В погонах

В ПОГОНАХ

В СОЛДАТЫ!

В СССР служба в армии  считалась почетной обязанностью, и возможность уклонения от службы, в подавляющем большинстве случаев, даже не обсуждалась. Служили, за редким исключением, все граждане мужского пола. Когда парню исполнялось восемнадцать лет, он, если не поступил в ВУЗ, однозначно готовился к призыву. Конечно, если все был нормально со здоровьем. Из моих многочисленных друзей не служили только двое. Один имел очень слабое зрение и без очков почти ничего не видел. Даже в футбол играл в очках, подвязывая дужки к ушам. Тем не менее, очков разбил немало. Второму, в раннем детстве, друг, во время игры, случайно отрубил топором два пальца, в том числе, указательный на правой руке – нечем нажимать на курок! Остальные друзья и приятели отслужили все до единого.
10 июня 1971 года я защитил диплом, окончив таким образом Владимирский политехнический институт на кафедре технологии машиностроения по специальности «инженер-механик». Был распределен, вместе с товарищем, в город Соликамск Пермской области, на завод «Урал». Явились мы туда не первого августа, как положено, а первого сентября, хорошо погуляв летом, но оба понимали, что здесь мы задержимся только до армии, из которой вернемся, конечно, в свой родной Владимир. После двадцатого октября получил повестку из Соликамского военкомата, съездил домой – во Владимир, в начале ноября вернулся в Соликамск, постригся наголо и, в полупустом деревянном бараке – общежитии, коротал дни до призыва, а утром 9 ноября явился в военкомат, где начался военный этап моей биографии.
Нашу сборную команду призывников поездом доставили в Пермь, причем в одном вагоне нас было около ста человек – на восемь плацкартных купе! То есть, по двенадцать человек в купе. Помню, что я пытался спать (и это у меня получилось!) на нижней полке, на которой, кроме меня, улеглись еще двое новобранцев. Из Перми в Свердловск тоже ехали поездом, но там было уже посвободней.
В Перми или в Свердловске, точно не помню, на территории воинской части нас переодели в военную форму, а гражданскую одежду попросили упаковать в рюкзаки, сумки – что у кого было – и прикрепить таблички с домашними адресами, по которым наша гражданская одежда будет отправлена. Я упаковал свою «гражданку» с легким сердцем – на мне не было ни одной ценной вещи: старые телогрейка и брюки, рваная шапка, сбитая обувь - и выбросить не жалко. А один из моих «коллег», призванный в армию, как и я, после института, прибыл в военкомат в хорошей, модной одежде и модельной обуви и упаковал все это в фирменную  сумку, которые тогда были в большом дефиците. После того, как все рюкзаки и сумки были подписаны, нас повели в столовую, одного же из призывников оставили сторожить наши вещи. По возвращении из столовой тот самый «модный» товарищ  обнаружил пропажу своей фирменной сумки, естественно, с содержимым. В ответ на вполне понятную претензию «охранник» виновато отводил глаза в сторону. Тут же неподалеку крутились солдаты воинской части, на территории которой мы находились. Стало понятно, кто «прибрал» «модное и модельное», запугав «охранника». Хозяин пропажи начал «качать права», но ничего не добился – сопровождающие нас офицер и сержанты только отмахнулись – дескать, думать надо было, в чем в армию идти.
В какой-то момент нам объявили, что мы будем проходить воинскую службу в ГСВГ – Группе Советских Войск в Германии. На меня эта весть никак не подействовала, но одна мысль все-таки проскочила: побываю за границей, посмотрю, как там живут.
Следующий этап – перелет на большом самолете (ТУ или ИЛ) до Москвы, где опять пересели на поезд, который двинулся на запад – к границе. В Бресте под вагонами поменяли оси вместе с колесами, так как в Европе, в том числе и в демократической Польше,  рельсовые пути были более узкими, чем в СССР. Операция заняла около сорока минут. Пересекли Польшу, въехали в Германскую Демократическую Республику – ГДР и докатили до Дрездена, находившегося недалеко от Берлина. На вокзале Дрездена произошел интересный эпизод: только мы вышли из вагонов и построились на перроне, как перед нами очутился пузатенький немец в тирольской шляпе и на чистом русском языке весело поинтересовался:
- Откуда вы, ребята?
Не знаю, кто это был – официально встречающий нас немецкий товарищ или агент западных спецслужб, но реакция из наших рядов последовала мгновенно:
- А пошел ты!…
Посланный товарищ смешался и сконфуженно удалился.
Погрузились в поджидавшие нас военные автомашины и, через несколько часов, оказались на севере ГДР, в расположении танковой дивизии, дислоцировавшейся рядом с небольшим городком Пренцлау, в семидесяти километрах от Балтийского моря.
После двухнедельного карантина, который запомнился непрерывными тренировками: подъемы, отбои, кроссы, маршировка по плацу, силовые упражнение на перекладине, зубрежка воинского устава и так далее - отстреляли на стрельбище из автомата АКМ, приняли присягу, и я оказался в четвертой роте разведывательного батальона, в должности радиотелеграфиста. Кстати, за две недели карантина я освоил азбуку Морзе – сержанты тренировали нас каждый день - и неплохо научился «стучать на ключе» - передавать информацию. Еще лучше у меня получалось ее принимать. Сейчас, конечно, все это почти забылось. Тем более, что за почти год службы в роте, после карантина, мне ни разу не довелось этим заниматься.
Стоял декабрь, но зимы не чувствовалось – снег не выпал, температура держалась в интервале от нуля до плюс десяти градусов. В январе снег, все-таки, появился, но немного – земля тут и там проступала темными пятнами, а временами температура переходила в положительную зону, и снег таял. И так всю зиму. Вот такая немецкая зима: бесснежная, сравнительно теплая и влажная – сказывалась близость Балтийского моря.
В первые же дни службы в роте возникла ностальгия по карантину – там все были равны, кроме командовавшего подразделением сержанта, а тут почти каждый солдат и любой сержант стремились показать «салагам», что «салаги» – никто, и право у них одно – исполнять то, что прикажет старослужащий. Что бы он не приказал.

