Булярицкие рассказы

Г.Т. Саликов
Булярицкие рассказы

ПРОГУЛКИ ВДОЛЬ БЕРЕГА СРЕДИЗЕМНОГО МОРЯ

Вдоль пустынного берега Средиземного моря шёл мужчина. Он был озабочен. В одной руке он держал миноискатель, которым прощупывал плотный песочек и россыпи мелких камушков. Другой рукой — пощипывал мочку своего уха.
—  Ищешь мины? — полюбопытствовал я у него, прищуривая взгляд по направлению к рамке миноискателя.
Тот слабо засмеялся.
—  Угу, — сказал он. — Деньги.
Мой прищуренный взгляд переменился на широкий взор, прошедший вдоль мокрого берега.
— Откуда они тут? —  изумлённо спросил я странного промысловика.
— А из моря, —  ответил тот.
Я разминулся с ним, пошёл дальше, глядя на морскую гладь, которая своим прибоем порой выбрасывает на берег деньги окружающих его земель. То ли ассигнациями, то ли серебром.

Опять с утра я вышел прогуляться вдоль берега Средиземного моря. Босиком. Наступал на камешки. Они по большей части были плоскими, хорошо обкатанными. Среди них оказался один слишком заметный, то есть, совершенно круглый. Я поднял его. Да, чистый круг.
Теперь мой взгляд перенастроился, он сделался выборочным. Он искал исключительно круглые камешки. Впереди простирались миллионы и миллионы гладко обкатанных сплюснутых морских голышей. Разного цвета да всякого разноцветия. Формы у них встречались особо красивые. Но безупречно круглых — более не попадалось. А у меня уже нарочно родилась навязчивая цель: непременно найти хотя бы ещё парочку.
Солнце уже закатывалось. Я нёс в руках целую двойную горсть совершенно круглых, эдак изысканно сплюснутых камней. Разной величины: самый крупный — размером с ладонь, самый мелкий — с ноготок. Пришёл домой. Ссыпал с горстей кругляши, составил из них пирамидку. Обрёл радость и покой.

На следующее утро я снова подался бродить вдоль берега. «Поищу-ка ещё идеально круглых камешков-лепёшечек», — подумалось мне. Искал. Кончился один берег, начался другой. Кончился тот, начался иной. Несть числа камешкам по всему Средиземному морю. А совершенно круглых и притом утончённо плоских —  не было. Находились лишь овальные, близкие к кругу, Но, с краями, точно вписанными в окружность, нет. Хоть вой на всю вселенную. И никакой миноискатель тут не поможет.
Я вернулся домой после заката, уже по дороге, на попутной машине. Глянул на свой стол. Там стояла моя вчерашняя пирамидка из круглых камешков. Нижний — величиной с ладонь, верхний — с ноготок. Не удалось прибавить к ней ничего новенького.

Другим утром я отправился на иной попутной машине к прочим берегам, усеянным камнями. Искал. Не нашёл.
Ещё ходил. Снова искал. Нету.
Я стоял дома подле стола. Глядел на камешки. И чувствовал себя —  единственным обладателем таких замечательных произведений природы. Затем, сгрёб эту свою совершенную пирамидку, вышел на берег. Закинул я в Средиземное море все свои находки, вызывающие покой и восхищение. Одну за другой. В разные стороны.

Целую неделю не выходил из дома. Кое-что рисовал, кое-что писал, кое-что вовсе ничего не делал. Снова решил прогуляться.
Ходил по берегу. Навстречу мне шёл мужчина с миноискателем. Он держал его в одной руке. А другой рукой он почёсывал ухо. Рамка миноискателя скользила по щедро выброшенной прибоем шоколадной морской траве.
— Ну, — сказал я ему, — нашёл чего-нибудь?
— А! — воскликнул он, — Это вы. Пойдёмте ко мне в дом. Покажу.
Мы вошли в его жилище. В середине комнаты, на столе возвышалась пирамидка из разновеликих свеженьких монет. Нижняя — с ладонь, верхняя — с ноготок.
— Вот, — сказал он, — они среди тех водорослей нашлись; и непонятно, каким Средиземноморским государствам принадлежат.
Октябрь 2008. Булярица.


ЛОЗА

Сказывают, будто в курортном местечке Будве стал появляться одинокий странноватый русский. Заходит он в ресторанчик, заказывает две «лозы» (местная водка) и что-нибудь малое из еды. Одну выпивает, о чём-то думает, медленно поглощая еду и улыбаясь, другую оставляет не выпитой. Уходит. Он уже давно не молод, худощав, носит закрытые осенне-весенние туфли на босу ногу, брюки, рубашку с длинными рукавами, хлопчатобумажную шляпу, хоть жара стоит почти невыносимая. Ресторанчиков здесь довольно много, особенно вдоль берега Адриатического моря. Но он выбирает вполне определённые. Один на берегу, один в «Старом граде».
Да вот он сам. Как раз в «Старом граде». На нём действительно рубашка оливкового цвета с длинными не засученными рукавами, светло-кремовые брюки, коричневые закрытые туфли на босу ногу, серенькая хлопчатобумажная шляпа с неширокими полями. Входит на площадь, где приютились две церкви: православная, святой Троицы, католическая, святого Иоанна. А между ними — открытый ресторанчик. Золотистые навесы слегка покачиваются под ветром, залетающим сюда с моря. Круглые каменные столики. Металлические стулья с подушечками. Там же негромко раздаются лёгкие джазовые мелодии. Называется «Ледовый клуб», хоть вовсе не рассчитан на любителей хоккея или фигурного катания. В нём главным блюдом является мороженое. Заходит наш загадочный человек туда. Сначала приближается к просторной клетке из тонких прутьев, жилищу попугая, расположенному в тени, у каменной стенки. «Привет, попка, — говорит, — как тебя зовут»? «Жжакко! — отвечает небольшая сине-белая птица, деловито погрызывая клювом прут клетки, — Жжакко, Жжакко». По-видимому, данный диалог уже давно заучен ими обоими наизусть. Человек садится за крайний столик. Ему издалека ладонью помахивает официант, от души радуется и спрашивает: «Как обычно»? «Да, как обычно», — соглашается человек, вполне довольный, достаёт блокнот и ручку из нагрудного кармана. Ему подносят две стопочки «лозы» и вазочку с двумя шариками мороженного: «чоколад» и «боровница». Он поднимает одну из стопочек, будто разглядывает содержимое на просвет, потом отпивает половинку, ставит рядышком с полной. Что-то пишет или рисует в блокноте, ухмыляется. Медленно поедает мороженое до последней растаявшей капли. Ещё сидит он почти без движения. Вглядывается в бесконечность. Минутку-другую. Глаза его заполняются искрами. Затем, засовывает блокнот с ручкой обратно в карман. Снова поднимает недопитую стопочку, задумывается, возводя брови и пряча губы в тонкой улыбке. Выпивает до дна. Возвращает её к соседству с полной. Кладёт на стол плату с учётом чаевых. Машет рукой официанту. Уходит.

