Земляки

ЗЕМЛЯКИ
С  земли  аэропоезд  выглядел,  наверное,  как  полет  сказочного дракона.  Планер  находился  на  расстоянии  метров  пятидесяти за самолетом, связанный с ним тонким буксировочным  тросом.  А  чтобы  самолет  не  закрывал  мне  обзор проплывающей внизу земли, я увел планер в так называемое
«принижение» и летел относительно буксировщика немного ниже
него.
Первой из дымки накрывшей Москву, словно темной пуховой шалью показалась верхушка только совсем недавно построенной Останкинской башни. Затем  перевернутыми  восклицательными  знаками  выплыли  шпили  нескольких  высотных  зданий.  Через  некоторое время заблестел золотыми капельками купола церквей Кремля. Вместе с колокольней Ивана Великого показалась и Спасская башня.
     Аэропоезд летел над столицей на высоте не более ста метров. Внизу подо мной одна за другой бесконечно мелькали
московские улицы. Я мельком видел, как на тротуарах прохожие зачастую задирали головы, чтобы посмотреть на самолет
и планер.
И вот в солнечных лучах засверкала извилистая лента Москвы-реки,  окаймлявшая  летное  поле  Тушинского  аэродрома, – промежуточной цели нашего полета.
Пролетев над знаменитым зданием центрального аэроклуба, выглядевшим сверху, как мне показалось, в виде парящей птицы, самолет, переваливаясь с боку на бок, словно сошедший на берег моряк, качнул крыльями – это пилот Николай  Петрович Тимохин дал мне знак отцепки. Я потянул рычаг буксировочного  замка  на  открытие,  и  планер  в  следующее мгновение заскользил в свободном полете.     Заложив вираж, я еще полюбовался сверху на ЦАК, живописную излучину Москвы-реки и, выпустив воздушные тормоза, пошел на посадку, рассчитывая сесть поближе к стоянке самолетов.
Через  пару  минут  под  колесом  зашуршала  трава,  и  как
усталый спутник в конце пути находит себе приют, так и планер, опустив длинное крыло на землю, замер на самолетной
стоянке, куда уже зарулил самолет-буксировщик.
Открыв фонарь кабины, я услышал:– Привет небесным скитальцам! С прилетом в столицу нашей Родины. Евгений Николаевич, – представился худощавый, выше среднего роста, уже довольно пожилой мужчина, одетый  в  старую  потертую  кожаную  летную  куртку  с  прикрученным  на  груди  тускло  поблескивавшим  орденом  Ленина и в синие галифе, заправленные в хромовые, до блеска начищенные сапоги. – Являюсь, – продолжил он скороговоркой, поочередно подходя к нам и крепко пожимая руки, – зместителем начальника и комендантом Центрального аэроклуба страны имени Валерия Павловича Чкалова. Можете не представляться, скитальцы, – все той же скороговоркой продолжил он, – как вас зовут, знаю. Диспетчер из отдела перелетов позвонил мне, когда вы только вошли в зону аэродрома и связались с ним, он и назвал ваши имена.
–  Какие  виды  на  ночлег,  комендант?  –  повернувшись  на
пилотском сидении и выглянув в открытую дверь кабины в
сторону Евгения Николаевича, деловито спросил Тимохин и
с иронией добавил,– не придется ли спать в столице под крылом аэроплана, как захудалым бичам? А то от вас, москвичей, можно всего ожидать.
–  К  сожалению,  парни,  хочу  вас  сразу  огорчить,  в  гостинице,  –  Евгений  Николаевич  сделал  театральную  паузу  и выжидательно посмотрел на наши вытянувшиеся физиономии, а затем продолжил: – есть только одно свободное место!
Но не переживайте, в самолете, а тем более под его крылом спать никому не придется. Одного из вас размещу в кабинете
начальника клуба на диване, добро получено,– уверенно заключил Евгений Николаевич.
Тимохин задумчиво посмотрел на меня и сказал:
– Ты, Жень, намного моложе меня, давай-ка на диван, а я
по-стариковски на кровати в «нумерах», поближе к буфету и,
как говорится, – туалету, – и он смущенно усмехнулся.
Страшно обрадовавшись такому раскладу, я быстро, что-
бы Петрович не передумал, быстро кивнул в знак согласия.
Это было замечательно – переночевать в окутанном авиационными легендами здании, ведь в нем бывали знаменитые летчики,  вожди  нашего  государства.  Меня  охватил  трепет, как верующего перед чудотворной намоленной иконой. Но чтобы не показать восторга, я состроил недовольную физиономию.