НЕПРОСТЫЕ ОТНОШЕНИЯ

Дедовщина. Это слово во времена моей молодости, да и позже, порой наводило ужас на ребят, собиравшихся в армию. И, как правило, нехорошие ожидания сбывались. Новобранцам, или, как их называли, «салагам», в первые полгода службы приходилось терпеть не только непривычные после «гражданки» тяготы военной службы, но и издевательства, другого слова не подберу, старослужащих, то есть, «стариков». И началось это, в массовой порядке, где-то в конце 1960-х годов, когда продолжительность военной службы сократили с трех до двух лет. «Старики», дослуживавшие три года, смотрели на «салаг», которым предстояло служить на год меньше, как на своих личных врагов. Так, по крайней мере, было, по рассказам, в моем батальоне за три года до того, как я в нем очутился. Наши «старики» являлись вторым поколением «салаг», которым досталось по полной программе от «стариков – трехгодичников». И, конечно, они вымещали на солдатах моего призыва все свои обиды, которые они испытали от своих предшественников. Такая вот цепная реакция. Хотя занимались этим все же не все «старики». Несколько старослужащих были призваны из Москвы, это оказались в достаточной степени интеллигентные, продвинутые, как сейчас бы сказали, ребята. Вспоминаю Хрестина, Новикова, а из более позднего призыва, из числа так называемых «котлов», так у нас называли солдат, прослуживших более года, но меньше полутора лет – Кузнецова, Саломатина, Гупалова, Чернышенко, Бродского, Конотопова, Сороку, Резенко, Малых, которые, если и «цеплялись» к салагам, то по делу, ведь те, действительно, мало что умели. В казарме и вне ее часто звучала фраза: «Не можешь – научим, не хочешь – заставим!», во многих случаях вполне оправданная. Но были и «ястребы», не хочу называть их фамилии, которые просто «спали и видели» - как бы пожестче зацепить молодняк, и находили массу причин, чтобы это сделать. Однако мордобоя не случалось. За год службы я видел только однажды, как «били морду», но это была разборка «стариков». Один из них – Белоусов, по кличке «Моцарт», прозванный так за то, что умел играть на гитаре, в общем-то, безобидный солдат, рядовой, «салаг», практически, не трогал, но не упускал случая пошарить по карманам или тумбочкам сослуживцев, причем не делил их на «стариков» и «салаг» - у кого получилось, у того и «стибрил». И вот, однажды, примерно через час после отбоя, когда офицеры, прапорщики и сержанты-сверхсрочники «отчалили» на свои квартиры и общежития, раздалась команда: «Рота, подъем!».  Мы построились в коридоре, ожидая, что «старики» решили нас потренировать по системе: «подъем» - «отбой», как это частенько случалось. Но нет – старший сержант Криворотов, невысокий, стройный, можно даже сказать, изящный блондин скомандовал: «Моцарт, выйти из строя». Моцарт послушно шагнул вперед. К нему тут же подскочили два или три «старика», и он получил несколько увесистых зуботычин. – Еще раз сопрешь что-нибудь…», – прошипел кто-то из «стариков», но фразу не закончил – и так все было ясно.  Затем последовала команда: «Отбой!», и мы благополучно проспали до утра. А Моцарта больше не били – видимо, он четко понял, что целость лица гораздо дороже личных правил и привязанностей.
Я был старше «стариков» на два – три года, однако меня среди «салаг» не выделяли. Хотя, цеплялись не по делу все же поменьше, чем к остальным. Но и мне пришлось выслушать немало жестких выражений в свой адрес, хотя это меня мало трогало – я понимал, что это – данность, и надо просто потерпеть – через полгода я перейду в следующий разряд, станет полегче, а еще через полгода и «дембель» подоспеет. Если уж быть совсем точным, меня воспринимали, именно как «салагу», без учета моего возраста и высшего образования, два «старика», не более того. Вот эти-то мне жизнь, действительно, попортили, и деться от них было просто некуда. Что интересно, они сильно проигрывали «москвичам» в смысле интеллигентности, они и слова-то этого, наверное, не знали, а до призыва проживали в сельской местности, дальше продолжать не буду, я им не судья.  Видимо, они, будучи когда-то «салагами», получили от тогдашних «стариков» «по полной программе», и им не терпелось отыграться на молодых бойцах. И «салаги» от них просто  «криком кричали». Эти «старики»  даже своих земляков из числа «салаг» за людей не считали. Водитель моего отделения, рядовой Радовня, небольшого роста, «чернявый», как тогда говорили, неуклюжий и мало что умевший, призванный на службу одновременно со мной, но с Западной Украины, именно от такого «земляка» и натерпелся больше всего, хотя тот служил в другом взводе, и сталкивались они нечасто. В мае этот, уже «дед», демобилизовался, а через некоторое время Радовня по большому секрету рассказал мне, что написал письмо своим друзьям «на гражданку», в котором пожаловался на «земляка», и друзья «крепко объяснили» тому, что он по отношению к Радовне был очень даже неправ. Возмездие свершилось, хотя осадок на душе у Радовни от издевательств, конечно же, остался.
Вспоминаю командира моего отделения, сержанта Малых, очень интеллигентного, умного молодого человека, невысокого роста с очень добрым и располагающим к себе выражением лица. От него не только я и Радовня, но и остальные «салаги» за полгода совместной службы не услышали ни одного грубого слова. Не сомневаюсь, что Малых впоследствии жил успешно и достойно.
Уточню, что дедовщина, в основном, несла в себе именно оскорбления и издевательства. Что касается бесконечных тренировок типа «Подъем-отбой, пока спичка не погаснет» - и так до бесконечности, маршировки на плацу: «Тяни ногу! Еще выше! Еще!...», занятий на перекладине: «Болтаешься, как сосиска! Еще подход!...», уборки помещения  – до блеска: «А теперь все по новой – вон, пыль под сиденьем табуретки!», уборки кровати: «Опять стрелки нечеткие! Разобрать! Застелить!», бега вокруг плаца: «Что-то вы едва ноги волочите! А ну ка, еще пару кругов!», зубрежки уставов: «А теперь все с начала. И с выражением!» и так далее, я это, в отличие от некоторых «салаг»,  дедовщиной не считал. На то и армия, чтобы научиться армейской жизни. В совершенстве. Чем больше умеешь, тем больше шансов остаться в живых в пиковой ситуации, например, во время боевых действий. А, главное, чем больше умеешь – тем лучше воюешь, что и надо было нашим отцам-командирам.
Не могу не сказать о старшине роты – Федоре Ивановиче, первым в батальоне получившем звание прапорщика – тогда это звание только вводили в войсках. Участник Великой Отечественной Войны, крупный, уверенный в себе мужик «за пятьдесят» с постоянно красным, как обветренным, лицом – сказывалось его пристрастие к алкоголю, который его, впрочем, практически «не брал» - пользовался непререкаемым авторитетом в роте. Звали его – «Кусок». За глаза, конечно. Помню, как он жестко сказал «старикам»:
- Вы, прослужившие меньше двух лет – старики??? Вот я – старик!!! Тридцать пять лет – в армии и всю войну – от звонка до звонка! Прекратите издеваться над молодняком. Узнаю – отправлю в дисбат!... Федора Ивановича боялись. Но только тогда, когда он находился в роте. А после его ухода все возвращалось «на круги своя». И дальше угроз старшина так и не ушел.
И еще – много позже, когда я уже давным-давно работал инженером-технологом на одном из предприятий города Владимира, мой коллега, Виктор Семенович Кулов, служивший в армии в конце пятидесятых годов, рассказал, что в его времена дедовщины не было вообще – только уставные отношения, без оскорблений и издевательств – все по делу. Получается, что «настоящая» дедовщина была инициирована переходом с трехгодичной службы на двухгодичную, а дальше пошло уже по инерции.
Кстати, наличие либо отсутствие дедовщины определялось, во многом, отношением к ней командиров. Такой пример: мой сын проходил срочную службу в конце девяностых годов в полку МВД, во Владимире, потом – в поселке Вербовском, пригороде Мурома. Дедовщина в полку ничем не отличалась от таковой в других подразделениях. Но, перед появлением там моего сына, в полк был назначен новый командир, полковник Игорь Михайлович Шутов. Он в течение очень небольшого времени, отправил в дисбат (дисциплинарный батальон) больше десятка «стариков», не заботясь о своем имидже в глазах высокого начальства. И дедовщина прекратилась! Совсем. Только иногда некоторые «старики» в бессилии шептали «салагам» на ухо: - Молись на Шутова. Если бы не он, уж мы бы…
Честь и хвала такому командиру!

