент оставлял открытку со своим адресом, на которой проставлялся номер его очереди. Выяснилось, что на «ЗИЛ» идут номера за три тысячи, на «Юрюзань» - за 2500, а на «Мир» - нет еще и сотни, и я оставил открытку на холодильник «Мир» ( номер очереди – 70).
Не прошло и месяца, как я уже вез в свою квартиру этот столь нужный в хозяйстве предмет; я не прогадал: он оказался необыкновенно надежным, и мне исправно служит до этих самых пор.
Долговечность – исконное свойство  советских товаров – не всегда являлась благом. Купишь дешевые уродливые ботинки (а других не сыскать), и думаешь: сношу, и выброшу. Ан нет: никак не сносишь.

По-умному

В мебельном магазине я приметил два венгерских кресла. Подошел к продавцу, молодому парню.
- Можно купить эти два кресла?
- Можно-то можно, но как бы это сделать по-умному.
- ???
- На бутылочку коньячку.

На площади Дзержинского

Когда куда-нибудь спешишь, то нужный автобус, или троллейбус, или трамвай никак не приходит. Так было и на этот раз, когда с нетерпением ждал прихода 98 автобуса на остановке у главного входа в магазин «Детский мир» на площади Дзержинского (ныне Лубянская). Наконец, в просвете Лубянского проезда появился какой-то автобус, но я не мог разглядеть его номер, и инстинктивно подался вперед, выйдя на мостовую, когда меня вдруг, выпятя могучую грудь, грубо затолкал обратно на тротуар зловещего вида мужик в штатском, спросивший, сверля подозрительным взглядом: «Что там Вас заинтересовало?» И только тут, повернув взгляд, я увидел: у главного подъезда здания КГБ стоит членовоз (ЗИЛ-114). Чуть не обделавшись со страха, я проблеял: «Девяносто восьмой автобус». Убедившись, что у меня здоровая реакция, топтун отошел, а я подумал: «Как же я мог так опростоволоситься прямо на глазах у Железного Феликса, как будто я только что из Копенгагена?»

Абсурд

Доцент Алексей Фурман натаскивал нас по марксистской философии для сдачи экзамена на кандидатский минимум. Он специализировался на вопросах обоснования естественных наук с позиций наук противоестественных. Фурман нам рассказывал, что долго занимался такой проблемой: как совместить принцип равенства всех людей с тем фактом, что законы современной физики понятны лишь ничтожной части человечества; (видимо, он проверил это на себе: изо всех сил старался, но так их и не понял). Если так и дальше продолжится, то, что ж это будет за равенство, когда законы природы понимают единицы? Это будет Коммунизм не настоящий. И тогда он сделал следующее открытие: современные физические теории еще не совершенны, а когда теория достигнет высшего совершенства, она станет понятна каждому, кто этого пожелает, будь он трактористом, или дояркой.
Когда Фурман нам об этом рассказывал, его глаза горели силой убежденности – он верил в истинность своих умственных находок. Только человек искренне верующий способен на столь совершенный абсурд. Ему можно было бы по-человечески посочувствовать, если бы он не был представителем Истеблишмента, голосом власти – в сочувствии, скорее, нуждался я сам: ведь это он будет принимать у меня экзамен.

Курский вокзал

Когда в Новогиреево еще не было метро, я ездил из дома и домой на электричке, каждый день проходя мимо Курского вокзала. Курский вокзал тогда был похож на Вавилон: здесь, казалось, тогда толклась вся южная Россия, и весь многонациональный Кавказ. Свежеприбывшие здесь не задерживались – они тотчас устремлялись в бег по магазинам. Вокзал и площадь перед вокзалом были заполнены публикой, ожидающей отправления поезда. Они были увешаны рюкзаками и сумками; бросались в глаза огромные сетки с апельсинами, из сумок торчали то хвост здоровенной рыбины, то палка вареной колбасы. С криками «Па-аберегись!» вокзальные грузчики катили тележки, груженые мебелью, холодильниками, пылесосами и стиральными машинами. И кругом довольные, даже счастливые лица, на которых написано: ухватил!
Возвращаться домой мне приходилось в самое разное время суток, и я знал: это излияние материальных благ через Курский вокзал из Москвы в СССР длилось 24 часа каждые 365 дней каждого года, не останавливаясь ни на минуту – Курский вокзал (как и вокзалы другие), был дозатором Благо для населения огромной страны; недаром своею архитектурой он похож на языческое капище.