– Нечего кривиться, давай лучше распределим обязанности, – продолжил Тимохин,– ты лети в магазин, сам знаешь,
зачем, не маленький, а я загляну в диспетчерскую, подам за-
явку  на  завтрашний  перелет  на  аэродром  «  Чкаловский».  –
И он, взяв штурманский портфель с полетными картами, не
спеша, немного ссутулившись, пошел по рулежной дорожке
в сторону контрольной диспетчерской вышки.
Кабинет начальника ЦАКа оказался просторным, светлым,
с большими окнами, завешанными белыми, из парашютного
шелка, шторами, собранными волнообразными рюшами. За
окнами находился длинный балкон, выходивший на Волоколамское шоссе и летное поле.
Мы с Петровичем удобно расположились за огромным начальственным  столом,  затянутым  сверху  зеленым  сукном  и полированными накладками по периметру.
В  это  время  вошел  Евгений  Николаевич  со  стопкой  постельного белья. – Давай приземляйся к нам за этот аэродром, – кивком головы  показывая  на  стол,  проговорил  Тимохин:  –  Не  против пропустить по маленькой за знакомство?                – Да, нет, – ответил Евгений Николаевич,– со своим братом
авиатором, как говорится, сталинские сто грамм, не откажусь
принять.
– Расскажите, пожалуйста, на каких самолетах летали, это
очень интересно! – попросил я коменданта, когда мы, выпив
по стопке, начали закусывать.
– А ты, тезка, почему думаешь, что я летчик, а не так про-
сто так со стороны?
– В военных кинохрониках, когда идут кадры про пилотов,
летавших  на  американских  истребителях  «аэрокобра»,  то
летчики показаны в таких же кожаных куртка, какая надета
на вас.
Евгений Николаевич довольно улыбнулся, потер ладонью
лоб, как бы вороша воспоминания:
– Да брат, ты точно угадал, пришлось заканчивать войну
на истребителе П-39 «аэрокобра». Хороший был истребитель:
маневренный, скоростной, с мощным вооружением. Трижды
герой Советского Союза, нынешний председатель ДОСААФ
Александр Иванович Покрышкин успешно воевал на нем. –
И,  хитро  посмотрев  на  меня,  продолжил:  –  Да  только  один
был недостаток у этого самолета – тому, кому было за сорок,
не рекомендовалось летать на нем.
– Почему? – удивленно спросил я. – Старики перегрузок во
время боя не выдерживали?
–  Вот  так,  «сорок»  –  и  сразу  старик!  Да  нет,  не  поэтому.
Дело в том, что мотор у него был расположен за кабиной и
вал к пропеллеру шел под пилотом.
– Ну и что из этого? – вновь удивился я.
Комендант усмехнулся и переглянулся с Тимохиным, а тот
зашелся смехом, а точнее заржал.
–  А  просто  у  того,  –  продолжил  Евгений  Николаевич,–
кому за сорок, могло намотаться на этот вал то, что плохому
танцору мешает.
– Вот тебе на! Обиделся, – Евгений Николаевич улыбнулся,  взглянув  на  мою  нахмурившуюся  физиономию,  –  тезка, не стоит дуться. Только дураки на шутки обижаются, а они в
авиации, как правило, не выживают.
Помолчав немного, он продолжил:– На многих типах самолетов мне пришлось летать, Евгений, за долгие авиационные годы. А первый свой бой принял на И-15 конструкции вашего земляка Поликарпова. Для своего  времени  этот  самолет  являлся  неплохим  ястребком.
Верхние  плоскости  возле  кабины  для  лучшего  обзора  летчику были изогнуты, как крыло чайки. Поэтому следующие
модификации этого самолета и получили красивое название
«Чайка».
Николай Петрович не спеша вновь стал разливать из «белголовки» по рюмкам и при этом спросил:
– Николаевич, а где ты воевал в каких местах? Дело в том,
что и я войну встретил на «Чайке», может быть, наши фронтовые судьбы где-то и пересекались.
Комендант  цепким  взглядом  своих  голубых  глаз  внима-
тельно посмотрел на Тимохина:
– Дорогой ты мой Петрович, воевать на ней я начал в да-
леком тридцать шестом. Ты,  наверное, в это время в лучшем
случае  еще  только  авиамодели  запускал.  Испания  –  вот  где
мне пришлось полетать и начать воевать, – Евгений Николаевич замолчал, не спеша достал папиросу, размял ее.
Тимохин,  взяв  коробок  со  стола,  предупредительно  чиркнул спичкой и, когда та загорелась, сложил ладони шалаши-
ком, словно защищая слабый огонек от ветра, дал прикурить
коменданту. Тот глубоко, с какой-то жадностью затянулся, а
затем с видимым удовольствием выпустил клуб дыма и продолжил:
– Там впервые мы встретились в воздушных боях с немца-
ми. Кто тогда знал, что через пяток лет вновь придется с ними
крутить  кровавые  карусели,  только  уже  над  нашей  много-
страдальной землей.