Существует старинная легенда о происхождении названия этого места. Будто непризнанная родственниками любовь юноши и девушки (наподобие Ромео и Джульетты) заставляет их прыгнуть с высокого утёса в море да там обратиться в двух неразлучных рыб. И будут вечно два. «Бу-два». Однако теперь, когда появился странный человек из России, постоянно заказывающий две виноградные «ракии», но выпивающий одну, завязывается иное сказание, где пребывают тоже два человека, но один из них показывается тут зримо, а другой вроде подразумевается. И слово «Бу-два» уже относится к ним.

Когда-то жили двое особых юношей. По крайней мере, один из них всегда называл другого именно так: юноша. И знакомил с новыми людьми, начиная словами: «Вот этот вот юноша»… Много, много лет. Подобное происходило и на площади, под золотистыми навесами, мягко покачивающимися на ветру. Он с плохо скрываемой улыбкой сообщал официанту: «Вот этот вот юноша здесь в первый раз, потому-то надобно уважить его, чтобы сделать вашим завсегдатаем». «Юноша» ухмыльнулся, снимает шляпу, обнажив обширную лысину. «Сначала нам по стопочке лозы», — говорит первый…
Он обеими ладонями приглаживает с боков густую седеющую шевелюру и оставляет их у основания затылка, но не сцепляет пальцы, как это делают обычно всякие люди, а только упирает их друг в дружку, упруго шевеля ими под волосами. «Юноша», сидя, легонько несколько раз подпрыгивает на стуле, мягко вдавливается в подушечку, выпрямляет спину, укладывает ладони на подлокотниках, создавая позу властелина, сидящего на троне. Оба весело смеются. Сдержанно. Говорят мало. Не любят они болтать между собой. Глядят куда-то в пространство. А там, за всеми реальными предметами раскрываются перед ними некие невидимые изображения. У одного и у другого. Похожие. Сличные, как тут выражаются. Но они о том не сговариваются. Только оба туда всматриваются, затем сходятся взглядами, подмигивают один другому. Будто поддакивают в знак полученного удовлетворения тем, что видят. И молча продолжают глядеть в глаза, потому что словами того не высказать. А коли не высказать, стало быть, надобен язык иной. Проникновенное молчаливое и длительное внимание, — один из тех иных языков, ими освоенный…

Началу постижения языка молчаливого согласия положило их видение друг друга подобно двум полюсам. Даже появление на свет Божий было у них в противоположных календарных датах. Один родился в середине самой долгой зимней ночи, другой, — в середине самого долгого летнего дня. А происходило это взаимное познание в далёкой и действительной юности, когда им доводилось вынужденно общаться в одном и том же учебном заведении. Справедливее сказать, один только «юноша» был решительно такого мнения. Полярного. Он, кроме всего прочего, недолюбливал другого, подмечая в его поведении обычный карьеризм. Даже при удобном случае, то есть, после прочтения десятитомника Достоевского, нарочно, будто бы с намёком процитировал ему оттуда слова о посредственности, могущей дослужиться до генерала, благодаря всему, чему угодно, в том числе, подлости. Тот лишь улыбался уголками глаз, и собственного ответного мнения никак не выражал. Сам-то «юноша» считал себя настоящим вольнодумцем и открыто высказывал своё насмешливое отношение к власть имущим. А другой, по его суждению, был явным приспособленцем, потому-то опасался называть вещи своими именами. Они много спорили меж собой в продолжительных диспутах об искусстве, науке, религии, политике. И о властях, так или иначе влияющих на всё, да непременно подавляющих любые личности, особенно яркие. Так или иначе. «Юноша» высказывался прямо, язвительно, и не принимал заметно скромных доводов другого. Однако ему не приходила мысль о том, что если тот человек действительно посредственный карьерист, приспособленец, способный даже на подлость, — давным-давно уже «настучал» бы на него «куда следует» за преступное вольнодумство, да получил бы от властей очередной бонус для продвижения по лестнице успехов. Но тот лишь сдержанно улыбался… Только спустя долгое последующее время, «юноша» с радостью и облегчением осознал свою неправоту…
Между тем, что-то непостижимое сближало их, обоюдно тянуло. Сложилось так, что теперь их встречи превратились из чего-то вынужденного — в осознанную необходимость. В них, по-видимому, помещалось нечто значительно большее, чем вообще всё остальное. В том числе и любое внешнее поведение, каким бы оно ни представлялось, любое мнимое вольнодумство, насколько приятно бы оно ни ложилось на сердце, любой диспут с кажущимся откровением да сарказмом, и даже любое будто бы истинное и вроде весомое мнение друг о друге, не подлежащее пересмотру. Всё это казалось пустяками. Два человека-полюса при сближении просто производили эдакий мощный разряд, подобный рождению беспрерывной молнии, отбрасывающей в небытие всякий мрак бесплодных суждений за ненадобностью. Яркое освещение живо искрилось, не затухая всё их долгое или короткое время нахождения вдвоём, и ещё подолгу отдавалось мягкими сполохами в последующие дни, когда они пребывали отдельно и заполняли время разнообразием иных дел: достойных-невзрачных, рутинных-тщетных…