Стеклотара

Рано или поздно наступал момент, когда, окидывая взглядом скопившуюся посуду, ты понимал: пора сдавать стеклотару. Сдача стеклотары – не рядовое событие: это, скорее, ритуал, требующий внутренней сосредоточенности, - вроде как свершить небольшой хадж. Дело в том, что пункты приема стеклотары малочисленны, расположены в труднодоступных местах, большую часть времени закрыты, или открыты, но принимают, к примеру, только бутылки 0,5 от водки, а у тебя – только винные бутылки, или принимают-то все, но туда стоит народу, что людей.
В походе на сдачу стеклотары важно то же самое, что помогает при грибной охоте – нужно знать места. И еще помогает человеческая солидарность: выйдя с двумя сумками бутылок, ты автоматически вступаешь в братство, члены которого друг другу симпатизируют и помогают, делясь ценнейшей информацией, например: «Пункт на Старом Гае закрыт» говорит, дружелюбно улыбнувшись, пожилая женщина с испитым лицом, и ты ее от всего сердца благодаришь, ибо как раз туда и собирался идти. Еще помогает острое зрение, позволяющее разглядеть с километрового расстояния быстрое движение человеческих фигур, нагруженных рюкзаками и сумками – ничто не вызывает такого оживления, как близость работающего пункта. Помогает, также, хороший слух – звон стеклотары в работающем приемочном пункте раздается далеко окрест, привлекая местных жителей, как колокольный звон некогда созывал прихожан на церковную службу.
В тот день я возвращался из соседнего Кусково с чувством глубокого удовлетворения: затратив всего каких-то три часа, я сдал почти всю стеклотару – до следующего раза остались лишь две нестандартных бутылки.

Капитализм

Решив подработать, я пришел предложить свои услуги, как переводчика, в редакцию русского перевода американского журнала “Electronics”. Зам. Главного редактора Штейнгауль меня предупредил: «У нас тут капитализм: заработок строго пропорционален количеству выполненной работы при условии ее высокого качества».

Совсем обнаглел!

- Почему в рабочее время Вы занимаетесь вязанием? – наконец, я спросил с давно накопившимся раздражением свою лаборантку Свету.
- Потому, что я знаю: меня приняли на работу для того, чтобы моя низкая зарплата скомпенсировала Вашу высокую, и в лаборатории поддерживался ее средний уровень. А Вы бессовестно хотите еще меня заставить за мою зарплату работать!

Есть мнение

Посмотрев фильм Тарковсого «Зеркало», я был от него в полном восторге, делясь своим впечатлением со всеми сослуживцами, в том числе с парторгом Карповым. Последний меня выслушал молча, потом, отведя взгляд в сторону, сказал твердым голосом тоном предостережения: «Знаете, есть мнение, что Тарковский – нам чуждый художник». «Да?» - спросил я растерянно – «а я не нашел в нем ничего крамольного». Карпов же хранил отстраненное молчание, давая мне понять огромность дистанции между мной и инстанцией, Имеющей Мнение.
Лица

В уличной толпе, в общественном транспорте, на остановке в ожидании транспорта, - тысячи и тысячи лиц – самых разных – старых и молодых, красивых и безобразных, и на всех написано одинаковое выражение – гримаса угрюмого безразличия, граничащего с отвращением. Человек может вытерпеть нескольких друзей, полсотни товарищей и одного брата, но если в этих ролях рассматривать всех и каждого , то очень быстро всех возненавидишь, и сколько ни скрывай эту ненависть под маской отчуждения, она все равно будет просвечивать.