–  Вы,  конечно,  прорвались  добровольцем  в  Испанию  да
еще,  наверное,  с  трудом!  Сложно  было  попасть  туда?  Насколько  известно  только  самых  достойных  посылали  помогать республиканцам бороться за свободу, – с восхищением в
голосе спросил я Евгения Николаевича.
– Конечно, сам напросился, а как же иначе, – с иронией ответил на мой вопрос он. – Дело было так. Вызвали в строевую часть авиабригады и приказали: «День на сборы и в спецкомандировку,  а  куда  не  гу-гу».  Только  когда  наш  пароход  с авиационной техникой и нами прошел пролив Дарданеллы, мы тогда поняли, что идем в Испанию. – Вот такие мы были в своем большинстве добровольцы, но, конечно, хватало и тех, кто сам рвался туда воевать.
Евгений  Николаевич  замолчал,  закурил,  а  затем  продол-
жил:–  Причем  звались  мы  в  Испании  Хунами  и  Педрами,  не
приведи Господь иметь такое имя. А зачем непонятно, когда
всему миру было известно, что «педры», косящие под испанцев, самые настоящие российские Иваны. Но даже когда мы общались со своими, советскими, было приказано оставаться «хуанами». Лишь в своем тесном летном кругу можно было называться именем, что дали отец с матерью. Испания… – Евгений Николаевич немного помолчал, как бы уйдя в себя, а затем продолжил: – Когда мы приплыли в Валенсию и встали на рейде, легкий ветерок подул. С берега повеяло теплом, словно  от  русской  печки.  Закроешь  глаза  –  и  такое  ощущение, словно оказался в своей заснеженной стороне, с низким сереньким небом, в теплой хате, только аромата хвои не хватало.
Удивительно  для  нас  все  вначале  было.  В  городах,  даже
недалеко  от  фронта,  на  тротуарах  возле  кафе  столики  рас-
ставлены, народ сидит вино, кофе попивает, болтает, газеты
читает, словно и нет войны. За воздушными боями в голубом
небе наблюдают, как увидят наш И-15 кричат: «Чатос, чатос»
– по-ихнему «курносый». То ли нас, русских, имели в виду,
или ястребок так они прозвали, не знаю, не могу сказать. Вообще, испанцы по своей натуре веселые и жизнерадостные люди хорошо относились к нам. Был такой случай: сбили
одного нашего. Этот бедолага на парашюте лихо приземляется на городской площади рядом с таким кафе. Сидевший
там за столиками народ вначале обалдел и притих, подума-ли, что фалангист. А когда разобрались, восторженно закричали: «Браво Советикос! Густо мучо!» и давай дружно аплодировать. Девушки кинулись этого героя целовать, тискать, а девчонки там, надо сказать, темпераментные, горячие, чуть не задушили от избытка чувств.
Испанцы, конечно, старались пригласить летчика каждый
за свой столик. Его в эскадрилье ищут, думают, что погиб, а
он сидит себе в кафе, как ни в чем не бывало красное вино
«Тинто» потягивает и руками от избытка чувств жестикулирует: показывает, народу как он там, в небе воевал.
Петрович недоверчиво ухмыльнулся:– Небось, сочиняешь, Николаевич?
–  Да  нет,  на  самом  деле  такой  случай  там  был,  не  вру.
Ей-богу!
– Наверное, это вас сбили, про себя рассказали? – спросил
я у коменданта.
Он ухмыльнулся:
– Да нет. А вообще в Испании меня раз сбили! На разведку
полетел и уже возвращался с задания на свой аэродром. И в
какой-то момент расслабился, рот разинул, перестал головой
крутить,  осматриваться.  Короче,  отвлекся  буквально  на  секунду, меня в этот момент и подловили.
Трое  на  «фиатах»  –  итальянских  истребителях  –  навалились, я от них и свечой вверх, и виражи закладывал, так, что в
глазах темнело. Старался сам зайти им в хвост, но они плотно
меня в клещи взяли. Врезали так, что только щепки полете-
ли от моего ястребка, как говорится, в прямом и переносном
смысле. Пришлось прыгать, попал в плен, но через некоторое
время обменяли меня на какую-то шишку из франкистов.                А вообще, не побывав в такой переделке, не научишься побеждать.  Не  поймешь,  на  чем  можно  поймать  противника,  –
заключил он.
Мы немного помолчали, а затем я вновь спросил:
– А вы лично сбили хоть один самолет? – И продолжил с
гордостью за своего командира звена: – У Николая Петровича
на счету их целых девять.
