Так начиналась война...

Роман Безотцовщина.

Утро. Глава 1



В этот день я проснулся рано. Мой взгляд остановился на радиорепродукторе, висевшем в углу, из которого слышалась знакомая песня «Москва майская» на слова В. Лебедева-Кумача:
«Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся советская страна…».
Песня с утра придавала силы. Настроение было радостное, а тому была причина – мне, четырёхлетнему мальчишке, вместе с папой наконец-то представилась возможность посетить зоопарк. Это долгожданное событие для любознательного ребёнка, каким я был в то время, будоражило моё воображение и неудержимо влекло в удивительный мир обитания разнообразных животных.

Московский зоопарк был местом весьма привлекательным. Жителям большого города недоставало общения с природой и её живыми обитателями, поэтому посетители шли в зоопарк охотно. Недалеко от билетных касс по пути следования были расставлены «приманки» – лотки с мороженым, продавцы разноцветных карамелек-петушков на деревянных палочках. Эти конфеты с характерным запахом жжёного сахара манили к себе детей забавной формой, цветом, вкусом.

Привлекали детей «колючей» водичкой продавцы газировки, вокруг которых кружили осы, щебетали звонкоголосые дети, нетерпеливо ожидая угощения от взрослых. Но самое главное всех ожидало там, за входными воротами. Возле вольеров толпились люди, с интересом рассматривающие верблюдов, медленно жующих пищу. И что удивительно: рядом с двугорбым верблюдом стоял такой же, похожий на первого, но одногорбый.
– Папа! А почему у того верблюда на спине две шишки, а у этого только одна? – спросил я, глядя отцу в глаза в ожидании пояснения.
Мой вопрос поставил отца в тупик, но он сказал:
– Серёжа, верблюд – малознакомое для меня животное. Оно в наших краях не водится. Но в природе ничего случайного нет, думаю, она и позаботилась о том, чтобы существовали два вида – двугорбые и одногорбые верблюды.
– А какие лучше? – тут же спросил я и допытывался: – А где ты узнаешь?
– Узнаю из книг. В книгах, сынок, можно найти ответы на все  вопросы. Быстрее учись читать и люби книги, они откроют тебе необъятный мир знаний. Их пишут умные люди, а кто постоянно читает – тот много знает.

Удовлетворённый ответом, я переключил своё внимание на очень высоких животных – жирафов, которые, вытянув шеи, кушали привязанные высоко, под самой крышей постройки, пучки зелёных веток. Недалеко от жирафов гуляли маленькие лошадки – пони. Они мирно паслись на лужайке вместе с другими удивительными лошадками – полосатыми зебрами. Некоторые из них подходили к металлическому забору и сквозь просветы решёток доверчиво просовывали мордочки, ожидая подачек от посетителей.
– Папа, а что на этих фанерках написано?
– Здесь написано: «Животных не кормить». У них – свой рацион, и случайная пища может им повредить. Но кто ж у нас будет выполнять такие просьбы? – глядя на гражданина, суетившегося возле вольера, с иронией сказал папа, и был прав.
– Мы же не иностранцы какие-нибудь! – сказал один мужчина и сунул папиросу в нос верблюду. Верблюд, видимо, не впервые сталкивался с такими «друзьями» и в мгновение ока выбросил в лицо обидчику порцию густой и вязкой пузырящейся слюны. Мужчина не ожидал такого «подарка». Он долго вытирал свою заплёванную верблюдом физиономию, потом, глядя на животное, с ненавистью сказал: «Урод слюнявый! Гадюка горбатая!». Но, не успев отпрыгнуть, получил следующий плевок, залепивший ему белой пеной ухо. Люди смеялись над мужчиной, подбадривая верблюда, но подошёл милиционер в белой гимнастёрке, и толпа мгновенно расползлась.

