Девушка, не любящая солнце. Часть 2. 5

Только Инга и две её подруги, Катька и Анжелика, раскрыли их укромный уголок. Они проследили за Лизой, и ворвались, подвыпившими и злобными, как молодые шакалы, в их тайное место. Место, где она ещё никогда не испытывала стыда, - стыда, от которого хотелось сгореть и забыться, укрыться спасительной тьмой, чтобы никто не увидел и её тени.
Сначала они грубо поддевали девушек, а затем начали оскорблять и Лизу. Они говорили похабные, резкие вещи.
Но Лиза не была в глубине души такой чувствительной, как Вероника. Все их насмешки она сносила легко, и даже искренне улыбалась на их слова. Это немного охлаждало их пыл.
Они медленно, по очереди распивали бутылку дешёвой водки, подтрунивая над девушками, глумились над ними и обзывали их. Те искали способ избавиться от своих новых спутниц, но, видимо, не могли просто взять и уйти, чего-то побаивались. Взгляды задир слишком были полны превосходства, водка же всё больше распаляла их, лишь усиливая задор.
Лесная тишина, застывшая над ними, становилась особенно мрачной и строгой, довлеющей.
- Смотри, даже не посмотрит на нас, - насмешливо цеплялась Катька к замершей Веронике. Она говорила про Веронику, но обращалась к Инге, самой главной из них.
- А мы недостойны... - так же весело отвечала ей Инга, пронзая Веронику надменным взглядом. - Так ведь, Бутылка? Мы недостойны тебя?
Бутылка было одним из прозвищ Вероники, подразумевая под собой её тощую фигуру без пышных форм и умственную пустоту. Вторым её прозвищем было Трясогузка, потому что она всё время заикалась, когда нервничала, и могла невольно начинать кривляться лицом и дрожать.
Вероника молчала, уставившись в одну точку на своём чёрном ботинке. Под её левым глазам предательски задёргалась жилка. Тогда Инга подошла к ней и наклонилась к её лицу. От неё веяло чудовищной смесью перегара и душных, терпких духов, особенно любимых эксцентричными женщинами и стервами. Ника, растерянная и замершая, словно она была из воска, почувствовала, как у неё начала кружиться голова, и не только из-за отвратительного запаха, но и из-за обиды.
- Скажи?! - не отставала Инга.
- Да она сейчас разобьётся, - весело загоготала Катька. Задиристый хохот обидчиков тяжелее тогда, когда он весел искренне. Именно таким был её смех.
Боль обиды медленной отравой растекалась по телу молчавшей Ники. Казалось, скорее пропасть разверзнется под ними, чем она сможет выдавить из себя хоть одно слово.
- Что молчишь, Бутылка? - жестоко медленно, по слогам, отчеканила Инга. Вероника навсегда запомнила, как на руке Инги ослепительно блестели от случайно пробившегося луча часы.
В Веронике тогда что-то щёлкнуло, из-за обжигающего негодования и поношения, и она подняла голову и уверенно посмотрела в грубые, словно до конца не обтёсанные, крупные черты лица Инги. Но досаду в глазах Ника спрятать не смогла.
- Н-ничего, - наконец произнесла она. - От-тстань от меня.
Было поразительно, но "от меня" ей удалось выговорить спокойно, без запинки. И хотя ноги её подкашивались, а дыхание замирало, - и вообще ей хотелось провалиться под землю и умереть, - отчаяние избавило её и от страха, и от стыда. Может быть, это и распалило Ингу.
А может быть, слова Лизы.
- Оставьте её в покое, - заступилась за девушку Лиза, нахмурив густые белоснежные брови. - Вы же ничем не лучше её.
Слова застывали в пронзительном сосновом воздухе, невесомые и грузные.
- А трястись начнёшь? - не унималась Инга. - Ты нас боишься, страшило?
Оскорбления были привычны Веронике, но каждый раз при этом она чувствовала себя посмешищем. Она принимала всё близко к сердцу, и смириться с ними не могла. Ей хотелось ударить обидчицу, но безвольные руки не слушались.
Инга не могла не видеть, как ей больно. Дружно смеющиеся девушки тоже не видеть этого не могли. Но именно от этого они и получали удовольствие.