–  Что  значит  «хоть»?  –  Евгений  Николаевич  искоса  по-
смотрел на меня. И кивнув в сторону меня, обратился к Петровичу:  –  Им,  молодым,  непонятно,  что  такое  война.  Вот и говорят – «хоть». А ты попробуй сбей, когда у противника точно такая мысль, словно пулемет, стучит в голове: «Сбить», а ты, Евгений: «Хоть!» Бой – это извечный шекспировский вопрос:«Быть или не быть». Конечно, сбивал, вначале были фалангисты, а затем в Отечественную несколько фашистов записал на свой счет. А в целом нелегко пришлось нам в той солнечной стране. Но наши ребята подобрались все крепкие, показали мятежникам, как надо за народ воевать. Наша эскадрилья во главе с «Пабло» – Павлом Рычаговым постоянно вела воздушные бои, в день по нескольку вылетов совершали. А однажды подчистую разгромили фалангистский аэродром возле Сарагосы.
–  Евгений  Николаевич,  расскажите,  как  все  было,–  нава-
лился я на коменданта.
Он довольно ухмыльнулся и неторопливо начал:
– Дело было так. Еще затемно большой группой взлетели,
вышли на высоте на Арагонскую долину и на рассвете, когда
только-только  заалели  заснеженные  вершины  Пиреней,  за-
сверкала воды реки Эбро и показались как ориентир купола
церкви  святой  Пилар,  нанесли  неожиданный  для  фалангистов удар. Более 20 самолетов на земле уничтожили. Некоторые из них пытались подняться в воздух. Так мы их на взлете
сбивали, и они по зеленому летному полю, как по бильярдному столу, огненными шарами катились.                – Получается, что вы немцев научили такой тактике, – задумчиво протянул Тимохин, – ведь они точно такой прием
в первый день войны применили по нашим аэродромам. На
своей шкуре испытал, – и Тимохин похлопал не по своей шее,
а довольно больно по моей. – Фрицы вот также рано утром
налетели на аэродром, где я служил, и одним ударом сожгли
до единого все самолеты, стоявшие по линейке вдоль летного
поля, как на параде. Мы и глазом не успели моргнуть. Ком-
полка в одном белье с пистолетом в руке метался среди этого
побоища, пытаясь что-то сделать, а затем схватился за голову,
остановился и пустил пулю себе в лоб.
– Петрович, немцы, конечно, учились у нас. Мы их в Липецком центре в двадцатых и начале тридцатых годов готовили, не только летать, но и воздушным боям. Вот и научили фрицев на свою голову.
При  этих  словах  коменданта  я  на  всякий  случай  отстранился от него, помня похлопывание Тимохина по шее.
– Да и гражданская война в Испании много дала как немцам,  так  и  нам.  Взять,  к  примеру,  тех  же  «бомберов».  Коля
Остряков со своей эскадрильей на скоростном бомбардировщике  СБ  чудеса  творил.  Без  прикрытия  на  задания  летал.
Пока не появился «мессер» сто девятый, ни один истребитель
не  мог  наш  бомбардировщик  догнать.  Испанцы  прозвали
СБ  «Бомбарьдьеро  Катюшка»,  кстати,  франкистам  самолет
очень  приглянулся.  И,  насколько  мне  известно,  трофейные
«эсбешки» еще около двадцати лет служили в авиации в Испании, говорят, до пятидесятых годов. Ну, что-то я отвлекся.
Так вот, капитан Остряков со своей эскадрильей полетел бомбить в Средиземном море возле Болеарских островов крейсер
мятежников.  Но  спутал  его  с  гордостью  третьего  рейха,  недавно спущенным на воду новейшим линкором «Дойчланд».
Немцы,  когда  «остряковцы»  подлетели  к  нему,  открыли
шквальный зенитный огонь. Николай со своими ребятами не
дрогнул, прорвался через сплошной огненный вал и довольно сильно повредил линкор. Так, что тот с трудом добрался до  Гибралтара.  После  этого  прошел  слух,  что  Гитлер  долго
бесновался. Когда ему доложили, что боевой корабль с названием «Германия» по сути дела чуть не пошел ко дну, он приказал его переименовать из «Дойчланд» в «Лютцов». Кстати в Испании, – Евгений Николаевич, посмотрев на нас, добавил:– нашу бомбардировочную авиацию возглавлял герой Советского Союза Эрнст Генрихович Шахт, почти ваш земляк. Он ту  самую  Липецкую  авиационную  спецшколу  возглавлял,  а перед Отечественной в вашем городе служил, был замом командующего Орловского военного округа по ВВС.
– Раз зашел разговор о земляках, а ты случаем, в Испании, –
обратился Тимохин к коменданту, – не встречался с летчиком
Аникеевым?
– С Ильей? Конечно, знал его. Правда, мы разных эскадрильях служили. Но на боевые задания частенько вместе летали. Случалось, что в воздухе приходилось прикрывать друг друга. Он потом в начале пятидесятых как раз возглавлял тот самый Липецкий центр.