Меня в зоопарке интересовало всё. Даже на обыкновенную лошадь я смотрел широко открытыми глазами, а моя богатая фантазия рисовала в воображении сидящего на лошади кавалериста с саблей на боку и винтовкой за спиной, в будёновке с большой красной звездой и закрученными кверху усами на мужественном лице. Но неожиданно заржавшая лошадь отвлекла меня от воображаемых картин. Я поинтересовался:
– Папа! Папа! А почему эта лошадь так хохочет? Ей весело?
– Пожалуй, да! – ответил папа.
– А отчего ей весело? – допытывался я.
– От того и весело, что её здесь никто не обижает. От того, что – солнечный тёплый день, от того, что возле неё рядом маленький жеребёнок, который здоров и игрив, а маму-лошадь это радует. Она счастлива быть рядом со своим ребёночком-жеребёночком!
Я задумался над тем, что сказал папа, и продолжал разговор:
– Это как наша мама со мной? Да, папа?
– Да, сынок, только у нашей мамы радости больше: у неё есть ты, твой братик Володенька и я – ваш папа! Мы живы, здоровы, живём все вместе, любим друг друга, а потому счастливы и веселы, – сказал папа довольно грустно и, сняв фуражку, вытер платком вспотевший лоб. Затем добавил:
– Теперь пойдём смотреть на обезьянок. Время у нас сегодня маловато – мне нужно ехать на дежурство.

Вдоль клеток стоял ограничивающий металлический барьер, не позволявший посетителям приближаться к животным на опасное расстояние. Свежеокрашенный барьер при малейшем прикосновении пачкал зрителей. Каждый приближающийся к обезьяннику смотрел только вперёд – на забавных животных, а что у него было под носом, не замечал. Предупреждение – «Осторожно, окрашено!» – было настолько незамечаемое, что перемазавшийся краской человек так естественно её воспринимал руками и одеждой, что впору было бы на заборе повесить вместо предупреждающей надписи более подходящую: «Для вас, любознательные!».

Несколько минут веселья от проделок обезьян завершились для меня, как и для многих зевак, одинаковым результатом: перепачканной в краску одеждой, а также частично размазанной руками по лицу краской во время искреннего детского смеха. Зрелище пришлось прекратить. Теперь у папы была только одна забота: как получившуюся из меня «мурзилку» доставить к маме, не перемазав себя и пассажиров трамвая, ведь краска не оттиралась платком и не смывалась водой!

Домой мы возвратились без приключений. Я был в восторге от посещения зоопарка, непрерывно делился своими впечатлениями и задавал взрослым бесконечные вопросы. Потом, соскучившись по маме, решил её обрадовать следующим сообщением:
– Мама! Мы с папой в следующий выходной опять поедем в зоопарк. Он мне обещал, потому что не всех зверей успели посмотреть, так как я запачкался краской, и папе стыдно было со мной ходить среди зверей.

Развивая свою мысль и обращаясь к маме, я продолжал разговор:
– Что они о вас подумают, если увидят вашего сына в таком виде? Зверям нужно показывать хороший пример, а не грязнулю какую-то. Правда, папа?
– Правда, правда. Иди к маме, пусть она приведёт тебя в божеский вид, – ответил он.
– А божеский вид – это как понимать? Я буду как на иконе? – не успокаивался я, пока мама не взяла меня за руку и не подвела к умывальнику. Там она усердно отмывала моё перепачканное краской лицо, а я, сопротивляясь насилию, забыл, о чём ещё хотел спросить у измученных вопросами родителей. Меня уложили в кровать. Спать не хотелось, и я, вспомнив икону, увиденную когда-то в музее, представлял себя в деревянной рамочке, окантованной металлическим окладом, чисто вымытого, румяного, улыбающегося, приведённого в «божеский вид» ловкими, проворными руками мамы. Вокруг моей головы красовался золотистый нимб. «Неплохо я устроился на портрете», – подумалось мне. Потом я зевнул, повернулся лицом к стенке и уснул тихим, спокойным сном счастливого ребёнка, окружённого вниманием и любовью заботливых родителей.

                *  *  *
Всю неделю, слоняясь по комнате, я ожидал выходного дня в надежде, что меня снова поведут в зоопарк.
– Мама, когда будет выходной? В воскресенье? А воскресенье обязательно будет? Ему ничего не помешает прийти? – допытывался я. Получив от мамы уверение в том, что воскресенье бывает всегда, независимо от обстоятельств, я, удовлетворённый ответом, занялся своими детскими делами.