ЕФРЕЙТОР ЮДИН

Дело было зимой. Наш разведывательный батальон, входивший в состав танковой дивизии, как и любые другие батальоны, состоял из рот, которых насчитывалось четыре. Довеском к четырем ротам являлся хозяйственный взвод. Четвертая рота, в которой я служил, как и любая другая рота, состояла из взводов, которые, в свою очередь, «делились на  отделения».  Мое отделение состояло из трех военнослужащих: командир отделения, сержант Малых, радиотелеграфист, рядовой Поликарпов, то есть, я и водитель автомобиля ГАЗ-69, рядовой Радовня. В другом отделении нашего взвода служил Юдин, призванный в армию на год раньше меня, успевший за год получить звание ефрейтора.
Ефрейтор Юдин, выше среднего роста, атлетически сложенный, с голубыми, слегка подернутыми дымкой, то есть, мутноватыми глазами, среди «салаг» и котлов» считался «хорошим малым», «своим в доску». Будучи уже «котлом», вел себя с салагами, как равный с равными. Наш старшина Федор Иванович что-то увидел в Юдине и неожиданно инициировал перед командованием присвоение ему звания сержанта и назначение его заместителем командира нашего взвода.
Буквально через день или два после назначения Юдина замкомвзвода я попал впросак. Рядовой Гупалов, абсолютно безобидный солдат, отслуживший уже более года, то есть, призванный на год раньше меня, заметил, что я плохо заправил свою койку и сделал мне совершенно справедливое замечание. Я не воспринял замечание всерьез и не среагировал на него. Уязвленный Гупалов тут же доложил о моем непослушании, нет, не Юдину, которого старослужащие пока не воспринимали всерьез, а одному из старших сержантов. Наказание последовало незамедлительно – мне было жестко предложено вымыть «до блеска» и натереть мастикой помещение нашего взвода. Деваться некуда – я приступил к выполнению задания, тем более, что понимал - наказан «за дело». Новоиспеченный сержант Юдин, еще не вышедший из своего предыдущего состояния «ефрейтора» и приятельских со мной отношений, решил меня поддержать и помог мне натирать пол, не замечая косых взглядов «стариков». О последующем событии я узнал гораздо позже – Юдин был вызван на «стариковский круг», и ему очень четко было сказано, что  он – либо с «салагами» либо со «стариками». Третьего не дано. Если он не перестанет заниматься панибратством с «салагами», то сам опять станет «салагой» со всеми вытекающими, несмотря на его звание и должность. И Юдин сделал соответствующий вывод!
Я, впервые за свои прожитые двадцать четыре года, увидел, как человек, практически, мгновенно, может измениться до неузнаваемости. Мы с Радовней, как и другие «салаги» взвода Юдина, неожиданно перестали для него существовать, как люди. Юдин перескочил из одной крайности в другую и начал проявлять к «салагам» не то что жесткость, а настоящую жестокость. Видимо, очень испугался «стариковской» угрозы. «Салаги», с которыми он совсем недавно вел себя «на равных», при появлении Юдина просто «впадали в трепет» и точно бы разбегались кто - куда, если бы могли. Но бежать было некуда. Взгляд Юдина, ранее добрый и участливый, стал «оловянным». Новоиспеченный сержант постоянно придирался к «салагам» и находил причины для всевозможных наказаний, часто несправедливых.  Особенно он невзлюбил Радовню, который и в самом деле, очень тяжело въезжал в армейскую жизнь по причине плохого владения русским языком, неаккуратности и незнания общеизвестных истин. Например, Радовня (шел 1972 год!) не знал, что существует такой вокально-инструментальный ансамбль «Песняры», который уже несколько лет слушала вся страна. Именно на Радовне Юдин, в конце концов и «погорел». Однажды ночью, видимо, за какой-то очередной проступок, он поднял Радовню и заставил его босиком маршировать по холодному кафелю длиннющего коридора второго этажа казармы, который занимала наша рота. Напоминаю, что стояла зима, пусть сравнительно теплая – «немецкая», но в казарме  все равно было далеко не тепло. Старшина Федор Иванович каким-то образом узнал об этом, возможно, Радовня и нажаловался. А, может быть, было вскрыто и прочитано соответствующей службой письмо Радовни домой. Не знаю. Но в какой-то момент старшина вызвал Юдина в свою комнату и имел с ним разговор. И после этого вся «молодая» часть роты смаковала сказанную старшиной фразу: «Эх, Юдин, как же я в тебе ошибся!». После разговора со старшиной Юдин резко «сбавил обороты», но прежним, конечно, не стал и продолжал держать дистанцию с «салагами» в рамках своей должности замкомвзвода. В том числе, и со мной. Говорить мне с Юдиным до самого моего «дембеля» было не о чем. Хотя один разговор все же состоялся – месяца за два до моего (и его) «дембеля». Оказавшись как-то на некоторое время рядом со мной, он поделился своим желанием поступать после армии в ВУЗ, но узнал, что надо предварительно решить некоторое количество задач и примеров по математике, чтобы потом представить решения приемной комиссии. Я неосторожно предложил:
- Пусть присылают, пощелкаем эти задачки…
Я, действительно, неплохо знал математику и был уверен в своих силах.
Юдин посмотрел на меня очень нехорошим взглядом, в котором угадывалась и злость, и ненависть, и зависть, и желание унизить меня  - ведь я поставил себя выше его! Но дальше дело не пошло – скоро «дембель», не до разборок. На том наши контакты и закончились.