– Он наш, орловский,– сказал Тимохин,– я с ним во время
войны в одном полку служил. С Аникеевым однажды интересный случай произошел, – продолжил Петрович. В сорок третьем, когда освобождали Орел, жестокие воздушные бои шли. Немцы лучших своих асов собрали в эскадрилью «Рихтхофена».  Но  их  время  безвозвратно  кануло  в  лету.  Нас  в воздухе  уже  было  намного  больше,  а  самое  главное,  мы  научились  воевать.  Но…  –  Петрович  сделал  паузу,–  конечно, фрицы продолжали сбивать и довольно много, но в основном новичков-ведомых, тех, кто прикрывал своих ведущих. Аникеев в то время уже командовал эскадрильей, боевого опыта у него было, как говорится, выше крыши. Но ведомый дрогнул, бросил его в схватке. Немцы сразу же этим воспользовались, взяли Илью в оборот и подбили. Бой шел над территорией, занятой фашистами, и он не стал прыгать с парашютом. Посадил, а точнее, приводнил горящий самолет в Оку, на мель.
Сам остался в кабине, притворился мертвым, сутки просидел
в самолете. Но все же дождался, когда наша пехота прорвала
оборону немцев и погнала гадов дальше.
Потом Аникеев рассказывал: «Сижу по горло в воде, а она
холоднющая,  зуб  на  зуб  не  попадает.  Голову  на  грудь  опустил, сам на берег кошусь. Вижу, а там с пяток немцев стол-
пилось, что-то гартанят, руками в мою сторону показывают.
Один  разделся  до  трусов,  на  шею  «шмайсер»  повесил,  спустился к воде. Сунулся в нее, да и завизжал, как баба, и быстро  обратно  на  берег  выскочил,  вода-то  холодная.  Сорвал
с шеи автомат и как пальнет в мою сторону. Только по воде
всплески понеслись, словно те блинчики, какие мы в детстве
плоскими камушками пускали. Ну, думаю, все, погибну под-
водником  –  захлебнусь.  Но  пули  прошли  рядом  с  кабиной.
Солдаты заржали, а этот зараза остервенел и снова длинную
очередь пустил, но и на этот раз, на мое счастье, мимо.
Фрицы вновь загоготали, похлопали его по плечу и стали
подниматься на берег. Ну, думаю, слава Богу, пронесло, сам
от холода дрожу, а по лбу и щекам капельки горячего пота
катятся».
Тимохин немного помолчал и стал вновь разливать по рюмкам:
– Давай, Николаевич, подымем за наших товарищей, тех,
кто не вернулся с боевого задания. Про многих и не скажешь
«пусть земля им будет пухом», в воздухе, можно сказать, раз-
веялись,  кто-то  над  родной  землей,  а  кому-то  выпала  доля
смерть принять над чужбиной.
– За это надо выпить, святое дело вспомнить погибших боевых друзей, а ему хочу сказать, – комендант на секунду остановился и посмотрел на меня: –  Ты, Евгений, запомни, на свете священней авиационного братства и дружбы ничего нет.
Мы встали, не чокаясь, выпили, помолчали.
– Евгений Николаевич, а в дальнейшем вы встречались с
теми, кто воевал в Испании? – спросил я коменданта.                Он задумался, а затем с болью в голосе сказал:
–  К  великому  сожалению  трагически  сложилась  судьба
многих «испанцев». Столько лет прошло, а сердце до сих пор
ноет. Погибли многие, да не в бою! А были расстреляны или
сгинули в лагерях НКВД.
В кабинете воцарилась тишина, только был слышен гул автомобилей за окном на Волоколамке и периодически, когда высоко в небе самолет, выполнявший высший пилотаж, шел на мертвую петлю, раздавался пронзительный рев его мотора.
– Евгений Николаевич,– спросил я, – а как же Сталин допустил, что боевых пилотов, Героев Советского Союза уничтожили? Он ведь любил авиаторов. На всех авиационных праздниках присутствовал. Иосиф Виссарионович лично встречал Чкалова  после  его  знаменитого  перелета.  А  как  страна  чествовала первых Героев Советского Союза спасших с льдины челюскинцев, всенародное было ликование!