Накануне выходного я спросил у папы, возвратившегося со службы:
– Ты не забыл, что ребёнка нужно завтра сводить в зоопарк?
– Не забыл. Ложись спать и больше не разговаривай.
– Хорошо, что не забыл, – похвалил я отца и, успокоенный, улёгся спать. В угоду ему, больше не проронив ни слова, мгновенно уснул.

Утром, проснувшись раньше всех, я тихонько лежал, глядя в потолок нашей единственной маленькой комнатки и ожидая пробуждения родителей. Они спали на кровати, я – на небольшой детской кроватке, а Володеньке стелили постель в металлическом корыте, предназначенном для стирки белья. Корыто на ночь ставили на стол, придвинутый к подоконнику… Через некоторое время зашевелился в своей постели братик, и это послужило сигналом к подъёму всех. Я тоже быстро оделся, умылся и нетерпеливо ожидал заветного похода.
– Серёжа, пока мама управится с Володенькой да приготовит завтрак, мы погуляем с тобой на улице, – сказал отец.

Вдвоём с папой мы отправились на прогулку. По Большой Пироговской бодро бежали полупустые трамваи красного цвета. Грохоча и сигналя звонками, трамваи создавали столько шума, что казалось, будто они предназначались не столько для перевозки людей, сколько для шумового оформления многолюдного города. Мы шли по тротуару вдоль булыжной мостовой к трамвайному кольцу, расположенному недалеко от Новодевичьего монастыря. Утро было красочно-нежное, и ранняя туманная дымка, сквозь которую пробивались солнечные лучи, казалась марлевой занавеской, ослабляющей резкость, а солнечные лучи делались мягкими, высвечивая красоту утреннего города, как на картине художника, рисующего акварелью.

– Папа, послушай, как красиво поют птицы, – заметил я. – Их, наверное, кто-то научил петь?
– Нет, сынок, их никто не учил петь. Птицы созданы природой такими, какие они есть. И этого умения никому у них не отнять. В природе всё уравновешено и определено: кому – петь, а кому – задавать непрерывные вопросы.
Я понял, на что намекал отец, и перешёл к волнующей меня теме:
– Папа, давай возвратимся домой, покушаем. Нам в зоопарк нужно спешить, там так интересно наблюдать за животными и за людьми среди животных. Ты забыл, куда нам нужно торопиться? Мама нас вкусно накормит, и поедем на трамвае номер один.

Так мы, прогуливаясь вдвоём, тихо-мирно разговаривая, не успев выяснить, на каком трамвае ехать, встретили человека в военной форме. Он, отдав честь и, не останавливаясь, негромко, но взволнованно сказал:
– Пётр Фёдорович! Сейчас объявили по радио, что будет важное правительственное сообщение. Возвращайтесь домой!
– Пошли, сынок. Пошли быстрее, – сказал папа, и мы зашагали к своему дому. Поток военнослужащих, продвигающихся к каждому корпусу здания, увеличивался. Люди торопливо устремлялись к входу, как пчёлы в леток улья. Они были сосредоточенно молчаливы, с суровыми озабоченными лицами. Я уловил необычность поведения окружающих и спросил у отца:
– Папа! Что случилось? Почему дяди такие сердитые?
– Пока не знаю, мой дорогой, но это говорит о том, что в ближайшее время может случиться большая беда…

Когда мы поднялись на свой этаж, рядом с нами по бесконечно длинному коридору из квартиры в квартиру перемещались люди, захватив с собою стулья. Они заполняли ячейки небольших комнат, в которых имелись репродукторы, рассаживались около больших чёрных радиовещательных тарелок и, глядя на них, ждали сообщений. И вот на фоне потрескивания радиопомех прозвучали первые слова необычно сурового голоса диктора Левитана. Все с сосредоточенным вниманием услышали:

– Говорит Москва! Работают все радиостанции Союза Советских Социалистических Республик! Передаём важное правительственное сообщение: «Сегодня, двадцать второго июня 1941 года, в четыре часа утра…». Когда все услышали ужасные слова, известившие о начале войны, люди какое-то время сидели в тишине, но вот, осознавая, что произошло непоправимое, со всех сторон послышались всхлипывания, а то и комментарии к событиям словами вперемежку с рыданиями. Женщины прижимали к себе детей и, обливаясь слезами, с озабоченным видом расходились по коридорам, кухням, комнатам.