Вскоре они далеко разошлись в пространстве земли. Теперь постоянное жилище каждого из них находилось в двух разных российских городах. Но тяга друг к другу преодолевала и столь дальние просторы. Многие годы подряд, в любой сезон, один прибывал ночным поездом, что приходит не слишком рано, и незамедлительно отправлялся на Тверской бульвар. Другой предпочитал автомобиль, и за день доезжал до Васильевского острова. Во всякие разы их встреч, то на денёк, то на недельку, отменялись даже самые необходимые, вовсе нешуточные деловые мероприятия. Почти до утра засиживались на кухне. Больше молчали, чем говорили. Днём и вечером прогуливались. Либо по Кольцу бульваров, либо по набережным Невы. И вглядывались попеременно, то во всё многообразие пространств, то в глаза друг другу…
Встречи. С виду обыкновенные, но они-то и стали своеобразными уроками овладения проникновенным молчаливым участием в понимании окружающего мира и друг друга. Да, как раз именно встречи в своём чистом виде — способствовали развитию особых, безошибочных ощущений. Вот и случилось, что простое переживание этих ярких событий вдруг стало ясным языком столь необходимого общения. Ведь собственно в ней, во встрече, именно там находится трепетное состояние этого явления глубинного мира, — там обретается главный смысл пребывания на земле. Где, если не в том кругу, в его всё обнимающем обиталище — можно получить наиболее внятный язык взаимопонимания? Там ведь всё его содержимое идёт именно друг к другу, ничто не петляет, не увиливает, не разбегается прочь, не проносится мимо…

Однажды, и совершенно не уславливаясь, они облюбовали себе общую страну на небольшой части побережья Адриатического моря. Маленький кусочек тёплой земли неожиданно раскрылся теперь бесконечной обителью несчитанных встреч. Иначе это земное пространство ими не воспринималось. Незначительное оно, ведь, лишь в смысле географическом. Квадратных километров маловато. Но когда там встречаются оба человека, сия скромная местность становится поистине всей Вселенной.
Они частенько навещают этот край. Оба человека подолгу вглядываются во всё многообразие глубин пространства, упиваясь им целиком и наслаждаясь каждой деталью. Столь же отчётливо они узнают глубину друг друга, когда переводят взгляд глаза в глаза. Тогда Вселенная и содержимое глаз сливаются воедино. Совершается радость. Её они сообщают меж собой теми же взглядами, полными участия и понимания. Молчаливые уста лишь многозначительно оттеняют это событие.

Некоторые местные жители заметили их. Стали поговаривать о чужеземной, но чрезвычайно дружественной парочке. Кто с уважением, кто с иронией, но, главное, не без участия. Там, где они появлялись, освещая свои лица взглядами, окружение будто преобразовывалось во всеобщую взаимную отзывчивость. Люди, до того незнакомые меж собой, тоже водили глазами по сторонам, словно искали повода для понимания, и с готовностью находя его, охотно кивали головами да счастливо расплывались в улыбке…
Вот уже по всей округе пронёсся слух о неких двух людях, прилетающих сюда из разных далёких городов, но творящих тут мир тесной близости. Едва лишь повеет таковым ощущением в сердцах жителей округи, сразу невольно они соглашаются с тем, что возникло единственно возможное происшествие на побережье: двое русских снова здесь. И действительно, они уже попадаются на глаза там-сям. Разок-другой за день вполне доступно их понаблюдать в одном из ресторанчиков, что на берегу. Или ещё в одном, что в «Старом граде». Можно помахать им рукой издалека, можно подсесть рядышком. И всякий раз произойдёт событие, именуемое простым словом: встреча. И потом, когда вы уйдёте по своим делам, займётесь иными заботами, ещё долго-долго будет пребывать в вашем сердце будто обычное, но всегда неповторимое ощущение. Оно полнит да полнит приморское местечко с названием Бу-два…
 
Ныне, в маленьком кусочке тёплой земли на побережье Адриатического моря, который представляется весьма незначительным единственно в географическом смысле, здесь показывается лишь один из них. Другой обычным взглядом не замечается. Но собственно саму встречу никто не отменяет. И всякий раз, когда вот-вот состоится это незаурядное событие, творящее мир тесной близости, то самое, что заставляет любое пространство преобразовываться во всеобщее взаимное участие, — по-прежнему и неизменно эта скромная местность делается поистине Вселенной…
Таковое и произошло, когда мы видели странноватого одинокого русского сидящим на металлическом стуле с подушечкой, за круглым каменным столиком, под золотистым навесом, покачивающимся от ветра, забегающего сюда с моря. Видели будто одного. И две стопочки лозы на столе. Он освещает своё лицо узнающим взглядом. Но тот направлен исключительно в бесконечность…
21. 06. 2011. Булярица.