Они не просто оскорбили её. Они попрали её душу.
- Чего вы пристали к ней? - сурово спросила Лиза у Инги.
- А она не сможет, - едко отвечала Инге Катька. - Она и этого не сможет... - Она смачно плюнула в сторону Ники. - Дура.
Дружный и пьяный гогот оборвал тихий голос Лизы, пытавшейся заступиться за Нику. Ника стояла, не в силах сдвинуться с места, как неживая. Боль обиды их жертвы читалась в её глазах, но им и этого стало мало.
Она изо всех сил впивалась глазами в ослепительно залитые жёлтыми лучами часы. Лишь бы не смотреть на них.
Удар ноги сбил Веронику с ног. Второй, третий, четвёртый, пятый... Липкая, красная кровь влажными змейками заструилась по лицу. Она завопила от боли. Но кто же мог услышать её. В такой глухомани.
- А ещё громче можешь?.. - злобно выпалила Инга. Ещё удар. Девушки за её спиной хохотали, пусть и несколько сдержанно. Лиза кричала, но и её не услышал никто. Она было бросилась на Ингу, лицо которой перекосила звериная, несдержанная злоба, точно она стала одержима, - но, пытаясь остановить её, тоже не избежала удара. Девочка заплакала, вставая с травы. Ужас от происходящего обжёг её настолько, что она не почувствовала, как в неё впилась крапива. Ей оставалось лишь попытаться убежать и позвать Веронике на помощь.
- Беги, бледнолицая! - крикнула ей вдогонку Катька.
Открывая слепившиеся от крови глаза, Ника видела, как её всегда хранящий ангел скрывался за бесконечными зелёными соснами, пока совсем не растворился вдали. Ангел исчез. Так исчезла и её мечта. Стать такой, как все.
Недвижимая Вероника лежала на земле, как кукла. Казалось, её уже убили. И физически тоже. Она не могла ни встать, ни отползти, словно стала пластмассовой. Она пыталась закрыть лицо руками, но боль всё равно была жестокой и не давала ей забыться, потерять сознание. Как тогда она желала бы этого.
В тот день она ощутила необычно явственно, как крушился её мир. Удары Инги были беспощадными.
Всё началось с этого. Когда Лиза убежала. И в тот момент в Нике что-то умерло. Иногда ей и впрямь казалось, что она сама умерла.
Издевательства, подвал, заброшенная стройка, насилие - всё началось с этого.
Лиза, её подруга, её ангел. И она не могла осудить её за это. Хрупкая, маленькая Лиза против сильной, мужского телосложения Инги и против её компании ничего не смогла бы поделать. Ядовитая игла с того дня навсегда вонзилось в сердце Вероники. Отрава разрушала и опустошала душу.
Лес тоже был её любимым укрытием. Лес тоже вмещал в себе и её плохое, и её хорошее. Она любила его. В нём, вместе с отцом, она искала ароматный зверобой для чая, маленькая, разглядывала могучие исполинские сосны, влажные от дождя, сиреневые и рыжие, иногда тёмно-розовые набухшие шляпки грибов: маслят, свинушек, сыроежек. Влажные сосновые ветви тихо поскрипывали под ногами. Те редкие часы, когда отец не пропадал на работе, а нянчил её. Всё это напоминал ей лес.
Теперь она лежала в нём среди крапивы, травы и лопухов, с окровавленным лицом, истерзанная, несчастная, беспомощная. Вероника была раздавлена. И дело было даже не в том, как зверски болело тело. Её душу в тот день тоже разорвали, отравили, растоптали белоснежными ботинками с изящной красной полосой.
Её душу превратили в грязь. С этого дня она больше никогда не будет прежней. Душа как будто прошла через мясорубку, и всем вокруг было от этого смешно.
Ясный день обернулся зловещей темнотой. И этого изменить было невозможно.
Она лежала на земле поверженная, униженная, мёртвая.
С того дня комок, застывший в груди, у сердца, обжигал её. И сквозь него силою прорывались, увы, только боль и обида, а тёплые чувства успокоения, умиротворения и любви ко всему живому, появляясь, должны были каждый раз преодолевать леденящий заслон. И не могли. Часто не могли...