Первомайская демонстрация

- Вы три года, как не участвовали в Первомайской демонстрации – сказал мне парторг Карпов – настала Ваша очередь; у Вас нет уважительных причин для отсутствия?
- Я согласен.
- Я Вас записываю. В четверг – инструктаж.
Инструктаж проводил мужчина в штатском, не назвавший ни своей фамилии, ни имени и отчества, ни звания, ни места работы – но о последнем мы догадались сами.
- Товарищи, будьте бдительны! Внимательно следите, чтобы среди Вас не затесался кто-нибудь посторонний. А то притрется какой-нибудь тип к вашей компании, подойдет с вами к Мавзолею, да испортит наш с вами праздник, развернув антисоветский лозунг! Но только, пожалуйста, без всякой самодеятельности! К каждой колонне будет прикреплен сотрудник нашей организации – он будет представлен секретарю вашего парткома. Ему и сообщите немедленно о любом замеченном вами постороннем. Ясно?
Нам все было ясно: не впервой.
В восемь утра мы собрались на Зубовской площади. Все были настолько свои, что даже противно: я надеялся, что будет моя зазноба Лена, но Лены не было, но был ее любовник Голубев, председатель Комиссии парткома по борьбе с пьянством и алкоголизмом. Портрет Ленина и знамя несли более достойные люди, чем я; мне же выдали большую розу с лепестками из красного поролона на длинной деревянной палке.
Вскоре поступила команда: «Пошли!», и мы тронулись по Кропоткинской (ныне Пречистенка) по направлению к бассейну «Москва» (сейчас там храм Христа Спасителя). До него дойдя, мы повернули на проспект Маркса (ныне Моховая), по которому вышли на площадь 50-летия Октября (ныне Манежную), где встали в ожидании выхода на Красную площадь. Здесь Голубев вынул из-за пазухи плоскую, изогнутую по форме тела флягу из нержавейки – изделие умельцев нашего предприятия, и втихомолку разлил по пластиковым стаканчикам спирт, чтобы воодушевить свою теплую компашку перед встречей с Генсеком.
Через некоторое время среди нас появился незнакомец, но судя по тому, как уверенно он нас пересчитывал и выстраивал в шеренги, было совершенно очевидно, что он здесь не посторонний, и доносить о нем секретарю парткома не нужно.
Мы тронулись, и быстро пошли, и вскоре вышли на Красную площадь, и стали приближаться к Мавзолею, и закричали «Ура!» - громче все кричала компашка Голубева – молчал лишь сотрудник Органов – он перебегал от шеренги к шеренге, окидывая их цепким подозрительным взором, чтобы ни-ни! И все было ни-ни. И вот мы проходим мимо Мавзолея, повернув головы направо – и, впившись взглядом в цепочку людей на его трибуне, я с трудом различаю лицо Генсека: оно показалось бесконечно далеким – ведь мы его привыкли видеть на телевизионном экране с очень близкого расстояния, и я до конца не уверен, правильно ли определил Генсека, но вскоре это уже перестало иметь значение. Перейдя по Москворецкому мосту, я сдал свой поролоновый цветок, попрощался с сослуживцами, и отправился на неотложные поиски какого-нибудь сортира.

Хорошая организация

Проходя по Калининскому проспекту (ныне Новый Арбат) мимо Новоарбатского гастронома, я часто сворачивал на лестницу, по которой спускался на заставленный легковыми машинами пустырь, чтобы, его пересекши, выйти на Арбат. И вот, ходя этой дорогой, я обратил внимание на постоянное движение публики от припаркованных машин к выходящей на пустырь двери, и от двери - к машинам. И я догадался, что дверь эта – второй вход в Новоарбатский гастроном, в расположенный при нем спецраспределитель.
О нем я вспомнил, когда уже во времена Новой России спорил с бывшим секретарем парткома Баграмовым по поводу оценки советского строя.
- Мы с Вами бегали по магазинам и целыми часами по очередям стояли, а номенклатура приезжала на машинах или присылала свою прислугу в спецраспределитель при Новоарбатском гастрономе, и всем, чем нужно, отоваривалась по тем же ценам.
- Не говорите, о чем не знаете! – оборвал меня Баграмов. – Все в СССР было прекрасно организовано: для каждого уровня существовали свои спецраспределители – на Новом Арбате находился распределитель горкома; в каждом же из районов был свой спецраспределитель – Баграмов сделал паузу. – Я был прикреплен к районному распределителю.

ДНД

Ежемесячное дежурство в ДНД (добровольной народной дружине) меня тяготило: ты следишь за соблюдением общественного порядка, вооруженный лишь красной нарукавной повязкой, на которую нарушители смотрят с иронией. Совсем другое дело, когда сварщик Боря приходил на дежурство во всеоружии – с заткнутой за пояс – нет, не дубинкой, а поллитровкой; вознамерившийся мелко схулиганить видел: перед ним – человек серьезный, и считал, что связываться с ним себе дороже.