ВОДА И ЗЕМЛЯ (лирический набросок)

Вечереет. Гляжу на воду моря. Чистая она, и дно видать.
 Но представил: нету дна. Что получается? Бездна. «И тьма над бездною»… Да. Эдакая появляется планета, вся состоящая из воды. Вся. Действительно, дно отсутствует. Огромный  водяной шар. А в нём — всякая жизнь. И на поверхности, и под поверхностью, и поглубже. Глубина у этой планеты есть, а дна нет.
Поверхность не просто водная. На ней — плавучие острова, сотканные из водорослей. Здесь живём мы, обычные люди. Воздух тоже есть, он окружает планету, в нём летают птицы. И облака. И дождь. И где-то ещё звёзды, солнце и луна. А под нами только глубина морская. Но небо со звёздами, — тоже ведь глубина. Выходит, мы живём на этой планете, окружённые исключительно глубиной. Она повсюду, куда бы мы ни устремляли свой взор. Такая вот жизнь на этой планете. И общение наше тоже глубинное, то есть, проникновенное, с глубоким пониманием друг друга.
Плавучие острова дрейфуют по морю, сходятся между собой, расходятся, растут, уменьшаются. Всё как в жизни у людей. Жизнь островов на море и жизнь людей, обитающих на островах, причудливым образом переплетается между собою, создавая цельное существо цельной судьбы.

А теперь вы уже сами, наверное, догадываетесь, о чём пойдёт речь. Среди островов был один самый большой. Он довольно быстро вырос аж до одной шестой части всей совокупной площади островов. Но не это главное. А главное, — на нём среди прочих людей жил ещё один человек, на которого мы обратили внимание своё. И вот, этот остров (вместе с нашим человеком, а он жил на самом краю), остров этот сошёлся в дрейфе с ещё одним, иным островом, тоже немалым. Коснулись они друг друга как раз тем местом, где жил наш человек. Он в это самое время гулял по кромке. А на том, другом острове, среди прочих людей жила одна женщина, и мы тут же её заметили, поскольку и она бродила по кромке своего острова. Но не это главное. А главное в том, что её прогулка совпала точно с тем моментом, когда оба острова слились в один. Человек (мужчина), с одной стороны, и женщина, с другой стороны, замысловатым образом столкнулись. Эдак полуспиной и полубоком. Ну, что было далее, вы, наверное, тоже догадались. Они почти мгновенно влюбились друг в дружку. Столкнулись да влюбились. Может быть, поначалу чуть-чуть ушиблись. Бывшие две кромки островов также крепко сцепились меж собой, образовав довольно выразительный хребет. Длинный, извилистый. От горизонта до горизонта. По этой линии хребта ходили наши влюблённые, держась рука об руку винтом.
 
Однако, следуя правилу отсутствия постоянства, дрейф островов продолжился, и наши два огромных материка — уже откололись один от другого. Но вот что же стало со хребтом? Здесь уже возникают различные варианты. Первый. Он образовал собственный такой длиннющий тонкий остров. Извилистый, местами утончающийся до возможности разрыва, а местами разбухшей до ширины целого дня пути по этой ширине. И на хребте том остались только эти наши влюблённые. Более ни одной души. Так, он стал воплощением их жизненного пути… Второй вариант. Материки раскололись по линии хребта в точности тогда, в тот самый миг, когда он и она тоже на миг отпустили руки свои от сплетения. Ну, устали они, что ли, да просто руки могли задеревенеть. И вот, уже полынья расширилась настолько, что не преодолеть её. Материки быстро-быстро отдалялись в противоположные стороны, скрылись друг от друга за горизонтом. И теперь никогда наши влюблённые не встретятся, ибо не знают, кто где живёт, и вообще не успели толком познакомиться, то есть, сообщить имена свои.
 
Какому варианту вы отдадите предпочтение, оно, конечно, дело ваше, но автор пошёл по третьему варианту.

А третий вариант предполагает пренеприятнейший разлад во всей, так сказать, экосистеме водяной планеты. Да, мы забыли отметить, что название этой планеты не Земля, а Вода. Ну, сие и так понятно. Разлад же случился из-за падения на Воду весьма крупного астероида. Каменного. Он, соответственно, после удара образовал весьма крутую волну, хотя не это главное, а сам устремился искать себе место на дне. Однако, не найдя его просто по причине отсутствия, он выскочил с обратной стороны, забрав с собой часть воды, часть воздуха с облаками и, конечно же, наших героев. Так они стали жить на этом астероиде, и назвали его Землёю. Астероид слишком шибко не разбежался, потому как потерял скорость при протыкании Воды. Стал он естественным её спутником. А население Воды указывало на него пальцем по ночам и говорило своим детишкам: «Это Земля».
Да, мы не успели сообщить важные подробности об астероиде. По форме своей он напоминал чистейший блин с кружевными краями. Огромный такой блин, и, как ему положено, обладал он различными возвышенностями да впадинами. Во впадинах скопилась вода, зачерпнутая с планеты Вода; за возвышенности цеплялись облака. А воздух держался эдакой приплюснутой линзой. Кстати, благодаря такой вот плоской форме, он и не причинил особых разрушений на планете Вода, когда об неё ударился. Он прошёлся сквозь всю её толщу ребром, словно лезвием. Такие дела.
 Что случилось дальше, опять же допустимо догадаться. У наших героев появились детишки. Один убил другого, и все дела таким образом начались…
Астероид по имени Земля вертелся вокруг планеты Вода не так уж долго. Не совсем круговая орбита очутилась у него. И не эллиптическая. Скажем, — раскручивающаяся спираль. Так, сие плоское тело постепенно удалялось да удалялось от Воды. И скрылось оно с глаз долой у населения Воды с её детишками. «Там когда-то была Земля», — говорило население, указывая пальцем с эдаким выразительным движением за линию горизонта.

И сам я поднял глаза к небу. Оно притемнилось, но звёзд пока нет; опустил взор на море, но дна уже нет. Всюду глубина.