Все мужчины, находившиеся в этом здании, были военнослужащими, поэтому немедленно отбыли к месту дислокации своих воинских частей. К ночи никто из них домой не вернулся. Бедные женщины, оставшиеся с детьми в неведении о месте нахождения мужей, не имели представления, что им делать в этой ситуации, как вести себя дальше. Их волновал вопрос: что будет с ними? Растерянность, горечь случившегося всё же никого не расслабляли. А когда поступила информация о предстоящей эвакуации из Москвы женщин, детей, стариков, то есть той категории людей, которая не могла использоваться в труде и обороне столицы, вели подготовку к этому мероприятию. Включились в работу активистки женсовета. Они разъясняли людям, как подготовить семью к дороге, как вести себя во время начинающихся бомбардировок, что делать, если они заметят вредительские действия диверсантов, как пользоваться противогазом и главное – соблюдать порядок и спокойствие.

Вскоре поступила команда: немедленно оклеить полосками бумаги все окна, чтобы в случае бомбёжки от взрывов не разлетались стёкла. Женщины и подростки разрезали газетную бумагу на заготовки, варили клейстер из муки и оклеивали стёкла. Через пару дней все окна московских зданий были переклеены крестиками. В подвалах нашего дома организовали уборку и оснащение помещений кроватями, создав бомбоубежище. Всех жильцов дома обязали обеспечить светомаскировку окон. В доме заменили обычные осветительные электролампы светомаскировочными – с синим свечением.

За короткое время огромный двор пятиподъездного дома превратили в укреплённый плацдарм. По всему периметру прилегающей территории прорыли сотни метров траншейных рвов двухметровой глубины, а также устроили несколько подземных командных пунктов. Всё это было укреплено сверху бревенчатыми накатами с засыпкой грунтом, внутри облицовано строгаными досками, оснащено столами, лавками, нарами. На этом сооружении работали сотни людей, только непонятно, для чего во дворе при доме, который не имел никакого стратегического назначения, строили такие укрепления? И вот, когда уже Москву бомбили, а страна истекала кровью, на этот же двор опять доставили множество людей, чтобы созданное с ретивым энтузиазмом укрепление ликвидировать. В спешке закопали все траншеи вместе с пиломатериалами, видимо, для того, чтобы скрыть неимоверно глупое распоряжение какого-то «полководца».

Война набирала темп, и это чувствовалось по участившимся воздушным тревогам. В нашем доме №51 по Большой Пироговской была своя жизнь. Каждый день отправляли на фронт слушателей академии, а их семьи эвакуировались в тыл страны. Мой отец, находясь на службе, по несколько дней подряд не приходил домой. Он был на выпускном курсе, а этой категории слушателей давали возможность досрочно сдать экзамены и получить дипломы. В короткие встречи с семьёй, которые изредка случались у моего папы, он проводил время с нами, с детьми, лишая себя отдыха от круглосуточной работы.
Бомбёжки участились. По нашей улице вдоль трамвайных путей каждый вечер девушки в армейской форме проносили в сторону Новодевичьего монастыря огромные, наполненные газом, аэростаты. Девушки, стараясь шагать в ногу, держась за свисающие с прорезиненных оболочек аэростатов верёвочные держатели, со строевой песней продвигались вперёд. Временами порывы ветра сносили в сторону крупногабаритный груз, и девушки, напрягаясь, «выруливали» на нужные позиции. Улицы были пустынны, трамваи почти не ходили, а автомобилей вообще не было видно, кроме изредка пробегающих «Эмок» чёрного цвета. Только дети выходили к этому времени и, шествуя рядом, провожали десятки аэростатов, транспортируемых к месту их установки. С наступлением темноты их запускали на длинных стальных тросах в небо на различные высоты до пяти тысяч метров и более. Это делалось для того, чтобы фашистские самолёты в темноте натыкались на опасные заградительные устройства. При столкновении с препятствием – тросом или аэростатом – самолёты были обречены на гибель: выводились из строя и падали на землю.