Выборы

Где-то раз в пять-десять лет проводились выборы. Я приходил в украшенную  красным кумачом школу, где мне выдавали бюллетень (или бюллетени), которые я, в них никогда не заглядывая,  просовывал в щель урны. Считалось, что этим я проголосовал «За» блок коммунистов и беспартийных, а как можно было проголосовать «Против», я не знал, и никогда никого об этом не спрашивал, и до сих пор не знаю. Не придти на выборы было невозможно: к тебе бы толпою ходили агитаторы, и ты бы испугался такой публичности, и, как миленький, бы прибежал. Единственный способ откосить от выборов – взять «открепительный талон», и не голосовать – взявшие их граждане учитывались, как проголосовавшие, а такие, как я, считавший участие в выборах гражданским долгом, и голосовавший по открепительному талону на даче, могли общую явку довести до величин более 100%. Но было в помещении для выборов одно непонятное обстоятельство: там зачем-то стояли кабины таинственного назначения с занавесками вместо дверей, в которые никто никогда не заходил (или я этого не видел).
Однажды я познакомился с ведущим инженером Васильевым: он был мелкий партийный босс, и выполнял обязанности председателя участковой избирательной комиссии. Он и раскрыл мне назначение  этих кабин: они предназначались для тайного голосования, и некоторые туда заходили, чтобы написать на бюллетенях то, что они думали о советской власти. Рассказывая об этом, Васильев темнел лицом: - «В жизни не встречался с такой матерщиной, с такой ненавистью, которая изливалась из этих надписей, не дай бог, что-нибудь случится, и она выплеснется; - мало не покажется!» - «И как вы их учитываете? Как испорченные бюллетени?» - осведомился я. – «Официально никак не учитываем» - ответил Васильев с циничной усмешкой. – «И сколько процентов таких бюллетеней?» - спросил я наивно, но ответом Васильева была лишь ироничная улыбка.

Дом обуви

Когда по телевизору показывают толпы паломников в Мекке и Медине, я вспоминаю, как, проезжая в советское время по Ленинскому проспекту мимо Дома обуви, я наблюдал похожую картину. Магазин постоянно осаждали многотысячные толпы. Говорили, что стоять в очереди приходилось по нескольку дней; только приходили они поклониться не Богу, а паре импортных сапог.
Мне смешно слышать, когда говорят, что у нас сегодня процветает вещизм. Не может быть вещизма, когда все вещами завалено вокруг настолько, что на них бы глаза не смотрели! Ты можешь купить вещь любую: если есть деньги, много денег, - ты можешь купить «Ролекс», если денег нет на швейцарский «Ролекс», на рынке за бесценок покупаешь такой же китайский, который выглядит так же, и отличить его от настоящего смог бы лишь тот, с кем тебе в жизни никогда не повстречаться.
Так что вещизм существовал лишь в советское время, причем в почти религиозной, фанатичной форме.

Орден меченосцев

Конференц-зал и фойе конференц-зала заполнены публикой, придерживающейся строгого дресс-кода: мужчины – в тщательно выглаженных пиджачных парах и тройках, светлых рубашках, и - при галстуках (в любую погоду); женщины – в строгих закрытых костюмах и платьях, длиннее, чем миди; публикой, носящей на своих лицах одинаковое выражение – солидности и сугубой серьезности. Нет, вы ошиблись: они не на похороны явились, а на районный семинар пропагандистов. Хотя меня никто никогда не инструктировал относительно способа одеваться, я знал, что на партийное мероприятие нужно приходить одетым в «форму коммуниста», здесь мною описанную, включая выражение лица, которое вырабатывалось еще в комсомоле (помните, у Высоцкого: «с мордой комсомольской?»).
И я явился в форме, зарегистрировался, и растворился в толпе, состоявшей только из членов партии (и кандидатов в партию), и ощутил Причастность к Передовому Отряду. Не скажу, чтобы я был преисполнен гордости и радости, но один раз в месяц это было терпимо, и даже вносило в повседневную жизнь какое-никакое разнообразие.

Вовремя смылись

Я стою в толпе, ожидающей открытия сельпо после обеденного перерыва. Передо мной явно поддавший местный мужичишка задирает «дачника», мужчину интеллигентного вида. И чем меньше последний обращает на это внимания, тем больше расходится первый. Наконец, я нахожу необходимым вмешаться: «Что Вы пристали, Вам делать нечего? И потом, прекратите материться при женщинах!» - «И ты туда же?» - взвился пьяненький – «подумаешь, двое; я счас своих приведу десяток!» - и мужик побежал в близлежащий поселок, а мы с «дачником» ждать их не стали, а, не говоря друг другу ни слова, быстро разошлись в разные стороны.

Друг, товарищ и брат

Однажды, проезжая на трамвае по Мейеровскому проезду, я услышал сильный шум. Повернув голову, я через вагонное окно увидел, как примерно сотня мужиков дерутся стенка на стенку, используя в качестве оружия ящики из-под овощей; грохот от ящиков, разбиваемых о головы, стоял совершенно оглушительный, - он даже заглушал вой и звериное рычание этой взбешенной толпы. Зрелище было страшное: в нем не было игры, - все происходило слишком всерьез - в нем сквозило яростное ожесточение против «друга, товарища и брата».