Вечер, 02.07.11. Булярица

БОЛТУН

Мне часто не везёт на соседей в купе вагона.
Сел на своё место. Ещё усаживались остальные пятеро. Долго. Благо бы угомонились. Нет. Мужчина пожилого возраста, долговязый со вкрадчивым, но сильным голосом начал пытать кроткую дамочку с книгой в руках вопросами о том, что она читает. Оказалось — что-то популярно-богословское. Разговор шёл на сербском языке, поскольку дело было между Черногорией и Сербией. И книга написана, соответственно, на сербском.

Мужчина говорил то громко, то тихо; женщина ровно и внятно. Когда окружающие люди болтают на иностранном языке, внимание к ним притупляется. Ну, вроде щебета птичек. Однако, поскольку сербская речь порой становится кусочками понятной, то невольно приходится прислушиваться. Даже усиленно прислушиваться. Это чтобы сверить свои способности понимать чужую, но каким-то образом родственную речь. Одним словом, пожилому долговязому дядьке, с виду вполне интеллигентному, удалось навязать скромной дамочке бесконечную беседу-не-беседу, спор-не-спор. На богословские темы. Он вкрадчиво, но с уверенностью высказывал свои сомнения. Она просто преподавала ему азы богословия. Детально я не понимал, но в целом улавливал мысли обоих. Иногда, по ходу их разговора, улыбался и кивал головой. Другие соседи начинали подрёмывать, вразнобой пробуждались, да снова засыпали. Мне тоже хотелось поспать. Но собеседники того не позволяли. Мало того, что они говорили безостановочно, вдобавок сидели по обе стороны от меня, по диагонали. То есть, я вполне ощущал себя третейским судьёй в их споре. Бывало, что мужчина выходил из темы, копался в карманах, доставая оттуда всякие бумажки, что-то вспоминал. В том числе, вроде, свою профессию. Звучало слово «доктор», я подумал, что он имеет отношение к врачеванию. Действительно. Проснувшаяся соседка, что напротив, начала делиться с ним своими невзгодами, а он тут же, со знанием дела называл всякие способы излечения, со всеми подробностями. Кто-то из иных соседей, спросонку ругал политиков, тогда разговорчивый мужчина сходу составлял рецептуру выходов из политического и экономического тупика, что образовался на пути прогресса балканских стран.

Я просто устал. Намеревался выговорить своё неприятное к нему отношение да хоть на короткое время побыть в тишине. Пристыдить, что ли. Не позволяла деликатность. Иностранец всё-таки. Выходил в коридорчик. Но и оттуда, сквозь прозрачную дверь видны были его шевелящиеся губы и сверкающие глаза. Возвращался на место. Поток слов не прекращался ни на миг. Таковое продолжалось часов пять-шесть. И вот он упомянул какие-то географические названия ближайшей округи. С полной уверенностью знатока этих мест. Они оказались именно теми, куда я направлялся. Теперь, похвалив себя за эмоциональную сдержанность и терпение, мне показалось, что, пережил некоторые мучения не зря, то есть, могу извлечь из надоедливого словоохотца кой-какую пользу. Вклинился в разговор. По-русски, конечно. Все соседи заулыбались. Мужчина-знаток тут же переключился и процитировал целый кусок письма Татьяны из «Евгения Онегина», эдак, строчек шестнадцать, да не без восторженности. Я похвально высказался о его памяти и о любви к русской словесности. И, вроде бы, начал консультироваться. Расспрашивал о транспортных возможностях местного передвижения, о ночлеге, о наиболее красивых частях местности. Кто-то уже начал звонить на автостанцию, узнавать расписание автобусов, отправляющихся туда или сюда, писать на бумажках названия городков и прочих поселений, время отправления рейсов, да совать эти клочки мне. Речь зашла об одном из красивейших мест.

— О! — Говорит знаток всего и вся, а также доктор и фанат-любитель Пушкина. (Я тут приведу его речь по-русски, хотя он виртуозно смешивал русские и сербские слова).
— У меня там есть закадычный приятель. Добрейший человек. Отзывчивый, благородный, каких теперь почти нет. Он владеет замечательным отелем, «Кристалл» называется (а произносит: «Кришштал»). Он вас примет по высшему разряду. Мой давний, самый первейший друг. Лучший друг. Отель у него там тоже самый лучший. Кришштал. Да, Кришштал, знаете ли, настоящий Кришштал. И в лучшем месте. Там очень красиво. Само великолепие. Устроитесь тоже красиво, тоже великолепно. Кришштал. Я непременно расскажу ему про вас. Он исключительно чудесный человек. Он станет вашим другом тоже. Вот, позвоню ему сейчас. Прямо сейчас позвоню, и обо всём договоримся. Кришштал.
«Может быть, повезло», — подумал я без уверенности.
— Ало! Кришштал? — весело, почти задорно вопрошает он.
Далее идёт не очень мне понятный диалог. Мой благодетель записывает другой номер телефона. Звонит. Долго нет ответа. Затем я понимаю, что он начинает говорить с сыном своего закадычного и самого лучшего друга, добрейшего хозяина «кришштала», и вообще человека с большой буквы. Через некоторое время этот говорун закончил телефонный разговор на весьма выпуклом миноре. Глядит на меня растерянно, и говорит:
— Он умер.