Ни умиротворяющая тишина, ни снежные вечера.
Вероника отложила чай, отодвинулась от монитора и, закрыв лицо руками, начала реветь. Не рыдать, а именно реветь, как будто она сделала наконец то, чего не могла сделать все эти годы. Белоснежечка была беззащитной только перед солнцем: внутри неё, в отличие от Вероники, душа вовсе не была нежной и ранимой. Иглу, застрявшую в сердце, Вероника чувствовала и сейчас.
Неожиданно чашка взлетела в воздух и ошпарила ей кипятком ноги, прикрытые только ночной рубашкой.
Ника закричала и бросилась на кухню к Серёже, своему теперешнему ангелу. Её тонкие длинные пальцы изо всех сил вцепились в его сорочку, безжалостно сминая ткань в ком.
В ней всегда боролись две страсти: горечь отчаяния и желание жить. Чёрная змея и желание жизни.
Она не могла остановиться. Бросит ли её он?.. Только бы он не покинул её.
- Пожалуйста, пообещай, что не бросишь меня, - прошептала она, задыхаясь от горячих слёз. Она изо всех сил сжала его плечи, как бы пытаясь слиться с ним. Серёжа мягко взял её за чёрный рукав кофты, надетой поверх ночной рубашки. Она всегда носила что-то чёрное.
Он не мог её успокоить.
И помочь тоже не мог.
Насилие, через которое ей предстояло пройти, тоже началось с того случая. Они подкарауливали её возле школы и заставляли идти в подвал, где держали до самого вечера. Когда Иван Валерьевич спрашивал "Как прошёл день в школе?", он и не подозревал, что в школе его дочери не было. И не потому, что она убегала в кино с мальчишкой. Он получал привычный ответ "хорошо". Потому что Инга обещала Веронике, что если она что-то расскажет, "только хуже будет".
Всё завершилось в подвале. В тот день, когда они обмотали её руки колючей проволокой, и решили не выпускать домой - её истошные крики услышала женщина и спустилась на крик. Они прыснули оттуда, как стадо испуганных волков, но их нашли. С тех пор она больше не видела их. И никогда она больше не видела такого отчаяния, такого неумолимого горя на лице постаревшего за несколько дней Ивана Валерьевича.
Но этого нельзя было изменить. Ничего уже нельзя было сделать. Сколько раз она вспоминала Ингу. Сколько раз она вспоминала Романа. Сколько раз её губы шептали в ночную темноту: "Я хочу, чтобы вы умерли... Я хочу, чтобы вы умерли... Я хочу, чтобы вы чувствовали то, что чувствовала я. Я хочу, чтобы вы поняли, ЧТО вы сделали со мной." И снова: "Я хочу, чтобы вы почувствовали мою боль, мою боль, мою боль!" Она слишком хорошо помнила взгляд Романа. Животный, леденящий, высокомерный взгляд, которым могут смотреть люди, когда твоё тело сотрясают судороги и пронзает боль. Он навсегда застыл в её голове, как и залитые солнцем часы на руках Инги. Они в чём-то были похожи. Солнце, созданное приносить благое тепло, и человек, что должен носить в себе Святого Духа. Солнце, освещающее мерзкое, непотребное, и человек, который носил в себе сатану.
Пришлось научиться жить с этим. Вставать с этим, ложиться спать с этим. Смотреть с этим в прозрачную гладь воды, в залитые солнцем переулки, ходить с этим по мостам, и закрывать глаза, уткнувшись носом в мягкую подушку. Носить в себе бесов страдания и солнечные дни, когда её запирали в подвале, уязвлённое сердце, что всё испещрено стрелами, разум, пронзённый отчаянием, глаза, поблёкшие от муки души; и щёки, сожжённые горечью, как печью, почти никогда не высыхавшие от слёз. Она точно знала: слёзы кожу только обжигают, а не разъедают. Они никогда не смогут её разъесть. Мечтать, что и их настигнет возмездие, - мечтать, скрипя зубами, кусая губы до крови, когда боль накатывает вновь. И вновь отпускать, и ждать, пока когти боли вновь царапнут по живой груди, отдохнувшей от ран. Боль, убаюканная жизнью, каждую ночь возвращалась вновь.