Комендант посмотрел на меня и, усмехнувшись, протянул:
– Да, встречи и воздушные парады – любил он это. Кстати, ты первый раз над Москвой летал?– перебил он меня. И
не дожидаясь ответа, продолжил: – А я много раз. В начале
тридцатых  как  спортсмен  участвовал  в  парадах.  Остряков
прыгал с парашютом, а мы с Клавдием Егоровым на планерах
пилотаж крутили. А затем по роду службы уже организовывал воздушные праздники, – Евгений Николаевич замолчал,
отпил глоток минералки и продолжил:
– Вождь приезжал сюда, в Тушино, спокойный, доброжелательный. Обязательно выходил на летное поле, здоровался со спортсменами. С балкона, – комендант кивнул в сторону окон,– с большим интересом наблюдал за выступлениями, а когда выполнялась сложная фигура пилотажа или парашютисты  шли  на  затяжной  прыжок,  было  видно,  что  Сталин крепко  сжимал  перила  балкона,  так,  что  костяшки  пальцев белели, и, затаив дыхание, следил за спортсменами. Однажды, когда Коля Остряков перестарался и открыл парашют не более  чем  в  тридцати  метрах  от  земли,  Сталин  отшатнулся вглубь  балкона  и,  волнуясь,  с  сильным  грузинским  акцентом сказал: «Не надо так! Пэрэдайте ему, я запрещаю! Нэчего играть в прятки со смертью!»
А если авиационный праздник на славу удавался, да к этому если еще и погода была солнечной, вождь становился веселым. Выпивал за этим столом стоя и только одну-другую небольшую рюмку, поднимая тост за авиаторов. Затем садился на диван, на котором тебе придется спать.
Закуривал свою знаменитую трубку и подробно интересовался у конструкторов самолетами, планерами. Разговаривал
со спортсменами, расспрашивал их обо всем: как живется? Те
в ответ: «Все хорошо, товарищ Сталин, все замечательно, ведь
Вы заботитесь о нас!»
– Евгений Николаевич,– перебил я коменданта, – а правда,
что  Егоров  как-то  на  планере  из  Тушино  улетел  к  Красной
площади,  снизился  над  Мавзолеем,  а  затем  каким-то  чудом
набрал высоту и вернулся обратно на аэродром?
– А ты откуда прослышал про эту историю, неужели Клавдия знаешь?
–  Да,  мы  года  два  или  три  тому  назад  вместе  Клавдием
Александровичем в Российских соревнованиях участвовали,
он главным судьей, а я спортсменом. Он и рассказал об этом
случае, – гордо ответил я.
– Ну, Петрович, – обратился комендант к Тимохину,– что
я говорил: «Авиационный мир тесен», вот и я с Евгением на-
шел общего знакомого. Да еще какого, друга юности. А про
этот случай – было дело! Но чудо не в том, что он умудрился
улететь с Красной площади и не приземлился рядом с Мавзолеем, а то, что не полетела его голова, как у многих за менее
значительные проступки.
– Обожди ты со своими планерами,– нетерпеливо перебил
меня Тимохин,– Николаевич, – как в дальнейшем сложились
судьбы тех, кто воевал в Испании и кого ты знал?                – После возвращения на родину почти всех нас повысили в
званиях, довольно многим присвоили звание Героя Советско-
го Союза, в том числе и мне, – говоря это, комендант приосанился. – Немного спустя развернулись события в Монголии, на Халхин-Голе, отправили нас туда. Имея уже имея боевой опыт и новый, к тому времени более современный, чем «Чайка»,  истребитель  И-16,  мы  показали  японцам,  кто  в  воздухе хозяин.  Да  и  на  земле  танкисты  воевали  здорово.  Наверно, поэтому в сорок первом Япония и не решилась вступить в войну с Советским Союзом, несмотря на победы немцев в первые месяцы Отечественной.
В сороковом меня направили служить в штаб Московского военного округа. Николая Острякова назначили командовать авиацией Черноморского флота. Рычагов вообще далеко
пошел, все-таки любимец Сталина, Герой Советского Союза.
В сорок первом, перед самой войной, назначили его замнаркома обороны, присвоили генерал-лейтенанта – и это тридцать лет! Молодость-то и прямота его и погубили.
Накануне войны высших военных чинов собрали в Кремле
на совещание, и я имел честь там присутствовать.
Можно  сказать,  буквально  все  военачальники  прекрасно
понимали, что война с Германией не за горами. Вначале совещания все шло хорошо, как говорится, тихо и гладко. Никто из выступавших не рискнул сказать правду о действительном положении в армии после ужасных чисток.
Комендант на мгновенье замолчал и, откашлявшись, продолжил:– То время было страшное, головы у многих командиров Красной Армии безвинно полетели.
Тимохин, перебив коменданта, спросил:– Николаевич, однажды во время войны особисты по пьяной  лавочке  болтнули  у  нас  в  полку,  что  маршал  Тухачевский никакой не немецкий шпион и тем более не готовил в
СССР фашистский переворот. А хотел он сместить Сталина, и было уже назначено время переворота. Чуть ли не во время
ноябрьского  парада  на  Красной  площади.  Но  кто-то  насту-
чал генсеку, и не стало не только Тухачевского, но и многих
командармов. Что ты слышал об этом?