08. 07. 2013. Булярица


АРКТУР ПОЯВЛЯЕТСЯ ПЕРВЫМ

 Летним вечером, когда небо ещё не тёмное, но уже не голубое, и кажется оно совершенно пустынным, а взгляд пытается отыскать на нём какую-нибудь светящуюся точку, то первым найдётся красноватенький Арктур. Прямо над головой. И более ничего блестящего, — ни около, ни поодаль. Он один во всём небе. Только потом, при большем утемнении небесного свода, — появится на северо-востоке знаменитый «летний треугольник», состоящий из Веги, Альтаира и Денеба. А до того, — только Арктур. Это если помимо звёзд не затесались вечно блуждающие планеты. Главная, конечно же, Венера. Она неизменно отвлекает пытливый взгляд от всего прочего, творящегося на небосклоне. Но планеты не в счёт. У них нет постоянства. А Арктур бывает неизменно прежде всех, на собственном месте, он не подведёт наблюдателя своим непредсказуемым отсутствием. И когда чей-либо свод судьбы вроде бы смеркается, и уже нет никакой надежды на освещение, как и порой приходит уныние, затмив всякую надежду на блёстку радости, и как, бывает, удаляется любимый человек, не оставляя надежды на будущую встречу, — тогда возникает единственный, недосягаемый огонёк. Он будто прокалывает колпак сумрака, будто пронзает уныние, будто подсказывает, что надежда на свет уверенно существует, и любовь уходящего человека лишь временно чем-то затмилась. Тот огонёк скромно приходит на своеобразную помощь. Ведь ему, как никому известно, что такое одиночество, потому что, приходя раньше всех, он бывает на самом деле один, и вокруг нет никого. А затем, через кой-какое время наперебой, целыми пучками высвечиваются иные господа, заполняя собой вселенское обиталище, и неважно им, кто там оказался первым да временно единственным…

В Черногории дом называют «куча». Небольшой дом — кучица. А на склоне горы, высоко над морем, на тесном уступчике плотно примостились несколько домиков. Вроде кучки. Вот и получила наша горстка избёнок название общее, русско-черногорское: Кучка. В середине маленького поселения, у края обрыва был воздвигнут длинный стол со скамьёй для посиделок.
В течение дня жители Кучки, по большей части, бывают внизу. Море зовёт к себе. А на закате люд возвращается к уступчику на склоне горы. Путь нелёгок. Но вновь и вновь отворяющиеся виды настолько очаровывают, что усталость от всего тела отпадает до пят, а с них и стряхивается в землю, оседая вглубь. Всякий вечер не похож на предыдущий. Цвет моря вблизи, вдали, цвет взгорий внизу, вверху, цвет неба над морем и над горами, — сменяются они, как изо дня в день, так и по ходу подъёма к обиталищу.
Не все отправляются на день вниз. Несколько живых существ не покидают Кучки. Вынужден тут сидеть в инвалидной коляске весёлый молодой человек, намеренно отпускающий пока ещё жиденькую бороду. И сухонький старичок, регулярно зарастающий недельной щетиной, почти постоянно лежит на сене под навесцем. Развесистая смоква (инжирное дерево), цепко тут пустила корни в расщелины камней. Да щенок-подросток по имени Диоген-Дурья-Башка, привязан к столбику, на котором развивается флаг, не представляющий какое-либо известное государство. Для щенка в качестве конуры используется бочка из-под вина. В ней пёс и ночует. По-видимому, нанюхавшись во время сна остатками хмельного напитка, он по утрам с выдающейся радостью встречает домочадцев, да скачет по кругу туда-сюда, и, окончательно сбившись в привязи, оказывается вплотную прижатым к столбику в обнимку, изображая настоящего знаменосца. Да скулит, не имея возможности отпрянуть от собственного заточения. Оттого он получил свою кличку. Если ему кидают кусочки еды, он их достать-то не может. Лишь пойманное пастью — мгновенно им проглатывается. Молодой человек в инвалидной коляске подкатывает к нему и, рискуя быть обильно облизанным, распутывает привязь, местами заметно истёртую. Он, кстати, уже побывал участником Параолимпийских игр, да имеет большую серебряную медаль. Освобождённый от флагштока пёс Диоген-Дурья-Башка высоко и восторженно подскакивает в вертикальной стойке, а параолимпиец кричит  старику: «Поди, принеси медаль, да повесь ему на шею; он прыгает выше меня». Дед лишь похихикивает, не двигаясь. Вот и достойная награда всё висит на своём месте, рядом с антикварными часами с кукушкой. Те временами даже исправно тикают и кукуют.

Когда небо ещё бледное, и нет пока ни одной звезды, молодой человек подымает голову, вглядываясь в разбелённое индиго. И вот, показывается там крохотное красноватенькое зёрнышко. Арктур. Он всегда появляется первым, совершенно внезапно. А в своё время о звезде поведал старик. Он до сих пор, в точную минуту высовывается из-под навесца, задирая гололову. «О»! — восклицает старик, частенько чуть раньше своего юного друга. «О»! — немногословно заявляет он, тыкая пальцем в небо. Но теперь молодой человек всяко упреждает его. Спортсмену иначе негоже. «О»! — звонко покрикивает он, указывая пальцем в небесную твердь, и будто что-то там протыкает.

Один жилец меж всех обитателей Кучки тоже неизменно возвращается первым на горный уступчик. Вот он выходит из-за утёса, заслоняющего тропу от взора. «О»! — говорит дедок, завидев его. Параолимпиец, сидящий спиной к утёсу, недоумевающе глядит в небо, не обнаруживая там Арктура, а после, когда подошедший жилец дотрагивается до его плеча, он долго хохочет. Тот спрашивает: «Опоздал увидеть что-то смешное»? «Ага, смешное», — вставляется старик, въедливо глядя на юного друга. Почти шёпотом восклицает, пальцем тыча в небо: «О»! Тот, осознавая осечку и потерю приоритета в поиске звезды, смачно зевает. А вопрошающий вежливо хихикает, словно бы за компанию, не зная повода, и скрывается в крайней избёнке. А темнеющее небо покрывается звёздами, накапливающими яркость. На нём состоится полный сбор своих, небесных обитателей. Следом, под здешним открытым небом собираются за ужином при свечах обитатели Кучки. Все собраны в полноте своей. Над столом, под небом раздаются шутки, вперемежку с несколько отдалённым мелодичным поскуливанием Диогена-Дурьей-Башки, порой подскакивающим в вертикальной стойке. Среди обитателей Кучки, тот человек, раньше всех появляющийся по вечерам, не вступал в тесные отношения с остальными, сохраняя настрой на одиночество, несмотря на весьма дружелюбную компанию и атмосферу всеобщей симпатии. Соседи видели его отстранённость, но никто не покушался на привязанность к нему.