УЧЕНИЯ

Учения всегда начинаются с тревоги.
- Рота, подъем! Тревога! – кричит дневальный по команде дежурного по роте, который получил этот приказ из штаба по телефону, и пошло - поехало…
На случай тревоги у каждого солдата и каждого сержанта есть своя обязанность. Либо обязанности. Водители, быстро одевшись, бегут в автопарк к своим машинам и танкам. Посыльный, как правило, самый лучший бегун, мчится оповещать офицеров и прапорщиков в военный городок, где находятся жилые дома и общежития. Сержанты и старшие сержанты – командиры отделений и заместители командиров взводов – контролируют действия своих солдат, а солдаты, ефрейторы и не задействованные на командных должностях сержанты, разобрав в ружейной комнате личное оружие, бегут в автопарк – к машинам, в которых уже сидят водители. Некоторые солдаты выполняют при этом и дополнительные обязанности: кто-то тащит гранатомет, кто-то – ящики с гранатами, кто-то – ящики с патронами и т.д. Мне вменили в обязанность «транспортировать» ящик с автоматными патронами. Ящик весил килограммов пятьдесят, а до нашего ГАЗ-69 в автопарке было не менее двухсот метров, а то и больше. Я никогда не относил себя к особо сильным физически личностям. И вес казался мне просто запредельным. Тем более, что ящик был очень неудобен «в обращении» и своим ребром невыносимо  резал плечо, на которое я его взвалил… Облегченно вздохнул лишь тогда, когда ящик оказался в кузове автомобиля ГАЗ-66, в котором, рядом с водителем, уже сидел командир батальона майор Носов.
Глубокой ночью колонна военных автомобилей и танков на высокой скорости, нет, не выползла, а «вылетела» из ворот автопарка и растворилась в темноте мартовской немецкой ночи. Появись кто-нибудь случайно на ее пути – ни один водитель не сумел бы затормозить. Но ночь была глуха, и все немцы сидели по домам.
На место, а, точнее, на военный полигон, прибыли уже днем. Наши ГАЗ-66 и ГАЗ-69 остановились на поляне, мы вышли из автомобилей, и тут у шестьдесят девятого… отвалилось заднее колесо.  Командир нашего взвода старший лейтенант Малышев, только что покинувший переднее правое сиденье автомобиля, вытаращил глаза на водителя – рядового Радовню в немом вопросе. Оказалось, что болты крепления колеса были ослаблены, а Радовня перед выездом их не проверил. Да и когда проверять – то в наряде, то в работе по «поручениям» «стариков» - не продыхнуть! Естественно, это не была какая-то диверсия, просто все без присмотра со временем развертывается и раскручивается само собой – неофициальный закон механики.
Трое суток, проведенные на полигоне, помню плохо. В памяти осталась история с автоматным патроном, который я, еще до учений, нашел на небольшой свалке, находившейся на территории гарнизона. Патрон этот я носил в кармане, как талисман. Кстати, подобные «талисманы» были у многих солдат, а кое-кто из «дембелей» ухитрялся увезти такой «талисман» домой. Взял я патрон и на учения. И, к вечеру первого же дня,  услышал, как старослужащие – «старики» и «котлы» - обсуждали возможность охоты на косуль, стайки которых, ближе к горизонту, то и дело перебегали от перелеска к перелеску. Вопрос стоял – где взять боевой патрон? Я отозвал в сторону рядового Гупалова, с которым, несмотря на инцидент с заправкой моей кровати, сохранились нормальные отношения, и вручил ему патрон, понимая, что, все равно либо я его потеряю, либо его у меня, в конце концов, украдут. Гупалов внимательно посмотрел на меня, взял патрон и вновь присоединился к своим товарищам… А утром он принес мне на обрывке бумаги несколько небольших кусочков жареного мяса – ночная охота оказалась удачной!... Еще запомнилось очень крепко – как, завернувшись в шинель, я мерз все три ночи учений на какой-то подстилке в кузове 66-го, причем, до такой степени, что не мог уснуть. И на обратном пути это сказалось…
Колонна автомобилей неторопливо, но целенаправленно двигалась по хваленой немецкой брусчатке домой – в гарнизон. Дорога шла через лес, время от времени незначительно меняя направление: то - направо, то - налево. В такие моменты головная часть и хвост колонны скрывались за густыми ветвями, покрытыми набухшими весенними почками. Мы с командиром отделения – сержантом Малых – сидели на заднем сидении, я прижимал к уху телефонную трубку, подключенную к радиостанции, и слушал эфир – вдруг начальство захочет поговорить с нашим командиром - старшим лейтенантов Малышевым, сидевшим рядом с водителем. Три почти бессонные ночи сказывались самым конкретным образом – я то и дело выключался и проваливался в сон. Как назло, именно во время одного из моих «провалов», раздался звонок. Я не среагировал. Через несколько секунд звонок повторился. Малышев обернулся и увидел, что я сплю самым бессовестным образом. – Рядовой Поликарпов! – заорал он. – Не спать! Я очнулся, но через несколько минут ситуация в точности повторилась. Малышев в сердцах забрал у меня трубку, и я сквозь сон слышал, как он «вешал лапшу на уши» начальству что-то насчет потери сигнала из-за изгиба дороги.
Учения закончились, колонна благополучно прибыла в гарнизон, и я, практически без отдыха, через несколько часов уже был в очередном наряде, в этот раз, по столовой.
А теперь о летних учениях. Дело было в августе. Наш разведывательный батальон двигался на автомобилях по «брусчатке» - такими были тогда, в основном, немецкие дороги, аккуратно, ровно выложенные из плоских камней. По обеим сторонам дороги тянулись почти сплошные «зеленые стены» - заросли черешни, усыпанные спелыми, темно-красными ягодами. Во время первой же остановки военнослужащие, естественно, «набросились» на кустарник – сладкие ягоды манили непреодолимо… Но тут же, словно из-под земли, появились местные жители и потребовали от командира батальона остановить солдат – черешня принадлежала местному кооперативу.
После полудня батальон остановился пообедать на берегу небольшой речки – 5-6 метров шириной, но довольно глубокой. Обед, уже готовый, привезли повара на специальном автомобиле в котлах. После обеда солдаты, один за другим, направились к речке – помыть котелки и ложки в чистой воде… Тут же, словно из-под земли, появились местные жители и потребовали от командира батальона не загрязнять речку пищевыми отходами.
Добавлю к этому, что во время движения автоколонны я вообще не заметил на обочинах какого-либо мусора. Травяной газон был повсеместно стерильно чист – ни бумажки, не говоря уже о «несанкционированных» свалках, являющихся неотъемлемой частью пейзажа вдоль нынешних наших шоссейных дорог. Запомнились и аккуратные, словно игрушечные, ярко раскрашенные домики встречавшихся небольших городков и поселков.
А ближе к горизонту, на расстоянии 1-2 километра от дороги, по полям, как и во время мартовских учений, то и дело перебегали небольшие стаи косуль, а поближе, начиная метров с 70 - 80 от дороги, изредка маячили светлыми пятнами «пасущиеся» зайцы, не обращавшие никакого внимания на шум, создаваемый  автомобильной колонной.
Видели мы и крупных фазанов, которые, кстати, иногда проникали даже на территорию нашего военного городка сквозь дыры в заборе…
Вернемся к летним учениям. Прибыв на место, расположились на поляне, рядом с опушкой небольшого лесочка, состоящего больше из кустов, чем из деревьев. Офицеры куда-то делись, и мы – солдаты и сержанты – оказались предоставлены сами себе. Некоторые собрались в «кружок» и «травили байки», кто-то из старослужащих  улегся на траву, подложив под себя вещмешки – спать. Неожиданно из кустов вынырнул старший сержант сверхсрочной службы Сазанович, оставшийся прошлой осенью после срочной службы на сверхсрочную как раз тогда, когда я появился в роте.
- Так… многозначительно начал он. – А вы знаете, что вы все – покойники?... Где караульные, где боевое охранение? Вы находитесь на чужой территории!  Будь я противником, я бы всех вас перестрелял, вы бы и квакнуть не успели!
- Сазан, хорош пугать! – откликнулся кто-то из стариков, - Лучше скажи, когда обедать будем?
Сазанович сразу подобрел, инцидент был исчерпан.
А появись, действительно, настоящие враги, они бы нас - в секунды…
Такие уж мы, русские – сначала проигрываем все, что только можно проиграть, а потом, героически, с большими жертвами, выправляем ситуацию и, в конце концов, однозначно побеждаем. Так было и в 1612 году, когда князь Пожарский, наконец-то,  прогнал из Москвы поляков, и в 1812 – 1814 годах – сначала отдали Москву, а потом гнали французов до самого Парижа, и в 1941 – 1945 годах – сначала враг дошел до Волги, а потом капитулировал в Берлине, а если уйти далеко в прошлое, то и татаро-монгольское «иго» началось с позорного поражения наших дружин на Калке в 1223 году, а закончилось знаменитым «стоянием на Угре» в 1480 году, когда татарский хан Ахмат не решился вступить в битву с сильным русским войском, возглавляемым Иваном Третьим, взятием Казани уже Иваном Грозным во второй половине 16 века и последующим включением в пределы России Крыма. Не стоит забывать и Куликовскую битву, когда татары впервые столь масштабно испытали на себе силу духа и несгибаемость русских дружин, ведомых опытными воеводами.