– Так это или нет, не могу сказать, не знаю,– ответил комендант,– но что у них были старые счеты между собой – это точно. В двадцатом году во время польской войны Тухачевский подошел к Варшаве и готов был взять столицу Польши. Но для заключительного штурма нужны были еще войска. Сталину, который тоже был на этом фронте, Народным комиссаром  по  военным  делам  Троцким  было  приказано  помочь Тухачевскому.  Но  одно  только  упоминание  о  Льве  Давидовиче  действовало  на  Иосифа  Виссарионовича,  как  красная тряпка на быка. И Сталин вместо Варшавы приказал повернуть часть войск на Львов. В результате Варшава не была взята, весь польский поход был с треском проигран, – заключил
комендант.
– Евгений Николаевич, а что дальше было на совещании,
что случилось? – с нетерпение спросил я его.
–  Сталин  был  доволен  выступлениями,  неторопливо  рас-
хаживал вдоль стола заседания и попыхивая трубкой. Потом,
когда  начали  докладывать  авиаторы  все  пошло  наперекосяк. Первым поднялся помощник начальника Генерального
штаба  по  авиации  генерал-лейтенант  Смушкевич.  Владимир  Яковлевич  отметил  низкий  уровень  подготовки  летно-
го состава. Из-за того, что летчики и штурмана крайне мало
летают не только в сложных условиях, но даже и в простых
метеоусловиях.  Поэтому,  заявил  Смушкевич,  в  авиации  и
происходит много катастроф. Владимир Яковлевич пытаясь
доказать Сталину о необходимости перемен в боевой подготовке,  затронул  он  весьма  болезненную  тему  сказав:  «Исходя из печальных уроков Финской войны, необходимо, чтобы
летчики летали как можно больше и, главное, в любых условиях – днем, а так же и ночью»,– твердо заявил он.                Вождь  при  упоминании  о  «зимней  войне»  нахмурился  и
даже вынул любимую трубку изо рта. Молча помахал ей из
стороны в сторону, словно дирижер, и сказал поразительную
фразу: «Нечего бензин на ветер пускать, его не так много, а
людей в России не счесть». До этого стоявшая тишина стала
абсолютной, вы не поверите, – обратился комендант к нам, –
было слышно, как жужжит бившаяся об оконное стекло муха.
Затем встал Шахт и продолжил гнуть линию Смушкевича.
Занимая пост командующего округа по учебным заведениям,
он прекрасно осведомлен об уровне подготовки в авиационных школах. Петрович, да ты сам прошел такую подготовку,
– посмотрев на Тимохина, сказал комендант.
– Да, ты прав, Николаевич. По сути дела, умели мы взлетать, садится. Да, элементарным фигурам высшего пилотажа
– вот чему нас учили,– поддакнул коменданту Тимохин.
–  Сталин  во  время  выступления  Шахта,–  продолжил  Ев-
гений Николаевич рассказывать о совещании, – еще больше
нахмурился, но последней каплей, переполнившую чашу его
терпения, стало эмоциональное выступление Павла Рычагова. Здесь, друзья,– комендант на секунду остановился,– надо
отметить, что Паша боготворил вождя, да и сам ходил у Сталина в любимцах.
Поэтому  тот  несколько  расслабился,  вновь  сунул  трубку
в рот, пыхнул ей, выпустив клуб ароматного дыма и, в ожидании, как он думал, «нужных» речей, умиротворенно уставился на Пашу. Но Рычагов, как в авиации говорится, завелся с пол-оборота. Был он высокого роста, плотный, настоящий русский богатырь. Возвышаясь над вождем, глядя сверху вниз прямо тому в глаза, возбужденно стал выдавать: «Наши самолеты, товарищ Сталин, устарели, мы летаем, по сути дела, на «гробах» начала тридцатых годов. Красной Армии нужна современная авиационная техника, как, к примеру, немецкий истребитель «Мессершмитт 109». Минут десять на повышенных тонах продолжал Паша в таком же духе резать, как говорится, правду-матку вождю.                В  начале  выступления  Паши  Сталин  от  неожиданности открыл рот, и трубка из него чуть не выпала. Но затем, мгновенно помрачнев, стиснул ее в зубах и молча, не перебивая, выслушал Рычагова до конца его выступления.
В  зале  установилась  мертвая  тишина,  как  на  кладбище,
только  было  слышно,  как  в  такт  дыханию  хозяина  хрипит
трубка. Пристально посмотрев снизу вверх своими рысьими
глазами на Пашу, Сталин повернулся к нему спиной. Затем
сделал несколько шагов и тихо, как бы про себя, но весь зал
услышал его слова, сказал: «Красной Армии не нужны такие
военачальники! Нечего хаять советские самолеты и хвалить
чужую технику, заниматься очернительством. Не так ли, товарищи»?