Московское небо, как потом выяснилось, охраняли два полка специального назначения, силами которых в ночное небо отправлялись ежесуточно тысячи аэростатов. Обслуживание их представляло большую опасность не только для вражеских самолётов, но и для тех, кто их запускал в воздух. Можно представить себе падение сверху с высоты нескольких тысяч метров оборванного стального троса в места расположения обслуживающих установки людей. Многотонная стальная масса могла поразить кого угодно. И это случалось часто. Утром, с рассветом, аэростаты доставляли на прежние места хранения. В местах базирования подготовленные к запуску, с залатанными пробоинами от пулемётных очередей и снарядных осколков вечером аэростаты возвращались в заградительные зоны.

В районе кольца, где разворачивались трамваи номер 1, 13, 47, А, Б и находился диспетчерский пункт, была зелёная зона в виде небольшого скверика. Скульптуры девушек, стоящих по кругу и изображающих группу играющих в мяч спортсменок, прежде были видны издалека. Их бетонные тела, выкрашенные серебристой алюминиевой краской, на фоне зелёной листвы сияли на солнце. Теперь же их сияние приглушили краской грязноватого цвета, и вся скульптурная группа выглядела унылой и неприглядной. Внутри сквера теперь стояли постоянно вращающиеся металлические установки – звукоуловители. Они смотрели в небо квадратными раструбами, похожими на детали старинного граммофона, только гигантских размеров. На небольшом сиденье среди металлических резонаторных уродцев находился красноармеец и, вращая колёсики с ручками, всё время перемещался на триста шестьдесят градусов, прослушивая через установку, как доктор больного, всё воздушное пространство, улавливая звук летящего самолёта на расстоянии нескольких километров. Если в зоне досягаемости находился самолёт – оператор по звуку обнаруживал его и следил за перемещением, определяя примерное расстояние до объекта. Сведения сообщались в службу противовоздушной обороны, и вскоре начинали стрельбу зенитки. В ночное время включались прожекторы и, пронзительными лучами прорезая черноту неба, искали самолёт. Высветив летящую машину, её «ловили», и, вцепившись лучами нескольких прожекторов, не выпускали её до уничтожения зенитками.

Вражеские лётчики, опасаясь зоны обслуживания аэростатами, вели самолёты на высоте, превышающей пятикилометровую, куда аэростаты не могли подняться. Для самолётов такая высота была более безопасная, зато она не позволяла вести прицельную бомбёжку. Как только наши средства противовоздушной обороны обнаруживали немецкие самолёты, те беспорядочно сбрасывали бомбы и возвращались на базовые аэродромы, не выполнив задания.
В один из вечеров папа на пару часов забежал домой, чтобы узнать, всё ли в порядке с нами. Я не отпускал его руку, желая находиться рядом, а потом попросил:
– Папа, пошли с балкона посмотрим на небо. Мама меня не пускает одного, а сама всё время занята с Володенькой. Ей же некогда.

Мы вышли на балкон. Небо было хмурое, с густыми низкими облаками, но на его фоне проглядывались контуры множества аэростатов, висевших по всему небу и издалека выглядевших как детские воздушные шарики. Вдруг в какое-то мгновение небо пронзилось десятками прожекторных лучей. После беспорядочных метаний по небу они как-то сразу сосредоточились в одном направлении и поймали самолёт, который стал маневрировать, пытаясь вырваться из ослепляющих лучей. Но не тут-то было. Захлопали зенитки глухими отдалёнными звуками. В фокусе лучей, сопровождающих самолёт, появился дымовой шлейф, и в чёрном дыму промелькнуло красное пламя, постепенно увеличивающееся в размерах. Издалека послышалось несколько мощных взрывов. Земля вздрогнула. Видимо, первоначальный звук доносился от сброшенных наспех бомб, а затем с некоторым опозданием – от рухнувшего самолёта. И вот второй самолёт, объятый пламенем, резко пошёл вниз, оставляя за собой шлейф дыма. В свете прожекторов появились небольшие белые точки – это успели выпрыгнуть с парашютами члены экипажа. Через несколько минут раздался взрыв следующего рухнувшего самолёта, а прожекторы высвечивали, сопровождая в пути троих парашютистов. Мы с папой наблюдали эту картину, не обращая внимания на вой сирен, по сигналу которых нужно было прятаться в бомбоубежище всем, без исключения, кто не был привлечён в тот момент к действиям оборонительного характера. Таков был порядок, установленный комендантом Москвы и обусловленный тем, что в городе обитали вражеские агенты и диверсанты, которые могли подавать сигналы для наводки самолётов на важные объекты. Таких злоумышленников ловили, доставляли куда следует, а при сопротивлении – расстреливали на месте.