ЧЕРТЕЖНЫЙ ШРИФТ

В апреле 1972 года вышел очередной приказ министра обороны СССР о демобилизации военнослужащих срочной службы. Наши «старики» ждали приказ с нетерпением. Ведь после выхода приказа они переходят в последнюю перед «дембелем» категорию – в категорию «дедов».  Был «старик», стал «дед», которому уже ничего не надо, кроме «дембеля». «Дед», насколько это у него получается, прекращает «служить», игнорирует, по возможности, приказы командиров, не гоняет «салаг», даже не  ходит в столовую, а если и ходит туда, то ест только то, что нравится, а единственным его развлечением и занятием становится ежедневный подсчет дней, оставшихся до «дембеля» и подготовка к этому долгожданному событию. Подсчет дней, кстати, начинают вести за полгода до «дембеля», то есть, когда очередная партия военнослужащих переходит в разряд «стариков». С каждым прожитым днем прощаются следующим образом: вечером, после отбоя, когда военнослужащие уже лежат в своих кроватях, кто-то из «салаг» кричит: «Старики, день прошел!». «Старики» в ответ: «Ну и … с ним!».
Каждый «дед» покупает «дембельский чемодан» и оформляет «дембельский альбом» - обычный фотоальбом с фотографиями, сделанными во время службы. Альбомы оформляют с любовью, стараясь сделать их красиво и качественно, чтобы было, что показать на «гражданке». Идет своеобразное соревнование – у кого из «дедов» альбом лучше.
После выхода приказа министра обороны ко мне подошел один из «дедов» и несмело, что меня очень удивило, попросил помочь ему оформить такой альбом – сделать надписи. Он, естественно, знал, что я окончил высшее учебное заведение, а, значит, умею чертить и, что важно, делать надписи в чертежах. Я согласился – а куда деваться? Но попросил поставить в известность моего замкомвзвода, то есть, Юдина и остальных сержантов из числа «дедов». В тот же день я, в свободное время, которое, за редким исключением, есть у солдат вечером каждого дня, сидел с ленинской комнате и аккуратно, заостренной спичкой, макая ее в латекс, выводил каллиграфическим чертежным шрифтом название «дембельского альбома», имя, отчество и фамилию заказчика и небольшой, предвосхищающий фотографии, текст. Ко мне подходили «деды» и внимательно смотрели - как у меня получается. А на следующий день я оформлял альбом уже следующему «деду». И пошло. Работа мне понравилась, так как сержанты, практически, перестали меня «кантовать» - только в самых необходимых случаях, либо когда в роте появлялся старшина Федор Иванович или командир роты майор Носов. Особенно мне понравилось задерживаться в ленинской комнате после отбоя: «салаг» тренируют по системе: «подъем – отбой», а я спокойно сижу и рисую буковки. Работа моя закончилась только когда, когда я подписал последний альбом последнему «деду» - хорошие были деньки! Тем более, что до самого своего «дембеля» «деды», из чувства благодарности, взяли меня под свою опеку и не позволяли наезжать на меня военнослужащим, переходящим из разряда «котлов» в разряд «стариков» на следующие полгода.
К слову сказать, когда следующее «поколение» солдат и сержантов превратилось в «стариков», уходящих на «дембель» осенью, то есть, одновременно со мной, то некоторые из них, как я заметил, ревниво следили за мной – не начал ли я оформлять «дембельский альбом». Вроде демобилизуюсь, а еще и года не прослужил! Салага! Я заметил «слежку» и решил альбом не покупать, тем более, что у меня за год накопились аж всего четыре фотографии – какой уж тут альбом! Но «дембельский» чемодан, конечно же, купил – а куда без него?! Приобрести чемодан, альбом и другие вещи, даже книги, можно было в магазине, находившемся на территории военного городка нашей дивизии. А на территории, занимаемой нашим батальоном и артиллерийским дивизионом – казармы располагались в соседних зданиях - находился буфет, в котором продавалось съестное: пончики, булочки, молоко, лимонад и т.д. В помещении буфета стояли столики, за которыми, конечно, в свободное время, военнослужащие могли, купив, тут же  поесть что-нибудь вкусное и попить молока. Приобреталось все это за немецкие марки, которые мы ежемесячно получали «на расходы», сержанты – побольше, марок пятнадцать, а то  и восемнадцать – это зависело от должности, мне же, рядовому, полагалось, точно не помню, но не более десяти марок, возможно, даже меньше: семь-восемь. Этого вполне хватало на покупку бритвенных лезвий, ниток, иголок, подворотничков, которые приходилось ежедневно менять, пуговиц и прочей мелочи. И на буфет оставалось. Кстати, вначале я брился механической бритвой, которую надо было заводить перед каждым бритьем, но бритва вскоре отказала, да и брила она не очень чисто, и я регулярно получал замечания за «недобритость». А бритвенные лезвия мне присылали родители в письмах, и спецслужбы, проверявшие письма, на удивление, лезвия не вынимали, либо не замечали их. Здесь получалась определенная денежная экономия.
Пару «марочных» банкнот я решил взять с собой домой, чтобы показать родным и друзьям – какие они, немецкий марки. Но перед демобилизацией и во время ее офицеры нас постоянно предупреждали – если у кого-нибудь на границе найдут «марки» - не сносить тому головы – дисбат обеспечен! В конце концов я не выдержал этого пресса и, еще на территории Германии, отдал свои «кровные» одному из сопровождавших нас офицеров. Тот удивился, немного даже, вроде бы, смутился, но деньги взял. А я облегченно вздохнул, освободившись от опасной ноши…
Кстати, «осенние старики» подписывать альбомы меня не просили.