Рычагова, конечно, сразу же отстранили от должности. А
когда практически вся авиация Западного округа была уничтожена в основном на земле в первый же день войны, то на
второй его арестовали и все Павлу Васильевичу припомнили.
Комендант  немного  помолчал,  закурил,  а  затем  продол-
жил:
–  В  самый  трудный  период,  когда  немцы  вплотную  по-
дошли  к  окраинам  Москвы,  всех  арестованных  с  Лубянки
вывезли под Куйбышев в поселок Барбыш. Там по прямому
приказу наркома НКВД Лаврентия Берии генерал-лейтенан-
та Рычагова расстреляли вместе с красавицей женой Марией.
Она, кстати, тоже была военным летчиком. Такая же судьба
постигла Шахта, и Смушкевича, и многих других «испанцев».
Евгений  Николаевич  аккуратно  положил  недокуренную,
дымящуюся сигарету в хрустальную пепельницу. Петрович
потянулся за ней:
– Ты не против? – обратился он к коменданту. Тот в знак
согласия кивнул головой.
Тимохин взял окурок, или, по-нашему, «бычок», сощурившись, затянулся:–  Послушай,  Николаевич,  ведь  Сталин  был  прагматик, когда наши войска покатились вглубь страны и целые армии стали попадать в окружение и там гибнуть, он быстро понял, что не могут лейтенанты командовать полками. По его приказу  из  лагерей  стали  возвращать  в  строй  боевых,  опытных военачальников, так почему «испанцев» не выпустили?
– Вот здесь, Петрович, и начинается непонятная история с
расстрелом в Барбыше, – задумчиво проговорил комендант. –
Когда в пятьдесят третьем шлепнули уже самого Берию, кстати, у нас, в командном бункере Московского военного округа,
то не могли найти резолюции генсека на приказе о расстреле
«испанцев», да и приказа, по сути дела, не было.
Евгений Николаевич замолчал, и я быстро спросил:
– Получается, что Берия по своей прихоти расстреливал?
– Николаевич, – вступил в разговор Тимохин, – может, он
отдал этот приказ, чтобы мы проиграли войну. Ведь положение было критическое, ты сам знаешь, что некоторые немец-
кие группы были даже на конечных трамвайных остановках
Москвы. Да добавить к этому предвоенные репрессии, к которым он приложил руку, так одно к другому и сложится. Сам, видимо, был врагом народа – подытожил Тимохин.
Комендант задумчиво посмотрел на него:– Что сказать, многих талантливых командиров Лавруша ни за понюх табаку стер, как он говорил, в лагерную пыль.
А то, что он хотел, уничтожая военных, – выслужится перед
немцами или Сталиным, кто знает. Может, это и так… сию
тайну он унес в могилу, – заключил Евгений Николаевич
–  Остряков  тоже  был  расстрелян?  –  спросил  после  паузы
Тимохин.
–  Нет,  но  его  смерть,  можно  сказать,  оказалась  мистической, как говорится: «меч поднимешь от него и погибнешь».
Был он первоклассным бомбером и погиб от… бомбы… немецкой под Севастополем. А каким он показал себя талантливым авиатором. В тридцатых годах стал одним из первых мастером парашютного спорта. Несмотря на то, что был генералом, много летал, освоил  истребитель,  лично  сбил  несколько  фашистов.  Его летчики героически защищали Севастополь.  За  что ему  посмертно присвоили звание Героя Советского Союза по прямому указанию Сталина.
                – Да, не каждому приходилось так близко видеть Иосифа    Виссарионовича,  –  протянул  Николай  Петрович,  когда  мы
выпили на посошок. – Уж и не знаю! Счастье ли выпало тебе,
Евгений Николаевич, бывать рядом с вождем или… – не до-
говорив, замолчал он.
Комендант довольно улыбнулся:– Вот здесь я Сталина не раз видел, – затем он посмотрел на меня и сказал, показывая на диван обтянутый черной блестящей кожей, – он еще с довоенных времен здесь стоит, ты будешь спать не на простом диване. На нем, как я говорил, не единожды сиживал вождь всех народов. Интересно, что тебе приснится?..
        За окнами сгустились сумерки, шторы из белых стали пепельными, словно угасающий костер, и только в одном месте, точно  уголек,  светилось  пятно  от  уличного  фонаря,  постепенно стихал уличный шум.
     Простыни  приятно  пахли  свежестью,  перекрывая  запах
кожи дивана, а может быть, и самой истории. Меня охватила дрема, мысли в голове от впечатлений дня перемешались,
глаза сами собой закрылись, я заснул, и мне снилось…