Нас с отцом заметили бдительные патрули. Вскоре на балкон пришли двое военных с наганами и, проверив у отца документы, попросили больше на балкон не выходить и немедленно проследовать в бомбоубежище. В убежище было прохладно и сыро. Тусклый свет нескольких лампочек на всё большое подвальное помещение делал еле различимым огромное количество людей, почти неподвижно сидящих на деревянных лавках. Рядами вдоль лавок стояли кроватки с детьми. Дети плакали, капризничали, а некоторые спали, и ничего не мешало им погрузиться в сон, находясь в самых невероятных позах, в стеснённых условиях, по несколько человек на кроватках без матрасов, застеленных чем пришлось. Время тревоги затянулось, а её не отменяли. Где-то недалеко опять захлопали зенитки, и через некоторое время вздрогнула земля. Трудно сказать, что произошло за пределами подземелья – упала бомба или рухнул самолёт. Взрослые заволновались, дети заплакали. В бомбоубежище среди женщин и детей находились лишь несколько мужчин-военнослужащих. Они поддерживали порядок и успокаивали присутствующих. Одна женщина вдруг заплакала и громко запричитала:
– Ой, что же с нами будет? Нас всех разбомбят! Иди, моя деточка, ко мне, помирать – так вместе, – сказала она, выхватив ребёнка из кроватки.

Ребёнок заплакал. Стали плакать и другие дети, молчавшие до этого. Женщина продолжала истерику, громко выкрикивая что-то несвязное, через слёзы и бессмысленные метания нагнетая страх среди присутствующих. Начиналась паника. К женщине немедленно подошёл человек в военной форме и властно приказал:
– Прекратите немедленно это безобразие!
Женщина на слова военного не реагировала, продолжая громко причитать. Военный и какой-то мужчина в штатском подошли к женщине вплотную и вывели её в другое помещение. Потом военный возвратился и громко объявил:
– Товарищи! Только что на ваших глазах произошла одна из вражеских провокаций: женщина пыталась посеять панику и подорвать веру в успех военного отпора проклятым фашистам. Знайте: никто немцев не допустит к Москве ни с воздуха, ни по земле. Это тревога учебная! Не верьте, что Москву бомбят. Враги нашего народа всяческими способами распространяют провокационные слухи. Лица, допускающие такие действия, будут привлечены к ответственности по законам военного времени.

В зале наступила тишина, и даже дети не посмели плакать.
Вскоре объявили отбой. Люди медленно выходили по узким лабиринтам убежища на улицы. Было темно. Из окон не пробивался свет, так как светомаскировка контролировалась, а контроль был настолько жёстким, что исключал малейшую возможность нарушений требований к светомаскировке. Присмотревшись к дороге, мы, как слепые, продвигались через заднюю часть здания к главному корпусу. Только там при свете небольшой лампочки синего свечения мы вместе со всеми вошли в подъезд и проследовали в своё жильё, проходя через лабиринты переходов и бесконечно длинные коридоры. Папа нёс на руках братика, а мама вела меня за руку. Родители молча уложили меня спать. Сквозь сон я услыхал папины слова:
– Аннушка, готовься к эвакуации. На днях нас отправят на фронт. В какой день это случится – не знаю, но эвакуация семей начнётся очень скоро, в любой день. А сейчас мне нужно возвращаться на службу. Извини, задерживаться не могу.

– Пётр, а это правда, что тревога была учебная, как сказал военный?
– К сожалению, не учебная. Сейчас нашу учёбу проверяет война, а от людей скрывают действительность, чтобы не сеять панику.
Папа надел сумку с противогазом, поправил на поясе ремень с кобурой, от которой тянулся тоненький страховочный шнурок от ремня до пистолета, и, поцеловав маму, вышел из комнаты.

                Продолжение:http://www proza.ru/2012/07/06/554