КАК ЧЕТВЕРТАЯ РОТА ПЕЛА ПЕСНЮ

В армии солдаты ходят только строем: на учебу, на стрельбы, на работы, на отдых, да куда угодно! В том числе, конечно, в столовую и обратно. И, желательно – с песней. Каждое воинское подразделение имело, да и сейчас имеет свою строевую песню. Наша рота, конечно же, не была исключением. А пели мы популярную тогда песню «Не плачь, девчонка!», которую исполнял один из самых известных в то время эстрадных певцов Эдуард Хиль.
Дело было в начале лета. Наша рота шла строем с обеда вдоль плаца к своей казарме и привычно пела про девчонку и солдата, который обязательно вернется. Командовал ротой, то есть, вел роту старший сержант Криворотов. Возможно, он был не в духе. Или ему в этот раз особенно не понравилось наше пение. Но до казармы мы не дошли.
- Правое плечо вперед, на плац, шагом марш! – скомандовал старший сержант, - Что-то вы сегодня плохо поете!...
Мы, не дойдя до казармы всего ничего, послушно свернули с желаемого направления и затопали по плацу.
- Запевай!
Старший сержант сказал это с такой интонацией, что мы поняли: это слово прозвучит сегодня еще не раз. С песней прошли по плацу, по команде «кругом!» развернулись на сто восемьдесят градусов и двинулись в противоположном направлении. Криворотов шел рядом и внимательно слушал.
- Старики, в казарму! – внезапно подобрел он и продолжил:
- Остальные – запевай!
«Старики» вышли из строя и направились к казарме. Остальные запели в очередной раз «Девчонку». Перед следующим разворотом Криворотов вывел из строя двух «котлов». Оставшиеся продолжали голосить. После разворота в казарму отправились еще трое «котлов». Минут через пятнадцать в строю остались одни «салаги», то есть, те, кто прослужил меньше года. Криворотов упорно ходил взад-вперед вместе с остатками роты и внимательно прислушивался. Я старался изо всех сил, и у меня, вроде бы, неплохо получалось, но старший сержант не обращал на мои потуги никакого внимания. В конце концов, в строю остались два бойца: я и многострадальный рядовой Радовня. Мы, в который раз, начали: «Как будто ветры с гор трубят солдату сбор, дорога от порога далека…» и тут, наконец, Криворотов милостиво разрешил мне удалиться. Радовня же рассекал пространство плаца еще минут десять, прежде чем старший сержант почувствовал себя полностью удовлетворенным. А я терялся в догадках: то ли я, все-таки, неважно пел, то ли Криворотов имел на меня «зуб» и реализовал свою нелюбовь ко мне таким изощренным способом.

КАК ЧЕТВЕРТАЯ РОТА БЕЖАЛА КРОСС

В начале августа рота бежала кросс. Строем вышли из военного городка и зашагали по грунтовой дороге под резкие команды старшего сержанта Криворотова. Старшина роты замыкал шествие. Метров через семьсот подошли к мосту через небольшую речку Штром. Едва рота зашла на мост, как над ротой прокатился густой бас старшины:
- Рота, воздух!...
Это означало, что в небе, якобы, появились вражеские самолеты. Солдаты бросились врассыпную, кто – куда: старослужащие – в прибрежные кусты, а основная часть молодняка – под мост. Я и еще несколько первогодков рванули за старослужащими.
- Отставить! – скомандовал старшина.
- Становись! – тут же крикнул Криворотов.
Рота построилась около моста.
- Кто прятался под мостом – выйти из строя! – Федор Иванович мрачно посмотрел на вышедших из строя бойцов, - Вы все – покойники! – жестко, как топором, рубанул старшина. – Бомбы самолеты бросали куда? В мост!  Что осталось от моста? Ни-че-го! И от тех, кто сидел под мостом – тоже! Встать в строй!...
Рота продолжила движение и вскоре дошагала до места старта.
Особенностью армейского кросса является то, что ты бежишь в военной форме, в том числе – в сапогах. Но сапоги не обязательно должны быть на ногах. Можно их снять и держать во время бега в руках – кому как удобней. Большинство, в том числе и я, решили бежать в сапогах. Снял их только Сабыныч, первогодок из Белоруссии, неплохой, кстати, бегун, невысокий, сухой и легкий, как бабочка.
Сержант Юдин ушел вперед, контролировать поворот, Криворотов подождал минут десять – пятнадцать, дал отмашку, и рота побежала. Впереди – рядовой Сабыныч, за ним – длинноногий ефрейтор Бобров, а дальше – общей кучей – остальные. Бежать предстояло три километра: полтора – до поворота и столько же - от поворота до финиша. Пристроившись пятым – шестым, я поискал глазами рядового Кузнецова и ефрейтора Сороку – очень неплохих бегунов из старослужащих, но впереди их не обнаружил.
Кузнецова и Сороки не оказалось в числе бежавших за мной и после поворота. Финишировав шестым, я, к своему удивлению, увидел Кузнецова и Сороку, уже отдыхающих от «тяжкого» бега. Но, когда старшина объявил результаты, все стало ясно:
- Первый: – Сорока – семь минут тридцать секунд, второй – Кузнецов – семь минут сорок секунд…
Срезали! То есть, повернули задолго до поворота. «Старикам» все можно! А Юдин, такой же «котел», как они – никому ничего не скажет.
- Семь тридцать – это где-то около мирового рекорда. – произнес я негромко, но никто на мои слова не среагировал. Да и ладно! Мне, что, больше других надо?...
На обратном пути «на марше», я, глазея по сторонам, недалеко от места старта «засек» небольшую свалку, вернее, бугор,  похожий на заросшую бурьяном свалку, на котором, среди сорняков, росло несколько картофельных плетей. Видимо, кто-то выкинул сюда мусор, в котором были картофелины или их обрезки, и они проросли. Я запомнил место и, как впоследствии оказалось, не зря. Но это - уже другая тема.