Вместе с тем, человек, обычно появляющийся прежде кого бы то ни было и где бы то ни было, нарочно не стремился к такому устойчивому состоянию. Оно выходило само собой, причём, всюду, где собираются люди, и он в их числе. Всякому сбору обычно предшествует кто-то первый. Это он и есть. Будь то совместное путешествие, будь то вечеринка, свадьба или похороны, да всякое другое. Случается, что уединится он где-нибудь: в лесу, на берегу, в степи, в горах, — и там вскоре непременно начинают собираться иные путники. Здешняя Кучка тоже не исключение. Сначала он оживил один из необитаемых домиков на тесном уступчике, почти недоступном, кроме как для развесистой смоковницы. Затем, другой подобный домик освоил молодой человек, нечаянно ставший инвалидом и сознательно достигший спортивного олимпа. За ним — дедок, способный уже только один раз подняться наверх и дожить здесь до последнего дня своего. А годок-другой спустя, здешнее уютное местечко пригляделось некоторым приезжим, прибывающим на отдых из различных отдалённых стран. Так, на уступчике завязалось некое собственное «государство», принимающее гостей, и потому-то стало необходимым обзавестись флагом. Его изображала широкополая старая цветастая шляпа квадратного покроя нашего первого одиночки-поселенца, к флагштоку которого был привязан пёс. Кстати, и его, ещё месячным щенком приручил тот же человек…

Эту шляпу он сам когда-то сшил из лоскутов от вещей различного происхождения…
Они оставались в его временном жилище после ухода кого-нибудь из близких людей. Тех, с кем он надолго и прочно связывал свою жизнь. Каждый уход был непростым. Неповторимым. Хотя, что-то общее всё-таки наблюдалось. Его собственное появление. Он всегда обретался первым среди них. И его появление оказывалось спасительным. Родители. Он был у них первенцем, а своим рождением спас их от губительного развода. Жена. Он был её первым мужчиной и всегда спасал семью, упреждая любой надвигающийся разлад. Приёмный ребёнок. Он раньше всех предложил ему своё опекунство и незамедлительно приходил на помощь. Друг. Он первым протянул ему руку дружбы и, не дожидаясь просьб, отдавал ему всё, что требовалось в нужный час. Случайный гость в морозную ночь. Он вообще единственным пригласил его в дом, отогрел и принял отзывчивое участие в его нелёгкой судьбе. Человек, потерявший много крови. Он первым отдал ему кровь и стал поддерживать всю его семью. Отчаявшаяся девушка, пытавшаяся покончить с собой. Он вовремя пресёк её намерение и стал тем человеком, кому она смогла довериться…
Все, для кого он был первым и спасительным, с кем провёл много времени, наполненного радостью, покинули его навсегда. Кто отрёкся, кто возненавидел, кто предал, кто повёлся на мнение недругов, кто без вести исчез, кто скрылся без видимых причин, кто обманулся разочарованием…

Вещи, случайно ими оставленные, он складывал в старинный сундучок, тоже, по-видимому, забытым здесь кем-то из предыдущих жильцов, наверное, столь же старинным. А однажды, когда он собирался всё его содержимое выкинуть на свалку и уже извлёк вещички на пол, создав пёстрый беспорядочный ворох, призадумался, стоя на одном колене перед ним. Затем, прочно уселся на полу перед коллекцией забытых кем-то и никому не пригодившихся вещей. Стал разбирать её, укладывая сбоку от себя предметы, всё ещё напоминающие о былом и оставляющие в собственной памяти милый осадок. Ладил из них будто некую художественную композицию. Увлёкся. Что-то выстроил. Встал, чтобы оглядеть произведение сверху. Даже взобрался на стул. Цокнув языком от неудовлетворения, он спрыгнул со стула, сходил за ножницами. Теперь каждый кусок материи обретал свой нужный размер и нужное очертание, да состыковывался с другими. Толстая ткань оставалась единой, а те, что потоньше, укладывались несколькими слоями, чтобы соответствовать общей толщине. Вышла вполне достойная мозаика, вписанная в квадрат. Вот он и сшил скрытными швами все лоскутки в единую вещь. Затем снова призадумался. Ещё раз цокнул языком, теперь из-за высокой оценки нового решения. А именно: сделать из живописного квадрата колпак или шляпу. Из тонких проволочек сплёл каркас, наложил на него своё произведение беспредметного искусства. Где надо — обшил толстыми нитками, где надо — лентой обхватил да обвязал. Изделие получилось хоть странное, в виде колпака с четырьмя остроугольными козырьками, но вполне себе полезное. Похожее на шляпу. А главное, — символичное. Память, всё-таки. Такой вот головной убор.
Теперь, снятое с каркаса и разглаженное, оно в виде первозданного квадрата вяло раскачивалось недалеко от входа в его «кучицу» на столбике, а к нему привязана истрёпанная верёвка, удерживающая Диогена-Дурью-Башку…

Раздаётся резкий, истошный скулёж щенка-подростка издалека и снизу, сопровождающийся эхом. «Свалился с утёса, — шепчет человек с явной опаской, — неужто пропадёт, как все»… Он встаёт и движется в сторону голоса, взывающего о помощи. Его путь выделывает только ему ведомый серпантин по крутому обрыву. Остальные местные жильцы вслед за ним разбредаются по уступчику, вглядываясь в нижнюю тьму. А спустя не слишком долгое, но весьма томительное ожидание, тот человек, слегка разгорячённый, снова садится за стол. Лицо его выдаёт явную досаду вместе с раздражением и крайним недовольством собой.
— Почти поймал, — сказал он. — Почти. Вот этими руками. Но не удержал. Выскользнул дурашка. Изогнулся весь и выскользнул. А там, ниже, сплошь неустойчивые камни да пропасть. Всё. Ни ступить, ни увидеть.
— Да, слишком темно, — сказал дед, пытаясь утешить человека, — надо бы подождать до утра.
Остальные соседи похлопали его по спине, почмокали губами, пожали плечами и молча удалились в свои жилища.