Атеизм

«В последнее время некоторые околорелигиозные круги усилили пропаганду идеализма и мракобесия среди населения Москвы. Они подкидывают в почтовые ящики письма, в которых стараются дискредитировать и поставить под сомнение атеистическое мировоззрение. Нам небезразличны эти идеологические диверсии. Поэтому, если вы узнаете о таких случаях, приносите такие письма в свой партком» – инструктировал  сотрудник дома Научного атеизма участников семинара, на который я был послан, как борец с религиозными предрассудками на нашем предприятии – такая на мою долю выпала общественная работа.
Проводя очередное антирелигиозное занятие у себя в подразделении, я транслировал обращенный ко мне призыв своим слушателям, и был настолько убедительным, что через некоторое время ко мне подошел монтажник Вася Круглов, с которым мы были знакомы по работе лет десять, и друг другу симпатизировали, и протянул мне письмо со словами: «Посмотрите, что я вытащил из своего почтового ящика». Это был текст, написанный аккуратным почерком от руки, и размноженный на гектографе. Аргументация в пользу религиозной мистики была изложена в цветистом метафорическом стиле. Помню, что текст заканчивался обращением, сформулированным примерно таким образом: «Не лучше ли пасть ниц перед Всемогущим Богом, и смиренно испросить у него чаемую судьбу, чем безвольно наблюдать за спектаклем собственной жизни из пятого ряда партера?»
Это письмо я отнес в партком. Зам. секретаря парткома по идеологии, усердный мужчина невзрачного вида, внимательно письмо прочитал, потом сказал:
- Хорошо, но нам еще нужно знать адрес, по которому поступило письмо – мы его занесем на карту, и это позволит вычислить источник его распространения.
Кивком обозначив свое согласие, я вышел из парткома с чувством сильного дискомфорта: мне  почему-то очень не хотелось спрашивать адрес Васи Круглова. Сначала я подумал: скорее всего, он живет где-нибудь поблизости, вот я и придумаю ему адрес, но потом понял: в следующий раз меня могут спросить фамилию получателя, и что же - мне его тоже выдумывать? Нет, уж если взялся доносить, то иди до конца. И я спросил домашний адрес у Васи Круглова, и он, поколебавшись, с большой неохотой мне его сообщил. С тех пор наши с ним отношения изменились: из них ушла взаимная симпатия.

Овощная база

- А я с удовольствием хожу на овощную базу - сказал мой знакомый книжник Володя, - там такие хорошие бочковые соленые огурчики, - бери сколько хочешь! А на выходе с базы – продуктовый магазин, где всегда есть в наличии какая-нибудь – хоть «Московская», хоть «Столичная», хоть «Кубанская» - водка!

Патрон

«Я – предмет одноразовый, как патрон, жизненное предназначение которого – произвести единственный выстрел, но попавший в цель» - с таким тезисом я выступал в советское время. Как образцовый конформист (образцовый потому, что притворный), я сформулировал лозунг, явившийся квинтэссенцией государственной идеологии. Когда я его излагал, все меня понимали и одобряли. Может ли из сегодняшней общественной атмосферы сгуститься и выпасть в осадок подобное заявление? – Нет, очевидно, не может, и это – признак здорового общества.

Социальный заказ

«Буржуазная демократия создавалась в течение почти двухсот лет, а демократия социалистическая – совсем молодая: ей лишь стукнуло пятьдесят; - и она будет развиваться и совершенствоваться, вот через сто пятьдесят лет и сравнивайте ее с демократией буржуазной» - так я разглагольствовал на комсомольском семинаре политической учебы, где был пропагандистом.
Или вот еще один пример моей демагогии: «В социалистическом обществе, если человек признает свое положение, обретенное без крысиной гонки, то будет жить в согласии с собой и с другими, что и является определением счастья. Жителя капиталистического общества постоянно побуждают, чтобы он, очертя голову, стремился улучшать свое положение, но, даже если это ему удается, то достигнутое всегда оказывается много меньше желаемого, и он постоянно несчастен».
Верил ли я сам в то, что говорил? Нет. Зачем тогда я самозабвенно лгал другим? Чтобы получить награду? Нет! Просто я старался сыграть порученную мне роль пропагандиста наилучшим образом, проявив в этом деле творческий подход. То, что это мне удавалось, вызывало чувство гордости: я выполнял «социальный заказ» вполне профессионально, а если это была неправда, то виноват был не я, а тот, кто заказывал ложь.

Послесловие

Подводя итог опыту моего снов;дения, я пришел к осознанию полного у меня отсутствия малейших следов ностальгии по нашему тоталитарному прошлому. Скорее наоборот; проснувшись в холодном поту, всякий раз мысленно радуешься: какое счастье вернуться из советского ночного кошмара в нашу привычную действительность!

                Сентябрь – Октябрь 2015 г.