В КАРАУЛЕ

Через несколько дней после кросса нашей роте пришел черед заступать в караул по батальону. В число караульных попал и я. Мне досталось «бродить с автоматом» по автопарку. Служба в карауле осуществляется следующим образом: два часа – на посту, два часа – бодрствование в караульном помещении, два часа – сон и опять: два часа – на посту и т.д. – четыре «круга» в течение двадцати четырех часов, то есть, суток.
В какой-то момент, еще до караула, но после кросса пришла идея. Дело в том, что в августе нас в столовой кормили еще прошлогодней картошкой, полусгнившей и безвкусной. Гниль, естественно, отсортировывалась перед готовкой, но и то, что оставалось, съедалось, в основном, постоянно голодными «салагами». «Старики» к такой пище не прикасались. И я вспомнил о пустыре, на котором, во время возвращения с кросса, я заметил картофельные плети.
Заместителя начальника караула сержанта Чернышенко мое предложение заинтересовало. Оказалось, что в карауле есть фанерный ящик наподобие рыбацкого, на прочном ремне. С этим ящиком караульные, свободные от смены, наведывались к знакомым поварам в столовую и приносили оттуда картошку, которую ночью, когда офицер – начальник караула, отлучался домой, жарили на электроплитке.
Вот с этим-то ящиком, глубокой ночью, в начале двухчасового сна, положенного мне после двух часов бодрствования, я и решил «рвануть» за картошкой на замеченный мной пустырь. Сержант дал добро, наш караульный в автопарке, через который я планировал уйти за территорию гарнизона, был предупрежден, оставалось преодолеть единственное реально опасное место – КПП автопарка, где всегда дежурил сержант, а, частенько – и офицер. Но и здесь все было не так плохо, как казалось – через КПП то и дело сновали по своим делам солдаты – водители автотехники, находящейся в автопарке, и дежурный на них почти не обращал внимания. Конечно, ночью движения было гораздо меньше, но оно имело место. Оставалось «закосить» под водителя и проскочить в автопарк. И это у меня получилось.
Сержант на КПП, несмотря на то, что стояла «глухая» ночь, не обратил на меня внимания, я проник на территорию и быстро прошел к дальнему ангару, граничащему с забором. Между ангаром и забором имелся проход метра в полтора шириной, здесь-то я и планировал преодолеть последнее препятствие на моем пути. Наш караульный находился около ангара, мы «сделали друг другу ручкой», и я оказался за ангаром. Забор преодолел в считанные секунды, и, почти в кромешной темноте, рванул по дороге. Августовские звезды хотя и светили ярко, но путь не освещали, и приходилось  надеяться на память, да едва видимые ориентиры. Минут через пятнадцать первая часть «маршброска» закончилась на знакомом пустыре. Копал заранее припасенной палкой, а больше – руками. Быстро наполнил ящик отборным картофелем и стартовал обратно. Без проблем добрался до забора, быстро преодолел его, опять обменялся короткими жестами с тем же караульным и направился к КПП. «Засосало под ложечкой», но деваться было некуда. Быстрым шагом, вдоль стены КПП, чтобы как можно дольше оставаться незамеченным, приблизился к узкому проходу, резко преодолел его и почти бегом направился к зданию, где находилось караульное помещение, не обращая внимания на оклик дежурного, так и не поднявшегося со своего стула.
Мое путешествие длилось около полутора часов. До заступления на пост оставалось минут пятнадцать - тут уже не до сна. Сдал ящик с картофелем бодрствующей смене, вымыл руки, взял автомат и, вслед за разводящим, опять зашагал в автопарк, но уже официально – как караульный.
Задачей моей являлось патрулирование вокруг ангаров и боксов, в которых стояла автотехника и танки. Минут десять «гулял» по территории, но затем возникла и стала практически неодолимой проблема – я захотел спать. Сказалось путешествие за картофелем, заменившее сон. Я начал проваливаться в сон прямо во время движения. Невероятно, но мне снились сны, и в то же время я неторопливо шагал между строениями. Долго так продолжаться не могло. В одном из ангаров было пустое открытое помещение, на полу которого лежал старый матрац. Я знал об этом, и, когда стало совсем невмоготу, зашел в помещение, рухнул ничком на матрац, не снимая с плеча свой автомат,  и провалился в сон.
Сон был глубоким, но какой-то датчик в моем мозгу продолжал следить за временем и, за несколько минут до момента появления смены, дал сигнал. Я проснулся, встал, вышел наружу и у угла ангара столкнулся с разводящим, ведущим мне на смену очередного караульного.
В караулке стоял незабываемый запах жареной молодой картошки. Картошку уже успели съесть, но мне все же оставили на сковороде небольшую порцию, которую я мгновенно проглотил.
Ближе к утру к нам зашел дежурный офицер, втянул носом воздух и уверенно произнес:
- Молодую картошечку жарили! И где только взяли?...
Никто не ответил, и офицер ретировался, предпочтя «не накалять обстановку».
В последующие дни я почувствовал, что, после моего «подвига», бывшего, по сути, обычной «самоволкой», отношение ко мне моих сослуживцев, в первую очередь, старослужащих – «стариков»,  изменилось в лучшую сторону: меня, слегка, но, все же, зауважали. Что и требовалось.
В караул я «ходил» много раз, как до «картофельного маршброска», так и после. Запомнился еще один случай, который произошел гораздо раньше, в конце зимы иди в начале весны, когда зима еще частенько напоминала о себе холодом и промозглой сыростью. Перед заступлением в караул я где-то подхватил простуду. На обеих руках, от запястья до локтя, образовались несколько десятков небольших чирьев. В первую же смену, прохаживаясь по автопарку, почувствовал, что температура у меня далеко не нормальная и продолжает повышаться. К концу смены я с трудом стоял на ногах. Температура поднялась, видимо, далеко за 38 градусов. Вернувшись с поста, я доложил о своем состоянии сержанту – зам. начальника караула. Сержант обещал доложить командиру роты, но, оказалось, что заменить меня, в силу ряда действующих в армии правил, было не то, что  непросто, а, практически, невозможно. Или командир роты решил не брать на себя такую ответственность. Или сержант просто не доложил ему о моей проблеме. В итоге я, в полуобморочном состоянии, «отгулял» еще три смены и, едва живой, вернулся в роту. Старшина, увидел мои руки, и, поняв мое состояние, тут же отправил меня в медпункт. Военный врач, капитан Радек, недолго думая, велел снять гимнастерку, взял ножницы, окунул их, скорее всего, в спирт или другое, подобное ему дезинфицирующее средство, сказал: «Терпи!» и, одну за другой, отстриг головки всех моих чирьев на обеих руках. Затем смазал руки какой-то мазью, дал несколько таблеток и отправил меня обратно в роту. Очень быстро температура спала, и я понял, что выздоровел.