Утром шёл дождь. Но поиск пса продолжился. На одном из острых сколов камней краснели следы крови, рядом, на колючках ежевики свисали клоки шерсти. Но нигде не обнаруживалось присутствие собаки. Ни живой, ни мёртвой. Снова на лицо легла тень разочарования и тоски. Дождь прекратился, но человек не стал спускаться к морю. Вернулся на уступчик, остался там в компании деда, параолимпийца и смоковницы, невесело глядя на оставшийся кусок собачьей привязи. «Можно шляпу дополнить хвостиком», — подумал он, чуть заметно кивая головой.

Один день сменяется другим. Третьим. Далее и далее. Дождливость уступает просто облачности, и обратно. Жители Кучки неохотно, однако ж регулярно по утрам спускаются, а вечерком возвращаются. Только первый здешний поселенец никуда не выходит, даже из своей «кучицы», не вступает в разговоры со стариком и юношей. Однако вскоре он всё-таки решил будто бы размяться. Ушёл к морю. Там, окутанный в печаль, ходил вдоль пасмурного прибоя, временами отбегая подальше от слишком длинного его языка на песке, чтобы ненароком не замочить ног. При этом и мысль его сбегала с печальной канвы на что-то несколько бодрящее. Ходил от мыса до мыса. Туда и обратно. Весь день.
Вечерело. Старик сидел под своим навесцем, обхватив колени. Рядом с ним примостился параолимпиец, оставив свою коляску рядышком. Тут раздаётся чуть слышный высокий скулёж из-за утёса. Прихрамывая на все четыре лапы, показывается мокрый Диоген-Дурья-Башка. Он тоскливо глядит куда-то меж них, слабо покачивая хвостом.
— О! — воскликнул юноша, — воскрес!
— Ага. — подтвердил старик, переводя взгляд в глубину облачного неба и тыча туда пальцем.— Проклюнулся вместо звезды в точное для неё время…
Пёс равнодушно прошёл мимо них и скрылся в своей бочке. Спустя недолгое время приходит человек вместе с остальными обитателями Кучки.
— А ведь он вернулся, — говорит спортсмен, широко улыбаясь, — воскрес и вернулся.
— Хе-хе, — утвердительно кивает головой старик.
— Кто?
И тут же выползает израненный щенок-подросток, просится к человеку на руки. Тот берёт его и осторожно создаёт надёжное пристанище у груди.  Пёс поддаётся человеку и сам удерживается у него на руках, слабо поскуливает в разбитый нос, то и дело, погрызывает кусок своей оторванной привязи, свисающей с ошейника. Он прижимается к человеческой груди, будто основательно примостился здесь, на своеобразном уступчике, а в глазах — искры благодарности и блёстки пережитого долгого ужаса. Человек задумчиво поглядывает сначала на кусок привязи, пристёгнутой к ошейнику, затем на остальную верёвку, привязанную к столбику, и выше, выше — на промокшее лоскутное знамя-шляпу, что нехотя расправляло складки под напором ветра, вдруг возникшего в тот самый миг и набирающего силу.
 — Прости, что не я спас тебя. Но ты вернулся, — сказал он псу шёпотом в ухо, — сам вернулся, не пропал.
«Не сгинул, как все прежние мои дорогие существа», — проговорил он про себя, поглядывая на флаг и придавая сказанному особое значение. Взгляд его, наполненный каким-то глубинным ожиданием, надолго задержался вверху, прыгая по лоскуткам, подрагивающим на фоне пасмурного неба…
 
На следующий вечер всё произошло как обычно. Одинокий жилец показался из-за утёса. За ним, разреженной цепочкой, следовали остальные. Безоблачное небо уже слегка сгустилось, потеряло голубизну и казалось исключительно пустынным.
— О! — Воскликнули одновременно дед и юноша, обращаясь к этому человеку. Один высунулся из-под навесца, другой просто задрал голову. — Арктур. Вон, почти в зените. Гляди-ка, он появился первым. Вместе с тобой.
— Да? — Человек застыл, вглядывался в высь, не обнаруживая больше ни одной иной звезды, кроме единственного Арктура, — Хм, точно. Первый. И столь же одинокий…
— Недолго одинокий, — говорит молодой параолимпиец. — Первый никогда не бывает единственным.
Человек покивал головой, прищурился и с улыбкой посмотрел на пса, по своей дурной привычке опять прижатого к столбику новой прочной верёвкой. Он тут же припомнил вчерашнее событие и ещё сильнее оживился, будто делал какое-то замечательное открытие, знаменующееся плодотворными последствиями.
— Арктур, Арктур! — крикнул он щенку-подростку.
Тот обернулся и ласково залаял.
— Арктур, иди ко мне!
И прежний Диоген-Дурья-Башка эдак по-умному обежал несколько раз вокруг шеста, распутывая свою привязь, приблизился к человеку и, присев, обнял его колено.
— Вот, милок. Будешь теперь зваться Арктуром, коль ты впрямь первым у меня вышел из чего-то невозвратного…
— Да. Первый недолго бывает единственным, — повторяя мысль параолимпийца, сказал дедок, снова высовываясь из-под навесца.
 Не сговариваясь, все обитатели Кучки устремляют взор вверх, где румяный Арктур уже успел обзавестись многочисленным и привычным окружением.

 01.07.11. Булярица