Возмездие, её душу могло бы успокоить только одно, возмездие! Она и не представляла, как это, успокоиться, чувствовать спокойное тепло более, чем минуту - но желала этого, и понимала, что желает невозможного.
Неужели она теперь не научится жить с призраком?.. Это было бы невероятным. Теперь она могла всё.

Она старалась не вспоминать своё прошлое. Но ведь было в нём и хорошее. Оглядываясь назад, Вероника и сама не понимала: как она носила в себе столько обиды и злости? Куда же они девались? Оставались ли они на осколках бокала, сжатого с такой силой, что они ранили её кожу, а она не чувствовала порезы, до тех пор, пока Анжелика Николаевна не закричала? раздавленных в её ладони, как листья, и окровавивших её? Или они оставались на осколках магазинных витрин, выбитых камнями? Или на сломанных ею дверных задвижках, вырванных хрупкой девушкой с такой лёгкостью, словно были хрустальными? Или в её рисунках угрюмых готических чудищ, где из всех гуашевых красок она выбирала только две, самые отчаянные: чёрную и тёмно-фиолетовую?
Проблемы были у неё и с мачехой. Ника больше всего на свете любила рисовать. Сначала у неё получалось плохо, но, имея много свободного времени, она научилась изображать действительность довольно сносно. Анжелика Николаевна всегда ругала её за эти рисунки, за неловко заляпанные гуашью кофточки и стулья, яростно кричала, что Вероника неряха и занимается ерундой. Она постоянно цеплялась к падчерице, делала ей бесконечные замечания и, в конце концов, выкинула в окно все её рисунки и краски. Ника очень переживала и ревела. Она пробовала искать защиты у отца, который всегда поощрял её занятия, и даже на мрачных чудовищ реагировал задумчивой, но доброй улыбкой, от которой ей становилось легче. Он всегда старался понимать дочь и отдавал последние деньги на кисти и краски, ведь в работах Ники он видел отпечатки не только странного отчаяния и ужаса, которые он списывал на её возраст, - но и таланта, умения передать свою, особенную, удивительную и реальную суть, грустную, тонкую, правдивую. Но - увы! - Анжелике Николаевне удалось заставить встать на свою сторону и мужа. Она добилась абсолютной чистоты в доме, а Веронике оставалось только тихо закипать и жалко тереть глаза, но отец, казалось, этого не замечал. Это было поражение.
Сожаление, острое, горькое, не давало Веронике спать по ночам. Она любила свои рисунки. Каждое утро её начиналось солёными слезами на глазах. Прошло несколько дней, скандал, казалось, был позабыт, - и девочка нарисовала её портрет. Картина была нарисована простыми карандашами, но она заставила и Анжелику Николаевну заплакать. Рисунок хранил в себе странную игру света, сочетание редких оттенков, и душу Вероники. Он был чёрно-белым, аккуратным, вдохновенным и... прекрасным. Анжелика Николаевна никогда ещё не видела в своём отражении столько трогательного, ласкового и тёплого, как будто что-то божественное смотрело на неё её же глазами с этого тонкого листа. Цветов почти не было, но было самое главное, то, что в них не нуждалось, и от чего они могли бы отвлечь. Настоящее, наивное, живое. Непохожее на неё, и одновременно отражавшееся в её собственных чертах, - как в зеркале, проступивших на бумаге. Тогда Анжелика Николаевна первый и последний раз просила прощения у Вероники. В тот год ей, собрав последние деньги, даже купили письменный стол, где она могла рисовать. Но с тех пор в рисунках Ники совсем не было ни чудищ, ни готики. В её пейзажах, помимо чёрного и фиолетового, внезапно появились синий, жёлтый и розовый.
Вероника могла бы сломаться. Вероника могла бы возненавидеть всех людей на свете за то, что они не были ею. Но душевная боль, когда она сильна настолько, что переходит в физическую, - показывает человеку ад. А в нём пребывать долго невозможно. И он начинает искать Бога.