СТРЕЛЯЛИ…

Служба в армии предполагает, если не постоянное, то регулярное обращение с оружием. И случалось, что оружие иногда стреляло, причем не только на полигоне или на стрельбище. Редко, но бывало. Перед вечерним отбоем, на обязательно предшествующем отбою построении, командование  в обязательном порядке доводило до нас случаи такой «случайной», а порой и неслучайной, имевшей трагические последствия стрельбы: то «салага» не выдержал издевательств «стариков» и «положил» их прицельной очередью, то другой «салага», также не выдержав издевательств, застрелился, либо безуспешно совершил такую попытку, либо кто-то просто небрежно обращался с заряженным оружием. За год моей службы в нашем батальоне «нештатная» стрельба случилась только однажды: в коридоре дежурного помещения старший сержант сверхсрочной службы, оставшийся служить после «дембеля» в своей же части, показывал своему знакомому старослужащему - из «стариков» - пистолет. Во время осмотра оружие было снято с предохранителя, и, неожиданно, раздался выстрел. Пуля не задела никого из приятелей, а полетела наискосок через коридор, пробила дверь дежурной комнаты и попали в живот сидящему там за столом дежурному по части капитану Хрижановскому. Капитана срочно отправили в медсанбат, и вернулся он оттуда очень даже нескоро. И, насколько я помню, был комиссован по состоянию здоровья.
Да, «не регламентная» стрельба случилась у нас всего один раз за год, но предпосылок к такому было немало. Одну такую предпосылку я наблюдал в том же карауле: двое рядовых моего призыва развлекались тем, что по очереди направляли друг на друга автомат, спускали его с предохранителя и слегка нажимали курок, имитируя стрельбу, причем тот, кому в грудь «смотрел» ствол, картинно расстегивал гимнастерку и безмятежно улыбался. Такое вот развлечение. Выстрел тогда не прозвучал. А ведь мог…
Не помню, как реагировал на это сержант – зам. начальника караула, но, в случае выстрела, конечно, трагического, сержанту, допустившему такое, очень бы не поздоровилось – вплоть до «дисбата» - дисциплинарного батальона – на определенный срок.
Что касается плановых стрельб, мне в течение года удалось «пострелять» всего три раза: один раз – из мелкокалиберной винтовки и два раза – из автомата АКМ. Первая стрельба из АКМа не удалась – почти все мишени остались целыми. Во второй раз, через полгода, я поразил все мишени и, в числе еще нескольких метких стрелков, получил «благодарность» перед строем от командира роты.
- Служим Советскому Союзу! – грохнули мы в ответ.

ДОМОЙ!

Так вышло, что демобилизовался я ровно через год после призыва в ряды Вооруженных Сил – 9 ноября 1972 года. Из гарнизона нас – «дембелей» – отправили в кузове военной автомашины. Сразу после выезда из ворот, по давней традиции, мы хором трижды крикнули слово из шести букв, начинающееся на букву «п» и заканчивающееся буквой «ц». Предоставляю читателю догадаться самому, что это за слово, непечатное, конечно. В кузове, из нашей роты, кроме меня, никого не оказалось, никто меня не знал, и вот тут-то я впервые за год полностью расслабился, ощутив себя полноценным «стариком», на равных с соседями. Замечательное было чувство!
Грузовик доставил нас на аэродром, где уже поджидал, как и год назад,  пассажирский, то ли, «ИЛ», то ли, «ТУ». Взлетели засветло, но вскоре стемнело. Мне повезло – я оказался около иллюминатора, по правому борту самолета, но землю закрывали облака, и наблюдать было нечего. В какой-то момент облака рассеялись, и внизу появились кучки огней – населенные пункты. Вскоре почти под самым иллюминатором возник большой населенный пункт – море огней – и я высмотрел в середине этого «моря» четкий многоугольник, возможно, пятисторонний. – Кремль! – догадался я, - Москва!... До Владимира оставалось сто восемьдесят километров. Но огни быстро исчезли – небо опять затянуло облаками.
Через некоторое время самолет нырнул в висевшую ниже облачность, и за иллюминатором потянулся сплошной туман. Тянулся он достаточно долго, и было совершенно непонятно – на какой же мы высоте? Неожиданно самолет слегка тряхнуло, потом еще, и, оказалось, что он уже бежит по посадочной полосе – сели в сплошном тумане! Оказывается, летчики и такое могут! Не знаю, насколько это было опасно, но полет закончился успешно – спасибо пилотам.
Приземлились мы в городе Горьком, перелетев через Владимир над облаками, и посмотреть мне на родной город с высоты десяти тысяч метров так и не удалось. В кассе для военных железнодорожного вокзала взял билет до Владимира и в пять часов утра уже нажимал кнопку звонка своей квартиры. Открыла мама, догадавшаяся, конечно – кто это там звонит, но и боявшаяся ошибиться. Не ошиблась. Дома!
И заключительный эпизод. Через несколько дней я, одевшись опять в свою военную форму (опытные люди подсказали мне, что это – обязательно), отправился в районный военный комиссариат - вставать на учет. Постучал в дверь, за которой сидел военный комиссар, вошел четким строевым шагом и доложил, как положено по уставу, что явился после службы в Советской Армии для регистрации. Военком посмотрел мои документы и вдруг «набычился»:
- Нечего тебе делать во Владимире! Езжай в свой Соликамск!...
Я оторопел, но быстро собрался и возразил:
- Зачем в Соликамск? Я – из Владимира. Здесь мои родители живут. В двухкомнатной квартире…
- Ты, что – владимирский?
- Конечно!
Вопрос был решен. Так окончательно закончилась и, как мне казалось, бесповоротно, моя «военная эпопея». Зря казалось. Через четырнадцать с небольшим лет меня, опять одетого в военную форму, везли, вместе с земляками, в далекий и страшный своей загадочностью Чернобыль. Но это уже совсем другая история, воспоминания о которой легли в основу моей документально-художественной повести «День ликвидатора». А армейская служба снилась потом много лет, один – два раза в год, причем, сны были добрыми и вызывали только положительные эмоции. Наверное, я  в них, все таки, перешел в разряд «стариков» и познал, хоть и гораздо позже, и этот, гораздо более спокойный, этап воинской службы.
И еще – запах горелого угля. И в армии, и в нашем чернобыльском лагере печки топили углем. Теперь, каждый раз, когда я чувствую этот запах, например, проезжая на машине мимо асфальтового завода - в деревню или из нее - в город, мое сердце мгновенно заполняется ностальгическим теплом.