Где же ещё так нужен Бог, как Он нужен человеку в аду.  Испытывая муку, человек начинает погружаться в омут отчаяния, и может зачерстветь; но если омут отчаяния не имеет дна, то - страдая от боли, притеснения и горя, - он начинает искать добра, милосердия и любви. Он скорее впустит их в своё сердце, потому что знает, к чему приводит иное.
Ника старалась быть хорошей. Даже в мелочах. Она отлично знала, что несёт в себе плохое другому человеку. Ей так не хватало матери. Рисуя Анжелику Николаевну, она всё-таки рисовала мать. И с тех пор мачеха стала относиться к ней несравнимо теплей, хотя до этого совсем не могла стерпеть её.

Она проснулась среди ночи от хриплого, страшного женского голоса из темноты. Он был для неё тем страшнее, чем более знакомые ей слова она различала.
- Бутылка... Трясогузка... Бутылка... - доносилось из ночного мрака, коварно, неистово, злобно. Вероника почувствовала, как холодный пот выступил у неё на лбу. Она замерла, словно замороженная, боясь даже шелохнуться, встрепенуться, разбудить Серёжу. Как будто каждое её движение, колыхание воздуха усиливало бы страх.
Марк мирно спал у неё в ногах. И это было и загадочно, и странно, и пугающе. Пёс не чувствовал подвоха.
- Бу-тыл-ка... - голос менялся, становясь не похожим на человеческий. Из щелей закрытой двери просочилось белое облако дыма, превращающееся в женский лик. Она снова увидела ведьму, с теми же самыми глазами, какие глядели из-за зеркал комнаты колдуньи. Но теперь всё было чёрно-белым, а не ядовито-зелёным. Огромный приоткрытый рот видения становился всё больше и больше, непропорциональным лицу самого демона. Голос наполнялся злобой ещё сильнее, напоминая уже нечто звериное, бесовское, грозное. Всё больше было в нём зловещего, он, казалось, дышал ненавистью и злобой.
Бедная девушка сидела, как заворожённая. Странно, но теперь ей было почти не страшно. Ей было больно.
Потом она смотрела, как призрак изменялся, расплывался, растягивался, пока напуганная Вероника снова не увидела белую дымную змею. Змея снова медленно стала приближаться к ней, оставляя позади себя оранжевый отблеск огня.
Значит, змея и ведьма - были одним. А демон? Демон тоже был одним из ликов этого чудовища?
Вероника не кричала. Змея становилась прозрачной, а квартира заполыхала оранжевыми, длинными языками пламени. Настоящего пламени.
Девушка вышла из оцепенения. Она словно проснулась. Дом действительно горел. Шипение огня тоже подтверждало, что всё вокруг полыхало. Ей это не снилось.
- Серёжа! - сквозь слёзы завопила она. - Проснись! Проснись!..
Всё вокруг светилось зловещим оранжевым светом, исходящим от огня. Он окружал их. Марк то лаял, то выл. Вероника чувствовала, каким горячим становится воздух. Она теребила крепко спящего Серёжу, пока он не подскочил как ужаленный, заподозрив неладное. Вокруг них росла жаркая огненная стена, образовывая жуткое кольцо.
Он вскочил ногами на кровать, схватил Веронику и поднял её.
- Прыгай! - закричал он, показывая на паркет возле двери, ещё не охваченный огнём. - Прыгай!
Нужно было преодолеть огненную полосу.
- Я не хочу! - завопила Ника, словно надеясь, что пожар волшебным образом перестанет. Ведь начался же он тоже магически. - Я боюсь!
- Нет времени, Ника! - разозлился он, сжав её руку и резко отпустив. - Прыгай!
Она собрала волю в кулак и прыгнула в костёр. Она зажмурилась и с ужасом почувствовала, как её ноги коснулись чего-то жаркого. Пол комнаты, объятой пламенем, был горячим. Но огонь девушка перепрыгнула.
Серёжа подхватил Марка на руки и последовал за ней.
- В доме есть огнетушитель? - не растерялся он, распахивая дверь в коридор.
- Да... В прихожей! - оживилась Ника.
Слава Богу, огнетушитель в доме был. Это позволило унять огонь. До соседей пламя не добралось, но стены квартиры обгорели, став чёрными, словно печная зола.